Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

Ты никогда не ругал нас на науатль. Видимо, слишком уважал его, ведь он заключал в себе огромную часть мира, где ты вырос, и ты не хотел осквернять язык, произнося бранные слова. Зато на испанском поносил нас от души. Извлекал из своего заумного арсенала самые унизительные архаизмы, значения которых мы не знали: остолоп, охламон, юрод, простофиля, межеумок, лоботряс, страхолюдина, обалдуй. Объясни мне, почему ярый противник колонизации так искусно пользовался языком колонизаторов, чтобы унижать других?

Ты уже этого не застал, Сеферино, но тысячи молодых людей родом с гор Пуэблы нелегально эмигрировали в США. Большинство осели в Нью-Йорке – его даже стали называть Пуэбла-Йорком. На каждом рейсе в «Большое Яблоко» можно было столкнуться с двадцатью твоими земляками, особенно в бизнес-классе. Они везли исконно мексиканские продукты: соус моле, сыр, съедобную опунцию, а также письма, одежду, подарки – все совершенно законно. Они все это декларировали на американской таможне и платили соответствующую пошлину – как мне рассказала моя соседка по рейсу, женщина в традиционном костюме, когда я летел на один конгресс. Это был такой бизнес: летали они туда-обратно по четыре раза в неделю. Места в бизнес-классе оплачивали бешеным количеством накопленных миль. Они служили мостом между мигрантами и их семьями на родине. Обратно в Мексику везли подарки, еду, деньги – и тоже декларировали на мексиканской таможне.

Как и следовало ожидать, смесь запахов всяческой снеди и крестьянского пота раздражала некоторых пассажиров бизнес-класса. Сам знаешь, расовая и классовая дискриминация начинается с обоняния. Особенно брезгливые жаловались стюардессам: «Сеньорита, я заплатил две тысячи долларов, чтобы лететь с комфортом, а не нюхать эти ароматы». Бедные стюардессы были вынуждены увещевать возмущенного топ-менеджера в костюме и галстуке: «Простите, но они тоже заплатили за билет». – «Да, сеньорита, вот только вам следует внимательнее смотреть, кому вы билеты продаете». И так без конца. Постоянные клиенты грозились сменить авиакомпанию. Бесполезно. На любом рейсе в Нью-Йорк атмосфера была как на уличном рынке, почти доколумбовом. Меня вовсе не раздражали тюки и запахи – наоборот, переносили в счастливую пору детства у бабушки с дедушкой, к свежему козьему сыру, который готовили мои тетушки, к ароматам кухни, пашни и хлевов.

Узнав, что моя соседка – с соседнего с твоим хутора, я заговорил с ней на науатль. Она улыбнулась и ответила по-испански: «Ох, сударь! Кто бы мог подумать, что вы по-нашему умеете?» Это «сударь» прозвучало даже оскорбительно. Какой я ей сударь? Она была одета в вышитую юбку, а я – в спортивный твидовый пиджак и вельветовые брюки: ничего такого, чтобы сразу же выстроить иерархию. Я на науатль сказал, что мой отец тоже был с гор. Она прыснула: «Вы меня простите, но я вас и не понимаю почти. Мы теперь не особо по-мексикански говорим». Где произошел сбой? Почему эта женщина так отдалилась от своего языка и, следовательно, от своей идентичности? Ты бы прочел ей нотацию. Язык – последний бастион сопротивления.

Узнав о таком непростительном упадке, я решил спонсировать изучение науатль во всех начальных школах в горах Пуэблы. Может, я просто желал сберечь драгоценные минуты детства или косвенно пытался тебя вернуть. Неким образом науатль отчасти определял меня как человека, и я отказывался его терять. Когда тысячи детей заговорят на нашем языке – да, я зову его нашим, – я буду знать, что твоя борьба и моя тоже были не напрасны.

Уснуть не получилось – бурлили эмоции. С одной стороны, возбуждение при мысли, что я проведу ночь с Хосе Куаутемоком. С другой, шквал мыслей о том, как все может пойти не по плану. А вдруг Хосе Куаутемок просто не придет? Или ребятки Кармоны меня похитят? Ни одна живая душа не знает, куда я собираюсь улизнуть ночью. Меня могут просто убить где-нибудь в переулке и бросить мой труп крысам. Ну и худший кошмар – что Клаудио обо всем узнает.

