Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

–    Здесь, недалеко от автобусной остановки, есть закусочная,– радостно сообщил субъект с портфелем, не размыкая объятий.– Там должно быть пиво.

–   А перчатка? – вспомнил Опрокиднев после третьей кружки.– Где моя перчатка?

–   Понимаешь,– сказал Аабаев,– передать мы ее передали товарищу Промышлянскому, а попросить обратно было неудобно.

–   Что ж,– сказал Опрокиднев,– у меня осталась еще одна. И следующему противнику я брошу ее в лицо сам.

ОПРОКИДНЕВ – МИСС ЕВРОПА 75

Однажды, когда Опрокиднев сидел над расчетами паропровода высокого давления, к нему подошел профорг Курсовкин.

–   Опрокиднев,– сказал он.– Идем. Ты нам нужен как опытный советчик в деликатном вопросе.

–   А в чем дело? – спросил Опрокиднев, умножая четырнадцать на девятнадцать.

–   Нужно выбрать кандидатуру для одного мероприятия,– объяснил Курсовкин.

Вскоре они вошли в комнату, где уже сидели члены местного комитета Аабаев, Джазовадзе и Чубарик.

–   Опрокиднев,– сказал Курсовкин.– Тебе, может быть, неизвестно, что в настоящее время везде и всюду проводятся конкурсы красоты. Они называются выборами мисс. Схема движения такая. Мы выбираем мисс нашего проектного института и посылаем ее на районный конкурс. Там выбирают мисс района и посылают ее на городской конкурс. И так далее вплоть до мисс Европы и мисс Планеты.

–   А какому примерно званию соответствует должность мисс Планеты? – спросил Аабаев.– Кто как думает?

–   По моим прикидкам,– сказал Джазовадзе,– примерно полковнику военно-воздушных сил.

–   А я считаю, никак не меньше генерального секретаря Организации Объединенных Наций,– взволнованно сказал Чубарик.

–   Полковник не полковник,– сказал Курсовкин,– но заместитель директора, почему нет?

–   Не знаю, не знаю,– сказал Аабаев.– Из моего ума никак не уходит строчка великого русского поэта «Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль».

–   Кобылица, товарищ Аабаев,—строго сказал Опрокиднев – это не должность. Это, скорее всего, призвание. Что касается мисс Планеты, то в первую очередь она соизмерима с игрой хоккейной команды «Спартак» в лучшие минуты ее третьего периода. Кроме того, в качестве официально зарегистрированного эталона красоты она служит на одном уровне с сигналами точного времени, время от времени испускаемыми нашими радиоузлами. И наконец, являясь носительницей на себе всего самого передового и модного, мисс Планета неосознанно управляет творческими порывами человечества, включая сюда музыку, живопись, литературу и кинематограф.

–   Опрокиднев,– сказал Курсовкин,– может быть, тебе это неизвестно, но мы считаем тебя лучшим знатоком женщин нашего института. И мы ждем, что ты поможешь нам выбрать из них самую достойную кандидатуру на районные выборы мисс.

–   Однажды мне было шестнадцать лет,– вспомнил Опрокиднев,– я шел по улице со своим дядей. Несколько раз он оборачивался и говорил: «Какая девушка!» Тогда я спросил: «Дядя! Что вы в них находите?» Тогда дядя ответил: «Доживи до моих лет». И вот я дожил до его лет, и в полном объеме сбылось пророчество дяди.

–   Ближе к делу,– попросил Аабаев.

–   Товарищи! – заверил Опрокиднев.– Все женщины нашего института привлекают меня своей загадочной привлекательностью и будут привлекать ею всю жизнь. И у гробового входа не забудутся хрупкие очертания старшего инженера Марианны Власьевны, упругие шаги заведующего лабораторией Наказаньевой Е. А., тронутые ласковым загаром руки молодой лаборантки Клары. А разве можно пройти мимо внимательных глаз официантки нашей столовой Вероники? Равным образом было бы преступлением не коснуться в этом вопросе роскошных натуральных волос архивариуса Клементины Стоппер! Давно я, кстати, не любовался игрой неонового света в ее задумчивых кудрях, несмотря на ежедневные посещения архива, где стройный стан младшего библиотекаря Анастасии Н. влечет меня своим странным изгибом.

