Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Немало радостных событий отметили мы с Нимурмуровым. В прологе третьей части проводили в зарубежную поездку доярку тетю Глашу, а через несколько глав поздравили ее с благополучным возвращением. По достоинству отметили сдачу нового цеха на стройке – с первого предъявления и с высоким качеством монтажных и отделочных работ. На свадьбе прораба Семенова, нашедшего свою сударушку, Нимурмуров под крики «Горько!» горячо целовал пухлую рукопись и долго не мог оторваться. А какая была радость, когда колхоз деда Степана впервые за много лет полностью рассчитался с государством по зерну, молоку, мясу и настригу шерсти!

Потом наши встречи прекратились: Нимурмуров приступил к финалу трилогии.

...Звонок разбудил меня среди ночи:

–   Немедленно приезжай.– Голос Нимурмурова был страшен.– Умер дед Степан.

Я ахнул.

–   Как?! Когда?

–   Только что, в тридцать седьмой главе... Еще буквально за три страницы до этого вышел вместе со всеми на косьбу, махал косой, как молоденький. И вот, на шестьсот восемнадцатой странице...– Нимурмуров зарыдал в телефон.

Я поспешно оделся.

...Зеркала в квартире были занавешены. За столом сидела наша постоянная компания. На Нимурмурова было страшно глядеть: черные круги под глазами, прикуривает одну папиросу от другой.

–   Скажи ты,– велел мне Дежурин.– Все уже говорили.

–   Дед Степан, кто бы мог подумать...– Я почувствовал, как подступают слезы.– Помните, в первой части цыганка нагадала ему сто лет. Надо же, каких-то полгода не дожил. Вечная тебе память, дед Степан. Осиротели твои сыновья и дочери, внуки и правнуки, и никогда уж славный богатырь Илья...

–  А-а-а...– простонал Нимурмуров.– Молчи! Не могу! Не могу!!!

Он убежал в кабинет, и через несколько мгновений оттуда донеслось как бы потрескивание валежника под ногами бегущего по заповедному бору: заработала пишущая машина.

Вскоре Нимурмуров вбежал к нам, размахивая листком. Он сиял. Круги под глазами исчезли.

–   Жив! – объявил он.– Жив дед Степан! Это ты его спас.– Он поклонился мне в пояс.– Вот как только вспомнил ты Илюшку, молнией во мне сверкнуло: кто? Кто?! Подрастет парень, в город потянется... Кто ему объяснит извечный его крестьянский долг? Кто, кроме прадеда? Некому более. Нет, не ушел от нас Степан, а сызнова вернулся к жизни! Я, сказал, еще поживу, мне еще охота понюхать первую борозду, которую проведет в полях Илюшкин трактор. А стало быть, други мои, трилогия продолжается, будет – тетралогия! Мы дружно воскликнули: – Здоровье деда Степана! Ура!!!

НИ СЛОВА О СПОРТЕ

Валентину Матвеевичу Светловидову выпал отпуск зимой, и он проводил его в дачном домике, на своем участке в коллективном саду. В дни студенческих каникул к нему присоединился сын Сережа. Однажды Валентин Матвеевич уехал по делам в город и вернулся радостно-возбужденным:

–   Знаешь, кого я в городе встретил? Борьку Круглова!

–   Ну и что? – снисходительно спросил Сережа, хоть и сразу понял, о ком речь. Он считал отца простоватым и не в меру восторженным.

–   А то, что друг моего детства Борька Круглов – не кто иной, как известный спортивный комментатор Борис Николаевич Круглов!

–   Слыхали... Ну и что он, Круглов? Зазнался?

–   Нет! Разговаривает, правда, как-то... необычно. Но сам понимаешь – профессия.

–   Зазнался.

–   Да нет же! Не только не зазнался, но завтра же обещал приехать сюда. Вот так-то, сынок! За одной партой сидели, я кто стал? Никто. Слесарь.

–   Ты хороший слесарь, папа. Тебя весь город знает.

–   А его – вся страна. И тем не менее – едет. Да. Хочу предупредить: Борис Николаевич только что вернулся из зарубежной поездки, сдал в печать серию репортажей, вчера выступал по телевидению. Словом, сам понимаешь: человек едет отдохнуть, поэтому – никаких разговоров на спортивные темы. Он прямо так и сказал: «Ни слова о спорте!»