Я вертелась в постели. То в полусне обнимала подушку, как Хосе Куаутемока. То просыпалась от очередного мини-приступа паники. Задыхалась и пила воду, чтобы успокоиться. В довершение всего из меня лило как из ведра. Пришлось четыре раза менять тампон. У меня всегда были до нелепости сильные месячные. Зато хоть настроение не менялось, не бывало перепадов, какими страдают некоторые женщины. Я не становилась раздражительной, плаксивой, гиперчувствительной. А вот живот болел – хоть вешайся. И боль не снималась даже десятью таблетками бускопана. К счастью, болезненными месячные бывали не каждый раз. Я молилась, чтобы на следующую ночь меня не настигла эта напасть. Когда накатывало, я от боли даже говорить не могла. Просто съеживалась и лежала в позе зародыша, пока не становилось полегче. Когда боль наконец отступала, я была так вымотана, что хотела только спать. Но этой ночью мое состояние вроде бы не предвещало колик, так что мне было чуть-чуть спокойнее. Они начинились не сразу, а подступали несколько часов подряд, усиливаясь и усиливаясь.

К тому времени, когда проснулись дети, я уже успела испечь оладьи. Есть вредную пищу им разрешалось только по субботам. Я перекусила с ними, потом мы поехали кататься на велосипедах, я отвела их съесть по замороженному йогурту и купила винтажные головоломки – дома мы их собрали. А потом посмотрели фильм. В обнимку. Я обожала, когда все мои трое детенышей прижимались ко мне разом.

В пять наступил «тихий час» – так мы называли время, когда каждый в доме должен был читать. Мы договорились прочитывать минимум по две книжки в месяц. Кто не выполнял норму, становился рабом остальных на один день. Больше всех отлынивали Клаудио и Даниела. Наказание: по воскресеньям готовить завтрак, мыть посуду и застилать кровати.

Все разошлись по комнатам. Я не могла сосредоточиться. Скоро уходить, и я была вся на нервах. В шесть я не выдержала. Попрощалась с детьми, снедаемая чувством вины. Расцеловала их с головы до пят. Если со мной что-то случится, я ведь могу больше никогда их не увидеть. Они тоже ластились ко мне. Я осчастливила их, сказав, что они могут смотреть мультики за ужином.

Я отправилась в «Танцедеи», но, проехав три квартала, остановилась. Скинула Кармоне сообщение в ватсапе: «Пожалуйста, пришлите своих людей на угол улиц Реформа и Рейна в Сан-Анхеле к 21:45». И долгих десять минут пялилась в экран, пока не пришел ответ: «Не вопрос, мадам. Будут как штыки. Доброй ночи». Я не поняла, крылась ли в последнем предложении насмешка, или это было искреннее пожелание. Но склонялась ко второму варианту. Нельзя во всем искать тайные намерения.

В «Танцедеи» я приехала одновременно со службой кейтеринга – заранее заказала лучшие блюда в ресторане «Нобу». Я была хорошо знакома с менеджером их филиала в Мехико, и он согласился организовать доставку. На корпоративах я старалась не экономить. Ключ к успеху – чтобы люди были довольны и чувствовали, что их ценят. А любые разногласия сглаживаются за хорошей едой и изысканным вином.

Все прошло отлично. В дружеской атмосфере, с юмором мы предали забвению накопившиеся конфликты, недоразумения и обиды. Люди были настроены очень сердечно, обнимались и просили друг у друга прощения. То и дело благодарили меня за отличную идею собраться вместе и за превосходный ужин. Пока мои коллеги веселились, я не переставала поглядывать на часы. Я, конечно, тоже неплохо проводила время, но умом была за 24,3 километра от «Танцедеев». Машинально улыбалась и не вникала в слова собеседников. Альберто наблюдал за мной издалека – и смотрел неодобрительно (хотя, возможно, мне только так казалось из-за чувства вины).

