Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

Я беру тебя за руку и отталкиваю. Ты не уступаешь. Подаешься вперед, чтобы надавить на кинжал. Он жжет, черт, как же он жжет. Ты вонзаешь его глубже, до самых позвонков. И пристально глядишь мне в глаза. Я тщетно пытаюсь высвободиться. Откуда у тебя столько сил? Натекает лужа крови. Это мои лейкоциты, мои кровяные тельца, кровяные пластинки: жизнь. Первая смертная судорога пробирает мое тело. Я пытаюсь произнести хоть слово. Но не выходит ни звука. Наконец ты вынимаешь кинжал. Во мне осталась дыра.

В ране трепещет сердце. Второго удара ты не наносишь. Просто смотришь. Я чувствую вторую смертную судорогу. Ее волны затмевают мне зрение, сковывают язык. Мне не хватает воздуха.

Ты перестаешь улыбаться. Изменяешься в лице. Какая-то мысль поражает тебя. «Что с тобой, любовь моя?» спрашиваешь ты, когда накатывает третья и последняя смертная судорога. Теперь уже я улыбаюсь. У тебя по щеке течет слеза. Я падаю на пол. Закрываю глаза.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Хосе Куаутемоку, если он хотел жить, следовало быть начеку и не доверять текиловским подосланцам. Каких-то пятьдесят песо – и один из его хранителей сольется в нужный момент, чтобы мясники могли подобраться сзади. Надо иметь глаза на затылке. Машина не уймется, пока не увидит его окровавленный труп.

Но он тоже не так-то прост. В душевых всегда выбирал последнюю кабинку, чтобы видеть всех, кто ошивается поблизости. В коридорах ходил по стеночке, чтобы сбоку не набросились с пером, а в столовке ни к кому не поворачивался спиной. Во двор выходил минимум с двумя надежными товарищами, хоть слово «надежный» и не зарегистрировано в Словаре Королевской академии тюремного языка. Каждые десять метров оборачивался и считывал рожи вокруг. Убийцу всегда выдают либо нетерпение, либо нервы, либо кровожадность, либо спешка. Что-то в теле всегда заметно. Ему ли не знать – сам двоих завалил.

Текила вкалывал, как вол, чтобы содержать Восточную в порядке. Если соглашение о кухнях подпишут, босс боссов повысит его. В наркомире это разница между пятьюстами тысячами долларов в год и тремя миллионами зелененьких в месяц. В месяц. Вот назначат его шефом территории из первой пятерки, и приидет царствие его: будет купаться в бабле, общаться со знаменитостями, красоток иметь толпами, а чем больше бабла – тем лучше красотки. В Канкун, например, назначили бы – вот это мечта, а не жизнь. Жил бы себе в кондоминиуме у пляжа и распространял наркоту по отелям, барам и ресторанам, а тысячи и тысячи гринго, канадцев, французов, испанцев и пресловутых спрингбрейкеров потребляли бы ее как подорванные.

Держать в узде двенадцать тысяч зэков нелегко. Работка была 60/60/24/7/31/365. В месте, где столько людей набито, как свиней в фуру, мелкие дрязги легко превращаются в пожизненную ненависть и жажду убийства. Этот козел ложился на мою койку, а тому утырку больше супа налили, а про того мне сказали, что он сказал, а тот мне по морде врезал, а тот на мою жопу засматривался и т. д. и т. п. Первым средством разрешения конфликтов для дона Хулио был диалог. Свести обиженного с обидчиком и чтобы: «Ну ты извини, на…» и «Да лан, с кем не бывает». Если не помогало, в ход шла капустка: «Ты давай прости его, а я тебе сотню для успокоения». Ну а если и бабки не срабатывали – отмутузить обоих в воспитательных целях, и дело с концом.

Запутка с Хосе Куаутемоком была для Текилы все равно что бомба замедленного действия, которая в любой момент могла рвануть прямо в руках. Этак скоро придется разминировать. Он не может себе позволить, чтобы какой-то псих дорывался порешить зэка такого уровня, как Хосе Куаутемок. И дон Хулио спустил ищеек.