–   Зазнался,– упрямо подытожил Сережа.

На следующий день на даче ждали почетного гостя. Гость запаздывал. Сережа иронизировал. Валентин Матвеевич переживал.

–   Наконец-то! – облегченно воскликнул он, когда в воротах сада показалась серая «Волга». Мягко взлетая на снежных ухабах, она подкатила к домику.– Сережа, помнишь? Человек приехал отдыхать.

Из «Волги» вылез энергичный моложавый мужчина в замшевом пальто и кожаной кепке.

–   Валька, здорово! – закричал он.– А это сын? Здоров!

–   Здравствуйте,– вежливо ответил Сережа.– Как доехали?

–   Такой силовой борьбы я не видел даже в Канаде! – незамедлительно ответил Борис Николаевич.– Лед на дороге подготовлен очень неплохо, скорости участникам не занимать, так что все предвещало острую схватку. И вот представьте: я пытаюсь пройти по краю, но навстречу выкатывается тройка в составе: «ЗИЛ», «Икарус» и «КаМАЗ» с прицепом. Как я не раз повторял, когда на лед выходит «КаМАЗ» с прицепом – это всегда опасно! Нет, такой «КаМАЗ» нам не нужен! К счастью, вслед за мной продвигался трубовоз, который легко разобрался в ситуации и с ходу оттеснил противника. В результате я прошел по флангу и стремительным броском взял ворота! А тишина-то у вас тут какая! Лес прямо замер... как перед пенальти!

–   Ведь я тебя просил,– шепнул Валентин Матвеевич сыну.– Не заговаривай с ним о спорте.

–   Да это он не о спорте. Машины на шоссе столкнулись, получилась пробка, вот он и опоздал.

–   Но ты все-таки думай, прежде чем спрашивать. Хорошо?

–   Тогда сам спрашивай,– обиделся Сережа.

–   Лес у нас замечательный,– подумав, сказал Валентин Матвеевич.– Может, прогуляемся? А потом чайку попьем. У меня особенный, с травками. Тонизирует!

–   Тонизирует, стимулирует...– бормотал Борис Николаевич, шагая по тропинке, ведущей к соснам.– Вы пе можете себе представить, как остро стоит вопрос об этих стимуляторах, анаболиках... Но, друзья, умоляю, ни слова о спорте! Валя, ведь мы не виделись с первого периода, когда ты еще не был...

–   Слесарем,– скромно напомнил Светловидов.

–   А я – комментатором. А просто сидели за одной партой.

–   Сидели,– подтвердил Светловидов, не решаясь молвить что-нибудь еще.

Некоторое время ели молча.

–   Спроси же что-нибудь,– прошептал отец сыну.– Только хорошенько подумай.

–   Борис Николаевич...

–   Ну-ну, смелее, парень. Наш девиз – атака с ходу.

–   Борис Николаевич, расскажите, как вы с папой были школьниками.

–   Ну, это, скажу тебе, был марафон! Со старта весь класс ушел резво, но уже после первого поворота разбился на группы, а лидировал Петров, помнишь, Валя, Петрова? До седьмого класса он шел первым. Но не зря мы всегда напоминаем: настоящий марафон начинается с восьмого класса. Именно здесь Петров выдохся, сбил дыхание и безнадежно отстал. А в лидеры вышел я. Но не зря говорят, что настоящий финиш начинается на последнем километре. Если в начале выпускных экзаменов я еще рассчитывал на медаль, то в конце не выдержал темпа и едва закончил дистанцию...

–   Я же тебя просил,– укоризненно прошептал Светловидов.– Только расстроил человека.

–   Все! Спрашивай сам,– отрезал сын.

Вечерело. Западный край неба охватило багровым свечением, и розовые полосы легли на снег.

–   А закат у нас какой! – заметил Валентин Матвеевич.

–   Потрясающий! – согласился Борис Николаевич.– К сожалению, мне в свое время не довелось воочию наблюдать знаменитый закат пресловутого Бобби Фишера. Очевидцы утверждают, это было незабываемое зрелище.– Он огорченно раскашлялся.

–   Не простыть бы тебе,– испугался Валентин Матвеевич.– Ветер уж больно свежий.