Время подбиралось к десяти, а я никак не могла придумать, под каким предлогом сбежать, но тут мне повезло: Лаура предложила поехать потанцевать в клуб «Калифорния». Труппа оживилась: «Да! Да! Поехали в „Калифу"!» Начался сумбур, все стали вызывать «Убер». Я сказала, что я пас, сослалась на менструальную колику – многие знали, что у меня действительно бывают нещадные боли.

По дороге к выходу меня остановил Альберто: «Ты не поедешь?» Я поднесла руки к животу: «Нет, плохо себя чувствую. Женские проблемы». Вот теперь он точно окинул меня неодобрительным взглядом: «Я прекрасно знаю, какие у тебя бывают женские проблемы. Если бы это были они, ты бы уже на полу корчилась от боли». Мне хотелось ответить: «Да какое твое собачье дело?», но Альберто был для меня своего рода отцовской фигурой, и я не находила в себе сил ему нагрубить. «Я чувствую, что скоро живот разболится. Лучше поеду домой, чем меня скрючит прямо на танцполе». Он проницательно улыбнулся: «Надеюсь, ты и вправду поедешь прямиком домой».

Как только он отвернулся, я послала сообщение Кармоне: «Опаздываю на пятнадцать минут. Передайте, пожалуйста, пусть подождут». Ответ пришел сразу же: «Не переживайте, мадам. Они вас ждут». Подъехали «юконы» и «субурбаны», заказанные моими танцорами. София и Ребека сделали последнюю попытку уговорить меня. «Если полегчает, я вас догоню», – сказала я. На самом деле я бы с удовольствием запрыгнула в такси и отправилась с ними в клуб. Я обожала танцевать сальсу и кумбию.

В 22:14 я подъехала на перекресток улиц Реформа и Рейна. Обе они – мощеные, и там редко кто появляется, но видеонаблюдение ведется постоянно. Я припарковалась и осмотрелась. Никого не видно. Подождала пару минут и написала Кармоне: «Их нет на месте». – «Они отошли. Их патруль начал допрашивать, кто такие, кого надо. Сейчас вернутся». Ладно, хоть буду знать, что мы в Сан-Анхеле не зря деньги платим службе безопасности.

Вскоре появились «ребятки», и я убедилась, что они и вправду ребятки. Двое тощих подростков, на вид не больше девятнадцати. Прямо как из фильма «Уличные мальчишки», малолетние грабители с проспекта Обсерваторио. «Можно?» Я думала, мне пришлют двух бугаев на внедорожнике, а не школьников, которых я же еще и должна буду везти.

Я разблокировала дверцы. Мальчики сели в машину и вежливо поздоровались. «К вашим услугам, сеньора». Это мне понравилось. Тот, что сел на переднее сиденье, был вообще очень приятный. «Знаете, как ехать, сеньора? Или показать вам дорогу? Мы в этих краях выросли». Я попросила показать – хотела посмотреть новый маршрут. «Выезжайте на Чурубуско, а там мы скажем, куда дальше». Тут он приподнял футболку, под которой обнаружился заткнутый за пояс пистолет. Я было подумала, что сейчас меня будут грабить. Душа ушла в пятки. «Мы вас в обиду не дадим, сеньора». Я вздохнула с облегчением, завелась и рванула с места.

Мы доехали до Эрмиты и через несколько километров нырнули в лабиринт улочек. «Здесь безопасно?» – спросила я при виде пустынных темных кварталов. «Мы отсюда родом, сеньора. Нас здесь все знают, а кто не знает, тот познакомится с нашей подругой», – и он снова показал мне пистолет.

Друг другу они приходились двоюродными братьями. В детстве, рассказали они, пошли по плохой дорожке. «Клей нюхать стали, бузить, сеньора». Один их дядюшка, христианин-евангелист, начал водить их на собрания в храм, и там они исправились. «Раньше мы озоровали, потому что Христа не знали, а теперь знаем, как Он нас любит, и колобродить больше не хотим. В исправительную вот на работку устроились». Надзирателями они решили стать, потому что множество их родственников и друзей сидели в Восточной тюрьме. Они хотели подавать им пример и показывать путь к свету. За всю поездку они не произнесли ни одного бранного слова или вообще чего-то неподобающего – напротив, вели себя крайне вежливо и тактично.

