Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

–   А еще по телефону можно телеграммы отправлять. А еще можно очередь в парикмахерской занимать по звонку – представляешь, как удобно? Я теперь каждую неделю буду успевать на прическу.

Действительно – как сходит в парикмахерскую, так пятерки как не бывало. Что такое можно делать с волосами на пять рублей? А теперь, значит, в два раза чаще будет. Можно себе представить... А все телефон. А если кто на дежурство в дружине не выйдет? Вот недавно дежурили, одного не хватило, не пришел. Старший сразу: так, товарищи, у кого из наших есть телефон? У Семенова? Алло, товарищ Семенов, просьба выручить, срочно подключиться к дежурству в дружине. Нет, кроме вас, некого, у остальных телефонов нет. Ну, Семенов остеохондрозом отбился, а мне чем? А ведь так могут и на овощебазу выдернуть, да и по самой работе, мало ли зачем... А все потому, что телефон.

Наутро Сергей Иваныч на работу пришел хмурый.

–   Что случилось? – спрашивают его.

–   Телефон ставят. Представляете?

–   Представляем! И поздравляем! Нет, посмотрите: телефон ему ставят, а он недоволен. Шутник!

Возвращается он домой, мрачный по-прежнему. А в почтовом ящике бумажка белеет. Достал – а это снова открытка с телефонной станции. Уважаемый товарищ такой-то! Сообщение об установке у Вас телефона выслано Вам ошибочно. Ваша очередь такая-то, перспектива такого-то года.

Вошел Сергей Иваныч в квартиру, сияет, открытку жене протягивает:

–   Ошибка вышла! Не будет телефона. Представляешь?

–   Представляю,– говорит жена и от обиды даже заплакала.– Нет! Просто не могу представить!

Да, не все, что может представить Сергей Иваныч, может представить его жена.

Жизнь

Сергею Иванычу в целом жизнь понятна, но постоянного мнения о ней у него нет. Было время, он думал, что жизнь прожить – не поле перейти. А как выехал в первый раз на картошку, как глянул на отведенную ему борозду, убегающую вдаль, так и засомневался: смотря какое поле...

В день получки, отходя от кассы, первые метров пятнадцать он считает, что однова живем. А на шестнадцатом-семнадцатом всплывает теплый образ жены и приходит ясное понимание того строго научного факта, что жизнь невозможно повернуть назад.

Купит лотерейный билет и какое-то время полагает, что наша жизнь – игра. А потом проверит по таблице розыгрыша и начинает склоняться к тому, что нет в жизни счастья, поскольку без труда не выловишь и рыбку из пруда.

А когда покупает криль для любимого салата, поневоле задумывается: не есть ли жизнь существование белковых тел?

А когда на собрании у себя в конторе при всех покритиковал работу столовой, долго еще считал после этого, что в жизни всегда есть место подвигу.

Пока все логично, не правда ли? Но иногда такое мнение о жизни у Сергея Иваныча полностью противоречит ее фактам. Так однажды, в холодный ветреный мартовский день, в субботу, после традиционной стирки, жена нагрузила Сергея Иваныча тазом с бельем и отправила во двор. Кто развешивал сырое, плохо отжатое белье на сильном ветру, когда оно так и хлещет тебя по мордасам, тот согласится, что ничего хорошего от жизни развешивающий не ждет – как говорится, особых перспектив не видно. Но Сергей Иваныч, покончив с этой малопривлекательной работой и окинув взором веревку с постирушкой, скромный двор в лужах, немногочисленных прохожих, небо в низких тучах; словом, оглядев эту предельно будничную жизнь, вдруг негромко, но убежденно заявил ей, что узнает ее и, более того, принимает. И более того – в подтверждение ударив в опустевший таз – приветствует звоном щита.

Именно этот случай и позволяет мне утверждать, что хоть постоянного мнения о жизни у Сергей Иваныча нет, но в целом она ему понятна.

Когда дитя рождается на белый свет, мир для него, странное дело, предстает перевернутым. Склоненных над ним мамочку и папочку младенец видит, извините, вверх ногами. Непостижимый умом, но строго научный факт. Вскоре, правда, все видимые им объекты и субъекты возвращаются в истинное положение. Но нередко перевернутым – и надолго – остается для дитяти жизнь окружающих его взрослых людей. Авторитет взрослых, особенно родителей, переворачивает для малыша истинное положение их поступков. Глаголет ли в таком случае устами младенца истина? Глаголет, но – неосознанно. По простоте душевной ребенок сообщает вслух такие вещи, которые мы, взрослые, договорились не замечать друг у друга.