Борис Николаевич кивнул:

–   Именно об этом я говорил на прошлой неделе в Австрии. Свежий ветер перемен – вот что нам нужно в некоторых международных федерациях, где кое-кто еще дышит спертым воздухом прошлого и протаскивает тухлые идейки...

–   Э-э...– Валентин Матвеевич помялся.– Подмораживает что-то. Может, в дом, поужинаем?

Он весь напрягся в ожидании ответа.

–   С удовольствием! – просто ответил Борис Николаевич.

В разгар ужина Валентин Матвеевич осмелел, отчасти забылся и, желая сказать в утвердительной форме: «А дай-ка я тебе салатику подложу, Боря. И ветчинки», нечаянно вновь высказался в вопросительной:

–   Борь, салатику подложить? Или ветчины?

И тут же вздрогнул от ощущения, что машинка включилась.

–   Характерная для нас широта выбора,– задумчиво произнес Борис Николаевич.– Я не раз сталкивался с ней, бывая в гостях у наших сборных. Между тем у них есть только один выбор: или ты побеждаешь и становишься идолом рекламы, или заправилы бизнеса вышвыривают тебя как ненужную вещь.

Глаза у Валентина Матвеевича округлились.

–   Правильно, Борь...– пробормотал он,– а как же... мы люди простые, но мы тоже протестуем против этого самого...

– Ради бога, Валя! – развел руками Борис Николаевич.– Я приехал отдохнуть. Умоляю тебя: ни слова о спорте!

КТО КОГО?

Я не верю пишущим людям, которые говорят: «Я, конечно, не Пушкин». Или: «Я себя с Чеховым не сравниваю». Мне кажется, все они лгут. Писать стихи – и не сравнивать себя с Пушкиным? Или, как я, писать рассказы – и не сравнивать себя с Чеховым?

Говорю прямо: я сравниваю себя с Чеховым и делаю это постоянно. Конечно, Чехов посильней, чего уж там. Но не до такой степени, чтобы не сравнивать. У него есть рассказ про обманутого мужа, и у меня есть рассказ про обманутого мужа. У него есть лекция о вреде табака, и у меня есть такая лекция. У него бывало, что пьеса проваливалась, и у меня они проваливаются. Ему негусто платили в редакциях, и мне негусто платят. Одним словом, много общего. Так много, что меня это с некоторого времени стало по-настоящему волновать. Вспомнилось, что Чехов, по воспоминаниям современников, вроде бы как-то сказал в молодости: «Видите, на столе стоит чернильница? Если хотите, я сейчас сяду и напишу про нее рассказ». А я так могу? Если могу, нас с ним вообще не отличишь.

И вот недавно я решился. Чернильницы у меня, конечно, нет. Сразу печатаю на машинке. Кстати, в этом отношении Антон Павлович мне явно уступает. В точности не знаю, но очень может быть, что у него и машинки-то не было. Итак, вставил я лист в машинку и сказал себе:

– Видишь эту машинку? Сейчас ты напишешь про нее рассказ!

И я начал. Напечатал заголовок: «Машинка». Пока я его печатал, мне уже начинало мерещиться смешное, одна редакционная машинистка, ее нелепые опечатки. Но едва я глянул на чистый лист под заголовком, как в голове что-то щелкнуло, и возникла пустота. Я тупо смотрел на свою машинку. Что я могу рассказать о ней? Что она верой и правдой служит мне вот уже пятнадцать лет и что я не очень балую ее уходом?.. Жил-был лентяй. Он забывал чистить свою пишущую машинку, свою кормилицу и поилицу. Не смешно...

Может быть, это будет рассказ о молодом драматурге? Как он размножал на машинке свои незрелые пьесы и рассылал их по театрам. Как их не брали ни в одном театре. И не берут до сих пор. Но кого это интересует, кроме самого драматурга, который, кстати, давно уже не молод?

А может быть, описать глухую осеннюю ночь, жужжание спиральки в лампочке... Грохот машинки катится по всему дому. Со стороны можно подумать: безумный поэт творит любовное послание. А на самом деле начинающий газетчик выдалбливает срочную статью в завтрашний номер. И называется она: «Выше качество работы химчистки». Не смешно...