К тюрьме мы подъехали в одиннадцать. Завернули сбоку на стоянку для сотрудников, где мне разрешили парковаться. Несмотря на поздний час, меня впустили без всяких проблем. Охранники только попросили оставить на входе телефон, ключ от машины и громоздкую пряжку от ремня – последние два предмета заключенные могли легко превратить в смертоносное оружие.

Ребятки дошли со мной до корпуса. «Дальше нам воспрещается, сеньора», – сказал один. Я хотела вручить им шесть тысяч песо. «Нет, сеньора, это вы капитану Кармоне отдайте, а он потом уж нам заплатит». Я настаивала, но они ни за что не соглашались. К нам подошел другой надзиратель: «Прошу за мной, сеньора». Ребятки попрощались. Я вспомнила, что не спросила, как их зовут, но, когда обернулась, их уже нигде не было. Их поглотила тюрьма.

Несмотря ни на что, Сеферино, я всегда восхищался твоей смелостью. Как ты бесстрашно всходил на трибуну на международных конгрессах и потрясал аудиторию невероятными гневными речами! Наша третья и последняя семейная поездка в Соединенные Штаты едва не обернулась кошмаром. Тебе наверняка сейчас смешно, а вот нам тогда вовсе не было. Твоя лекция в Далласе, самом сердце техасского консерватизма, повергла нас в шок. Я не мог поверить, что ты говоришь эти слова публике, к тому же преимущественно белой. «Соединенные Штаты утверждают, будто они – страна свободы, но на самом деле это страна порабощения, где законы пишутся в угоду меньшинству. Это самая лицемерная страна в мире. Вы строите из себя пуритан, но и глазом не моргнув истребили коренные народы и погубили тысячи африканцев, которых вы привезли сюда в качестве рабов, а сегодня жестоко притесняете их потомков. Вам мало было отнять почти половину территории у Мексики – вы по-прежнему донимаете нас своей хищнической империалистской политикой. Вы не стесняетесь поддерживать тиранов и путчи, как будто правительства других стран – просто фигурки в ваших геополитических играх. Поведение ваших полицейских больше подобает диктатуре, чем государству, которое кичится тем, что свобода в нем – высшая ценность. Ваша политика ведет к преумножению хаоса, ненависти, нетерпимости. Ваши руки и ваш дух запятнаны кровью. Я призываю вас отказаться от агрессии и пересмотреть свои губительные импульсивные решения. Другие страны не замедлят пойти против вас. Вы плохо кончите и к тому времени натворите столько зла, что никто в мире не подаст вам руки. Мексика и Канада, mark ту words^[24], окрепнут, станут могущественными странами, и вы поплатитесь за обиды, десятилетиями наносимые им».

Хосе Куаутемок слушал тебя с улыбкой. Он унаследовал от тебя склонность провоцировать людей. Я вжался в кресло и приходил во все больший ужас по мере того, как в зале начинали раздаваться возмущенные выкрики. Я опасался, что нас линчуют. Мама, ни слова не знавшая по-английски, только вертела головой в разные стороны, пытаясь понять, что происходит. Организаторы вывели тебя через черный ход, а мы остались в окружении разъяренной враждебной толпы. Из зала мы вышли под ругательства и тычки.

Высокий крепкий мужчина, представившийся сенатором от великого штата Техас, указал нам на дверь: «Я позабочусь, чтобы вас вышвырнули из страны и аннулировали визы, сраные фа-солежоры». Мама и Ситлалли затравленно озирались. Только мой брат сохранял спокойствие и, казалось, наслаждался заварухой, которую ты устроил.

Спас нас один из организаторов – вывел на улицу и посадил в такси. Мы спросили, куда ты подевался, и он сказал, что ты нас догонишь. В отеле ты появился только поздно вечером. Ты был счастлив. Я не мог понять, чему ты так радуешься. «Так им и надо, болванам», – сказал ты.