Давайте внимательнее слушать своих детей. Мы узнаем много нового – и не только о них самих, но и о себе.

КОГДА ИДЕТ ДОЖДЬ

Лелька хочет гулять. Сама принесла теплую курточку, штаны с лямками, ботинки с колокольчиками.

Приказывает:

–   Гуа!

И трясет ботинками. Колокольчики тоненько звенят.

–   Гуа!

Но гулять нельзя. На улице хлещет ливень. Грохочут водостоки. В мутных ручьях плывет тополиный пух.

–   Гуа!

Ребенок хочет гулять. Надеваю ребенку ботинки с колокольчиками. Может, успокоится на этом?

–   Гуа!

Если бы не ливень. Тогда бы мы отправились бродить по городу. Раскинули бы карту, выбрали маршрут.

–   Гуа!

Расстилаю на полу карту города.

–   Пожалуйста. Гуляй.

Лелька переступает край карты. Одна ее нога оказывается на северном берегу Шарташского озера, другая – на южном.

–   Осторожней,– говорю я.– Лужа.

Лелька обходит Шарташ и топчется на окраинах.

–  Леля,– говорю я.– Это район новостроек. Люди строили, а ты топчешь.

Лелька шагает в центр.

–  Другое дело,– соглашаюсь я.– Эти кварталы все равно под снос.

Лелька делает следующий шаг. Правый ботинок полностью закрывает городской пруд.

–   Надо было все-таки завернуть! – сержусь я. Снимаю ботинок, вытряхиваю воду обратно. Лелька балансирует на одной ноге. Чтобы не упасть, оперлась ладошкой.

–  Осторожнее, не уколись. Здесь телевизионная башня.

Ботинок на месте. Прогулка продолжается. Два шага – и мы в районе вокзала. Левый ботинок перекрывает все пути железнодорожной магистрали. Поезда с обеих сторон беспомощно тычутся в него и жалобно гудят. Перекрывая гудки, над путями плывет тяжелый звон ботиночного колокольчика.

–   Не ходи по путям,– приказываю я.– Это приводит к аварии.

Лелька сворачивает к югу. Она пересекает город по диагонали. Страшно подумать, что там творится в эту минуту. Рушатся дома, кувыркаются троллейбусы, таксомоторы мелкими рыбешками брызжут по укромным переулкам. Огромные подошвы со свистом рассекают городские небеса.

–  Лелька,– говорю я.– Ты ведешь себя неправильно. Маленькие девочки ходят по тротуарам, а не по крышам. Они уступают дорогу быстро идущему транспорту. И даже медленно идущему. Они не пинают трамваи и не сковыривают мосты. Маленькие девочки не рушат большие города. Ты гунн. Ты варвар.

Лелька колесит по городу.

–   Не устала?

Теперь она обходит город кругами.

–   Это тебе не Москва. У нас прямоугольная планировка. Ты хоть исторические места не трогай.

Думает. Потом – прыг! – с Химмаша в центр.

–   Поздравляю. Раздавила свой собственный дом. Теперь гуляй сколько хочешь. Все равно возвращаться некуда. А может, тебе в городе тесно? Может, масштаб не тот? Принести глобус?

Где-то у меня был глобус. Еще со школьных времен. Наверное, в чулане. Иду искать. Роюсь. Есть! Материки, океаны – все в пепельно-серебристом слое многолетней пыли. Сдул пыль, крутнул. Горы, пустыни... Есть где погулять маленькой девочке.

–   Лелька! Вот тебе глобус! Гуляй.

А она спит. Прямо на карте. Голова лежит на берегу Визовского пруда, а ботинки с колокольчиками упираются в трамплин на Уктусских горах. Сосны на берегу покачиваются в такт ее дыханию. Крепко спит, посапывает. А что удивительного? Кто не уснет после такой прогулки?

