Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

В ЧЕМ ЖЕ ФОКУС?

Если в книжке собраны юмористические рассказы – предисловие тоже должно быть не слишком серьезным. А еще лучше – смешным.

И вот я сел его сочинять – а ничего смешного в голову не приходит. Наоборот, одни грустные мысли. Например о том, что со дня публикации моего первого юмористического рассказика прошло уже тридцать лет. Я вспомнил тот далекий день. Разве мог я тогда подумать, что выбираю профессию на всю жизнь?

Потом я стал вспоминать: а что было до того дня? Чем я увлекался? Мог ли я стать кем-то другим? Конечно, мог. Не был я в детстве ни насмешником, ни остроумцем. Любил точные науки, больше всего – физику. Кто же меня сбил с панталыку? Уж не учитель ли физики? Это был не совсем обычный физик. Учебный материал он перемежал с шутками и каламбурами. И трудно было порой понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно...

«...Тихо! Линзы! Линзы бывают выпукло-вогнутые, двояковогнутые и двояковыпуклые. Двояковыпуклая линза все удвоякивает и выпукляет... Если через систему линз посмотреть на что-нибудь маленькое – получится микроскоп... Если на большое – телескоп... А если на разное?.. Бинокль. Бинокль служит для отражения врага. Если в него смотрят правильно – враг уже близко... А если его перевернуть, враг окажется далеко-далеко, но, учтите, это только оптический обман... Если видите чужую беду – не переворачивайте бинокль. Не смотрите через микроскоп на друзей, а через телескоп – на себя...

Несколько слов о вашем будущем с точки зрения оптики. Вам сейчас шестнадцать лет. Жизнь кажется вам прямой, бесконечной и светлой, как солнечный луч. А впереди, ребятки, такие хитрые линзы! Одних они выпукляют – и люди перестают узнавать своих в самый сильный бинокль. Других – удвоякивают. И думают эти люди двояко, и действуют двояко, к двоякой для себя выгоде. А для третьих главное – попасть в нужную линзу, а через нее – в подходящий фокус... Нет, это еще не фокус. Вот в чем фокус: несмотря ни на какие линзы, пройти лучом через всю жизнь!..»

Кто-то, возможно, скажет: что за странные шутки! Странные-то странные, но ведь запомнились. А прочел бы он нам обычное наставление: будьте честными, принципиальными... вспомнил бы я это через треть века? Вряд ли.

Да, юмор каким-то таинственным образом порою западает в душу глубже, чем то, что сказано на полном серьезе. Тут какая-то загадка. Секрет. Фокус. В чем он? Не знаю, хоть и шучу уже тридцать лет.

Знаю только, что юмор зачем-то нужен людям. Как соль, как витамин. Если человека надолго лишить смешного, а потом дать – он набросится на самую немудреную шутку, как зверь по весне на молодую траву.

Прочти мою книжку, дорогой читатель. Может, ты догадаешься?

Тогда напиши мне письмецо и объясни: в чем тут фокус?

Нрав, по определению толкового словаря, то же самое, что характер. Но автор позволил бы себе уточняющую формулировку: нрав – это способ, которым характер заявляет о себе. Нрав может быть спокойным, мягким, кротким, ненавязчивым. Может быть – крутым, суровым, своевольным. В этих случаях его называют норовом.

Нравы сами по себе ни хороши, ни плохи. Хорошими или плохими они становятся в каждом конкретном случае. Уж как, казалось бы, хороша скромность. Но хороша ли она в юном поэте, который с первых шагов перепевает чужие строчки, стесняясь сказать свое дерзкое слово? Или – упрямство. Если талант упорно добивается признания – это прекрасно. А если бездарь? Его упрямство чудовищно.

А как трудолюбивы многие бюрократы!

Как обаятельны иные жулики!

Как жизнерадостны наглецы!

Нет, невозможно, говоря о нравах, одни из них безоговорочно осудить, а другие – воспеть. Надо, как уже сказано, разбираться в каждом конкретном случае.

Давайте разберемся.

МЕЧТА

Недавно на улице ко мне подошел незнакомый молодой человек с дымящейся сигаретой в руке.

–   Простите,– сказал он.– Я впервые в вашем городе. Не посоветуете ли, куда я могу бросить этот окурок?