Я думал, что угрозы и агрессивная реакция слушателей подвигнут тебя отменить остальные лекции, но я ошибался. «Следующий пункт – Мобил, штат Алабама», – объявил ты. Меня передернуло от одной мысли, что нам нужно отправиться в еще более консервативное место. Там нас уж точно линчуют. Когда я предпринял робкую попытку убедить тебя вернуться в Мексику, ты, если помнишь, залепил мне пощечину: «Вот сам и убирайся, если так боишься, слабак».

И мы потащились за тобой, как за пламенным проповедником, жаждущим обличить Соединенные Штаты именно в оплотах косности: Джексон, Литл-Рок, Саванна, Каспер, Хелена. «Гастроли по Холидей Инн» так ты это называл. Чем закос-нелее была публика, тем сильнее ты наслаждался, нападая на нее. Ты хотел не столько вызвать их на бой, сколько распалить. Тебя освистывали. В тебя швырялись разными предметами. Тебя выгоняли, не дослушав. Тебе было совершенно наплевать, что ты подвергаешь риску и нас. Мы думали, что едем в увеселительную поездку, а на деле боялись и шагу ступить.

К счастью, чиновники из университета, который спонсировал твое лекционное турне, поняли, что ты ведешь себя как шоумен-провокатор, и урезали финансирование. Мы несказанно обрадовались окончанию американского тура, правда, на последней лекции ты успел заявить, что намерен «начать диалог с тем, чтобы американские власти очнулись и прекратили свою преступную империалистскую политику».

Ты уехал из Штатов навсегда, породив противоречивый резонанс, на который с восторгом реагировали латиноамериканские и европейские радикальные левые круги. Прослыл не только мастером полемики, не побоявшимся в одиночку противостоять враждебной публике, но прорицателем, за много лет предсказавшим коллапс американской системы.

Я, как ты мог бы догадаться, потом испытывал большие проблемы с въездом в США. Тебе это, вероятно, смешно, но финансисту, такому, как я, жизненно важно туда ездить. У меня ушли годы на то, чтобы доказать: хоть я и твой сын, я ни на йоту не разделяю твоих радикальных убеждений. Визу мне дали с условием, что я не буду выступать публично. В конце концов ты добился своего. Даже после смерти достал их.

Хосе Куаутемок не видел смысла пугать Марину. Текила гарантировал защиту им обоим. Можно было не сомневаться, что он сдержит слово. Он был человек чести. Хосе Куаутемок заметил, что теперь за ним присматривают не шесть, а все десять субчиков. Марина, конечно, ничего не замечает, но за каждым ее шагом внутри тюрьмы тоже следит не одна пара глаз.

По Марине было видно, что она по уши влюблена, но и боится до смерти. Да уж, приезжать в одиночку к нему на обычные свидания – это она смелая. А как дошло до постели – она в кусты. Поцелуи-поцелуи, обжималки-обжималки, но на этом все. Вообще-то Хосе Куаутемок не собирался ее торопить, еще чего. Она ездит к нему, любит его, читает его писанину, целует его – это и так уже офигенный новогодний подарок. Но неотвратимость смерти заставила его пересмотреть планы. Ужасно быть одной ногой в могиле и не иметь возможность спать с женщиной, которую полюбил как никого другого и будешь любить даже в следующей жизни.

Несколько дней Хосе Куаутемок все же раздумывал, рассказывать ли Марине о планах северного Отелло на его бренную личность. Он опасался, что она перетрусит и больше не вернется. Что ему тогда без нее делать? Заключение станет еще более тягучим, собьется в липкую массу долгих пустых часов. Даже письмо не заполнит собой пустоту. Наркотик по имени Марина и его побочные эффекты. А над головами обоих тем временем завис дамоклов меч, готовый обрушиться и раскроить им черепа.

«Меня хотят убить, Марина», – выпалил он наконец. Она уставилась на него, явно не врубаясь. Слова «убить» не было в ее маленьком иллюстрированном словаре. «Рано или поздно всякого, кто сидит в тюрьме, пытаются убить. Сейчас очередь дошла до меня». Марина не понимала – то ли он пытается ее облапошить, то ли это такой дешевый трюк, чтобы затащить ее в койку. Если бы она в ту минуту посмотрела вверх, то увидела бы дамоклов меч у них над головами. Но, даже не смотря вверх, она вроде бы поверила, что говорит он серьезно.