ТАПКИ

– Шире рот!.. Рот, а не ухо... Так. Глотай. Глотай! Молодец, прогло... Если еще раз выплюнешь кашу – не получишь молока. Зачем ты кружку переворачиваешь?! Подумаешь, обиделась. Родной отец уже не может тебе замечание сделать. Перестань реветь. И не хватай папину газету – я ведь в твою кашу не лезу. Эх, Лелька! Вот, послушай, агентство печати «Новости» сообщает нам с тобой из Югославии: там девочка трех недель от роду заговорила. Мама ее спрашивает: «Есть хочешь?» А та ей и брякни: «Хочу». Мама, само собой, в обморок, до сих пор откачать не могут... Ты дальше про эту девочку слушай! В три месяца она уже спрашивала, который час и что новенького. Сейчас ей семь месяцев, она ходит на пуантах и песенки поет. Это, я понимаю, человек!.. Теперь возьмем тебя... Шире рот! Рот, а не ухо... Дай-ка я тебе морденцию оближу, пока нас мамка не застукала. Да не ты – мою, а я — твою. Что за манера лизать небритого отца?.. Возьмем, говорю, тебя. Тебе скоро год, а все дуреха дурехой. Зубов две штуки и те, когда ковыляешь, от страха стучат. А словарный фонд? Какая скудость, сплошные междометия. Настоящих слов – смешно сказать! – всего одно. И какое? Не «папа», не «мама», а такая ерунда, что и обнародовать неудобно: «тапки». Какие тапки, почему тапки? Ладно, предположим, отец приходит с работы и первым делом кричит: «Где тапки? Человек пришел домой, отдохнуть мечтает, а тут ползай под диваном, тапки ищи!» Но ведь я это всего раз в сутки говорю. А сколько раз тебе показывают: вот мамочка, вот папочка, вот твой носик, вот наш носик, нет, это глазик, а это ушко, а это пуговка. Но что тебе ни покажи, о чем ни спроси, у тебя на все один ответ.

–   Леля, есть хочешь?

–   Тапки.

–   Спать хочешь?

–   Тапки.

–   На горшок желаешь?

–   Тапки.

–   Эх, Лелька... У всех дети как дети, у всех вундеркинды. Другие в твоем возрасте и ладушки, и в ямку бух. В искусстве разбираются. А ты... Не радуешь родителей. Прямо скажу, обижаешь. Так, на мордочку, ты ничего. Глазки ясные, голубые. Но нет в них интеллектуального огня. Не чувствуется игры мыслей. Непохоже, чтоб ты что-нибудь там анализировала, понимаешь, систематизировала. А ведь папа у тебя – работник умственного труда. Вон, «Иностранная литература» на пианино валяется. Время-то, Лелька, какое – двадцатый век! Отчуждение, остранение, экзистенциализм. Какие мозги нужны, какое развитие! А?! Вывези тебя такую за рубеж, что будет?

–   Мисс Лелькинсон, ваше мнение о поп-арте?

–   Тапки.

–   О театре абсурда?

–   Тапки.

–   О додекафонической музыке?

–   Трр-ррр!!! Фрр-ррр!!! Хрр-ррр!

–   Вот я и говорю: позора с тобой не оберешься. Мой тебе совет, Лелька: кончай оригинальничать, выделяться. Доедай кашу и становись вундеркиндом, как все.

БУКВА «Р»

Папа и Леля вернулись с прогулки.

Папа взволнован.

–   Послушай, послушай,– еще с порога закричал он.– Леля научилась произносить «эр»!

–   Да? – обрадовалась мама.– Прекрасно. Лелечка, скажи «эр».

–   Дрянь! – четко произнесла Леля.– Дрянь!

Ее «эр» было чистое, свежее, серебряное, как рыбка; оно рокотало, как горошинка в свистке.

–   Вот так,– гордо сказал папа.– Я первый услышал.

–   Что ты сказала? – заволновалась мама.

–   Дрянь! – с удовольствием повторила Леля.– Дррррянь!

–   Боже,– печально сказала мама.– Ты слышишь, что она говорит?

–   Гм...– смутился папа.– Действительно. Об этом я как-то не подумал.

–   Дрррянь! – воробышком чирикала Леля, носясь по квартире и пританцовывая.– Дррррррррянь!!!

–   Леля,– мягко сказала мама.– Это слово говорят только плохие девочки.

–   Нет! – возразила Леля,– Наташа хорошая!

–   Все ясно,– сказала мама.– Иду к Наташе.

Узнав, в чем дело, Наташина бабушка устроила допрос по всем правилам. Вскоре Лелина мама, Наташина бабушка и примкнувшая к ним группа взрослых мчались в квартиру мальчика Сережи.