Снова возникла пустота, такая осязаемая, что мне даже представилось, будто мозг у меня вынут и в образовавшемся пространстве мерно кружит полусонная муха. Машинка, машинка... Если бы это была чернильница! В нее могла бы залезть эта самая муха, она могла бы вылезти оттуда и оставить жирный фиолетовый след на важном документе. Вот вам и юмористический рассказ. Чернильницу один герой мог бы запустить в голову другого – еще смешнее. Может быть, герой запустит в обидчика пишмашинкой? Но, если попадет, это уже не юмор, а чистая уголовщина...

Так я просидел до вечера. А вечером сказал Антону Павловичу:

– Сдаюсь.

ПОДПОРКА

Золотопромышленник Кузевакин, пьяный, в распахнутой шубе, крушил мебель у себя в кабинете, освещенном пламенем жарко горевшего камина. Багровея от натуги, опрокинул письменный стол. Саданул тяжелым дубовым стулом по секретеру. Из пролома достал шкатулку, хряснул ее об пол. Разлетелись ассигнации. Ползая по паркету, собрал толстую пачку. Размахнулся, швырнул ее в огонь.

–   Стоп! – крикнул режиссер.– Никуда не годится. Сил моих больше нет. Перерыв.

Артист Семенов сел на скамью и сконфуженно опустил голову.

Режиссер подсел к нему, обнял:

–   Иван Николаич, родной, что с вами сегодня?

–   Подпорки нету, Григорий Матвеевич. Я имею в виду: из моей собственной жизни подпереть нечем. Без подпорки не могу.

–   Да при чем тут подпорка? Вы же элементарно путаете задачи. Вы так сочно и долго ломаете мебель, как будто это главное. А главное – деньги. С отвращением надо бросать, дорогой мой, с отвращением!

–   Я с отвращением...

–   Иван Николаич, ну, давайте все снова. Вы, золотопромышленник Кузевакин, вдруг осознали, что деньги эти – нечестные. Они отобраны у рабочих, фактически украдены. И вы, Кузевакин, швыряете их в огонь, чтобы очиститься... Это грязные деньги!

–   Грязные,– вяло согласился Семенов.– Но поймите меня правильно. Я таких сумм отродясь не держал. Вот вы говорите, я сочно мебель ломаю. Так это потому что подпорка есть. Жена который год пилит, что мебель у нас старая, гостей стыдно приглашать. Я дома уже дважды вот так... стулом об стенку. А деньги эти... Из личного опыта подпереть нечем.

–   Отродясь не держал...– Режиссер задумался.—

Очень хорошо! Здесь и подопрем! Слушайте: эти деньги – настоящие. Но не золотопромышленника Кузевакина. Они ваши. Вы их получили за съемки в нашей картине.

–  Я только аванс...

–   Нет, допустим, фильм уже снят, и вы получили. Да столько, сколько и не ожидали. По какой-то немыслимой ставке. Вот такую пачку! И вот вы смотрите на нее и думаете: за что? Сценарий липовый, режиссура бездарная, играл я отвратительно. И вам становится стыдно получать народные деньги за откровенную халтуру. Вас мучает совесть. Вам противно к ним прикасаться. И вы с отвращением швыряете их в огонь!!! Подпорка?

–   Вроде бы...– встрепенулся Семенов.

–    Не сомневайтесь, она! – Григорий Матвеевич вновь обнял Семенова за плечи.– Вы вот еще кого представьте. Зрителей. Вам же с ними потом встречаться. 'И делать вид. И болтать о воплощении образа. И все это – ради вот этой пачки денег! Да гори она синим пламенем, стыд-то какой!.. Ну – подпорка?!

–   Подпорка! – с загоревшимися глазами ответил Семенов.

–   Собрать мебель! – скомандовал режиссер.– Шкатулку на место! Включить камин... Свет... Мотор!

Кузевакин хряснул об пол шкатулку. Собрал ассигнации. На коленях подполз к камину и уставился на деньги в своих руках.

–   Молодец...– прошептал режиссер.– Хорошо смотрит...

Кузевакин аккуратно сложил пачку пополам, сунул ее за пазуху, после чего крепко прижал руки к груди.

–   Стоп!!! – заорал режиссер.– Ты что?! Что?! Ты куда их?!

Семенов сел на скамью, Григорий Матвеевич рухнул возле.

–   Один из нас сошел с ума,– чмокая таблеткой валидола, прохрипел он.– Объясни, Ваня... Чем ты это подпер?