Некоторые уже предупреждали Машину, чтобы схоронился. «Те Самые» прознали про план с убийством и основательно попортили замешанных в нем корешей. Пес его знает, чем сивый так дорог боссам, но ясно одно: они идут по пятам заказчика. «Как тебя зовут, уже выяснили, – сказал один главарь Машине, – и портрет твой забабахали, очень жизненно получилось, вылитый ты. Твоя харя на всех углах висит, братан. И нас просили тебя слить. Кучу лавэ за тебя дают. Но мы работаем по понятиям и такой хрени творить не станем. Ты к нам по-человечески, мы к тебе по-человечески. Но прикрыть мы тебя, братан, не можем. Новый картель не шутит. Снюхались с легавыми, жизни не стало. Даже кто зеркало с тачки свинтит – и тому сразу пиндец. Ничего не прощают, уроды. Если хочешь мой совет: утекай отсюда, пока не нашли».

Машина знал, что искать его будут даже под землей и весь Мехико будет гудеть. Поэтому, пока все уляжется, он решил зашкериться там, где уж точно никто не станет искать – в монастыре в штате Идальго. Один из «Киносов», выйдя из картеля, решил постричься в монахи в надежде, что тогда он перестанет слышать крики десятков убитых им жертв. Но даже монастырская тишина не заглушила их. И раз уж Бог не внял ему, он повесился на балке в келье, чтобы хоть так перестать слышать шум, производимый толпой мертвецов. Вот в этот-то монастырь и направился Машина.

Монахи не стали задавать ему вопросов. Они давали приют любому, кто в нем нуждался. А уж судит всякого пусть Бог. По правилам монастыря, просящему давали стол и кров. Но за это человек давал обет молчания. Машина согласился. Как и его покойный товарищ, он был полон шума и ярости. Ему на пользу пойдет помолчать чуток.

«Те Самые» начали выполнять обещания, данные властям: нулевая толерантность к криминалу. Прочесывать преступный мир, словно Годзилла. Без лишнего шума они, словно питоны, удушили воров, насильников, вымогателей, налетчиков, похитителей, сутенеров и прочую неблагонадежную фауну. Куча народу по-тихому отправилась в ад, без визы и пересадок.

Власти смотрели на эту едва ли не гитлеровскую зачистку благосклонно, поскольку результаты были выдающиеся. Пускай «Те Самые» разберутся с обычным криминалом, а потом берутся за отмороженный картель «Самые-Самые Другие», засевший на северо-востоке страны. Картель подлый и кровожадный, стадо гиен, которым интереснее убивать и рушить, чем строить бизнес. Правительство сделало ставку на «Тех Самых», надеясь, что скоро они прижучат «Самых-Самых Других».

Мясной и Морковка тем временем сигналов не воспринимали и действовали сами по себе. Им не терпелось получить остаток денег, и сложное понятие «перемирие на два месяца» просто не укладывалось в их тупых головенках. Все должно быть здесь и сейчас, остальное – лишние подробности. Они уже разузнали, какой у сивого распорядок дня, какие маршруты, какие привычки. Поразмыслили, в какой момент лучше всего подобраться: когда он милуется со своей бабой в зоне посещений или когда в душе намыливается. Прикинули за и против. В первом случае – охраны кругом больше, плюс придется убивать еще и бабу, а это все усложняет. Бабы от страха визжать начинают – тоже лишний геморрой. Если на визг сбегутся надзиратели, на ломтики сивого уже не порежешь – не успеешь. Так что проще в душевой, хоть он, падла, и моется в последней кабинке. Голому да на мыльном полу защищаться труднее. Если навалятся вдвоем, вполне возможно засадить в яремную вену.

И Мясной с Морковкой назначили дату: убивать пойдут в следующую пятницу.

Спали мы обнявшись. Я поставила будильник на пять, чтобы к шести быть дома. По воскресеньям няни поднимались только где-то к семи тридцати. Зазвонил будильник, я медленно пришла в себя. Хосе Куаутемок глубоко дышал во сне. Я постаралась тихо встать, чтобы не разбудить его. Но как только пошевелилась, он молниеносно схватил меня за запястье – я даже напугалась. Притянул меня к себе и заключил в объятия: «Не уходи». Кто знает, сколько еще раз мне удастся провести с ним ночь? «Обещаю, в следующий раз останусь подольше, а сейчас мне нужно идти».

