Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

–   Нет,– сказал я.– Это не Семен Николаевич.

–   А кто? – спросил Коля.

Я повесил трубку. Понятно, голос у меня после вчерашнего узнать невозможно. Что же делать? Нельзя же прямо сказать: подскажи, кто я такой. Все равно примет за шутку. И тут мне в голову пришла одна комбинация. Я снова набрал Колин номер.

–   Здравствуйте, Коля. Это я вас разыгрывал.

–   Здравствуйте, Семен Николаевич. Я так и понял.

–   Весна, знаете, игривое настроение и все такое,– объяснил я.– Кстати, слыхали, что вчера наш всеобщий любимец на банкете отколол?

–   Еще бы не слыхал. Об этом уже весь город треплется.

Любопытно было бы узнать, что я там натворил, но сейчас передо мной стояла более важная задача

–   А вы понимаете, Коля, о ком я говорю?

–   О нем, конечно. О ком еще можно говорить?

Я понял, что Коля не собирается произносить мою фамилию, и сменил направление поиска:

–   Скажите, а вы никогда не задумывались: чем он в общем-то так уж знаменит? Можно ли его, скажем, в прямом смысле считать видным деятелем .

–   Безусловно,– перебил Коля.

–   ...искусства?

–   Не уверен.

–   Науки?

–   Вряд ли.

– Промышленности?

–   Абсолютно исключено.

–   Уж не поэт ли он у нас? – спросил я предельно саркастическим тоном.

–   Он такой же поэт, как я композитор,– поддержал меня Коля.

–   А если он композитор?

–   Тогда я поэт.

–   Пойдем дальше. Как спортсмен он весь в прошлом.

–   В будущем,– уточнил Коля.

–   Слушайте, а может, он космонавт?

Коля засмеялся.

–   Тогда изобретатель?

Коля захохотал.

–   Остается предположить, что он философ, властитель дум.

Коля заржал.

–   Самое удивительное,– сказал я,– это то, что мы с вами прекрасно знаем, кто он такой. Давайте скажем вместе: он...

–   Свой парень,– сказал Коля.– И за это я все прощаю ему, и вы, надеюсь, тоже. Вы зачем звонили, Семен Николаевич?

–   Да так, вообще,– сказал я и повесил трубку.

Лег на тахту, начал падать в потолок. В дверь позвонили. Я поднялся и открыл.

–   Извините за беспокойство,– сказал вошедший.– Я ваш управдом. У вас за квартиру не уплачено. Ровно год. Сегодня второй пошел. Извините, пожалуйста.

Я взял его под руку и ввел в квартиру.

–   Это вы меня извините. Я такой же квартиросъемщик, как и все остальные.

–   Скажете тоже – такой же,– не согласился управдом.

–   А что? Кто я такой, чтоб по году за квартиру не платить? Кто?

–   Известно кто,– с уважением сказал он.

–   Вы не юлите, дружок. Вы мне прямо скажите, как моя фамилия? Может, вы меня с кем-то путаете?

–   Вас спутаешь – как же... Да вы не беспокойтесь. Год ждали, можем и два подождать. Позвольте пожелать вам дальнейших успехов.

–   Каких там еще успехов,– буркнул я.– Творческих, научных, спортивных? Ну?

Он выдохнул через нос, долго и протяжно.

–   Я так думаю: научных.

«Вот оно,– мысленно воскликнул я,– наконец-то! Все-таки я ученый. Правда, Коля сказал: «вряд ли Но он мог так сказать из понятного чувства зависти».

–   Значит, вы желаете мне успехов в науке?

Управдом кивнул.

–   Нет, этого не могу,– сказал он,– Не силен в науках.

Но чем я занимаюсь, слышали?

–   Вроде слышал.

–   Тогда я вам помогу.– Я взял с полки энциклопедию, том на букву «Н», открыл на статье «Наука».– Сейчас буду читать все науки по алфавиту. Как до моей дойдет, вы меня остановите. Алгебра, анатомия, антропология... Вы слушаете? Археология, астрономия, аэронавтика, библиография, вирусология, география, геометрия, геология, гельминтология...

–   Она! – встрепенулся управдом, пробуждаясь от легкой дремы.