– Григорий Матвеевич,– счастливым голосом сказал Семенов,– я как представил, что такую кучу денег получил... Как прикинул, что с такой суммы и долги раздам, и мебель куплю, и шубу жене спроворю, тоже который год обещаю, и сыну магнитофон, и еще с друзьями посидеть останется... Так и подумал: пусть сценарий липовый, пусть режиссура бездарная, пусть я играл отвратительно, пусть перед зрителем стыдно... Но такие деньги – и в огонь? Да никогда в жизни!

КТО УБИЛ

В квартиру позвонили. Я открыл. На пороге стоял молоденький лейтенант милиции.

–   Следователь Степанов. Вы автор книги «Невеста из троллейбуса»?

–   Да. Прошу.

–   К нам поступило заявление гражданина Сидорчука. Он обвиняет вас в нанесении ему травмы. Сидорчук прихватил вашу книжку, чтобы скоротать время по дороге на работу, и при попытке прочесть ее, в результате затяжного зевка, вывихнул челюсть.

–   Что мне за это будет?

–   В принципе – статья сто двенадцатая. До одного года. Так что в ваших интересах – чтобы он забрал свое заявление. Сходите к нему в больницу, извинитесь. Принесите чего-нибудь вкусненького. Хотя – ему же нельзя жевать. Принесите что-нибудь по-настоящему смешное. Зощенко. Хотя – ему же нельзя смеяться...

–   Скажите, лейтенант, а вы сами читали эту мою книжку?

–   Упущение с моей стороны,– признался, подумав, Степанов.

–   Тогда – вот. Дарю.

Лейтенант тут же раскрыл книжку и внимательно читал ее в течение получаса, ни разу не улыбнувшись. Я ждал...

–   Поздравляю! – сказал лейтенант.– Вы невиновны. Я шел по ложному следу. Но теперь мне все ясно. Это, убийство.

–   Убийство?!

–   Да. И остается найти, кто убил в Сидорчуке чувство юмо,ра. Но это будет непростой задачкой!

Мне оставалось только согласиться со следователем Степановым.

СПЛОШНОЕ ЗВЕРСТВО

Рабочий день юмориста

Согласно старинным верованиям, в каждом человеке время от времени просыпается зверь... Это утверждение, я знаю, возмутит некоторых людей.

–   Не в каждом! – возразят они и, возможно, будут правы.

Поэтому, чтобы не оскорбить подозрениями никого из читателей, буду говорить только о себе.

Вот мой обычный день.

Утром, когда я просыпаюсь, во мне просыпается сурок, и мы засыпаем снова. Когда я открываю глаза во второй раз, во мне просыпается волк с присущим ему волчьим аппетитом. С этим аппетитом я завтракаю, и волк засыпает.

Я сажусь к пишущей машинке. В ней со вчерашнего дня торчит недописанная страница. Изучаю. До конца рассказа еще далеко. В связи с этим во мне просыпается лошадь. Видимо, цирковая: начинает ходить по квартире, как заведенная. И все кругами, кругами... Наконец прогоняю ее и иду обратно к машинке. На полдороге, улучив подходящий момент, просыпается обезьяна. Хватает вчерашние газеты и делает вид, что внимательно читает их. После чего забирается на кухню, шарит в холодильнике, находит творожный сырок, съедает и, кажется, начинает дремать. На цыпочках, чтобы не разбудить ее, возвращаюсь к машинке. Продолжаю изучать доведенный до середины рассказ. Просыпается конь – и не простой, а шахматный. Предлагает сделать им, конем, эффектный ход: дополнить последнюю вчерашнюю фразу многоточием, после чего смело написать: «КОНЕЦ». «Получится жутко современный рассказ,– весело ржет конь,– в манере некоторой недосказанности, недоговоренности...»

Но тут во мне просыпается редактор. «Позвольте,– напомнит внимательный читатель,– но вы собирались рассказывать только про зверей». Да-да, помню, но дело в том, что редактор, который во мне просыпается,– это зверь. «Попр-ррошу без недоговоренностей!» – рычит он. Ясно, что рассказ придется писать до настоящего конца.

С тяжелым вздохом просыпается верблюд, и мы начинаем. Мы честно трудимся часа полтора. Мы, словно пустыню, пересекаем просторы воображения в поисках живительного источника образов и мыслей. Несколько раз настигаем миражи, но вот, кажется, впереди, без всякого обмана, вырастает желанный оазис... И тут раздается телефонный звонок. Беру трубку. Слышу голос. При первых его звуках во мне просыпается попугай.