Я прижалась к его груди. Если бы это зависело от меня, я бы целыми днями не вылезала из этой постели. Мне показалось, что Хосе Куаутемок как-то ушел в себя. То хотел заговорить, то передумывал. «С тобой все хорошо?» – спросила я. Его дыхание едва заметно участилось. «Почему ты никогда не спрашивала про убийство моего отца?» Вопрос выбил меня из колеи. Я специально избегала этой темы. «Мне не нужно это знать», – соврала я. На самом деле я хотела знать про него всё. «Ты боишься меня?» В полной темноте я вдруг задумалась, насколько я уязвима. Мне вообще не приходило в голову, что Хосе Куаутемок может на меня напасть, но нельзя и забывать, кто со мною рядом. «Если бы боялась, меня бы здесь не было». Он сжал меня крепче и стал нежно целовать мое лицо. И водил ручищей по моей спине, от затылка до ягодиц. Это не было приглашение к сексу, и я не заметила, как снова уснула.

Проснулась, думая, что только на секундочку закрыла глаза. Посмотрела на телефон: пять пятьдесят восемь. Я проспала почти час. «Мне нужно идти», – встревоженно пробормотала я и включила свет. Надо принять душ. Постель, подушки, одеяла – все было испачкано моей кровью. Так же, как и его живот, лицо, руки, моя промежность, мой живот. Наши тела алели, словно у людей из древнего племени, соединенных кровавым обрядом. Обрядом моей крови.

Мы вместе вымылись. Потом снова занялись любовью, и я потеряла счет времени. Когда я вышла наконец из люкса, над вулканами уже занималась заря. Было около семи. Надзиратель сидел в конце коридора. Неохотно процедил: «Доброе утро». Видимо, все эти часы прождал меня. Довел до вахты, что-то недовольно хмыкнул на прощание и ушел. Мне вернули мои вещи, а одна охранница подмигнула: «Хорошая ночка была, видно». Мне этот идиотский комментарий, мягко говоря, не понравился. Я поспешила на выход.

Ехала очень быстро. Нельзя, чтобы няни встали раньше, чем я попаду домой: тогда все узнают, что ночью меня не было. Эх, выйти бы мне на полчаса пораньше, всего на полчаса, не пришлось бы сейчас гнать как сумасшедшей. Хоть пробок нет – воскресенье. Я подъехала к дому в семь сорок. Чтоб лишний раз не шуметь, не стала загонять машину в гараж. Осторожно прокралась в дом и не застала никого ни в кухне, ни на лестнице. Проскользнула к себе в спальню. Закрыла дверь, заперлась.

Вздохнула с облегчением. Через несколько минут раздались шаги и голоса. Пронесло. А могло бы и не пронести. Нужно быть осторожнее. Не рисковать, не делать глупостей, придерживаться разработанного расписания и попросить Хосе Куаутемока помогать мне не опаздывать, потому что это единственный способ не дать нашей любви погибнуть.

Я надела пижаму и расстелила постель. Открыла дверь, как будто только что проснулась. Прямо перед дверью стояла Аурора. «Доброе утро, Аурора. Дети уже проснулись?» – «Нет, пока нет, Марина». Аурора была еще моей няней, с самого младенчества. Ей было около семидесяти, и она уже вышла на пенсию, но по выходным приходила поработать – не хотела нас бросать. Я ей доверяла, как себе. «У меня болит голова. Посплю еще чуть-чуть. Не шумите там, ладно?»

Я задернула шторы и легла. Очнулась только в два часа дня. По мне проехался товарняк, товарняк по имени Хосе Куаутемок Уистлик. Села, проверила телефон. Одно сообщение от Клаудио в 8:05, буквально через пару минут после того, как я вырубилась. Я давно отключила у себя в ватсапе функцию «был(-а) тогда-то во столько-то», чтобы он не мог отследить мое появление в чатах. «Доброе утро. Скучаю по тебе. Пошел играть в гольф с клиентами. Потом тебя наберу». Я ему позвонила. «Привет, любимая», – жизнерадостно ответил он. «Не хотела мешать тебе играть», – соврала я. «Лучше бы помешала, потому что играю я хреново». На заднем плане послышались мужские смешки. «Сто двадцать восемь ударов, – прокричал по-английски Мартин, его давний партнер и друг, – а мы только до пятнадцатой лунки добрались!» Разом много американцев одобрительно загомонили. «Придется мне за их выпивку и обед платить», – весело сказал Клаудио. «Ну ты же разбогател, – ответила я. – Вот и угости их». Он ласково попрощался и отключился.