–   Значит, гельминтология? А я, выходит, гельминтолог?

–   Выходит, он.

Я задумался. Название красивое, бесспорно. Но чем эта наука занимается? Я взял другой том и начал искать свою родную науку.

–   Удивляюсь вашей энергии,– сказал управдом.– Столько дел проворачиваете, а теперь еще за эту... головоногию... беретесь.

–   Что значит – теперь берусь? – удивился я,– Разве я не посвятил ей всю жизнь? Вы мне каких успехов желали?

–   Каких вы просили, таких и желал,– с достоинством ответил он.– Вы просили научных, я и пожелал научных.

–   А может, мне спортивные нужны?

–   Желаю вам дальнейших спортивных успехов!

«Гельминтология – наука о паразитических червях

и вызываемых ими болезнях»,– прочел я...

– Спасибо за все! – с чувством сказал я управдому,– Можете быть свободны.

Он ушел, а я лег на тахту и начал падать в потолок. В дверь снова позвонили: принесли газеты. Я быстро пролистал их. Не было еще дня, чтобы моя фамилия не появилась в местной прессе. Позволь, спохватился я, а что ты ищещь? Если ты не помнишь своей фамилии, как ты догадаешься, что речь идет о тебе?

Единственное, что удалось извлечь из газет,– какое сегодня число. Я снова раскрыл записную книжку и изучил записи, помеченные сегодняшним числом. Их было две: «ТВ—12 ч.» и «пн. м.—5 ч.». Первая была понятна – в полдень у меня запись на телевидении. Вторую так и не разгадал. Впрочем, достаточно первой, Перед выступлением меня объявят, и я наконец узнаю, кто я такой.

Я побрился, надел свежую сорочку, повязал галстук. Заказал такси.

–   Ваша фамилия и номер телефона? – спросил диспетчер.

Номер я прочел на картонке, прикрепленной к аппарату. Назвался Сергеевым.

–   Непременно передайте водителю, что моя фамилия Сергеев.

–   Какая ему разница? Ладно, передам...

В этом был тонкий расчет. Если он оправдается, я узнаю свою настоящую фамилию еще до телевидения. Как я и ожидал, водитель, едва увидел меня, переменился в лице. Все, кто видят меня впервые, меняются в лице. Словно они виноваты в том, что прозябают в неизвестности.

Он распахнул дверцу. Без видимой надобности протер до блеска ветровое стекло с моей стороны. Поехали. Он крутил руль и посматривал на меня. Потом спросил:

–   Товарищ Сергеев, трудновато вам от нашего брата приходится?

–   От таксистов?

–   Нет, вообще от простых смертных.

–   Вы меня с кем-то путаете. Я сам простой, сам смертный. Я просто Сергеев.

–   Вы меня за идиота не считайте,– обиделся водитель.– Весь город вас знает, а я не знаю?

–   Говорю вам, я просто Сергеев.

–   А я говорю – не Сергеев.

–   А я говорю – Сергеев.

–   А я говорю – нет!

–   Спорим на полбанки,– вырвалось у меня.

Мы ударили по рукам.

–   Ну, кто я? – спросил я с замиранием в сердце.– Кто?

Он вдруг стал очень внимателен к дороге.

–   Будто сами не знаете,– он смущенно улыбнулся.– Еще скажете, не вы на прошлой неделе по телевидению выступали?

–   А о чем я говорил?

–   Сами знаете о чем.– Он так вперился в бегущую под капот ленту асфальта, словно впереди вот– вот должна была разверзнуться пропасть.– Толково говорили – хоть кого спросите.

–   Как моя фамилия? – грубо перебил я.

Он густо покраснел и без всякой необходимости перестроился в другой ряд.

–   Фамилию вашу я, конечно, знаю,– наконец сказал он.– Но специально не запоминал. Да вы не огорчайтесь: вас и без фамилии знают. Лицо ваше знают, и вообще...

–   А спорил-то ты зачем?!

–   Думал, вспомню.– Он притормозил у светофора.– С меня полбанки.

Возле нас остановилось еще одно такси. Мой водитель окликнул коллегу и показал на меня большим пальцем. Коллега завистливо кивнул.