Когда они прощались, на ней лица не было. Белая, как бумага, в глазах слезы, губы сухие. Хосе Куаутемок заметил, что у нее вспотели руки, а такое нечасто случалось. Ему захотелось сказать: «Да что ты! Смерть – слабачка. Я вот с ней каждый день дерусь. А ты только про нее услышала – и на тебе, вся расклеилась».

Она ушла. Хосе Куаутемок постарался запомнить ее силуэт в дверях. Думал, что потерял ее навсегда. Зачем ей возвращаться туда, где смертельно опасно? Длинная тень легла на стены тюрьмы. Большая хищная птица вилась над ними. Хосе Куаутемок посмотрел в небо и отчетливо увидел, как на него стремительно пикирует сокол, чтобы выклевать глаза. «Орлы клюют глаза слепцов, пока не вернут им зрение».

Во всем теле засвербело. Ногам нестерпимо захотелось броситься за нею следом. Разогнаться, оттолкнуться, перебежать дворы, перепрыгнуть колючую проволоку, увильнуть от пуль, увернуться от собак, перемахнуть через стены, упасть по ту сторону, снова перепрыгнуть колючую проволоку, ринуться дальше, выбежать на улицу, пропетлять между машинами, снести изгородь какого-то дома, взобраться на крышу, пробежаться по соседним крышам, спрыгнуть на проспект, не замедлить бега, улизнуть от сокола, бежать, и бежать, и добежать до нее, схватить за руку и забрать с собой далеко-далеко, на зеленую равнину в неведомой стране, рядом с озером, обрамленным белоснежными горами и чистым синим небом, и обрести новые лица, и стать мистером и миссис Грин или Роуз или обзавестись еще какой-нибудь цветной англосаксонской фамилией и быть в покое, вдвоем. Только вдвоем.

По мере того, как мы приближались к люксу, я начала видеть все вокруг как будто внутри туннеля. Блокировала то, что попадало в поле бокового зрения. Зато звуки становились все громче и громче. Меня поразила тишина коридоров в этом корпусе. Только наши шаги и где-то очень далеко едва различимая классическая музыка, кажется Дворжак. Неожиданный выбор для тюрьмы. Наконец пришли. Надзиратель постучал и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. На кровати сидел Хосе Куаутемок и ждал меня. Он встал и коротко поцеловал меня в щеку. «Сейчас подадим ужин», – сказал надзиратель и ушел.

Комнату мягко освещали две прикроватные лампы. От постели исходил тонкий удовый аромат. Одеяло на гусином пуху. Кажется, я зря так сопротивлялась идее люкса. Хорошо, что я его сняла. В отличие от комнатки, в битые окна не задувал ветер, и ни один извращенец не мог подсматривать за нами, потому что никаких щелей не было. Но я все равно проверила, нет ли где инфракрасных камер. Никаких признаков не нашла, хотя на сто процентов быть уверенной, что они нигде не спрятаны, тоже нельзя.

Одетый в белое заключенный притолкал тележку с ужином. Точь-в-точь как в дорогих ресторанах, блюда были укрыты металлическими колпаками. Зэк-официант приподнял их поочередно и рассказал про каждое из яств: «Легкий сливочно-омаровый биск, морские черенки в трюфельном масле, осьминоги с паприкой, филе камбалы с ореховым соусом и на десерт галисийские блинчики с растопленным шоколадом и ванилью из Папантлы». Еще одна ипостась мексиканского сюрреализма. Шеф Лагунес вложил всю душу в наш ужин. «Есть ли у вас вопросы по блюдам?» – спросил зэк-официант. «Нет, нету», – быстро сказала я. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел. «Сеньора, – сказал он учтивейшим тоном, – здесь оставлены два конверта для чаевых: кухне и обслуживающему персоналу. Капитан Кармона рекомендует по пятьсот песо в каждый конверт». Хосе Куаутемок повернулся ко мне в притворном изумлении. «Грабеж средь бела дня», – пошутил он. Чаевые в пятьсот песо – очередной виток предпринимательского таланта Кармоны. Я достала четыреста песо из кошелька и протянула официанту: «Это все, что у меня есть с собой». Он взял, аккуратно разложил по конвертам и напыщенно спросил: «Желаете, чтобы я забрал посуду попозже, или предпочитаете, чтобы вас не беспокоили?» Приторная услужливость начинала утомлять. Хосе Куаутемок ответил на тюремном: «Канай, и чтоб три дня я тебя не видел». Зэк-официант натянуто хихикнул и закрыл за собой дверь.