Так, а вот это уже интереснее. Девять пропущенных от Кармоны. Зря я дала ему свой номер. И три сообщения в голосовой почте. Первое в 9:27: «Это капитан Кармона, перезвоните, пожалуйста». Второе в 9:38: «Мадам, звякните, как сможете». Последнее в 10:18: «Сеньора, при всем уважении, что вы устроили в люксе? Хорошо еще, что мои люди видели, как вы уходите. А то можно ведь подумать, ваш женишок вас четвертовал. Какой-то свинарник, мадам. Вот уж от кого-кого, а от вас такого не ожидал. Знаете, сколько стоит отстирать одеяла, подушки, простыни? Так ведь не делается. Меня, по крайней мере, не так воспитывали. Если хотите еще раз воспользоваться люксом, придется заплатить двенадцать тысяч за уборку и семь тысяч ребяткам, которые контрабандой вынесут все это безобразие, чтобы директор не подумал, что у нас кого-то убили. Вот уж удружили вы нам своим поведением. Дайте слово, что в следующий раз после вас будет чище. А не так, будто там свиней резали. Иначе, к моему великому сожалению, я буду вынужден запретить вам доступ. Прошу вас, ведите себя, как подобает даме. Доброго дня».

Кем себя возомнил этот кретин? Двенадцать тысяч за чистку одеяла, которое стоит не больше четырехсот евро? Мы с Клаудио покупали наше белье «Фретте» в мадридском «Корте-Инглес», и обошлись нам все комплекты в шестьсот, если не меньше. Именно столько хочет с меня стрясти Кармона. Да еще «ребяткам» надо дать на лапу. Телохранители Эктора, стажировавшиеся в Израиле, получают двадцать тысяч в месяц, а этот идиот требует семь за то, что два сопляка сбегают в химчистку. Еще и разговаривает в таком тоне: «Прошу вас, ведите себя, как подобает даме». Он думает, я кто? Шлюха? Не омерзительному продажному чиновнику вроде Кармоны судить о моем воспитании и моих ценностях!

Я уже начала набирать его номер, но, к счастью, передумала. Сделала глубокий вдох. «Дисциплина, дисциплина», – повторяла я себе. Кармона прав. Мы в первый раз ночевали в люксе, и там вправду после нас будто свиней резали. В «Уэстин» или «Фор Сизонс» я бы такого себе ни в коем случае не позволила, правильно? Никто не давал мне права обращаться с чужой собственностью, как со своей личной помойкой.

Я понимала, что он берет с меня деньги не за уборку, а за молчание о наших тайных встречах. И мог бы ежедневно тянуть из меня и тянуть. Да, я в пять-шесть раз переплачиваю за все услуги, но это все равно дешевле, чем разводиться, судиться за опеку над детьми и иметь дело с последствиями скандала в СМИ, который, возможно, приведет к закрытию «Танцедеев». Мне нужно привыкать к мысли, что дальнейшие отношения с Хосе Куаутемоком повлекут очень, очень большие расходы.

Я написала Кармоне сообщение в ватсапе: «Прошу меня простить, капитан. Я не знала, что у меня начнется менструация, а половой акт ускорил кровотечение. Было так темно, что мы заметили пятна только утром, когда я уже убегала. Обещаю, это больше не повторится, и с удовольствием возьму на себя все расходы, связанные с причиненными неудобствами. Спасибо и доброго дня». Ответ пришел сразу же: «Не беспокойтесь, сеньора. Такое случается. Я по-прежнему к вашим услугам и надеюсь скоро снова вас видеть. Всего хорошего». И гифка: медвежонок собирается тебя обнять. Надо же, еще один сюрприз от месье Кармоны.

Я набрала номер Хосе Куаутемока, хотя знала, что в это время он не сможет ответить. Мне было все равно. Я рада уже тому, что он потом увидит пропущенный звонок и обрадуется. После шестого гудка переключилось на голосовую почту. «Я скучаю по тебе, я скучаю по тебе, я скучаю по тебе», – проговорила я и повесила трубку. Я и вправду безумно скучала.