Десять солидных мужчин сидело за круглым столом под ярким светом прожекторов. Я едва успел сесть рядом, как передача началась.

–   Поэт Панфутьев, доктор наук Кондрацкий...– перечисляла ведущая.

Камера приближалась ко мне. Я напрягся.

–   Заслуженный артист республики Бологих... И наконец,– она склонилась надо мной, как мать над колыбелью ребенка,– и наконец, человек, которого вам не надо представлять, которого мы все давно знаем и любим и с которого, дорогие товарищи телезрители, мы и начнем нашу передачу.

Камера наехала прямо на меня, и я начал. Говорил я недолго. После меня камера уехала к Панфутьеву, а я встал и на цыпочках вышел из павильона. В дверях стоял редактор.

–   Ну, как? – спросил я.

Он молча послал мне воздушный поцелуй.

Весь город как угорелый мчался на какой-то футбол, и мне не удалось взять такси. Да и куда было торопиться? Я пошел пешком. Время от времени кто– нибудь из прохожих обращался ко мне за автографом, и я ставил: «Сергеев». Поклонников это не удивляло. Поистине, людям хватало моего лица. Я размышлял об этом неожиданном открытии и не замечал, куда иду. Ноги вынесли к двенадцатиэтажной башне, застрявшей среди старинных особняков. Что-то дрогнуло во мне. Я вспомнил: здесь живет девушка, подарившая мне байдарку.

Я позвонил. Она открыла дверь. Да, именно такой я ее и представлял. Она пригласила пройти. Подала кофе. Я пил кофе и смотрел на нее. Я помнил, что у нас были какие-то сложные, запутанные отношения. То ли я не собирался жениться на ней, то ли она не хотела идти за меня замуж. То ли у кого-то из нас был ребенок от прежнего брака. А может быть, она не дает мне развода. Или я ей его не даю. Словом, отношения были сложными, это я помнил точно.

–   Как живешь? – спросил я.

Мы пили кофе. В углу бормотал телевизор. Передача, в которой я участвовал, давно закончилась. Шел спектакль.

Она рассказала, как живет, и спросила, как живу я.

–   Скажи, пожалуйста,– попросил я.– Кто я такой?

Она посмотрела на меня с нежностью:

–   О, для меня ты не такой, как для всех.

–   А для всех? Кто я для всех?

–   Для всех ты совсем другой. Но я-то знаю, кто ты на самом деле.

–   Кто же? Кто?

Она зарумянилась.

–   Могу ли я считать себя настоящим поэтом? – нервно спросил я.

–  Да, конечно.

–   А композитором?

–   Без всякого сомнения.

–   Иногда мне кажется, что я – великий изобретатель.

–   Разве это не так?

–   А что ты скажешь о моих успехах в гельминтологии?

–   Они бесспорны.

Я залпом выпил кофе. Спектакль кончился. На экране телевизора воникла заставка: «Футбол». Затем ее сменил овал стадиона.

–   Внимание, внимание! – взволнованно произнес комментатор.– Сегодня мы транслируем первый междугородный матч в этом сезоне.

В центре поля команды обменивались приветствиями. Стадион гудел. На ослепительно белой, свежепро– ложенной линии лежал мяч. Даже отсюда было видно, какой он тугой и упругий. Таинственным образом он все сильнее приковывал меня к себе. Я медленно достал записную книжку и раскрыл ее. «Пн. м.– 5 ч.». Боже мой! Я торопливо поднялся.

–   Куда ты? – испугалась она.

–   Пн.м.! – Я показал на экран.– Обещал пнуть этот мяч. Мне предоставлено право первого удара.

–   Пусть пнет кто-нибудь другой, позвони,– робко предложила она. Но я уже выбегал из квартиры.

Впрочем, на улице я заложил руки за спину и направился к стадиону неспешным прогулочным шагом. Задержу матч на часик-другой, и после этого болельщики бросят мне в лицо всю правду. Уж от них-то я услышу, кто я такой!

Я пришел на стадион через час с четвертью. Билетеры приветливо заулыбались.

–   Какой счет? – спросил я.

Они засмеялись.