Все это напоминало урок в швейцарской школе гостиничного дела. Одна подруга моей сестры Каталины училась в такой в Лозанне и описывала в точности наш люкс. Безупречная чистота. Подушки тоже из гусиного пуха. Простыни из египетского хлопка. Ковры мягкие и только что вычищенные. Я сижу в мужской тюрьме в одном из самых опасных районов Мехико и сейчас буду есть ужин от шефа с претензией на мишленов-скую звезду, а подавал его официант, словно вышколенный в ресторане «Беллингхаусен». Абсурд на абсурде и абсурдом погоняет. Я не знала, во всех ли тюрьмах предлагают такие услуги, или это эксклюзивное новшество, внесенное Кармоной.

Ужин оказался выше всяких похвал. Шеф Лагунес был вполне достоин и трех мишленовских звезд. Невероятно, как ему удалось сотворить такие чудеса на тюремной кухне. Когда мы покончили с едой, я сказала Хосе Куаутемоку, что мне нужно ненадолго в ванную. Закрыла дверь, но щеколды не было, как и на двери в люкс. Уединение – первое, что утрачивается в тюрьме. Какие двери запираются, а какие нет, здесь решают за тебя. Мрамор, мыльца и шампуни от «Булгари». Джакузи, пушистые полотенца, банные халаты. Какой архитектор и какой дизайнер интерьеров здесь работали? Позже я узнала, что весь этот корпус ремонтировали согласно указаниям кровожадного – и, видимо, тонко чувствующего красоту – капо Луиса Капистрана. Он использовал корпус как отель для навещавших его родственников и друзей. Два года назад он умер, и люксы освободились.

Я почистила зубы и воспользовалась ополаскивателем для рта, который обнаружила рядом с мыльцами. Поменяла тампон, до отказа пропитанный кровью. Я немного протекла. Просто водопад какой-то. Дурацкие месячные. Хорошенько подмылась над биде (да, биде там тоже было), чтобы во влагалище не осталось сгустков. Вставила тампон и вышла.

Хосе Куаутемок стоял и ждал меня, голый. Несколько секунд мы просто смотрели друг на друга, а потом он протянул руку: «Иди ко мне». Я взяла его руку, он рванул меня к себе. Целуя меня, он начал расстегивать пуговицы на моей блузке. Я его остановила: «Сначала мне нужно тебе кое-что сказать. У меня очень сильные месячные, и сегодня ничего не получится». «Раздевайся», – приказал он. «Хорошо, но мы правда можем только целоваться и обниматься».

Я разделась до трусов. Покрылась гусиной кожей, отчасти от холода, отчасти от возбуждения. Он поцеловал меня в шею – слабое место. Я содрогнулась. Очень медленно он перешел к груди, к соскам. Я почувствовала, как они твердеют под его губами и языком. Запустила руки в его шевелюру. Как же я в него влюблена.

Он уложил меня на кровать, не прерывая поцелуев. Прошелся губами по ребрам, по животу, по лобку. У меня задрожали ляжки. Он легонько укусил меня во внутреннюю часть бедра, а потом начал целовать лобок поверх ткани. Я отодвинула его голову. Мне было не по себе, казалось, что там может плохо пахнуть. «Нет, там не надо», – предупредила я. Он не послушал, не отвлекся от своего занятия. В этом, по-видимому, состояло главное свойство его характера: он всегда делал, что хотел. «Пожалуйста, не надо», – снова попросила я. Вместо ответа он взялся за концы моих трусиков и потянул вниз. Я попыталась ему помешать: «Нет». Тогда он ловко погрузил язык в ткань и начал лизать мой клитор. «Я серьезно, не надо». Он снова мягко потянул трусики, и я уже не смогла удержать их пальцами. Сопротивляться было бесполезно. Пришлось снять.