–   Стоппер ушла на пенсию,– объявил Джазовадзе.– Прошу тебя, Опрокиднев, выбирать только из штатных должностей.

–   Не будем формалистами,– обиделся Опрокиднев.– За сборную регбистов нашего института вот уже второй год играет небезызвестный Клокотайло. И разве не мы нанимали в прошлом году артель инвалидов для поездки на уборку свеклы в подшефный совхоз?

–   Ты что же, Опрокиднев,– спросил Чубарик,– толкаешь нас на подставку?

–   Ни в коем случае,– удачно парировал Опрокиднев.– В разбираемом нами вопросе мы свободно обойдемся своими кадрами. Возьмите Наталью Сергеевну с ее коленями. А Шараруева, с ее едва располневшими боками? А Соня, с ее тонкой беззащитной шеей? А Рита, с ее красивым, широкоплечим мужем? А...

–   Опрокиднев,– сказал Курсовкин.– Если бы мы сомневались в твоем кругозоре, мы бы тебя не позвали. Кого конкретно ты предлагаешь на мисс нашего института?

–   Конкретно на мисс нашего института,– сказал Опрокиднев,– я предлагаю начальника моего отдела Эдуарда Фомича Буровина.

Так сказал Опрокиднев и внимательно посмотрел на собравшихся.

– Мы ничего не имеем против Эдуарда Фомича в личном смысле,– сказал Курсовкин.– Товарищ Буровин отличный производственник, умелый руководитель проектных работ. Но, во-первых, он не женщина. Во-вторых, все-таки надо признать, что он не очень красивый.

–   Я удивляюсь, товарищи,– запротестовал Опрокиднев.– Какая красота для вас важнее? Красота Натальи Сергеевны, архитектура различных частей ее тела и их подчас весьма прихотливых сочетаний – или подлинно духовная красота нашего современника Эдуарда Фомича Буровина? Если хотите знать,– закричал Опрокиднев,– наша мисс должна быть... Или, вернее, наш мисс... Или, еще точнее, наше мисс прежде всего должно быть красиво своим трудом! И, если уж хотите знать все до конца, поинтересуйтесь, какое мисс собирается выставить наш основной соперник в районном масштабе, трест «Монтажсистематика»!

–   Какое? – спросил Аабаев.

–   «Монтажсистематика» выставляет в качестве самого красивого человека своего коллектива главного инженера товарища Промышлянского. И я не представляю, как будет конкурировать с этой солидной фигурой какая-нибудь там загорелая чертежница Марина, с ее пусть даже ногами, и даже Клементина Стоппер, с ее роскошными натуральными волосами из японского нейлона. Удивляюсь вашей беззаботности, товарищи!

–   Этого мы не знали,– сказал Курсовкин.– Сейчас я его приведу.

Вскоре он втащил в комнату упирающегося Буровина.

–   Мужики, поймите меня правильно,– умолял Буровин.– У меня принципиально неверные черты лица. Никаких шансов. Только родной институт опозорю. Да посмотрите же на меня объективно!

Все объективно посмотрели на Буровина и вздохнули.

–   Был бы я таким, как Опрокиднев,– раздраженно заметил Буровин,– тогда другое дело. Посмотрите на него.

Опрокиднев, подбоченившись, стоял в центре комнаты – сильный, красивый, молодой. Его задорный нос сапожком, его румяные щеки, его чисто промытые уши вызывали в душе образ овощного рынка в урожайный год: лаковые пупырчатые огурчики, розовая картошка, бордовая свекла, крутобокие томаты, прохладные духовитые охапки укропа... Крепкой природной красотой был красив в эту минуту техник Опрокиднев.

–   Иди, Опрокиднев,—сказал Курсовкин.– Твоя идея, ты и иди. Ждем тебя с победой.

–   Какое могло быть соревнование,– объяснял на следующий день Опрокиднев,– если я даже побриться не успел. А в других организациях кандидатуры еще за месяц были посажены на диету. И потом, возьмите самое мисс, товарища Промышлянского. Ведь он – главный инженер. А я всего-навсего старший техник. Достаточно, что я обошел Синедухина с асфальтобетонной фабрики, хоть он и зам. главного технолога, и оттеснил его на третье место. Нет, товарищи, надо было посылать Буровина, тогда имели бы мисс. А если бы меня предварительно повысили хотя бы до старшего инженера, то за Планету не ручаюсь, но мисс Европа-75 трудилась бы среди вас – это говорю вам я, Опрокиднев, крупнейший специалист в этом виде спорта.