«Привет!» – «Привет».– «Дела идут?» – «Идут».– «Контора пишет?» – «Пишет».– «А касса деньги выдает? Старик, ты меня, конечно, узнал?» – «Узнал».– «Тогда как насчет десятки до понедельника?»

Мои трансформации не перестают изумлять меня самого: в считанные доли секунды попугай засыпает, а вместо него просыпается рыба! Какой породы, не знаю, но рыба настоящая – молчит.

«Что скажешь, старичок?»

Молчит рыбешка, старается.

«Значит, договорились?»

«Договорились».

Кто бы это мог сказать: «Договорились»? Только не я. Мне не хочется давать ему десятку до понедельника, потому что кроме ближайшего понедельника есть еще следующий понедельник, а также огромное количество понедельников в ближайшие годы, и обладатель голоса широко пользуется этим любопытным свойством календаря... Кто же это мог сказать? Не иначе как рыба, проснувшаяся во мне, принадлежит к неизвестному науке виду говорящих.

Когда я возвращаюсь к рабочему столу, оказывается, что верблюд давно уже улегся и храпит. Во мне просыпается бегемот. Он тупо смотрит в написанное. Мой бегемот абсолютно равнодушен ко всему, что можно хотя бы отдаленно считать художественным творчеством. Меньше всего его волнует моя работа. Он находит мои рассказы бездарными.

Бегемот утыкается узким лбом в машинку и угрюмо сопит. Минута... Другая... Вдруг с дикими воплями просыпается носорог. С грохотом опрокидывает на машинку футляр и яростно увлекает меня в прихожую. Ловко действуя рогом, он накидывает на меня пальто, кепку, шарф и вышвыривает меня на улицу. Утомившись от этого взрыва, он быстро засыпает.

Иду по улице в неизвестном направлении. Просыпается бродячая собака. Таскаемся по закоулкам, проходным дворам.

Просыпается кошка. Садимся в малолюдном сквере на скамейку, греемся на солнышке. Начинаем мурлыкать.

Просыпается ласточка. Предлагает слетать в парк, попить пива. (Моя ласточка пьет пиво.) Сажусь в троллейбус, еду в парк. В троллейбусе давка, во многих пассажирах проснулись их носороги. Мой тоже просыпается. Его темперамент помогает мне вылезти на нужной остановке.

В парке во мне снова просыпается волк с присущим ему аппетитом. Бродим от павильона к павильону, жуем бутерброды, глотаем пирожки. Пива нет, пьем сухое иино. (Мой волк пьет сухое вино.)

Просыпается бабочка. Порхаем по аллеям, задираем встречных стрекоз. К вечеру бабочка устало складывает крылья и засыпает в траве. Сажусь рядом. Тишина. Сумерки. Парк пустеет. Нежно шумят деревья... Просыпается верблюд, и мы тащимся через весь город, обратно к машинке.

Поздно ночью наступает момент, когда клавиатура машинки начинает двоиться в моих глазах, и я понимаю, что дело идет к концу. Еще усилие, и вот верблюд роняет горбы и обессиленно падает. Я и сам готов уснуть, но не успеваю: просыпается обезьяна. Она корчит гримасы и пританцовывает. Она говорит: «Вот видишь – недь можешь, если постараешься. Прелестный, должна тебе сказать, получился рассказ».

Я не удивляюсь ни тому, что она умеет разговаривать, ни тому, что она говорит умно и справедливо. В моей обезьяне, я это замечаю не впервые, изредка просыпается человек.

ОН ЕЩЕ СКАЖЕТ!

Он выходит. Он вышел. Одет во все чистое – как перед решающим сражением. Фрак отутюжен, сорочка сверкает, бабочка безупречна. Чувствуется: человек на многое решился. Мы подбадриваем его аплодисментами. Он кланяется, после чего поворачивается к нам спиной. Mi.i не в обиде: сегодня он хочет говорить не с нами, а с ними. Ему есть что сказать им: накипело, накопилось за долгие годы, требует выхода.