–   Сереженька, где ты услышал это слово?

–   Во дворе.

–   А кто его сказал?

–   Дядя Леня.

Родители переглянулись.

–   С этим Леней,– сказала Наташина бабушка,– надо поговорить раз и навсегда.

И родители вышли во двор. Их было так много и они были такие сердитые, что могли бы побить любого силача, и уж тем более тощего домоуправского плотника, который в это время ремонтировал забор.

Родители молча окружили его. Леня испугался.

–   Вы что, граждане? – тревожно спросил он.

–   А знаешь ли ты, Леня,– спросила Наташина бабушка,– что от тебя все дети заражаются?

–   Этого не должно быть,– побледнел Леня.– Я не заразный. И вообще не больной. А что я тощий, то у меня пассивный фермент. Могу справку принести.

–   Перестаньте паясничать,– раздраженно вступила Лелина мама.– Вы не заражаете детей буквально. Вы замусориваете их речь всякими гадостями. Вот сегодня вы сказали...– Мама помялась, раздумывая, повторять или нет.– Вы сказали: «Дрянь». В результате все дети усвоили это прелестное выраженьице.

–   А, вот вы о чем,– повеселел Леня.– Тут, да, тут некрасиво. Сколько раз просил: дайте хороший материал. А то с этим материалом распалишься...

–   А ты сдерживайся,– сказала Наташина бабушка.

–   Легко вам советовать: сдерживайся,– жалобно сказал Леня.– Вот, возьмите досочку.– Он подал доску Сережиному отцу.– Полюбуйтесь.

Сережин отец взял доску. Она была хлипкая, сырая, с одного боку треснувшая.

–   Да,– согласился Сережин отец.– Доска дрянь.

–   А гвозди? – подхватил Леня.– Разве это гвозди?

Сережин отец взял гвоздь и легко согнул его в пальцах. С гвоздя обильно посыпалась ржавчина.

–   Дрянные гвоздишки,– задумчиво произнес он.

–   А краска? Разве это краска?

Леня обмакнул в банку толстую лохматую кисть и подал ее Наташиной бабушке. Бабушка провела кистью по забору и оставила унылую темно-зеленую полосу с грязноватыми подтеками.

–   Дрянь, а не краска,– возмущенно прошептала бабушка.

–   Вот видите, граждане,– окончательно расхрабрился Леня.– У вас тоже вырывается. Причем с первого раза. А я, может, долго креплюсь, пока не накопится. И если вы и вправду беспокоитесь о детях, идите в домоуправление и требуйте, чтобы мне дали исправный материал. А то вы от своих детей еще не такое услышите.

КАК Я ПОРВАЛ С РЕЛИГИЕЙ

Мемуары ребенка

Я родился в семье наивных, простодушных людей, глубоко веровавших в благотворное влияние сказок и небылиц на младенческую душу. Особенно фанатично была настроена бабушка. Эта с виду образованная, но на самом деле беспросветно темная женщина вечера напролет охмуряла меня далекими от жизни сюжетами. Вскоре я стал искренне и страстно веровать в добрых фей, злых чертей, Бабу Ягу, Змея Горыныча, домовых, леших...

Особенно полюбился мне Дед Мороз, в моем тогдашнем представлении – щедрый, а главное, всесильный волшебник. Когда приближался Новый год, родители добивались от меня любых уступок, демагогически спекулируя на моей слепой вере.

–   Верую, дедушка, верую...– шептал я, засыпая.– Припадаю к бороде твоей кудлатой, к валенкам расписным... Покинь, покинь чащу дремучую, садись в электричку свистючую, а с вокзала девятым троллейбусом прямо ко мне... Но не забудь и дары щедрые, их же неси и не тряси... А я клянусь в форточку нос не совати, на обоях не рисовати, а рученьки перед едой омывать, и ноженьки перед сном окатывать. И все-все кушать: и кашу рисовую, чтоб ей сгореть, и рыбий жир – витамин... Аминь!

А утром первого января, заглянув под подушку, я непременно обнаруживал его щедрые дары. Правда, не всегда то, о чем мечталось. Бабушка объясняла, что в новогоднюю ночь его одолевают просьбами миллионы детей, и Дед иногда путает, что кому надо.

Шли годы. Стукнуло семь: пора в школу. Перед сентябрем впервые поколебалась моя вера. Родители задумали отдать меня в школу с преподаванием по-английски. Они кому-то звонили, куда-то бегали... Я предложил бабушке:

–   А давай Деда Мороза попросим. Он сейчас где?