–   Вы согласны бросить его куда попало?– спросил я,– Или у вас более определенные требования?

Он подтвердил, что у него более определенные требования.

–   Нет,– сказал незнакомец,– это меня не устраивает.

–   Тогда вот в тот бассейн с фонтаном.

–   И это не подходит.

–   Тогда пройдите к городскому пруду и бросьте туда. Там он будет живописно покачиваться на волнах.

–   Нет,– продолжал упрямиться незнакомец.

–   А,– догадался я,– наверное, вам нужна урна для мусора.

–   Да,– сказал незнакомец.– Но я плохо ориентируюсь в вашем городе. Где она находится?

–   Думаю, где-нибудь в центре,– предположил я.– В центре города наиболее нервная обстановка, там люди больше курят и потому больше нуждаются в урне для окурков.

–   Не могли бы вы показать мне дорогу в центр?

Долг гостеприимства вынудил меня не отказать ему в этой просьбе. Постепенно мы обошли весь центр. Мое самолюбие было несколько задето.

–   Можете мне не верить,– сказал я,– но я берусь доказать, что она действительно существует в нашем городе. Не исключено, что ее сделали передвижной и перевели в один из новых районов, где временно могла сложиться обстановка более нервная, чем в центре. Сейчас выясним.

Из уличного автомата я позвонил в горсправку.

–   Скажите, пожалуйста, есть ли в нашем городе урна для мусора?

–   Одну минуточку,– извинилась девушка.– Сейчас справлюсь.

Вскоре она вернулась:

–   Да, есть. Но по вопросу ее точного нахождения у нас нет данных. Обратитесь в трест очистки.

Я обратился. Очистка ответила, что никаких справок по телефону не дает.

–   Что ж,– предложил я незнакомцу,– мы пойдем туда сами.

Когда мы вошли в помещение треста, у меня возникла остроумная мысль:

–   Раз уж мы здесь, зачем искать урну? Мы сдадим окурок непосредственно по назначению.

–   Мы не принимаем мусор от частных лиц,– заявил нам работник треста.– Сегодня вы придете с окурком, завтра – с бумажкой, послезавтра – с палочкой от эскимо. Впрочем, для гостя нашего города можно сделать исключение. Но трудность состоит в том, что у нас нет расценок на такую работу, как уборка одного окурка. Минимальная из существующих расценок относится к кубометру окурков.

Посовещавшись, мы с незнакомцем сложились на кубометр и в приподнятом настроении покинули трест очистки.

–   Любопытно,– сказал незнакомец, когда мы вышли на улицу,– куда все-таки бросают окурки жители вашего города?

–   Не знаю,– ответил я.– Я не курильщик. Может быть, они ездят к вам?

–   Не думаю,– сказал он.– Наш город оснащен урнами точно так же, как ваш.

–   Откуда у вас тогда эта привычка,– удивился я,– бросать окурки непременно в урну?

–   Это не привычка,– ответил он.– Это мечта.

ПЛОХО ЛЕЖИТ, НИЗКО ЛЕТИТ

Во все времена были любители брать все, что плохо лежит. Вряд ли можно сказать, что сегодня таких людей стало больше. Но очевидно, что значительно больше стало вещей. В том числе и таких, котерые лежат плохо.

Как правило, хуже всего лежит государственное имущество. Неважно лежат некоторые товары в некоторых магазинах самообслуживания. Кое-где на складах неуверенно лежат запасные части.

На отдельных предприятиях исключительно неудачно лежит промывочный спирт. Метиловый еще туда-сюда, а этиловый лежит очень плохо.

Каковы же перспективы?

С этим вопросом я обратился к одному моему знакомому. Он усадил меня в кресло, которое плохо стояло (в его учреждении), под люстрой, которая плохо висела (там же). Включил магнитофон, который плохо лежал (в лаборатории зятя) и который сейчас лежал очень хорошо, на стеллаже, ранее плохо стоявшем (в той же лаборатории). Рядом с магнитофоном хорошо лежали собрания сочинений Дюма и Джека Лондона, которые до этого плохо лежали в районной библиотеке, а в углу хорошо стояли лыжи, которые плохо стояли в однодневном доме отдыха. Были еще кое-какие вещи, прежде лежавшие, стоявшие и висевшие менее удачно.