Их много. В руках разное. Скрипки, трубы, флейты, кларнеты, виолончели. Одна женщина даже приволокла арфу. И все они смотрят на него. Изображают внимание. Якобы желание выслушать правду, какой бы горькой она ни была. Но это притворство! Едва он взмахивает рукой, как бы говоря: «Товарищи! Давно хочу вам сказать...» – как все эти люди разом ударяют или принимаются дуть в специально принесенные инструменты. Грохот невообразимый, жуткий вой. Напрасно он размахивает руками, умоляя выслушать. Чем выразительнее его жесты, тем громче в ответ ухают трубы. Нахально пиликают скрипки. Бренчит арфа. Гудит контрабас. Нет, они не дадут ему сказать ни слова, как не дали вчера, как не давали в предыдущие их встречи. Больно следить за этой неравной борьбой. И – верх наглости! В тот самый момент, когда он, истратив все силы и разуверившись в том, что его расслышат, в полном отчаянии резко взмахивает рукой,– все смолкает. Полная тишина. Но у него уже нет сил говорить. Пот катится градом по его лицу. Волосы разметаны бурей. Бабочка съехала на спину. Шатаясь, он уходит.

Мы бешено аплодируем ему – за героическую попытку достучаться до этих людей. Пусть она не удалась, но он был так неистов в своем стремлении сказать им все, что он о них думает!

Мы вызываем его. Он выходит. Кланяется. Сконфуженно улыбается. Да, он снова проиграл. Но дух его не сломлен. Завтра он снова выйдет к этим людям и снова взмахнет руками, призывая выслушать его. Я верю: рано или поздно в ответ на его взмах не раздастся ни одного звука. И тогда мы услышим, что он хотел им сказать. Убежден: это что-то очень, очень важное.

РАЗРЯДКА

Утром он встает с головной болью. За окном – метель.

Жизнь неприятна.

Не видно внимания со стороны жены.

Сын отказывается идти в школу, откуда он каждый день приносит новую двойку.

В булочной нет его любимого батона за двадцать пять копеек.

В овощном чудовищно груба продавщица.

Не приносят радости газеты. В Якутске продолжается травля честного охотинспектора. Повсюду бешено сопротивляются живительным переменам бюрократы. Иран и Ирак продолжают бессмысленную братоубийственную войну.

В середине дня неожиданно отключают холодную воду. Он дважды идет на колонку с трехлитровой банкой и авоське. Всюду она тротуарах под тонким покровом снега – лед. Колонка стоит в ледяном кратере. Профессия дворника еще не изобретена.

Сын возвращается с очередной двойкой, в разорванной шапке, со свежим синяком под глазом.

Приходит с работы жена, как всегда, забывая, что в дом можно войти и с улыбкой.

Автобуса нет двадцать пять минут, хотя на табличке, тренькающей на ветру, можно прочесть: «Интервал движения: пять – семь минут».

Люди в автобусе спрессованы, как мороженые креветки.

Плющат и его.

На выходе его толкают в спину, и он долго куда-то летит и обо что-то ушибается.

И он не выдерживает.

Хотя на него к этому времени смотрят уже тысячи глаз. Но ему не до условностей. В нем все кипит, бурлит. Все возмущено. Ему надо разрядиться. Он хватает, что попало под руку. Как правило, это палка с набалдашником. Он хватает ее и принимается лупить по всему, что его окружает. Он лупит и так и сяк, и разящим наотмашь ударом, и мелкой рассыпчатой дробью. И каждый удар отдается у него в голове: бум! бум! тах-тах-тах! тр-р-р-р... чунг-чунг! Дзеньк-дзеньк! Бам! Бам!..

А потом он в изнеможении падает.

А мы аплодируем. Мы долго и благодарно аплодируем, а потом расходимся и говорим: приличный коллектив. И саксофон неплох, и бас-гитара. Но ударник – выше всяких похвал!

Утром он встает с головной болью..

САМИ С УСАМИ

Интервью руководителя рок-ансамбля «Троллейбус»

–   Почему ваш ансамбль называется «Троллейбус»?

–   Потому что, когда мы собрались, ансамбли «Метро», «Такси», «Трамвай» и «Автобус» уже существовали. Это во-первых. Во-вторых, мы все с усами, и троллейбус тоже. И в-третьих, и троллейбус, и наш ансамбль работают на электричестве. Но у нас, конечно, выходная мощность гораздо выше. Кстати, могу рассказать любопытный случай. В одном Дворце спорта, когда подключили нас, отключилось освещение. Я предложил зрителям проголосовать: что они предпочитают. Половина проголосовала за то, чтобы слышать нас, но не видеть, а половина – за то, чтобы видеть, но не слышать. И это понятно: у нас есть не только что послушать, но и на что посмотреть.