ОПРОКИДНЕВ УХОДИТ, ОПРОКИДНЕВ ОСТАЕТСЯ

Однажды Опрокиднев разочаровался в жизни и решил покончить жизнь самоубийством.

В обеденный перерыв он подошел к профоргу Курсовкину и сказал:

–   Товарищ Курсовкин! Я принял решение уйти из этой жизни. А поскольку сегодня только второе число, прошу вернуть мне взносы, уплаченные мною вчера за текущий месяц.

–   Сегодня я тебе верну, а завтра ты сам вернешься? – спросил Курсовкин.– Что тогда?

–   Товарищ Курсовкин,– сказал Опрокиднев.– Я ухожу туда, откуда не возвращаются.

–   Аабаев! – крикнул Курсовкин,– Ты слышишь? Опрокиднева переманили в «Монтажсистематику».

–   С удовольствием бы ушел вместе с тобой,– завистливо сказал Аабаев.

–   Нет, Аабаев,– вздохнул Опрокиднев,—Туда лучше уходить по одному.

–   Правильно,– согласился Курсовкин.– А то паника поднимется, и вообще никого не отпустят.

–   Извините,– твердо сказал Опрокиднев,– но мне пора. Прощайте, больше не увидимся.

–   Отчего же? – удивился Курсовкин.– Заходи, всегда будем рады видеть.

–   Лучше вы ко мне заходите,– уклончиво ответил Опрокиднев и вернулся к себе в отдел.

Там он обошел всех сотрудников и тепло попрощался с ними. В эту скорбную минуту он сумел для каждого найти особенно нежные, чуткие слова. И только с Шараруевой простился молча.

–   Я люблю тебя, Шараруева,– сказал он.– Я любил тебя больше, чем Наталью Сергеевну, Марианну Власьевну и Наказаньеву Е. А., вместе взятых. Давай простимся молча.

В последний раз выдвинул Опрокиднев ящик своего стола, в последний раз вынул оттуда листок бумаги, в последний раз скрутил колпачок с фломастера.

«Заявление,– аккуратно вывел он.– Прошу уволить меня с работы в связи с уходом из жизни по собственному желанию».

Он взял заявление и подошел с ним к начальнику отдела Эдуарду Фомичу Буровину.

–   Можно завизировать и в таком виде,– сказал Эдуард Фомич.– Но, как правило, в таких заявлениях добавляют: «В моей смерти прошу никого не винить».

–   Сейчас допишу,– пообещал Опрокиднев и вернулся к своему столу.

«В моей смерти прошу никого не винить»,– написал он. И задумался. Как это никого? Разумеется, это благородно: уйти, не потревожив оставшихся. Как говорится, по-английски. А почему я должен уходить по-английски? Разве до сих пор я делал что-нибудь по-английски? Нет, нет и еще раз нет! Я любил по-опрокидневски, работал по-опрокидневски, говорил по-опрокидневски. По-опрокидневски я жил, по-опрокидневски и уйду!

Шуршал ватман, и скрипели грифели, трещали арифмометры, позванивали телефоны, а Опрокиднев все сидел над своим заявлением. Он обдумывал список виновных.

–   Человека берут в «Монтажсистематику», а он еще раздумывает,– шептались сотрудники.– Ну и тип!

В пять часов тридцать минут вечера весь отдел дружно покинул рабочие места и устремился к выходу.

–   Опрокиднев, лапочка,– нежно спросила Наталья Сергеевна,– а вы остаетесь?

–   Нет, я ухожу,– ответил Опрокиднев.– Но, уходя, я хочу погасить свет и хлопнуть дверью.

–   Не упустить тех, кто действительно виноват,– сказал себе Опрокиднев, оставшись один,– а всем остальным простить. Так должен поступить настоящий самоубийца.

За окном густели сумерки, последние звуки растаяли в гулких институтских коридорах, когда Опрокиднев вновь взялся за фломастер.

«В моей смерти,– вывел он,– прошу винить:

1.   Клюева Анатолия, ударившего меня в 1948 году по уху на виду у всей школы. Как я тогда плакал, помню до сих пор.