–   Перспективы?– задумался мой знакомый.– Ну, во-первых, не будем забывать, что материальному миру свойственно еще одно замечательное состояние—состояние движения. Поэтому вполне возможно, что в дальнейшем мое увлечение распространится на все, что плохо идет, медленно едет, неуверенно плывет и слишком низко летит.

–   Грандиозные перспективы,– признал я.

–   Да,– согласился знакомый,– но меня больше волнуют сегодняшние проблемы. В частности, мне позарез нужен новый кинескоп к телевизору.

–   В чем же проблема?

–   До последнего времени несколько таких кинескопов очень плохо лежали у нас на складе. Но недавно склад обчистили злоумышленники. Они взяли все, что лежало плохо, а также все, что лежало вполне терпимо, и все, что лежало очень хорошо. К сожалению, преступников вряд ли найдут, так как им удалось взять с собой сторожа.

–   Каким образом?– поинтересовался я.

–   Плохо лежал,– коротко объяснил знакомый.

ДЛЯ ПЛАНА

Пришла знакомая:

– Что я тебе расскажу! Прямо садись и пиши фельетон! Зашла сегодня в ресторан, заказала бульон и чашку кофе, а официант велит еще что-нибудь взять. «У нас,– говорит,– план». Ну, ты меня знаешь, я женщина не из робких. «У вас свой план, а у меня свой. Мой план – замуж выйти, а для этого выглядеть привлекательной, а для этого не полнеть, а для этого в обед ограничиваться бульоном и кофе». Думаю, либо посочувствует, либо оценит юмор. Увы – ни того ни другого. «Замуж,– говорит,– это ваш личный план. А у меня сочетание личного с государственным. Если каждый начнет бульон заказывать, ресторан прогорит, а я вообще лучше побираться пойду. Так-то!»

Задумалась я... И вдруг вижу: за соседним столиком девчонка сигареткой попыхивает и преспокойно пьет кофеек. «Как это понимать?» – спрашиваю. «А так понимать, что это моя знакомая»,– говорит он и, представь, слегка краснеет. «Вот как! Значит, знакомым не надо ваш план выполнять?» – «Не надо».– «Что ж, тогда давайте познакомимся». Смотрит он на меня, смотрит... «Не нравлюсь?» – «Не очень».– «Несимпатичная?» Молчит, стесняется. «Что же мне сделать,– размышляю вслух,– чтобы показаться вам посимпатичней?» Молчит, бедняга, салфетку в пальцах крутит. «А если я еще бифштекс и фирменную закуску закажу?» Оживился. «Скажу,– говорит,– что в вас что-то есть».– «А если еще и водочки?» – «Сколько?» – «Сто грамм».– «Ой,– говорит он,– да вы определенно хорошенькая».– «Нет, не сто. Двести. И не водки, а коньяку!» Посмотрел он мне в глаза... «Красавица!– говорит.– Мадонна! Как я сразу не разглядел?!» – «Ладно, хватит,– говорю,– я пошутила. Несите бульон и кофе. Мы ведь познакомились?» – «Ах, так,– говорит.– Тогда и я пошутил. Тогда будьте любезны: все, что могу. Только для вас, по знакомству». Ставит мне на стол табличку: «Не обслуживается» – и оскорбительной походкой удаляется навсегда... Ну, как история – годится?

–   Голубушка,– ответил я,– ты отстала от жизни. Твой официант не одинок. Сломай в будильнике что– нибудь на пятачок, отнеси в мастерскую – тебе там починят самое дорогое из несломанного. Потому что план на пятачках не сделаешь. План у них, голубушка, план! А если ты, не дай бог, руководитель маленького предприятия без своей строительной базы – попробуй уговори стройтрест построить тебе какую-нибудь там будку или сарай. Сколько им таких сараев для своего плана надо? А если даже большое предприятие, но ему понадобилось два ящика каких-нибудь там шурупов – кто же им меньше тонны продаст? А кто тебе согласится потолок на кухне побелить без того, чтобы всю квартиру на капитальный ремонт не поставить? Могу еще хоть тысячу примеров.

Потускнела знакомая:

–   Значит, не годится моя история. Жаль...