Служебным ходом я вышел на поле. Футболисты кучками жались у бровки. Судьи дремали на скамейке. Тридцать тысяч болельщиков сидели и ждали как миленькие. При моем появлении они разразились бурей аплодисментов. Я пнул мяч и, не посмотрев, куда он улетел, тут же ушел.

Возле своего подъезда я снова встретил управдома. Затащил к себе. Откупорил вторую бутылку коньяка. Когда мы ее допили, я обнял его за плечи и стал втолковывать, что потерял память.

Он долго не мог понять.

–   Не знаю, кто я такой и как зовут,– говорил я, тыча себя кулаком в грудь.

Наконец до него дошло.

–   В документах посмотрите,– предложил он.– Или потеряли?

– В документах любой дурак посмотрит,– горько сказал я.– Мне надо, чтоб люди сказали. Народ. Ты.

–   Сейчас скажу,– пообещал он,– Только за порожек выйду, можно? Там ведь у вас на дверях табличка привинчена. Медная. Федор привинчивал, наш слесарь. Вы еще ему за это шотландское виски дали, а он ее на «Экстру» сменял. Там, на этой табличке, все написано: имя ваше, отчество, фамилия. Сейчас схожу.

–   Погоди,– сказал я.– Иди в кухню, там в нижнем ящике стола – отвертка.

Он сходил за отверткой. Мы вышли на лестничную площадку.

–   Откручивай,– приказал я, не оборачиваясь.

Завизжали шурупы.

–   Готово? Давай сюда.

Она была тяжелая, прохладная. Буквы были прорезаны глубоко. Прикрыв глаза, я на ощупь изучал табличку, но ничего угадать не смог.

Крышка мусоропровода была откинута. Я швырнул табличку. Она полетела в подвал, звякая по этажам. Я обернулся. На двери темнела прямоугольная вмятина.

–   Так и не прочитали,– огорчился управдом, заглядывая в зев мусоропровода,– Может, сбегать, поискать?

–  Не надо,– сказал я.– Я вспомнил.

ДИКИЕ ЛЮДИ

Время от времени мы узнаем об удивительных случаях обнаружения людей, полностью оторванных от цивилизации. То на каких-нибудь островах Индийского океана найдут племя, ведущее первобытный образ жизни, а то и у нас вдруг набредут на потомков староверов или сектантов, еще в прошлом веке ушедших в глухую тайгу. Пораженные свидетели сообщают, что эти люди вручную мелют зерна, сами прядут грубую ткань, шьют костяными иглами, что они не слыхивали об автомобиле или самолете, не говоря уж о радио и телевидении; и вообще понятия не имеют о свержении царя и последовавших вслед за тем исторических событиях.

Но все эти сенсационные встречи тускнеют перед недавно открывшимся фактом: не в тайге и не в горах, а в центре большого города, в огромном многоэтажном доме, обнаружена фантастическая семья Первозамовых, полностью отринутая от современной жизни!

В это трудно поверить, но Первозамовым в течение многих лет было неведомо о законе распределения благ при социализме по труду, книгой за семью печатями оставался для них Уголовный кодекс республики.

Не укладывается в голове, но до недавнего времени Первозамовы никогда не ездили в трамваях и автобусах, не посещали районную поликлинику, не видели в глаза никаких радиоприемников, телевизоров и видеомагнитофонов, кроме японских, и даже не подозревали о наличии в стране мощной промышленности, выпускающей отечественную одежду и обувь! Ни разу в жизни не пробовали Первозамовы колбасу за два двадцать; более того, им попросту неизвестны адреса ближайших к ним продовольственных магазинов. В то же время в квартире не обнаружено ни самодельной мельницы для перетирания зерен, ни каких-либо иных устройств для выработки съестного. На вопрос: «Как же вы питались все эти годы?!» – супруга Первозамова беспомощно пролепетала: «Нам все приносили домой...»

Сейчас семью Первозамовых постепенно вводят в контакт с современной цивилизацией: объясняют им принцип оплаты проезда в общественном транспорте, учат занимать очередь к стоматологу, тактично подсказывают, чем их цивилизованные современники заменяют в ежедневном рационе балык и сухую колбасу.