2.  Людмилу, двоюродную сестру, за признание моих стихотворений периода 1948—1955 годов бездарными. Эту травму я пронес через всю жизнь.

3.   Паропроводы высокого давления за трудную поддаваемость моим расчетам.

4.  Буровина Эдуарда Фомича за неповышение меня в должности.

5.  Шараруеву, как не отвечающую моим настойчивым духовным запросам.

6.  Футбольную команду «Спартак», как не оправдавшую мои надежды.

7.  Продавщицу колбасного отдела в гастрономе № 41 за отсутствие идеалов.

8.  Марионеточное правительство банановой республики Бавона Терра, как плюнувшее в лицо мировой общественности, в том числе и в мое...»

Так он шел от пункта к пункту, а между тем за окном пронеслась ночь, погасли фонари и заря подняла восточный край небес, наступал зловещий час рассвета, час рождений и смертей, час прозрений и отмщений.

И Опрокиднев задремал; и на хрупком фундаменте сновидений вознесся перед ним сверкающий огнями и битком набитый народом зал городского Дворца спорта. Мстительно дышат темные провалы трибун, мощные прожекторы заливают арену. Там, на гигантской скамье, тесанной из сосны, с крупными занозами, сидят все виновные в его уходе.

Сидит грустный и постаревший Толька Клюев.

Сидит двоюродная сестра Люська.

Сидит Эдуард Фомич Буровин, задумчиво поправляя траурную повязку на рукаве пиджака.

Сидит опухшая от слез Шараруева.

Рядом с ней продавщица нервно крутит пуговицы на своем белом халате – видно, ее взяли прямо из-за прилавка.

В полном составе, с дублем, с массажистом, с психологом, с запасными, со всеми своими потрохами, сидит «Спартак». Сидит, опустив голову на полосатый халат, тренер. Сидят популярные зазнавшиеся хавбеки.

И сидит смуглое правительство Бавона Терра, предатели джунглей. Синеватые отеки от неумеренных выпивок и забвение народных традиций читаются на их лицах.

–   Встать! Суд идет,– разносится над залом.

В наступившей тишине слово берет судья.

–   Вы обвиняетесь,– говорит он,– в безвременной и прискорбной гибели гражданина Опрокиднева. Признаете ли вы себя виновными?

...И тогда встанет спартаковский капитан и скажет:

–   Эта гибель нас потрясла. Передайте ему, что он навечно зачислен к нам в «Спартак» на правый край нападения. Все голы, забитые нами справа, будут заноситься на его лицевой счет.

И, кряхтя, поднимется гнусный премьер республики Бавона Терра. Он обведет зал мутными с похмелья глазами и скажет:

–   Дамы и господа, мы не предполагали, что беспринципная деятельность нашего марионеточного правительства будет принята так близко к сердцу гражданином Опрокидневым. В виде компенсации приглашаем безутешную вдову погибшего совершить бесплатную туристическую поездку по нашим джунглям.

–   Это был одинокий человек,– сухо заметит судья.– И от него не осталось даже вдовы.

–   Осталась! – пронзительно крикнет Шараруева.– Я его вдова!

–   И я! И я! И я! – закричат с разных трибун Наталья Сергеевна, Марианна Власьевна, официантка Вероника, лаборантка Рита и многие другие.– Мы все его вдовы!

А Толька Клюев и двоюродная сестра Люська рухнут на колени и с криком: «Прости!» – упадут в обморок.

Однако не исключено, что некоторые из обвиняемых начнут изворачиваться.

Встанет, к примеру, продавщица из гастронома и скажет, что якобы не помнит такого покупателя. Тогда ей предъявят фотокарточку покойного. Шараруева попытается вырвать карточку из рук прокурора, чтобы покрыть ее слезами и поцелуями, и ее долго будут успокаивать и отпаивать водой из казенного стакана. А продавщица равнодушно скользнет взглядом по задорному носу Опрокиднева, по всему его лицу, отмеченному крепкой природной красотой, и откровенно спасая шкуру, скажет:

Первый раз вижу.