Ты ценил кинематограф и фотографию как лучшие способы выразить человеческую сущность. Но вследствие какого-то засевшего в тебе пережитка индейской культуры тебя пугала мысль о том, что на экране и на снимках могут быть и мертвые к настоящему моменту люди. Актрисы времен твоей юности, которым ты и твои сверстники посвящали сеансы рукоблудия, теперь превратились в плесень, в корнеплоды. И вид их, прекрасных и цветущих, запечатленных алхимической силой нитрата серебра, страшно тебя тревожил. Этой тревогой ты, кстати, заразил и моего брата. «На фотографиях остается доля секунды – навечно. А мне интересно знать, что они делали за пять минут до и через пять минут после».

Когда его собирались фотографировать, Хосе Куаутемок тщательно изучал обстановку. Он хотел запомнить каждую деталь непосредственно предшествующего снимку мира. Куда он пойдет потом, в каком направлении дует ветер, кто нас окружает, что на нас надето. Для него фотографирование было серьезным ритуалом, мгновением, которое не должно пройти незамеченным.

Ты был прав, папа. Фотографируясь, нужно всегда четко осознавать контекст. Нельзя просто так, с бухты-барахты, жать на кнопку. Запечатленный миг будет представлять нас после смерти. Он будет рассказывать, кто мы такие и – в некоторых случаях – что у нас внутри. Этому в первую очередь нужно учить будущих фотографов: пониманию значения мига. Если бы я занимался фотографией, я бы не меньше внимания уделял фиксации обстоятельств, чем выстраиванию кадра.

В ящиках твоего стола я нашел четыре твои детские и юношеские фотографии. На самой старой ты в лесу. Там тебе, наверное, лет шесть. По обычаю твоего народа, на тебе холщовые штаны и рубаха. А еще сандалии и шляпа. На заднем плане пара овец. Заметно, что бабушка специально нарядила тебя в новое. Видимо, это было большое событие для твоих родителей. Снимок сделал наверняка один из студентов-антропологов, что изучали в те времена горные общины. Дедушке это не очень-то нравилось: «Что мы им, зверушки, чтобы нас изучать?» Этим типам с их фотоаппаратами, блокнотами, бестактными вопросами, приторными манерами и нарочитой вежливостью нельзя было доверять. Поэтому сам факт существования этой фотографии – такой умышленной, такой симметричной, с таким безупречно одетым тобой – удивителен. Почему твои родители разрешили тебя сфотографировать?

На второй фотографии ты стоишь рядом с младшей сестрой. Она плачет. А ты, восьмилетний, смущенно смотришь в камеру. Видимо, вас что-то напугало. Бабушка с дедушкой не помнят, где и когда было сделано это фото. Позади вас виднеются домики, рассеянные по равнине. Дедушка говорит, что в таком месте не бывал. Я пытался его найти – не получилось.

На третьей ты сидишь на краю пропасти. Это место я как раз нашел, недалеко от вашего дома. Тебе, наверное, лет десять, а пропасть явно глубокая. Одно неосторожное движение – и тебе конец. Этот снимок – как метафора тебя: вечно на грани. Дедушка утверждает, что снимал мой двоюродный брат Хасин-то, одноразовым фотоаппаратом.

На четвертой ты, в серых брюках, белой рубашке и черных туфлях, стоишь в центре Пуэблы. Тебе примерно шестнадцать. Твой отец отлично помнит, как ее сделали: на полароид. Вы еще удивились, как быстро проявляется изображение. «Десять песо стоила», – вспоминал дедушка. Целое состояние для вас, но и повод был: вы праздновали твое поступление в педагогическое училище.

Почему-то ты никогда не показывал нам эти фотографии, единственные материальные следы твоего детства. Признаюсь, я был взволнован, увидев тебя в атмосфере бедности и безнадеги, ведь именно там ты и рос. Мне даже захотелось съездить к брату в тюрьму и показать ему снимки, но потом я передумал. Дурной тон – возить убийце фотографии убитого.

Какими бы получились снимки Хосе Куаутемока за пять минут до убийства и через пять минут после? Что изменилось бы в его выражении лица? Можно бы было усмотреть какие-то намерения в его жестах? Насколько радикально они бы отличались? Я точно знаю одно, папа: обаятельный и веселый Хосе Куаутемок, которого я знал, сгорел в том же костре, что и ты. В тот день мне пришлось разом схоронить двух покойников.