Легче всего к новым условиям конечно же приспосабливаются дети. Так, внучка Первозамова Дашенька, впервые сходив в обычную школу, сказала, что ей там очень понравилось, потому что в спецшколе она ничего не понимала, и в частности, за что ей ставят пятерки, а здесь ей поставили двойку, и она легко поняла за что.

Сам Первозамов, с целью ознакомления его с разными сторонами современной ему жизни, проводит время в увлекательных и полезных экскурсиях. Сначала его познакомили с тем, как в наши дни ведется следствие, затем он длительное время изучал интерьеры здания областного суда, а сейчас вывезен в северные края; эта последняя экскурсия, как нам сказали, рассчитана на десять лет. Что ж, вполне достаточный срок для того, чтобы этот одичавший человек полностью восстановил реальный взгляд на положение вещей.

НИ ПОД КАКИМ ВИДОМ!

Уважаемая редакция! К вам обращается группа работников фабрики технических изделий. Уже год, как у нас появился новый директор, и работать стало невозможно. Прежнего директора уважал коллектив и ценили вышестоящие органы. А этот решил заработать дешевый авторитет в массах и втереть очки тем, кто наверху. Его излюбленный метод: делать одно под видом другого. Начал он с того, что под видом ремонта дачи бывшего директора переделал ее в детский сад. Затем под видом строительства охотничьего домика для приезжающих проверяющих построил фабричный профилакторий. Под видом закрытой сауны построил открытый бассейн. Под видом загородной базы нашей футбольной команды отгрохал оздоровительный комплекс, а самих футболистов уволил всех до единого под видом заботы о массовом спорте. Якобы для приема делегаций по обмену опытом неоднократно выписывал деликатесные продукты и всякий раз под видом заботы о детях спихивал их в фабричный детсад.

В то же время он не упускает случая поживиться на свой счет. Так под видом своего персонального шофера принял на работу кандидата экономических наук. Этот «шофер» ни минуты не сидит за рулем директорской машины, а с утра до ночи занимается какими-то расчетами. Наверняка глубоко личными. Директор же, чтобы окончательно замаскировать эту махинацию, водит машину сам.

И наконец, последнее, что переполнило чашу нашего терпения. Недавно нам стало известно, что он выбивает железобетонные плиты – якобы для оформления парадного подъезда к фабричной конторе и киноустановку – для несуществующего охотничьего домика. На самом же деле он собирается под видом киноустановки закупить просвечивающую аппаратуру для проходной, а под видом оформления парадного подъезда – опоясать территорию фабрики сплошным двойным ограждением.

Мы обращаемся с просьбой к вышестоящим организациям: ни под каким видом не давайте ему ни того ни другого! Иначе мы ни под каким видом не сможем покинуть территорию: не можем же мы летать под видом птиц или подрывать норы под видом кротов!

Так как недавно под видом борьбы с несунами нас задержали на проходной, а под видом расширения гласности наши фамилии поместили в сатирическом листке, подписаться под этим письмом мы также не можем ни под каким видом.

ТРУДНЫЕ ПРОЦЕНТЫ

«Чего молчишь?– спрашивает он меня.– Открой рот. Шире. Шире гласность! Завтра выступишь на моем самоотчете, и чтоб не меньше тридцати процентов критики. Невзирая на меня. Договорились?»

Я молчу. Я ничего не понимаю. Ведь это он – тот же самый. Который еще полгода назад – любому и каждому, на середине фразы: «Заткнись! Не твоя забота. На чью мельницу льешь? Делай выводы. Или мне их сделать?»

Вот такой был полгода назад. А сейчас говорит: «Не менее тридцати процентов. Проверю по секундомеру».

Я собрал волю в кулак. Кулак у меня маленький, а воля еще меньше – вся уместилась...

«А если не выступлю?»

«А тогда делай выводы. Или мне их сделать?»

О! Так бы сразу и говорил. Это мне понятно.

«Слушаюсь!– отвечаю.– Только... Может, процентов двадцать хватит?»

«Нет! Не менее тридцати. Указание. Э... то есть рекомендация».

«Вас понял».

Назавтра я выступил. Но немного увлекся. Уже набралось тридцать, а я не почувствовал. Но у него чутье на проценты – исключительное. Как только у меня пошел тридцать первый, он насторожился. На тридцать втором забарабанил пальцами по столу. А на тридцать третьем хлопнул ладонью и гаркнул: «Спасибо! Справедливая критика! Учту!»