И от этих ее слов что-то вдруг переменится в зале. Кто-то шумно вздохнет, кто-то хихикнет, кто-то распахнет неведомо откуда взявшиеся окна... Очнется от обморока Толька Клюев, сядет на скамейку и как ни в чем не бывало закурит. Люська деловито посмотрит на часики, поправит прическу и спокойно уйдет. Эдуард Фомич Буровин вытянет из нагрудного кармана своего пиджака логарифмическую линейку и недрогнувшей рукой примется умножать четырнадцать на девятнадцать. Судья встретится взглядом с прокурором, и оба зевнут...

Зевнул и сам Опрокиднев, зевнул и открыл глаза.

Солнечный свет лился из распахнутого окна. Беззаботный ветерок выкручивал занавеску. Снизу, с тротуара, доносилось повизгивание метлы. Его заглушал грохот трамвая. Алая железно-стеклянная коробка проползла мимо окон, выбивая дугой синеватые искры. Пробежали хохочущие школьницы. Потом снова завизжала метла, потом она умолкла, и голос институтского дворника произнес:

–   А дальше пусть горсовет подметает.

И окончательно понял Опрокиднев неуместность своей мечты. Нет, не встанет спартаковский капитан и не скажет: «Прости, Опрокиднев». А встанет он и скажет:

–   Знать не знаем Опрокиднева, гражданин судья. Мало ли у нас сумасшедших болельщиков, которые мешают нам жить и работать над дальнейшим совершенствованием спортивного мастерства.

И не встанет Шараруева, не скажет: «Я его вдова». А встанет она и скажет:

–   Да, я согласна быть вдовой. Но не Опрокиднева, а нашего директора. Но он, к сожалению, женат...

–    Ах так?! – воскликнул Опрокиднев.– Вы меня не знаете? Вы меня не любите? Вы для меня не прекратите? Тогда и я для вас не уйду. Никуда я отсюда не уйду, слышите?!

– Слышим, слышим,– ответил Эдуард Фомич Буровин, входя в помещение.– Начинайте работать.

Часы пробили половину девятого. Сотрудники склонились над столами, встали у кульманов. Затрещали арифмометры, зазвенел телефон. Опрокиднев углубился в расчет паропровода высокого давления и начал жить дальше.

ОПРОКИДНЕВ ХОРОНИТ ДЯДЮ

Памятные события дня.

1.  Представитель заказчика главный инженер «Монтажсистематики» Промышлянский вторично забраковал расчет, сделанный Опрокидневым при участии старшего инженера Шараруевой.

2.   Возвращаясь домой, Опрокиднев по случаю приобрел портфель крокодиловой кожи.

Последняя мысль, перед тем как заснуть.

«Расчет плохой, а портфель хороший...»

Непосредственно сон.

Портфель лежал на журнальном столике. В его благородной пупырчатой поверхности тускло отражалась луна. Как и полагается во сне, до поры до времени все было тихо и неподвижно.

Внезапно с пронзительным пением разъехались створки окна, и три безобразных чудовища, перевалив через подоконник, шумно плюхнулись на пол.

«Мама!» – подумал во сне Опрокиднев и забился в угол.

Громко стуча лапами и волоча хвосты, чудовища расположились вокруг журнального столика и дружно зарыдали. Опрокиднев осмелел и вылез из угла.

Это были крокодилы, один очень большой, один не очень и один маленький.

–   Гм...– откашлялся Опрокиднев.– Вы... Как вы сюда попали?

При звуках его голоса они перестали плакать. Средний крокодил тоже откашлялся и прохрипел:

–  Озеро Тана – Нил – Средиземное море – Черное – Азовское – Дон – Волгодон и так далее и тому подобное, вплоть до дренажной системы вашего города. Понятно?

–   Понятно. Вы, стало быть, специально ко мне? Л что случилось?

При этих словах они снова зарыдали, а самый большой коснулся мордой портфеля и прошептал:

–  Это был наш дядя.

Глубина их переживаний искренне поразила Опрокиднева.

–   Что же вы хотите? – спросил он.

–   Дядя завещал похоронить его на берегах родного озера,– пояснил большой крокодил.

–   Вы хотите забрать его?

–  Да.

«Жалко дядю,– подумал Опрокиднев.– И племянников жалко. А портфель еще жальче. Безумно жалко портфель».