– Отчего же,– возразил я.– История сама по себе очень забавная. У меня уже и план фельетона вырисовывается... Но фактов для моего плана маловато. Больше у вас ничего не было? Тарелками он в тебя не швырялся? Нет? Может, хотя бы нецензурно выражался? Тоже нет? Вот видишь: приносишь факт на маленькую заметку, а заказываешь целый фельетон. А чем мы, творческие работники, хуже официантов? Соберет писатель материала на зарисовку и думает: как бы на повесть растянуть? А фильмы? Для зрителей, может быть, и одной серии хватило бы, а для плана меньше двенадцати никак нельзя. Или вот интересная публика – поэты-песенники. Пишут четыре строчки, повторяют их четырежды в четырех сочетаниях, итого шестнадцать песен. День работы – план месяца. Да что там, могу еще хоть тысячу примеров.

Совсем расстроилась приятельница, засобиралась.

–   Подожди,– говорю.– Для незнакомого человека из такого мелкого факта я бы, конечно, никогда... Но для тебя – так и быть...

...Вот, уважаемый товарищ редактор, как и обещал своей приятельнице, сделал, можно сказать, из ничего фельетон и прошу вставить его в эту книгу. Я понимаю, что издательству для плана нужны более острые, более полновесные фельетоны. Но ведь я ваш старый знакомый, а? А для плана пусть новенькие стараются. Будьте любезны!

СЛУЧАЙ В ПОЕЗДЕ

Я вошел в купе. Навстречу мне поднялся мужчина среднего возраста. Его движения дышали учтивостью. Мы поздоровались. Он внимательно посмотрел на меня... и вдруг ласково обнял за плечи и стянул пиджак.

–   Э...– только и смог промычать я.

– Мне показалось, вам жарко и душно. Солнышко весеннее, греет вовсю.

–   Ну, это вы... Прямо не знаю...– смутился я.– Как раз сам собирался...

– Простите, предугадал,– мягко улыбнулся он и повесил мой пиджак на плечики.

Мы сели по обе стороны стола и некоторое время молчали. Я чувствовал на себе его спокойный, но внимательный взгляд и размышлял: о чем бы поговорить с любезным попутчиком? Не закурить ли для начала?

В то же мгновение на столе возникла распечатанная пачка сигарет.

–   Мне показалось, вы хотите курить. Прошу.

Я закурил.

–   Крепкие у вас сигареты.

–   Вам виднее,– согласился он.– Я некурящий.

Я закашлялся.

–   Минутку! – Он вышел из купе и вернулся со стаканом чая.– Впечатление такое, что вас мучает жажда.

–   С чего вы взяли?

–   Такое впечатление,– повторил он.

Вдруг его руки сомкнулись на моем горле. Я похолодел. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки:

–   Все-таки вам было душно!

–   Спасибо!– резко поблагодарил я и подумал: чем бы его отвлечь, такого заботливого? Жаль, карт не захватил.

Попутчик моментально вытащил из кармана колоду.

–   Такое ощущение, что вы хотите сыграть.

–   Ладно, сыграем,– согласился я.– Только прекратите эти идиотские любезности.

–   Не сердитесь. Ничего не могу с собой поделать. Уникальное душевное устройство: весь во власти чужих желаний. Своеобразный дар предвидения.

Открылась дверь, и к нам заглянул сосед:

–   Вы...

–   В шахматы?– живо перебил его мой попутчик.– Я не играю. Товарищ,– он показал на меня,– умеет, но сейчас не хочет.

–   Я, собственно... да...– растерялся сосед.

–   А не угодно ли с нами в «дурачка»? Впрочем, вижу – не угодно.

–   Да... не очень...– окончательно растерялся сосед и исчез.

Попутчик раздал карты. Мне достались неважные, но я подозрительно легко выиграл.

–   Мне показалось, вы не любите оставаться в дураках,– произнес он со смущенной улыбкой.

Я смел карты на пол, застонал, замычал, заколотил по столу кулаками.

Он старательно выдвинул челюсть.

–   Это еще зачем?!

–   Мне показалось, вам хочется меня ударить.

–   О боже!– воскликнул я и врезал ему по челюсти. Он шмякнулся об стенку. Потом похлопал ресницами, вытащил из-под полки чемодан, поднялся и вышел из купе.

–   Подождите! Вы обиделись? Я готов принести извинения, но...