Тут я спохватился, что переборщил, и с ходу перешел к положительным чертам. Сперепугу опять увлекся. Столько положительного набрал, что все вместе превысило сто процентов. Пошло перевыполнение. Но он опять отреагировал. Оперативно. «Хватит!– сказал.– Не надо перехваливать. Даже если заслуживает. Как в моем случае. Главное – надо перестраиваться. Даже мне».

После собрания окружили меня коллеги. Смотрят.

«Ладно вам,– говорю.– Нашли героя. При чем тут я? Времена!»

«Сколько он тебе предлагал?» – спрашивают.

«Чего?»

«Процентов критики».

«Тридцать».

«А на скольких сторговались?»

«На них же. Я двадцать предлагал, но он сказал, чтоб не меньше тридцати».

Ох, они долго смеялись. Оказывается, он до меня многим предлагал, но никто меньше чем на семьдесят не соглашался. А я-то...

А с другой стороны: они-то в результате вообще промолчали. Я же хоть тридцать процентов, но выдал! А мало ли, как впереди повернется? Ох, он мне тогда припомнит...

ПРОШЛИ ВРЕМЕНА

Один стрелочник поленился сделать, что полагалось, в результате товарный поезд пошел не тем путем и разбил стоявшие в тупике вагоны.

«Прошли времена, когда в любом безобразии находили виноватого стрелочника!» – сказала комиссия и потребовала наказать начальников станции, отделения, дороги, а хорошо бы и министра.

Один дворник встретил знакомого и просидел с ним на своей ведомственной жилплощади за бутылкой бургундского недельку-другую. За это время его участок превратился в каток, и ряд жителей сломали руки и ноги.

«Прошли времена, когда мы боялись критиковать кого-нибудь выше дворника!» – сказал журналист. И в газете появился фельетон, в котором предлагалось снять с работы начальника ЖЭУ, председателя райисполкома, а хорошо бы и какого-нибудь министра.

Жильцы одного дома всюду жаловались на группу подростков, сидящих по ночам во дворе, с магнитофонами, включенными на полную мощность. Но прошли времена, когда в каждом подростке, нацепившем на шею магнитофон, а на штаны колокольчик, видели нахала, а то и дурака! Молодых меломанов пригласили на телевидение, где в задушевной беседе, транслировавшейся на всю страну, выяснилось: виноваты семья, школа, комсомол, фирма «Мелодия», само телевидение и особенно – наши композиторы, которые никак не могут сочинить такой «бодл-бадл», чтобы он достойно заменил зарубежный «дабл-дабадайл».

Один писатель замахнулся на рассказ, но едва наскреб мыслей на скромную заметку. Которую вы сейчас читаете. Кто виноват, что вместо полноценного рассказа у меня вышло ни то ни се? Уж не сам ли я, по-вашему? Дудки! Прошли времена, когда можно было безнаказанно ругать рядового автора. Виновата местная писательская организация, а также секретариат Союза писателей в Москве, а также – куда смотрели наши крупнейшие Айтматов, Астафьев и др.? А где был министр? Нет у писателей министра? Жаль...

ТУЧА

Володя – студент журфака, второкурсник, у него еще юношеская, чуть ли не подростковая фигура, зыбкие усики, не торопящиеся загустеть, но он уже муж и отец, и он счастлив. Женился на сокурснице прошлой весной, а отцом стал совсем недавно, в зимнюю сессию. Сейчас снова май, он на исходе, по городу зацветает сирень, днем накатывает жара, вот-вот и лето. В Володином возрасте в такие деньки бродить бы с девушкой, до рассвета, до золотой полосы на востоке, до крепкой прохлады, когда воздух так зябок, а руки, губы так горячи... Но он уж набродился, у него есть жена, милая, родная, с тонкими теплыми руками, глядя на которые, он каждый раз ощущает потребность защитить их, бог знает, от чего и от кого. Мало того, у него есть сын – странное попискивающее существо с могучим хватательным инстинктом. Если протянуть палец, то его крошечные – даже не верится, что настоящие!– пальчики вцепятся с непредвидимой силой. Есть сын, есть жена, и Володя живет в огромном городе и учится в университете, на журналиста, о чем мечтал с детства, протекшего в райцентре; и он уже трижды напечатался в городской газете: две информации и одна сатирическая заметка. Он очень счастлив!