Это невозможно,– твердо ответил он.– Приношу глубочайшие соболезнования в связи с его безвременной кончиной... но в вашем дяде я храню важную техническую документацию.

–   Что еще за документация? – спросил большой крокодил.

–   Видите ли...– замялся Опрокиднев.– Эта документация – сделанный мною расчет, и, как сказал представитель заказчика, мой враг Промышлянский, я могу его спокойно похоронить...

–   В чем же дело? – воскликнул большой крокодил.– Мы похороним их вместе, под одной пальмой.

–   Документацию, выросшую и размножившуюся в условиях умеренно континентального климата, нельзя хоронить в тропиках,– ответил Опрокиднев.– Она этого может не выдержать.

–   А нельзя ли устроить им отдельные похороны, каждому в своей местности? – поразмыслив, предложил большой крокодил.

–   Нет. В сложившихся условиях ваш дядя является как бы саркофагом для моей документации, и разделять их было бы более чем неуместно. Но я не вижу повода для огорчений, друзья. Ваш дядя – простой труженик водоемов, мог ли он мечтать, что когда-нибудь в нем будет храниться сложнейший расчет паропровода высокого давления?

–   Я такой же простой труженик, каким был мой дядя,– сказал средний крокодил.– И если бы в детстве я услышал, что когда-нибудь во мне будет храниться расчетчик паропроводов, я бы тоже не поверил. Однако мы рождены в замечательный век, когда мечты сбываются,– закончил он и широко распахнул челюсти, намереваясь проглотить Опрокиднева.

–   Закрой пасть! – строго прикрикнул на него большой крокодил.– Это всегда успеется. Итак, вы твердо намерены похоронить расчеты в нашем дяде?

–   Еще чего! – сказал средний крокодил.– В папке похоронит.

–   Этот расчет я делал совместно со старшим инженером Шараруевой,– заявил Опрокиднев.– Все, что я творю совместно с этим инженером, приобретает для меня характер святыни. А святыни, молодой человек,– обратился он к младшему крокодилу,– в папках не хоронят.

–   Предлагаю компромисс,– сказал большой крокодил.– Если вашу документацию нельзя хоронить ни в тропиках, ни отдельно от дяди, пусть похороны состоятся здесь.

–   Но только на берегу озера,– потребовал средний.

–   Разрешите высказаться откровенно,– ответил Опрокиднев.– С моей точки зрения, мы хороним не дядю с находящейся в нем документацией. Мы, наоборот, хороним мой расчет, волею случая оказавшийся в вашем дяде. Ведь, если хотите, он мог оказаться и не в вашем дяде, а в чьем-нибудь другом. И даже в одном из племянников,– беспечно добавил он, и в то же мгновение три пары челюстей зловеще заскрежетали.– Шучу! – поспешно крикнул Опрокиднев.– Так вот, поскольку мы в первую очередь предаем погребению расчетную документацию, считаю своим долгом информировать вас, что таковую хоронят не на берегах озер, а в так называемых архивах.

–   Какой вид имеют архивы? – спросил большой крокодил.

–  Это помещение, в котором стоят шкафы.

–   Хорошо, пусть будет шкаф,– сказал большой крокодил.– Но в соответствии с нашими ритуалами свежей могилке нужна искупительная жертва. При этом вынужден заявить откровенно, что наиболее желательна человеческая.

–   Вы... вы с ума сошли! – закричал Опрокиднев.– Где я возьму вам жертву?!

Возникло тягостное молчание.

–   Эта... как вы ее назвали... Шараруева...– пробурчал большой крокодил.– Она вам очень нужна?

–   Шараруева исключается: она меня любит.

–   Вот и прекрасно. Пусть тогда принесет себя в жертву.

–   Нет-нет!

–   Хорошо... а этот... ваш враг... Промышлянский...

–   Враг,– согласился Опрокиднев,– но не до такой степени.

–   Не может быть, чтобы у вас в институте не нашлось подходящей жертвы,– сказал большой.