–   В связи с этим следующий вопрос. Что новенького увидим мы у вас в наступающем году?

–   Сейчас мы ведем экспериментальный поиск новых выразительных средств. В частности, решили сменить нашу дымовую завесу. Пока что, когда мы выходим на сцену, дым скрывает все от пояса и ниже, зрители не видят ног. А теперь мы, наоборот, будем в дыму от пояса и выше, а зрители увидят только ноги. В связи с этим разрабатывается оригинальный сценический костюм с противогазом.

–   Что вы при этом будете петь?

–   В нашей новой программе будут мои рок-зонги на стихи Шекспира, Рабиндраната Тагора и Витюши Заломаева, нашего ударника. Витюша – самородок. Не знает ни нот, ни букв, пишет сердцем. Продолжим мы работу и над нашим последним шлягером «Лабуда-лабуда». Мы хотим довести в нем рефрен «Лабуда-лабуда» с шестнадцати повторов до тридцати двух.

–   Есть ли в вашем репертуаре песни, адресованные молодежи?

–   Да. Это песня молодых болельщиков «Спартак» – как же так?». Это мини-рок-опера «Эвридика и Уренгой». И это песня «Вернись в дом родной», она посвящена студентам, завалившим сессию.

–   Кто из мастеров прошлого больше всего повлиял на вашу творческую манеру?

–   Я думаю, мы продолжаем традиции таких замечательных мастеров прошлого, как изобретатели паровоза Черепановы. Для своего времени их детище тоже было самым шумным и самым дымным.

–   Что вы пожелали бы самим себе в Новом году?

–   Чтобы соответствующие организации поняли бы наконец, что мы работаем в условиях вредного производства: шум, вибрация, задымленность. Нам пора выдавать молоко. И нашим слушателям тоже.

–   А что вы пожелали бы им?

–   Чтобы оставили привычку орать, когда рвется фонограмма, а спокойно ждали, когда склеят пленку. Кстати, на прощанье могу поделиться еще одним любопытным фактом. У нас на фонограмме записана наша солистка Марина Брыкалова, но недавно она ушла в декретный отпуск. И теперь нам на концертах присылают записки, спрашивают, который из нас переодетая Марина. Эта наивность показывает, что до понимания нашего стиля зрителям еще расти и расти.

ЭНЕРГЕТИКА ЭСТРАДЫ

Открытое письмо работникам Госплана

Уважаемые товарищи!

К вам обращается диспетчер одной из периферийных энергосистем страны. В своей разнообразной деятельности вы вольно или невольно выпускаете из виду некоторые наболевшие проблемы, и среди них – проблему эстрадной энергетики. Между тем ни для кого, наверное, не секрет, что современные инструментальные ансамбли работают на электричестве. Но широкие круги плохо представляют себе, какие мощности потребляют эти коллективы. Например: финальный аккорд известного всем ансамбля «Электрогусляры» по мощности соизмерим с потребностями автозавода при максимальной нагрузке конвейера.

И чтобы это мое заявление не осталось голословным, поделюсь одной историей.

Но сначала скажу, что сам я вообще-то являюсь большим любителем этих ансамблей.

Так вот. Когда к нам на гастроли приезжают мои любимые «Электрогусляры», я, пользуясь служебным положением, заранее вывожу в пиковый режим два-три агрегата на станциях нашего кольца.

Обычно этого хватает. Но недавно приезжают они в наш город и собираются выступать по телевидению. И вдруг выясняется: конец месяца, конец квартала, кое-где горят планы, промышленность работает со страшной силой. Запасной мощности в системе нет. Что делать? Обращаюсь к соседям. Но у них тоже конец квартала, да еще гастролируют «Фиолетовые гобои», а каждый гобой берет, как электровоз. Ничего не поделаешь, думаю, надо звонить в Центр. Только решился, а оттуда сами звонят. Так, мол, и так, сегодня в столице дебютирует новый перспективный коллектив «Голубые трансформаторы» – нет ли у вас в связи с этим десятка-другого лишних мегаватт?