–   Скорее всего, на Северном полюсе.

Тогда, выйдя на балкон и обратившись лицом к предполагаемому северу, я громко изложил свою просьбу.

На следующий день, когда мы с мамой и бабушкой обедали, появился сияющий папа:

–   Свершилось чудо! Мы зачислены!

Вместе с папой пришел незнакомый дядя.

Бабушка и мама закричали «Ура!», а я сказал:

–   Это чудо устроил по моей просьбе Дед Мороз.

–   Нет, братец,– возразил папа.– Чудо устроил дядя Женя.

Потрясенный, я потребовал разъяснений:

–   Дядя Женя, выходит, вы тоже волшебник?

–   Нет,– честно ответил дядя Женя.– Я человек со связями. Волшебник делает добрые дела просто так, а человек со связями – потому что связан.

Этого я не понял, и моя вера, пошатнувшись, все же устояла. Но когда время подошло к Новому году, вновь одолели сомнения. Прежние подарки вспомнились... Правда ли, что Дед путал, кому чего дарить? А может, просто не все мог?!

Вздрогнул я от этой дерзкой мысли, как вздрагивает всякий верующий, впервые засомневавшийся в божестве своем. Две последних декабрьских недели неотступно творил я молитву известного вам содержания, присовокупляя:

–   ...Но не забудь и щедрые дары свои: джинсики голубенькие с блямбочкой на заду и маечку безрукав– чатую, на груди – тигр. Их же неси и не тряси!

Как сейчас помню, утром первого января просыпаюсь, скидываю подушку на пол... Лежат щедрые дары! Костюм лыжный, красно-синий, на всех пацанов надеваемый. Мешок прозрачный, шоколадками набитый, во всех гастрономах продаваемый. И фотоальбом, во всех подземных переходах выкликаемый...

Оглядел я эти предметы. Только и сказал:

–   Эх, дедушка!

Вспомнил, как две недели подряд рученьки перед едой омывал, ноженьки перед сном окатывал.

–   Ноги моей больше в тазу не будет!

И с этими словами пошел на открытый бунт. Подарки отверг, рисовую кашу к стене припечатал, а сам башкой в форточку и давай снежинки языком ловить. Мама с бабушкой в крик, папа меня из форточки выволакивает, побить обещает; и вдруг звонок в дверь, приходит дядя Женя. Поздравляет с Новым годом, дарит подарки. Бабушке – растворимый кофе, маме – французскую помаду, папе – рижский бальзам. А мне... джинсики голубенькие с блямбочкой на заду и маечку безрукавчатую, на груди – тигр!

И рухнула навсегда моя вера. Только и смог прохрипеть сквозь слезы:

– Отрекаюсь!

Все его изображения – как плоские, в виде открыток, так и объемные, в виде ватных скульптур,– вышвырнул в мусоропровод: в доме атеиста нет места атрибутам культа.

И теперь я обращаюсь к молодежи дошкольного возраста: не верьте в Деда Мороза, ребятня! Не губите свое детство, не поддавайтесь религиозному дурману!

Впрочем, и в дядю Женю тоже не слишком верьте. Все-таки он не волшебник, а только человек со связями. Их же неси и не тряси... Аминь!

ЧИКИ-ЧИКИ-ЧИКИ-РОК

Сережу Гвоздичкина обычно мама забирает, а тут папа пришел. А мы как раз считаемся. Сережа говорит:

–   Папа, можно, я только еще разок сыграю?

Папа разрешил и говорит нашей воспитательнице:

–   Детские игры, если вдуматься,– немаловажный фактор воспитания детей.

–   Да,– говорит Клавдия Петровна,– только я немного устаю от этого фактора. Очень уж он шумный.

Мы сосчитались, Сереже выпало водить. Но его папа говорит:

–   Минутку! Это что вы такое сейчас декламировали? Клавдия Петровна, как это вы им позволяете?

–   А что?

–   А вы послушайте. Ну-ка, дети, еще раз сосчитайтесь.

Я говорю:

–   Мы уже.

–   Ну, просто так. Мы хотим послушать.

Я говорю:

–   Пожалуйста...

Барба-барба-барбарис, две гражданки подрались, одна тянет за косу: отдавай мне колбасу. Ах ты, хитрая мадам, колбасы тебе не дам, лучше дам тебе лимон, и катись из круга вон!