Мясной и Морковка решили, что будут поджидать поблизости от душевых и, когда белобрысый намылится, бросятся на него, как пираты на абордаж. Главная загвоздка – найти оружие. Ролекс выдал им две суперострые заточки, способные рассечь связки, разрезать мышцы, разрубить кости и вообще прошпилить человека насквозь. Сделаны они были из арматуры, и тот, кто их сделал, дело свое знал. Стоящая вещь. Помещались в ладони, но при надобности дошли бы до самого сердца. Другая проблема: в душевых ты только нагишом не вызовешь подозрений. Но куда тогда спрятать заточки? Заранее под плитку – не вариант. В полотенце – тоже не вариант. Надзиратели как раз для того полотенца и перетряхивают, чтобы никто ничего в душевые не проносил. И руки на входе нужно подымать и показывать. Надзирателя тоже не подкупишь, потом хлопот не оберешься. Да и Ролекс предупреждал: молчок, а то самих положим.

И тут Морковку осенило: «А если в жопу спрятать?» Мясной только посмеялся: «Сам себе суй. Ты-то привыкши. А я ни хрена себе туда совать не собираюсь». Морковка не отставал: «Мы их в чехлы упакуем, в перделку запустим и в душ. Булки сожмем, чтобы не выскользнули раньше времени. Никто и не заметит». Это Мясного все равно не вдохновило: «А давай ты заточку спрячешь, а я лучше его держать буду, пока ты режешь». Куда там. Хосе Куаутемок тот еще бугай, его вдвоем валить требуется. «Не, тогда другой способ искать надо. Не стану я тут, как пидор, с заточкой в жопе разгуливать».

Однако на следующее утро Мясной передумал: «Все же неплохая мысль, если разобраться». Морковка улыбнулся. У него плохих и не бывает. Он же не один день думал, как им подобраться к Хосе Куаутемоку, не вызывая подозрений. А кто станет подозревать двух голых мужиков в душевой?

Стали кумекать, как изготовить чехол, чтобы не повредить свою анисовку острыми заточками. Если чехол прорвется – прощай навсегда возможность посрать без душераздирающих воплей. От одной мысли, что острие прорвет их нежные внутренности, убийц пробрал озноб. Деликатный это вопрос для настоящих мужчин. Мясной никогда не мог понять, как это одному мужику может нравиться, что другой его имеет. Нет, нет и нет. Нот гуд. Если насильно, как их тогда в первый день отсидки, то понятно. Но добровольно?

Чехлы должны быть прочные. Чего доброго, еще заточки их прорвут, а заодно и выхлопную трубу. Плохонький материал не сгодится. Нужна кожа, вот только как, блин, ее раздобыть? Ремни на зоне под запретом, потому что зэки любят вешаться. Ботинки? Так жалко единственную пару. Да и охранники заподозрят, если они босиком шляться будут. Можно у других спереть, но трехэтажные разборки начнутся. Шмон по всем камерам, а как выяснят, кто играет в Деда Мороза, – газированной водой в нос, чтобы язык развязался, и на полгода в одиночку.

Морковка, который при всех умственных ограничениях был самым башковитым из двух, начал раздумывать, что могло бы им подойти. Пробовал даже из пластиковой бутылки, которую случайно нашел, чехол устроить. Ни хрена. Заточка вошла в пластик, словно скальпель в тощую ляжку. Наконец озарение наступило, когда Морковка смотрел, как зэки гоняют в футбол. Мяч! Ебучий круглый мяч. Их уже, конечно, не кожаными делают, но материал все равно прочный, хоть и синтетический.

После матча он, вроде как не при делах, вроде как размышляя, сколько ангелов помещается на булавочной головке, просочился в помещение для спортинвентаря. Бинго! Надзирателя поблизости не оказалось. Присмотрелся: куча баскетбольных мячей, футбольных, для американского футбола, и бейсбольных перчаток детского размера (зэки были такие мелкие, что взрослые перчатки с них сваливались). Мяч так просто не утащишь, а вот перчатку – пожалуй. Морковка схватил одну, засунул в штаны и умотал к себе в камеру.