–   Нет-нет, никаких извинений. Но мне показалось, что после того, что сейчас произошло, вам будет неприятно ехать в одном поезде со мной.

Он распахнул дверь и выпрыгнул в объятия ветра. Покувыркался в рыхлых весенних сугробах, встал, отряхнулся и, уже едва видимый, послал мне воздушный поцелуй.

Наверное, ему показалось, что я люблю, когда со мной прощаются именно этим способом.

НЕУТОМИМЫИ ЗУБЗАЕВ

Позвольте среди множества людей, размышляющих о жизни, выделить Зубзаева и ненадолго осветить его душу, страдающую во мраке будней.

Утро. Зубзаев едет в автобусе, стиснутый со всех сторон. На повороте кто-то крепко ударяет его локтем в бок.

–   Прости, отец,– раздается сверху бас здоровенного парня.

–   Был бы я тебе отец...– говорит Зубзаев.– Отца бы ты пожалел, а чужому человеку можно ребра ломать. Правильно, чего с ним, чужим, церемониться?

Автобус сильно встряхивает.

–   Полегче нельзя?– кричат водителю.– Людей везете!

–   Вы ему что, родные?– усмехается Зубзаев.– Были бы родные, так не возил бы...

На службе он спрашивает подчиненного, забывшего выполнить поручение:

–   А поесть вы сегодня не забыли?

Подчиненный огрызается.

С грустью смотрит на него Зубзаев.

–   Небось жене бы вы так не ответили,– говорит он.

В обеденный перерыв он идет в столовую.

–   Попробовала бы она своему мужу немытый бокал поставить,– говорит он про официантку соседу по столику.

На что нетребовательный сосед отвечает:

–   Было бы пиво, а бокальчик можно салфеточкой протереть.

Презрительно смотрит на него Зубзаев.

–   Дома они бы постыдились такую дрянь готовить,– сообщает он официантке про поваров.

Официантка, естественно, отвечает:

–   А вы шли бы обедать домой.

Гневно и горько смотрит на нее Зубзаев...

–   А себе они тоже черствый хлеб берут?– громко спрашивает он в булочной, тыча вилкой в подсохший батон.

По дороге домой он останавливается возле уличного лотка. Очередь разбирает апельсины. У бойкой продавщицы все горит в руках: плоды оранжевым веером летят в пластмассовую плошку, плошка плюхается на весы и, ненадолго задержавшись на них, опрокидывается над очередной растопыренной авоськой. Стрелка весов еще мечется по шкале, а продавщица уже выкрикивает: «Три сорок пять... Дайте без сдачи... Следующий!»

Зубзаев смотрит на ее снующие пальцы, на которых сверкает золото:

–   Двух колец мало, на третье зарабатываешь... И еще гнилье суешь...

Он на лету выдергивает раздавленный апельсин и демонстрирует его, подняв над головой.

–   Где гнилье? Где?– нагло парирует продавщица.– Да господи, подумаешь...

Она забирает у Зубзаева апельсин, разглядывает его, укоризненно покачивая головой, потом небрежно швыряет в кучку гнили возле лотка и – тоже демонстративно – добавляет в плошку два безупречных плода.

–   Пожалуйста,– подчеркнуто вежливо говорит она благоразумно молчащей покупательнице. При взгляде на Зубзаева ее глаза темнеют – Чего тебе тут надо? Тебе, что ли, вешают? Без очереди захотел?

Очередь довольна сверхскоростным обслуживанием, все заранее смирились с обвесом и молчат. Зубзаев ретируется.

Дома он обедает во второй раз.

–   В столовой такое не подадут,– говорит он жене.

За едой он рассказывает про раззяву-шофера, про грубого подчиненного, про жулика-повара и бессовестную продавщицу.

Сын-школьник самостоятельно сбил полочку для книг.

–   Молодец,– хвалит Зубзаев.– Аккуратно. Сразу видно, не на фабрике для чужого дяди сработано.

Потом все садятся к телевизору, смотрят фильм.

–   Состряпали халтурку,– усмехается Зубзаев.– Правильно: кто мы им такие, чтобы стараться? А сами небось заграничные боевики глядят...

Жена стелет свежую простыню, принесенную из прачечной.

Зубзаев подходит, изучает.