–   Спасибо,– сказал папа Гвоздичкин.– Играйте, дети. А к вам, Клавдия Петровна, серьезный разговор.

Они поднялись на веранду, Клавдия Петровна села на скамейку, а папа Гвоздичкин заложил руки за спину и начал возле нее расхаживать.

Сережа закрыл глаза, и все побежали. Пока я думал, куда спрятаться, все хорошие места заняли. Остался только куст бузины возле веранды. Я – за него. И вдруг вижу – как это я раньше не замечал? – дырка под верандой. Я – в дырку. Сижу, через щелочки смотрю, сам себя похваливаю: ловко устроился. Тут пол надо мной заскрипел, и слышу голос папы Гвоздичкина:

–   Так детям больше считаться нельзя. Вы сами слышали.

–   Слышала, но не понимаю, что тут такого.

–   Не понимаете? Давайте анализировать. «Барба-барба-барбарис» – это что?

–   Может, конфеты «Барбарис»? Дети их очень любят.

«Правильно,– подумал я.– Мировые конфеты».

–   Нет, голубушка, не конфеты. Зачем они три раза «барба» произносят? Затем, что дразнят заику. Это проявление детской жестокости!

«Ух, ты! – подумал я.– И правда, заик можно дразнить, Леньку например. Как это мы раньше не сообразили?»

Тут за стенкой Сережа закричал:

–   Ага! Вижу тебя! Вылезай.

Я говорю:

–   Тише ты! Лезь сюда. Тут твой папа такое рассказывает!

Сережа залез ко мне, и мы стали слушать вместе.

–   Дальше,– говорит папа.– «Две гражданки подрались». Клавдия Петровна, мы, взрослые люди, знаем: подобные факты еще имеют место. Да чего там, я лично видел, как у нас во дворе сцепились две клуши. Но разве можно, чтобы об этом знали наши дети? Да еще чтобы называли этих... не знаю, как сказать... высоким словом «гражданин»? А обмен колбасы на лимоны – это что? Воспевание спекуляции? Впечатление такое, что эти строчки сочиняли не дети, а опытная вражеская рука. Это видно хотя бы по тому, что одна женщина, обращаясь к другой, называет ее «мадам». Мы-то с вами знаем, в каком мире так обращаются к женщине. У нас ни один муж не назовет свою жену «мадам»!

–   Ох, попадет Клавдии Петровне,– говорю я Сереже.– Она, оказывается, совсем неправильно нас воспитывает. Мы вон чего творим, а ей хоть бы что.

–   Да,– говорит Сережа.– Папа у меня не любит, когда творят.

А в это время остальным нашим надоело прятаться, они вылезли и давай орать:

–   Серега! Сережка! Ты чего не ищешь?

Я говорю:

–   Молчи. Дослушаем.

–   И наконец, последняя, самая ошибочная строка,– говорит папа.– «И катись из круга вон». Как это понимать?

–   Я думаю – буквально,– отвечает Клавдия Петровна.– Грубовато, правда, но тут уж, по-моему, без намеков

–   Ошибаетесь! Получается, дети изгоняют из своего круга, причем в недопустимо грубой форме, одного из своих товарищей. Этого ни в коем случае нельзя допускать. У изгнанного могут появиться болезненные реакции. Больше того, он может вообще не вернуться в наш круг – вы меня понимаете?.. У меня все. Не обижайтесь и учтите... Сережа!

Сережа вылез из дырки, и папа его увел. Мы снова встали, в круг.

–   Погодите,– говорит Клавдия Петровна,– вы какую-нибудь другую считалку знаете?

–   Я знаю,– говорит Леля.– «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе галить!»

–   Нет, это тоже не годится. Кто еще знает?

Все закричали свои считалки. Саша говорит:

–   А вот у меня! Вот у меня хорошая считалочка. «Шел крокодил, трубку курил, трубка упала, все написала. Чики-чики-чики-рок, я с тобою не игрок!»

Всем понравилась Сашина считалка, но Клавдия Петровна опять говорит:

–   Нет, не годится. В ней крокодил показывает вам нехороший пример. Зачем он курит?

Мы говорим:

–   Он же взрослый. Большой. Ему можно.

–   А зачем трубка упала?

Саша говорит:

–   А может, он пьяный? У нашего папки, как выпьет, тоже папироска изо рта вываливается.