Ночью в темноте ощупал. Годов семидесятых еще производства, из свиной кожи. Покоцанная, конечно, но из пальцев вполне можно чехлы сделать. Они толстые, и если заточку острым концом туда засунуть, то и кишка цела останется.

На ощупь же обрезал пальцы теми же заточками. Проверил, подходят ли. Как на заказ. Самую чуточку ушить бы только. Положил в раковину мокнуть, чтобы подсели. Утром проверил. Сунул внутрь заточки, покрутил. Не крутятся. За-е-бись. Да он, сука, гений. Осталось только в задницу их удачно вставить. Показал Мясному: «Совсем обурел? На член карлика похоже». Кстати, у самого Морковки он был и покороче, и потоньше. «Даже под наркотой такое себе не затолкаю», – заявил Мясной. «Да не ори ты», – шикнул на него Морковка. На аванс, выданный Ролексом, они проплатили себе камеру на двоих. Надзиратели считали, что они голубые. Ну, парочкой больше, парочкой меньше – по фигу. На самом деле они отбашляли, чтобы обсуждать свои планы без лишних ушей. «Смазка нужна, чтоб хорошо входил», – сказал Морковка, не обращая внимания на анальные сомнения товарища. Ничего похожего на аптеку, где можно было бы купить вазелин или лубриканты, в тюрьме не было (хотя многим не помешало бы). Так что придется импровизировать.

Мясной не успокаивался: «Серьезно, на меня не рассчитывай». Морковка рассердился, что говнюк с IQ, каку землеройки, ставит под сомнение его гениальную придумку. «Тогда сам кумекай, как его завалить. Скумекаешь – скажешь». Он создал идеальный план, а этого недоделанного мачо, видите ли, не устраивает. Подумаешь, свечу размером с сосиску в зад сунуть. Это ж не за просто так, а за деньги и славу. Если они порешают такую гориллу, как сивый, их престиж серьезно повысится.

После переклички они пошли завтракать. Взбешенный Морковка не желал разговаривать с Мясным. Он прошуровал прямиком к стойке, где выдавали пищу. Национальная комиссия по правам человека до грамма выверила размер порции и до калории питательную ценность всего, что давали заключенным. Все тюремные кухни должны были следовать этим нормам. В то утро на завтрак давали яйца в соусе из перца гуа-хильо с жареными кактусами, две тортильи, клубничный кисель и кусок авокадо. Звучит вкусно, а на самом деле та еще шняга. Яйца были омлетом из яичного порошка, перечный соус – из банки, просроченный, кактусы – списанные из супермаркетов, кисель – водичка с растительным жиром и вкусовой добавкой «клубника» для желе, а авокадо наполовину почернел.

Поглощая питательный и полезный завтрак, Морковка наблюдал, как его напарник с наслаждением откусывает от авокадо. «Больше не ешь», – велел он, когда Мясной собирался второй раз запустить зубы в зеленую мякоть. «Почему это?» – удивился Мясной. «Потому что я придумал, какая у нас будет смазка».

Дела в бизнесе у Клаудио шли превосходно. Теперь он ездил не только в Штаты, но и в Англию, Китай, Францию. Ему делали выгодные предложения по работе. Даже <Голдман Сакс» пытались заманить его, но он отказался. Никакая зарплата, никакие бонусы не могли сравниться с тем, что он получал от собственной компании. Его частые командировки пока препятствовали нашему возможному переезду в Нью-Йорк.

В его отсутствие я могла проводить ночи с Хосе Куаутемоком, хотя возникли новые проблемы. Заботясь обо мне и детях, Клаудио нанял еще больше прислуги. Новых нянь, кухарок, шоферов. Мне это действовало на нервы. Когда самого Клаудио не было, его шофер постоянно спрашивал: «А теперь какие будут указания, сеньора?» Меня раздражала эта услужливость. Я пыталась услать его домой, но он не уходил – мыл машины, поливал сад, чинил какую-то сантехнику. Я уже начала подозревать, не нанял ли его Клаудио, чтобы тайно следить за мной. У меня развилась легкая мания преследования.