–   Своей маме они бы так крахмалили,– говорит он.– Работнички!

В постели он долго ворочается, не может уснуть. Настроение, как всегда, препакостное. Ибо жена готовит ничуть не лучше, чем повара в той столовой, полку сын сколотил отвратительно, всю скособочил. Да если уж быть до конца принципиальным и последовательным, он, Зубзаев, должен и своим домашним выговаривать точно так же, как на службе, в столовой, в магазинах, в общественном транспорте. Поскольку эти домашние – тоже халтурщики и растяпы. Но ведь все-таки это свои, родные люди... Кому выплеснешь все, что накопилось в душе за день? Кто понимающе поддакнет? Поддержит твое негодование, твою иронию, твой обличительный пыл?.. А с другой стороны, ведь это ежедневный самообман, фальшь, приспособленчество...

Похрапывает жена, бормочет во сне сын, а у Зубзаева мысли, мысли, мысли... И дети наши у нас уже научились халтурить... А у них их дети научатся... Кто виноват? Все виноваты... Значит, никто?..

Бедный Зубзаев!

ЦЕННЫЙ ДЯДЯ ГРИША

–   У меня к вам необычное предложение,– сказал редактор.– Мы много пишем о героях, и это, конечно, правильно. Но и обычных людей тоже нельзя забывать. Найдите простого человека, который не покоряет вершины гор, не изобретает, не сочиняет, не сражается на спортивных аренах, а живет и работает, работает и живет – скромно, неприметно, но честно!

Я вернулся домой и начал размышлять. Итак, нужен «не академик, не герой, не мореплаватель, не плотник...» Позвольте, почему не плотник? Именно плотник, плотник нашего домоуправления Шуршалкин! Дядя Гриша с утра до вечера возится в своем уголке, пилит, строгает, приколачивает... Скромняга из скромняг!

И я побежал к дяде Грише:

–   Здрасьте! Хочу написать о вас в газету!

–   А чего про меня писать?– испугался дядя Гриша.– Я ничего, я работаю. Сроки соблюдаю, на качество жалоб нет.

–   Дядя Гриша, я и не собираюсь критиковать, наоборот. Хочу написать о вашей жизни.

–   Чего про меня писать,– смутился дядя Гриша.– Живу без приключений. Живу и работаю. Работаю и живу.

–   Это замечательно! Как раз то, что мне надо. Нашу редакцию интересуют простые, скромные люди, такие, как вы.

–   Вот оно как!– удивился дядя Гриша.– Тогда, конечно...

Мой очерк появился в газете через неделю. Назывался он – «Приметная неприметность». С восхищением писал я, что дядя Гриша никогда не занимал руководящих должностей, не искал популярности в спорте или на сцене, дальше нашего города в жизни не бывал, не писал писем и не получал их... Кому-то, заключал я, дядя Гриша может показаться серой личностью, но это по-своему обаятельная серость...

В тот же день меня поздравили с удачным очерком и предложили сделать радиопередачу о Шуршалкине.

В день передачи я с беспокойством уселся у репродуктора – как-никак Шуршалкин был моей находкой. Я очень боялся, что он будет мямлить, как в первой беседе со мной. Но дядя Гриша сумел перебороть природное смущение. С запинками, но в целом толково он сообщил, что никогда не совершал подвигов, не руководил, не искал популярности, не выезжал из города и не писал писем.

Еще через неделю Шуршалкин выступил в телевизионной передаче «Люди бывают разные». До него выступали артист, токарь и художник. Артист, стесняясь, рассказал о своих гастролях за рубежом. Токарь пробормотал про свое изобретение, дающее немалую экономию. Художник, стыдливо отведя взгляд от камеры, поведал, что его картина приобретена музеем. Шуршалкин терпеливо дождался своей очереди и очень бойко доложил о том, как он не участвовал, не был и не совершал. Ведущий тепло поздравил дядю Гришу с такой очень цельной и по-своему интересной судьбой.

На какое-то время я потерял Шуршалкина из виду. Доходили слухи: то он выступал на открытии клуба книголюбов, то на вечере «Для тех, кому за тридцать», то где-то еще. Мне было приятно, что именно я открыл людям этого скромного человека.