–   Знаете что? – говорит Клавдия Петровна.– Давайте сами придумаем новую считалочку.

Мы обрадовались:

–   Давайте!

–   Давайте так, например: «Скоро в школу мы пойдем... Скоро в школу мы пойдем, раз-два-три-четыре– пять, и учиться будем мы на «четыре» и на «пять». На «четыре» и на «пять», и не будем нарушать...»

Мы говорим:

–   Это неинтересно.

–   Да,– говорит Клавдия Петровна,– честно говоря, просто тоска. Ладно, считайтесь, как раньше. Только если завтра за Сережей снова папа придет, при нем не считайтесь.

На том и договорились.

НОВЫЕ ВЕЯНИЯ

По школе разнесся слух: появились скульпторы. У них заказ на оформление Пионерской аллеи в городском парке, и они ищут подходящего мальчика. Будут лепить с него скульптуры. И верно: двое дядек стали каждый день бродить в переменках по коридорам и внимательно разглядывать всех пацанов. У нас в классе некоторые до того дошли, что стали приходить причесанными и в белых воротничках. Дядьки бродили-бродили и однажды подошли – к кому бы вы думали? Ко мне!

–   Хочешь прославиться?

–   Кто же не хочет – странный вопрос!

И они привели меня в свою мастерскую. Я стал ходить туда каждый день. Часами стоял то с барабаном, то с горном, то с футбольным мячом. Скульпторов оказалось много. Работа у них шла, как они это называли, поточным методом. Один лепил ноги. Неделю – левые, неделю – правые. Потом стал разбирать по парам, одной левой почему-то не хватило. Еще один лепил руки, двое – туловища. Самый главный лепил головы и собирал все вместе.

И вот меня расставили в Пионерской аллее. Было торжество, фотографии в газетах, и я стал знаменитым. Как-никак не каждому ставят при жизни такую кучу памятников. Конечно, я был только натурой. Но трудно ли было узнать меня в этих гипсовых пионерах?

В школе со мной стали здороваться старшеклассники.

а на сборах мне всегда поручали приветствовать гостей. У меня появились преданные друзья, Витька и Жорик. Один раз приходим с ребятами в кино. В кассу большая очередь. Тогда Жорик говорит: «Это тот мальчик, который стоит в Пионерской аллее». И нас сразу пропустили без очереди.

Были у меня, конечно, и завистники. Мы играли в футбол, я бил по воротам, наши закричали: «Гол! Гол!» А у них там вредный пацан капитаном. «Нет,– говорит,– не было». Тогда Витька говорит: «Да ты знаешь, с кем споришь? Ему памятники при жизни поставили!» А он: «Плевал я на эти памятники». Ну, тут началась драка.

Вечером прихожу в парк, а на всех моих гипсовых двойниках сажей намалевано: «Мазила».

Я, конечно, пошел к сторожу и сказал: «Что же это, товарищ сторож, вам деньги платят, а порядка нет. Некрасиво получается. Обезображены произведения искусства – скульптуры».– «Ну и чего ты волнуешься? Тебе, что ли, их понаставили?» – «Представьте,– отвечаю,– именно мне».– «За что?» Я немного смутился, но говорю: «Им виднее. Раз поставили, значит, есть за что». Тут он рассердился. «А мне,– кричит,– памятников не ставят, а я ни свет ни заря все дорожки мету. Если тебе поставили, сам иди и стирай!»

Но главная беда ждала меня через несколько дней. По телевидению выступил дяденька, он сказал, что всюду веют новые веяния, а у нас в городе в это самое время Пионерскую аллею обставили типичной халтурой. Дальше стали показывать фотографии: я с горном, я с луком и стрелами, я с футбольным мячом. «Обратите внимание,– говорит дяденька,– на эту скульптуру с мячом. Видите, на ней детской ручонкой написано: «Мазила». Даже дети понимают, что это не искусство, а искажение облика нашего славного пионера. Ну где вы видели таких мальчиков? У него на лице ничего не написано, кроме глупости и самодовольства...»

Мама возмутилась и хотела выключить телевизор. Она сказала: «Этот корреспондент, наверно, подсовывал своего сына, да не вышло, вот он и завидует, что лепили не с его ребенка». Но папа возразил: «Правильно говорит товарищ. Мне сначала нравилось, что с моего сына образец взяли, а теперь я прозрел и вам советую. Это, конечно, не искусство, а позор».