–   Жертв у нас много,– ответил Опрокиднев.– Эдуард Фомич Буровин–жертва честного отношения к работе. Мой друг Курсовкин – жертва семейной жизни. Аабаев – постоянная жертва «Спортлото». Наши женщины – все как одна жертвы своей необузданной влюбленности в меня, их переполняют чувства, мешая им, а заодно и мне правильно ориентироваться в таблице умножения, отсюда грубые ошибки в расчетах. Но ни одну из этих жертв не назовешь искупительной. Более того. В нашем институте каждый год приходится хоронить сотни расчетов. Если на каждую могилку приносить в жертву исполнителя, то институт вымрет в обозримый исторический период. А если этот обычай перекинется из нашего института в другие учреждения, занимающиеся теми или иными расчетами, в конечном счете в жертву будет принесен прогресс!

–   Если вы никого не найдете,– произнес большой крокодил,– вам придется принести в жертву себя.– И он широко раскрыл пасть.

–   Я протестую! Дайте мне морально подготовиться! – закричал Опрокиднев и проснулся.

Луна безмолвно освещала комнату. Портфель лежал на журнальном столике. За окном что-то ухало – возможно, удирали крокодилы...

ОПРОКИДНЕВ, УЧАСТНИК КАВКАЗСКОЙ ЛЕГЕНДЫ

Однажды Опрокиднев особенно удачно рассчитал паропровод высокого давления и получил за это отпуск в августе месяце.

Много всего повидал в своей быстротекущей жизни техник Опрокиднев, но, как ни странно, еще ни разу не посещал Кавказа.

И Опрокиднев вылетел на Кавказ. Он выбрал это местечко еще и потому, что имел тайное намерение на некоторый период забыть женщин родного института и закрутиться в вихрях настоящего, крупного лирического чувства. Аабаев и Джазовадзе, а также Эдуард Фомич Буровин и лично товарищ Курсовкин неоднократно информировали его о том, что на Кавказе проживают совсем другие женщины. Вернее, проживая на Кавказе, они становятся совсем другими. В походке у них появляется что-то от жеребенка, взгляд дымится, плечи разламывают хрупкий кокон сарафана, и золотистые волосы развеваются по ветру при любой погоде. Покорить такую женщину можно только за счет небывалой отваги и полного безрассудства. Быстрота и натиск, острая конкуренция смуглых юношей, может быть, даже звон кинжалов в ночи и конский скок на горных тропах, и не без блеска ледников, не без мерцанья эдельвейсов с хрустальной капелькой росы на бледно-синих лепестках – вот программа-минимум, которую наметил Опрокиднев одним небольшим усилием своей незаурядной мозговой системы.

И, едва сойдя с трапа самолета, он в чем был отправился на поиски женщины, еще ничего не знающей о его безумной любви к ней. А был он в светлом летнем костюме с платиновой искрой, в алой сатиновой косоворотке с перламутровой пуговкой, в новеньких скрипучих сандалиях, сплетенных дерюжкой, в велосипедистской шапочке с черным целлулоидным козырьком и буквами «ТАРТУ», написанными на эстонском языке. Темные гангстерские очки задорно сидели на курносом, слегка облупившемся носу и, пряча до поры до времени темпераментные взгляды озорных глаз Опрокиднева, подчеркивали пунцовый румянец его щек. Как всегда, в решающие минуты Опрокиднев был красив крепкой, природной красотой.

Женщину он увидел сразу.

В центре площади стоял открытый экскурсионный автобус. В нем плотными рядами сидели отдыхающие. Они прикрывались легкими зонтами, шуршащими друг о друга, как стрекозиные крылья, разглядывали лакированные книжечки туристических справочников, обмахивались газетками, а некоторые кушали виноград.

Рядом с водителем стояла юная женщина в кожаных шортах и брезентовой штормовке. Ее колени золотились, как апельсины. Возле губ она держала милицейский мегафон.

–   На Кавказе есть гора! – кричала она.– Самая большая! А под ней течет Кура, мутная такая! Мы с вами посмотрим с этой горы на эту Куру. Спешите! Осталось четыре свободных места!

–   Экскурсия в горы! – кричала она.– Мы проедем там, где не ступала нога человека. Ущелье духов! Вид с вершины Грез на долину Слез! Древние кавказские легенды, объясняющие происхождение гор, морей и океанов! Семь легенд о вечной любви! Торопитесь! Осталось два свободных места! Одно! Ни одного! Поехали!

И тут только Опрокиднев опомнился. Одним прыжком догнал он автобус, перемахнул через низкий бортик и в бессознательной заботе о равновесии крепко ухватил укутанный в штормовку стан экскурсовода.