Сам Клаудио, должна сказать, был ласков со мной, как никогда. Чем большего успеха он добивался, тем больше любви изливал на меня и детей. В мужья мне достался не жмот и не зануда, а совсем наоборот, очаровательный и внимательный мужчина. Он слал мне цветы, оставлял, уезжая в командировку, на подушке любовные записочки, устраивал сюрпризы вроде ужинов и встреч с друзьями. Каждое из этих проявлений щедрости и тепла усугубляло мою вину. Я несколько раз задумывалась, не порвать ли с Хосе Куаутемоком. Но не смогла. Мне даже представить было трудно, как это он пропадет из моей жизни. Он был противовесом, делавшим эту жизнь более полной, более глубокой. Более осмысленной. Моя семейная повседневность несказанно радовала меня, но иногда казалось, что выстроила все это не я, а меня туда просто занесло случайным потоком событий. Я дрейфовала. А вот отношения с Хосе Куаутемоком были якорем, зацепившимся за мою душу. Такую жизнь я выбрала сама, со всеми рисками и опасностями, со всей мощью и глубиной. Хотелось мне того или нет, пора было признать, что моя любовь нерушима и такой останется.

Мы провели вместе несколько ночей. В отношении времени я соблюдала военную дисциплину. Разнообразила репертуар предлогов и стала экспертом по плетению паутин лжи. Словно трудный подросток, я сбегала из дому, когда все засыпали, и возвращалась как раз перед всеобщим пробуждением. Клаудио занимался своими многочисленными бизнес-обязанностями, и у него не оставалось ни времени, ни сил подвергать меня допросам. Наши телефонные разговоры были теплыми и поверхностными. Мы бросали друг другу: «Целую, люблю», и я передавала трубку детям. И что было особенно удобно: по пятницам и субботам он в своих командировках ужинал с клиентами и, поскольку любил выпить, а спиртное вгоняло его в сон, засыпал глубоким сном сразу по приезде в отель. Отзванивался только на следующий день ближе к вечеру, похмельный и с больной головой.

Есть такая поговорка: «Наставляющий рога мучается сильнее рогоносца». В моем случае это было на сто процентов верно. Я жила в постоянной тревоге и непрерывных угрызениях совести. Пока Клаудио спокойно разъезжал по миру, мной овладевала экзистенциальная тоска и не давала мне нормально существовать. Я только и твердила себе: «Главное – не навредить». Не навредить, не навредить, не навредить. Меня вечно снедал страх нанести нечаянный урон своим, но даже он не мог меня остановить.

Фейерверк секса с Хосе Куаутемоком завел меня в неведомые мне раньше пределы. Я никогда прежде настолько не ощущала себя женщиной. Близость в режиме крещендо. Тело как головокружительная бездна, без табу, без границ, без отвращения, без стыда, без тормозов. Хосе Куаутемок пронзал все мои отверстия, которые только можно было пронзить, иногда по восемь раз за ночь. Мы трахались без перерыва, и тюрьму я покидала такой походкой, как будто только что слезла с быка на родео. Чувствительность так обострялась, что иногда даже от прикосновения трусов становилось больно. Я старалась не сводить ноги при ходьбе. Но мне было все равно – я воспринимала это как боевое ранение или что-то вроде медали за заслуги перед любовью.

Я четко понимала, почему влюбилась в Хосе Куаутемока, но вот почему он влюбился в меня? Как-то раз, в один из случавшихся у меня приступов неуверенности в себе, я так и спросила. «Потому что в тебе есть любопытство к жизни, и ты торопишься жить», – ответил он. Я попросила пояснить. «Ты идешь вперед и не останавливаешься. Не у всякого есть сила и воля идти вперед. А ты прешь и прешь, и вот ты здесь со мной». Никто никогда обо мне так не говорил. Мне понравилось: «любопытство к жизни», «торопишься жить». И да, этими словами можно было описать женщину, которой я хотела стать с детства: пытливую, не боящуюся приключений, готовую зайти как угодно далеко. «А какие недостатки ты во мне видишь?» – спросила я, рискуя получить слишком искренний ответ. «Никаких», – сказал он шутливо. Я сдуру стала настаивать: «Нет, ну правда, хоть один назови». Он повернулся ко мне и взглянул прямо в глаза: «Ты хозяйка мира, но не хозяйка улицы». Я похолодела. Одной-единственной фразой он препарировал мою сущность.