Недавно я встретил его на общегородском собрании. Ссутулившись, он шел между рядами кресел, удивительно скромный и неприметный. Как ему, должно быть, неуютно здесь, среди известнейших людей города.

–   Дядя Гриша, идите сюда!– окликнул я.– Посидим вместе.

Он обернулся и с удивлением посмотрел на меня:

–   А... Молодой человек. Спасибо. Мне туда,– и показал на сцену.

–   Туда?!– поразился я.– За что, дядя Гриша? Ведь вы самый обыкновенный, самый...

–   Вот именно,– перебил меня Шуршалкин.– Вот именно за это.

И он привычно зашагал к президиуму.

ЖИЛ-БЫЛ ЭЛЕКТРОН

«Н-скому атомному ядру

от электрона внутренней орбиты

Заявление

Вращаясь на внутренней орбите, я накопил немало энергии и опыта. В связи с этим прошу перевести меня на внешнюю орбиту, электрон которой явно не справляется со своими обязанностями. Клянусь отдать все свои силы для процветания нашего атома и Вашего лично».

«Бывшему электрону внешней орбиты

от ее теперешнего обитателя.

Привет, дорогой!

Извини, что вытеснил тебя с насиженного местечка. Такова жизнь! Хочу признаться (только это между нами): я не собираюсь долго задерживаться и здесь.

Мечтаю перебраться в М-ский атом. Там, говорят, совсем другая жизнь. Не сердись!

Искренне твой»

«М-скому атомному ядру

от электрона внешней орбиты Н-ского атома

Заявление

Находясь на внешней орбите Н-ского атома, давно и с восхищением наблюдаю за Вашей деятельностью. Работать под Вашим руководством мечтаю с детства. Согласен трудиться на любой орбите, ради процветания М-ского атома и Вашего лично».

«Электрону внутренней орбиты

Н-ского атома.

Привет, дорогой! Пишу тебе из М-ского атома. Да, скажу тебе, здесь совсем другая жизнь. Не могу без смеха вспоминать нашу провинциальную систему: ты да я да наше старенькое ядрышко. Ох, и скука была! Раз в год залетит какой-нибудь несчастный нейтрино – и уже шуму на весь атом. А здесь и мю-мезона проглотят и не заметят. Тебя, конечно, интересует, как я устроился. Сначала плохо, на очень близкой орбите. Вертишься на глазах у начальства, а главное – мало энергии, особенно не разгонишься. Но дождался и я своего часа: по приказу свыше произошла коренная перестройка. Все запрыгали, как зайчики. В общей суматохе я успел выскочить на внешнюю орбиту. Хвастать не буду, но ты даже представить не можешь, какие у меня теперь бывают контакты.

В общем, хватит тебе там прозябать, перебирайся сюда, помогу по старой дружбе. Но поторопись, потому что я (но строго между нами!) не собираюсь долго оставаться. От залетающих из пустоты частиц я узнал, что есть такие атомы, в сравнении с которыми мой М-ский – деревня. Как наслушаешься про ту жизнь – хоть сейчас рви с орбиты. Но меня предупредили, что без приличного запаса энергии там делать нечего. Вот подкоплю и... В общем, торопись!»

«Н-скому атомному ядру от М-ского

Настоящим извещаем Вас о кончине бывшего Вашего сотрудника, впоследствии работавшего у нас на внешней орбите. По его просьбе ему был разрешен временный выход в пустоту с целью туризма и отдыха. К сожалению, он захватил с собой гораздо больше энергии, чем это разрешается при подобных выходах. Избыточная энергия вывела его на произвольную траекторию и ввергла в опасные столкновения... На днях трагическая аннигиляция вырвала его из наших рядов. Образовавшийся фотон, выполняя волю покойного, направляем Вам для церемониального поглощения. Искренне Ваше М-ское атомное ядро».

НИКАК НЕТ!

Я у нас в конторе – редактор стенной газеты. Вызвал меня однажды директор и говорит:

–   Нам переслали письмо, и в нем утверждается, что наш директор – то есть я – окружил себя угодниками и подхалимами, действует по принципу «куда хочу, туда и ворочу», а никто и пикнуть не смеет. Велено, если факты подтвердятся, ударить по директору – то есть по мне – фельетоном в стенгазете. Но, конечно, если подтвердятся. Причем сам понимаешь: там, откуда письмо переслали, два раза не просят. Поэтому вот тебе это письмо – действуй, проверяй.