Утром я не пошел в школу. Приплелся в парк. По моей аллее расхаживал сторож и долбал памятники кувалдой, только брызги летели.

–   А, явился,– сказал он.– Вот мы твои копии аннулируем. Приказ свыше. Я тебе говорил – безобразие это, когда таким маленьким памятники при жизни ставят. Видишь, умные люди меня подтвердили.

Он бил, лупил, колошматил, и скоро вдоль всей аллеи торчали только железные арматурины.

–   Вот так,– сказал он.– Прощевай.

Он ушел. Я стоял и разглядывал свои железные скелеты.

Кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся: Витька и Жорик. Я подошел к ближайшей арматурине и стал ее выкорчевывать. Витька и Жорик смотрели.

–   Что, вам тоже смешно?

Но они смотрели серьезно – как полагается настоящим товарищам, когда с другом стряслась беда. До сих пор я думал, они примазались к моей славе. Но вот славы не стало, а друзья остались. И это было не так уж плохо.

МНЕ ФОРМИРУЮТ ХАРАКТЕР

На мамин день рождения собрались все наши родственники. Вот они сидят за столом и мучаются, о чем бы поговорить. И вдруг кто-то спрашивает маму:

–   А сколько лет Андрею? Уже восемь? Слушайте, парню пора формировать характер!

Все сразу оживились и заспорили.

–   Характер ребенка,– сказал дядя Леша, архитектор,– это дом. Взрослое влияние должно пронизывать его сверху донизу. Как лифт. Чтобы в любой момент можно было съездить в темные подвалы детской души и проверить, что туда подбросила улица. Или наведаться на верхние этажи его наивных мечтаний.

–   Чепуха какая-то,– поморщился дядя Коля, парикмахер,– характер надо стричь.

–   Нет,– твердо возразил дядя Степа, токарь.– Ножницами ребенка не обработаешь. Сначала надо снять стружку, довести до размера. А потом хорошенько отшлифовать.

–   Товарищи, вносите конкретные предложения! – запротестовала тетя Лина, учительница.– Я, например, предлагаю взять лучшие образцы и выбрать у них лучшие черточки. Вот Чацкий...

Но ей не дали договорить, все снова заспорили и орали, пока у дяди Вани не возникла блестящая идея.

–   Специализация – знамя века,– сказал дядя Ваня.– Разбиваем характер на отрасли и совершенствуем каждую из них. Я лично берусь за ум. Дядя Леша пусть возьмет гражданскую смелость, тетя Лина – порядочность, дядя Коля – честность и так далее...

–   Прекрасно! – закричал дядя Леша.– Не будем терять времени. Помни, Андрей, что гражданская смелость– это в первую очередь умение говорить в глаза правду. Я...

Но дядя Ваня перебил его и сказал, что формировать мы будем завтра, а сегодня надо выпить за идею. Все согласились и выпили.

А я тихонько выбрался из-за стола и побежал во двор: там ждал меня Славка.

–   А у меня характер формируют,– похвастался я.– А у тебя?

–   Нет,– завистливо ответил Славка и перестал ковырять в носу.– Как это?

–   Очень просто. Поделили на кусочки, и каждый отдельно формирует: честность там, мозги, смелость...

Славка обрадовался и говорит:

–   Это очень хорошо, особенно смелость. Перелезай-ка через забор, нарви яблок.

–   Понимаешь,– говорю,– этого мы еще не проходили. Мы только гражданскую...

–   Эх ты! – сказал Славка.– Ладно, смотри.

Он тихонько отодвинул доску в заборе, нырнул в дыру, что-то там затрещало, залаяла собака, Славка выскочил обратно бледный, но с яблоком в зубах.

–   Вот это да! – воскликнул я.– Кто же это тебе сформировал?

А он:

–   Не знаю. Само во мне. С детства.

–   А я зато могу правду в глаза говорить!

–   Ну скажи!

–   Ну и скажу. Ты конопатый, сопливый, и уши у тебя...

Но Славка не дал мне договорить и врезал по шее.

Я заревел как можно громче, чтобы услышал дядя Степа или дядя Ваня, но они уже пели песни. Вместо них появился допризывник Гена. Он немедленно потребовал:

–   Ну-ка, дай ему сдачи.

–   Он не может,– объяснил Славка.– Ему характер формируют. А смелость еще не привили.