–   Мест нет, гражданин,– закричала женщина-экскурсовод и обдала его дымным взглядом.– Ждите следующую машину.

–   Только с вами,– бормотал Опрокиднев, доверчиво прижимаясь к упругому брезенту.– Являясь большим любителем кавказских легенд, хочу быть в первых рядах, где бы ни ступала нога человека. Я вот тут, в уголочке, я на бортике пристроюсь, я на отдельное место не претендую как сознательный опоздавший. Если все опоздавшие будут претендовать на отдельное место, где сядут те, кто пришел вовремя?

–   Ладно, пусть едет,– пожалел кто-то из пассажиров.

Женщина-экскурсовод одернула штормовку, отчего Опрокиднев сместился в угол кузова, и сказала:

–   Пусть едет. Но это дело надо перекурить.

Несколько мужчин протянули ей сигареты. Особенно старательно это сделали Опрокиднев и смуглый юноша, сидевший во втором ряду. Острая конкуренция была налицо.

Женщина внимательно оглядела желающих дать ей закурить и выбрала опрокидневскую «Экстру». Смуглый юноша издал гортанный выкрик, напоминающий клекот орла, и вышвырнул свой «Филипп Моррис» на дорогу.

Автобус покинул городские кварталы и вошел в первый поворот серпантина.

–   Кого тошнит, остановка на семнадцатом километре,– объявила женщина.– Просьба потерпеть. Посмотрите направо – направо виднеется Черное море. Один из крупнейших бассейнов нашей страны. Обратите внимание на эти волны. С них Айвазовский писал свой «Девятыйвал». Если хотите, расскажу анекдот про Айвазовского.

–   Просим, просим! – закричал Опрокиднев.

–   Женщины могут не слушать,– предупредила она.

–   Почему это? – обиделась старушка на последнем ряду. На каждом повороте она взмывала вверх и некоторое время парила над скамейкой, держась за зонтик.– Что мы, шуток не понимаем?

Женщина-экскурсовод рассказала анекдот про Айвазовского, потом про Лермонтова, потом про Сухумский обезьяний питомник. В автобусе наладилась атмосфера полного взаимопонимания. Особенно сплачивали коллектив виражи: экскурсанты мотались в кузове, как грибы в лукошке, старушка на последнем ряду взмывала все выше и летала над головами собравшихся, пока на одном, очень крутом вираже не улетела совсем, чего почему-то никто не заметил; женщина-экскурсовод грохалась на колени к Опрокидневу, наконец ей надоели эти однообразные перемещения, и она так и осталась сидеть на Опрокидневе до конца маршрута; смуглый юноша перед каждым входом в вираж печально спрашивал: «Это еще не семнадцатый километр?» Его участь была решена.

–   Марина! – жарко шептал Опрокиднев.

–   Не здесь и не так,– строго отвечала она.

Так они ехали, ехали, и вдруг дорога уперлась в скалу, и они приехали.

–   А вот и наша гора,– сказала Марина.

–   А где Кура? – спросила старушка, которая, оказывается, никуда не улетала. Потому что если улетала, то неизвестно, на чем догнала.

–   Надо знать географию, бабуся,– пристыдила ее Марина.– Кура здесь не протекает. Ближе, ближе к краю, товарищи. Не бойтесь, отсюда еще никто не упал.

Все сгрудились у края пропасти. Только печальный юноша убежал в скалы.

Место было замечательное. Справа стояла самая большая гора, слева – гора поменьше. Между ними чернело ущелье. Прямо из-под ног экскурсантов в ущелье с диким ревом летел седой, как профессор, водопад. Он разбивался о прозрачное озерцо, в котором смутными тенями бродили узкие стремительные рыбы.

–   Это место,– закричала Марина в милицейский мегафон,– по плотности легенд на квадратный километр не имеет себе равных на всем Кавказском хребте. Легенда первая, о происхождении самой большой горы. Однажды княжна Тамара уехала далеко на север, и Демон затосковал. Я хочу посмотреть, как она там проводит время, сказал он. Тридцать лет и три года ставил он камень на камень, пока не собрал эту гору. Потом он взобрался на вершину и посмотрел на север. Каково же было его удивление, когда он увидел, что Тамара ему неверна.