Но есть нечто, слегка омрачающее это счастье, вроде единственного облачка в бескрайнем майском небе. Молодые живут у родителей жены. Тесть и теща – скромные и радушные люди, замечательные дедушка и бабушка, хотя еще немного конфузятся этого своего нового состояния, так как в их представлении они еще и сами почти молоды, им едва за сорок. Правда, Володе они, как и его собственные родители, кажутся людьми другого времени, потому что хоть и смутно, но помнят послевоенные годы, помнят житье в бараках, рукомойник с гвоздем, какие-то керогазы и примусы и валенки с галошами, помнят никогда не виданный Володей патефон, вспоминают неведомых ему певцов и певиц, какую-то Изабеллу Юрьеву, какого-то Козина, помнят какие-то оладьи из картофельных очисток и какие-то венские то ли плюшки, то ли булочки необычайной вкусноты.

Володя уважает тестя и тещу – достойных, как он считает, представителей рабочего класса. Но облачко есть. Во-первых, он очень хотел бы самостоятельно содержать свою собственную семью. Но не получается. Стипендия плюс из дому, после того как женился, присылают по сорок в месяц, но больше не могут, плюс двадцать пять – тридцать от случайных приработков. Осенью, Володя уже решил, приищет работу. Может быть, даже перейдет на заочное. Но пока что молодую семью кормят тесть, токарь высокой квалификации, и теща, сборщица радиоаппаратуры. Тесть получает – «выпиливает», как он говорит,– больше трехсот, теща – под двести. Нет, не попрекают, но иной раз вырывается само собой. Тесть подарил Володе куртку. Володя обижать отказом не стал, но твердо потребовал больше ему ничего не покупать. «Одеваться буду на свои». «Какие они – твои...» – вздохнула теща, и вздох этот отправился в то самое облачко, чуть его подсгустив.

Самое же темное место в облачке, посылающее довольно уже мрачноватую тень, сгустилось оттого, что тесть и теща привержены самому, как полагает Володя, позорному явлению наших дней, главной нашей общественной язве – «вещизму». В доме два ковра, оба не на полу, где в них имелся бы все-таки смысл,– нет, пол застлан пестрыми домоткаными дорожками, а коврывисят на стенах. Есть хрусталь, которымникогда не пользуются. У дочери, Володиной жены, есть джинсы и даже дубленка. У Володи джинсов нет, и ему не надо. Он и в группе, разглядывая однокашников, ребят и девчат, наряженных в «фирму», вслух выражает недоумение. Он считает, будущим журналистам это не к лицу. В ответ над ним подтрунивают, называют «человеком двадцатых годов». А один ехидный оппонент как-то сказал: «Программу «Время» смотришь? А «Международную панораму»? Так ты приглядись, как зарубежные собкоры нашего телевидения одеты. Какие куртки. Рубашечки. А очки?» – «Так они же там годами живут,– нашелся Володя.– Что там продают, в то и одеваются. А ты живешь в рабочем городе. И «фирму» эту покупаешь не в магазинах, а сам знаешь у кого. У того, кого потом в своих же статьях разоблачать будешь. Как же ты это уравновесишь?» – «А я сначала себя разоблачу,– сострил оппонент.– Перед тем как за статью сесть, сниму «фирму», надену робу». Беспокоят, очень беспокоят Володю такие однокашники, но беспокоят и тесть с тещей, достойные, казалось бы, представители.

На своей свадьбе он, помнится, был приятно удивлен наличием деликатесов, как-то: балык, копченая колбаса. И даже каждому гостю предназначалось по бутерброду с черной и красной икрой. Что-то древнее на тему «Знай наших!» шевельнулось в Володе, и он, захмелев с непривычки, говорил гостям, подражая ка– кому-то киноартисту: «А вот икорочки, икорочки не забудьте... Рекомендую!» Но вскоре после свадьбы поинтересовался, откуда все это взялось. Оказалось, тесть сходил к другу детства, Павлику некоему, директору продовольственного магазина. Так и сказал: «Сходил уж по такому случаю. Уломал гордость. Павлик, конечно, дал».