Взял я письмо и говорю:

–  Товарищ директор, есть сведения, что вы окружили себя угодниками и подхалимами.

Он говорит:

–   Сейчас выясним.

Нажал кнопку:

–   Всем немедленно ко мне!

Вскоре весь состав нашей конторы, что называется, высунув языки, сбежался в директорский кабинет. Кабинет, кстати, великолепный, по площади такой же, как все остальные наши комнаты, вместе взятые.

–   Ну-ка, окружите меня,– предлагает директор.– Плотнее, плотнее окружите. А теперь отвечайте товарищу редактору стенгазеты: есть среди вас угодники и подхалимы?

–   Никак нет!– гаркнули собравшиеся в сто глоток, да так дружно, как будто каждый день репетируют.

–   Еще есть вопросы?– обратился директор ко мне.

–   Никак нет!

–   Что ж, кроме вас, все свободны.

Дождался я, когда все вышли, и говорю:

–   Товарищ директор, просто поражаюсь вашему чутью: как вы догадались, что факты не подтвердятся? Докладываю: письмо проверено, факты не подтвердились. Никаких угодников и подхалимов вокруг вас нет, причем это не чье-то единоличное мнение, а единодушный ответ всего коллектива. Передайте, пожалуйста, туда, откуда письмо прислали, что ударять фельетоном по директору – то есть по вам – не будем.

Директор тут же позвонил по телефону:

–   Андрей Петрович? Ваше поручение выполнено. Письмо проверено. Факты не подтвердились – как вы и предполагали. В который раз изумляюсь вашей проницательности. У нас есть мнение: фельетоном по директору не ударять. Так... Так... Ах, так? Обязательно выступим. Раз вы так считаете – какие могут быть наши мнения.

Положил трубку и говорит мне:

–   Он считает, что газете по этому вопросу все-таки выступить надо. Не подтвердились факты – и очень хорошо. Так и написать: факты угодничества и подхалимажа медленно, но верно уходят в прошлое. А в нашей конторе ушли вообще. Радостно сознавать. И так далее. И написать, конечно, не фельетон, а такие, знаешь, мажорные заметки. С оптимизмом. Можно даже с юмором.

–   Вы абсолютно правы,– говорю,– Обязательно с юмором. Можно написать, что знакомая нам по прежним карикатурам фигура подхалима, который при встрече с начальством низко кланяется, ушла в прошлое. И если вы хотите увидеть, как раньше выглядели подхалимы, зайдите в секцию карате. Вот там, когда входит тренер, все как один складывают руки на груди, кланяются ему в пояс и бухаются на колени.

–   Нет,– говорит директор.– Это как-то надуманно. Какой-то сложный юмор.

–   Вы правы,– говорю.– Сложный и дурацкий. Извините, брякнул, не подумавши,– говорю, руки на груди складывая и падая на колени.– Виноват, виноват!

– Ладно,– говорит он.– Чего еще придумал? Постоял и хватит. Вставай. Это уж лишнее.

–   Вставать так вставать! А может, еще постоять? Мне не трудно.

–   Какой ты все же спорщик,– говорит директор,– Принципал. Вечно любишь свое доказывать. Ладно, если уж такой настырный – считай, переспорил: можешь еще постоять. Но не позже, чем до конца рабочего дня.

Едва прозвенел звонок, извещавший о конце работы, я, как пружина, с колен взвился и бегом к себе, писать статью о том, что нет у нас в конторе фактов угодничества и подхалимажа. Ни так нет, ни сяк нет. Никак нет!

ЧТО-ТО БУДЕТ

Борис Николаевич прожил на свете тридцать лет и в настоящее время работал старшим лаборантом в исследовательском институте. Имел жену и сына-первоклассника. Особым умом не отличался, характером же обладал отменным: тут тебе и доброта, и спокойствие, и трудолюбие, и честность. Ценил Борис Николаевич жену, был внимателен к сыну, уважал коллег, терпеть не мог лентяев, жуликов, пьяниц.

Можете себе поэтому представить, как он был удивлен и раздосадован, когда на пороге четвертого десятилетия уловил в своем характере новые, не очень приятные оттенки.