Он целовал меня между ног. «Обними меня», – сказала я и снова попыталась вернуть его оттуда. Но он не вернулся, а вместо этого потянул за веревочку от тампона. Я почувствовала, как тампон скользит к выходу. «Нет, только не это». Он просто раздвинул мои ноги и просунул язык во влагалище. Я только и делала, что повторяла: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо». Наконец он остановился. Встал и, не спуская с меня глаз, запустил внутрь меня палец. Сделал там несколько вращательных движений и вытащил палец, весь в крови. Показал мне и начал рисовать им линии у себя на лице, как будто предавался какому-то первобытному племенному ритуалу.

А потом положил палец в рот и обсосал до чистоты.

Я завороженно смотрела на него. Мне было вовсе не противно, наоборот, я распалилась до предела. Ни с одним мужчиной никогда у меня не было орального секса во время месячных, да и никакого другого тоже, если не считать тот неудачный раз, когда Клаудио через секунду убрал член, не в силах преодолеть отвращения. Да, видимо, это зависит от социального статуса. То ли вследствие этого, то ли вследствие долгого заключения Хосе Куаутемок был совершенно не против кровавых сгустков у меня между ног.

Он снова начал лизать меня, время от времени проникая языком внутрь, пока я не кончила. Как и анальные оргазмы, этот отличался от всех, что я испытывала прежде. Он еще длился, а Хосе Куаутемок уже вошел в меня. Кровь в вагине, видимо, дала какой-то особый эффект и вызвала новый, необыкновенно долгий оргазм.

Не вынимая члена, он повернул меня так, чтобы я оказалась сверху. Я с ужасом смотрела, как у него на животе образуется лужа из крови и вагинальных соков и стекает на белоснежное пуховое одеяло, но мне было не до чистоты. Он все рвался и рвался внутрь, и чем глубже входил, тем сильнее били красные струи. Вдруг он остановился. Снял меня с себя и уложил рядом. «Отсоси мне», – скомандовал он. Я подумала, он шутит. Рассмеялась, мотая головой. «Отсоси мне», – повторил он. Весь член был покрыт кровавыми сгустками. «Нет», – твердо ответила я. «Можешь уже перестать говорить „нет“ и начать говорить, да“». Жизненная философия, упакованная в одну фразу во время безумного секса. Он прав: я должна начать говорить «да». Я наклонилась к его члену. Хотела немного протереть, но он не дал: «Нет, давай как есть». Я зажмурилась и обхватила его губами. К моему удивлению, запах крови не вызвал у меня отвращения. На вкус она была железистая, но и это было скорее приятно.

Я скользила вверх-вниз по члену, помогая себе рукой. Никто еще не кончал мне в рот. Я всегда отскакивала в последний момент. Мне было тошно даже думать о вкусе и липкой консистенции спермы. С Хосе Куаутемоком все было по-другому: я страстно желала, чтобы он извергнулся мне в рот. Через несколько минут я почувствовала, как головка набухает. Я ускорила движение рукой, и сперма толчками пошла мне в рот, на язык и в глубь глотки. Я закрыла глаза. Снова я отдалась без остатка – и вот новое доказательство.

Мы оба откинулись на подушки. Он подвел руку под мою спину и прижал меня к плечу. Я положила голову ему на грудь. У него сильно билось сердце. Он погасил свет, и мы остались в полной темноте. Я поцеловала его грудь, он погладил меня по волосам. Я потянулась к его уху и шепотом произнесла то, чего произносить не собиралась – даже шепотом: «Я люблю тебя».

Ты делаешь выпад, и я вижу, как лезвие входит в мою грудь. Поднимаю на тебя глаза. Ты улыбаешься. Смотрю на кинжал. Торчит только рукоятка. Остальное погружено в меня. Струйка крови бежит по моей сорочке. Алые капли падают на пол. Это я в красном цвете. Ты поворачиваешь лезвие, чтобы нанести рану сильнее. Ткани моего тела расходятся. Мышцы, бронхи, артерии, хрящи. Ты улыбаешься.