Вот такого рода испарения текущей земной жизни и сгустили облачко в синем майском небе Володиного счастья, и до поры до времени плывет оно, не то чтобы незамечаемое, но, если так можно выразиться, на периферии поля зрения, не столько омрачая общую картину, сколько придавая ей необходимую реальность.

Но наступает день, когда облачко разрастается до размеров тяжелой, грозовой тучи, и она, подобно крокодилу Чуковского, норовит проглотить солнце...

Выясняется, что ребенок, родившийся на месяц раньше срока, хиловат, и его непременно следует на все лето поместить в живительный воздух сельской местности. Как ни странно, ни у родителей Володи, ни у тестя с тещей нет деревенских корней в виде каких– нибудь бабок или теток: те и те – потомственные рабочие и городские жители в нескольких поколениях. Потому снимается комната в деревне, у чужих людей, и встает вопрос о питании. С малышом все ясно – его пока кормит мама. Но надо будет кормить маму И приезжающего молодого отца. В деревне есть молоко, есть яйца. Нужны мясные продукты. Лучше всего – тушенка.

Тестю до смерти не хочется идти к Павлику. Несколько дней он себя настраивает: «Эх, как бабка моя говорила: раз оскоромишься, а второй уж проще!» Володя поначалу заявляет, что вообще не надо ходить, что обойдутся они без тушенки и прочих позорных подачек, лично он купленное по знакомству принципиально не будет есть. Но теща внятно объясняет, что речь и не о нем. Речь идет о здоровье молодой матери, твоей жены, матери твоего ребенка, питаться ей надо усиленно, калорийно, и пора бы тебе, Володя, это понимать, и так далее и тому подобное. Володя со своими протестами вынужден, что называется, заткнуться. Что ж, он, конечно, не станет посягать на здоровье и благополучие собственной семьи. Но и не одобряет. Его дело – сторона.

Но не получается – сторона! В канун, как идти, тестя прихватывает радикулит. Это в майскую-то теплынь!

Очень подозрительно. Но факт, что нести тяжелое ему нельзя.

В результате прекрасным солнечным утром Володя плетется вслед за тестем, держа поместительную хозяйственную сумку, удивляясь и горюя по поводу того, куда он так покорно идет. Нет у него никакого радикулита, думает он, глядя в широкую спину тестя. Нарочно придумал. Ему надо, чтобы и я «оскоромился», замарался чтобы, потерял право говорить... И я его теряю, это право, уже потерял, раз иду. Или нет? В конце концов, я же ничего просить не собираюсь. Просто согласился помочь. Не ворованное же помогу вынести. А вот и ворованное, именно ворованное – в образном, конечно, смысле, но образный иной раз буквального точнее... Он идет и думает, что преступает в эти минуты свои принципы. Они – принципы – начинают представляться ему в облике высоких, выше человеческого роста, барьеров, стоящих вдали, в перспективе тротуара, поперек него, и становящихся по мере приближения к ним все ниже и ниже. И вот он уже свободно перешагивает через них – преступает.Как называется тот, кто преступает? Он называется: преступник...

Володе никогда еще не доводилось заходить в магазины со служебного входа, и он не знает, как выглядит потаенная сторона торговых заведений. Не встречался он до сих пор и с их директорами.

Они подымаются на бетонное облупившееся крыльцо, отворяют обитую листовым железом дверь. Проходят узеньким коридорчиком. Жмутся к стене, пропуская тележку с ящиками, которую сердито толкает паренек в замызганном зеленом халате. Входят в кабинет. Володя смотрит, как тесть и директор здороваются. Если не знать, кто из них кто,– не догадаешься. Тесть в костюме и при галстуке, и он полный, даже пухловат, ни дать ни взять – начальник. Директор сухощав, жилист. Сцутанные волосы с невзрачной сединой. Он в чистой перестиранной курточке того же зеленого цвета, что и халат встреченного в коридоре грузчика. Под курткой расстегнутая на горле ковбойка. Обыкновенный работяга, да и только. Если бы не голос, не повадки.