Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Все собрались? Поехали! Девушка, что вы плачете, что вы рыдаете? Планету жалко? Ну, успокойтесь. Ну, тихо. Тс... Только это строго между нами. Могила, да? Слушайте: ни на какой планете вы не были, никуда не летали, экскурсия проходила в специально оборудованном аттракционе. Именно поэтому настоящая планета Дунь-Плюнь в созвездии Лебедя до сих пор цела.

ВО СНЕ И НАЯВУ

Всем, всем, всем! Разыскивается опасный преступник, сотрудник Института мысленных завихрений Митятяйкин! Изобретенный им регулятор сознательности воздействует на окружающих в радиусе до полукилометра, повышая сознательность любого человека в сотни раз!

Одним движением руки Митятяйкин развалил родной институт: едва регулятор заработал, как все сотрудники выстроились в очередь с требованием немедленно их уволить. Причиной большинство указало личную неспособность к полезным мысленным завихрениям.

В настоящее время Митятяйкин ходит по городу с включенным регулятором. В зоне его действия творятся жуткие дела. Торговые работники вытаскивают на прилавки дефицит! Покупатели отказываются его брать, считая, что другим нужнее.

На перекрестке Юго-Западной улицы и Северо-Восточного проспекта, где две недели из лопнувшей под землей трубы хлестала горячая вода, возникла драка между ремонтными службами. За право срочно ликвидировать аварию бригады бьются с применением тяжелой техники, вплоть до компрессоров и бульдозеров.

В зоне действия регулятора прекращается движение общественного транспорта: никто из пассажиров не входит и не выходит, предлагая это сначала сделать другим.

В отделения милиции явилось неустановленное пока что количество граждан с признанием своих доходов нетрудовыми. Принесенные ими мешки денег захламляют проходы и создают пожарную опасность.

Поэт Шелешперов сжег рукопись своей новой книги «Задушевный крутосклон».

Некто Зубзаев бегает по улицам, клея на заборы объявления: «Меняю трехкомнатную в центре, доставшуюся мне по блату, на места отдаленные, которые я давно заслужил».

...Всем, всем, всем! Отбой! Поймали Митятяйкина! Дали ему премию, а регулятор отобрали. Отбой, граждане, вам говорят! Не работает регулятор! Перестаньте уступать места детям и пожилым, соблюдать чистоту, приходить вовремя и прочее, прочее, к чему принудил вас злодей Митятяйкин!

...Вы чего это, граждане? Вы почему все еще такие вежливые? Честные такие? Регулятор-то отключен! Ах, вы теперь всегда такими будете? Сами? Понравилось? Чудеса!!! Хоть не просыпайся...

«Митятяйкин! Опять во сне что-то гениальное изобрел? Ты когда наяву гайку дочертишь? Где сознательность, Митятяйкин?»

ДОРОГИЕ ЧЕРТЫ

Кто же не мечтает – однажды взять да и зажить по-новому: ярче, смелее, щедрей! Я и сам сколько раз клялся: с ближайшего понедельника, с первого числа, с Нового года... Да только... Какая воля нужна, какой характер! А где их возьмешь? Вот если бы можно было купить... Представляете? Нет? А я представляю...

Торговый центр города. Рекламы, витрины, вывески. И среди них:

Универсальный магазин «СОВРЕМЕННЫЙ ХАРАКТЕР»

Как раз то, что надо! Вхожу вместе с другими. На первый взгляд все привычно: кассы, прилавки, продавцы. Но вывески странные. «Отдел взаимопонимания».

«Секция положительных настроений». «Выставка-продажа деловых качеств». А вот любопытно: «Антиквариат. Всегда в продаже старинные черты».

Понаблюдаем за покупателями: кто берет, что берет, сколько?

...Как вам нравится этот тип?! Всех растолкал, кричит, стучит кулаком по прилавку... Получает, что требовал. Странное превращение: благодарит продавщицу. Целует ей руку! Извиняется перед остальными. Перед старушкой на колени упал...

–   Гражданин, вам плохо?

–   Наоборот, хорошо. Вежливость приобрел. Приличные манеры отхватил.

–   Если не секрет, зачем они вам понадобились?

–   На курорт собираюсь. А там, говорят, иностранцы бывают. Вот и запасся на всякий случай...

В отделе взаимопонимания у прилавка мается сельский житель:

–  Девушка, это чего такое – «ком-му-ни-кабель– ность»?

Ну, продавщица – прелесть, веки в фиолетовых тенях. Умница.

–   Откуда я знаю?

Сразу видно – действительно не знает. И в отличие от некоторых своих коллег, чем торгует – себе не берет.

–   Берут его, нет?

–   Кому надо – берут.

–  Давайте,– решает селянин.– Хрен его разберет, когда и пригодится... «Ин-диф-ферентность». А это для кого?

–  Это для слишком нервных,– слишком нервно отвечает девушка.– Справка есть?

–   Нам ни к чему,– спокойно отвечает покупатель.– Мы спокойные,– И потупившись: – А от этого,– щелкает пальцем по шее, под скулой,– ничего нет?

–   Сила воли в следующем зале.

Иду за приезжим, но отвлекают звуки скандала. Под рекламным плакатом «Приобретая доверительность, приобретаешь друзей» бранятся покупатели. Прислушался. Люди накануне купили здесь доверительность, начали пользоваться, а это оказалась наивность. Теперь они требуют обменять товар на доброкачественный. Опытный продавец хладнокровно объясняет: сами виноваты – не изучили инструкцию. Видно, ему неохота принимать обратно бракованные изделия. Увы, поскольку покупатели все еще находились под сильным влиянием наивности, они поверили продавцу и, захватив по новому экземпляру инструкции, разошлись.

С потолка зарокотал динамик. Бодрый голос в манере циркового ведущего: «Чувство юмора! Приобретайте юмор! От смеха еще никто не умер!!!»

Иду в зал положительных эмоций. Несмотря на рекламу, вокруг юмора ажиотажа нет. То ли большинству своего хватает, то ли не нуждаются.

Подходит некто, почему-то таится. Прячусь за колонну. Он – негромко, продавцу:

–   Этого... про которого сейчас по радио... только немного... Спасибо, достаточно... Начальник у меня сменился. Прежний серьезный был, а новый заявил: «Кто шуток не понимает, со мной не сработается». Прямо беда!

...Едва миновал «Чувство юмора», повеяло легкой грустью. Уютный холл. Аромат вянущих роз. Керамические вазы в нишах. Зеркала в литых оправах. И, кроме продавщицы, ни души.

–   Чем торгуете?

–   Антиквариат.– Досадливо машет рукой.– Чувство изящного, галантность, жантильность, созерцательность. Никакого спроса.

Однако тут же, вслед за мной, появляются двое пожилых мужчин.

–   Друг у нас юбиляр, что бы выбрать?

–   Пожалуйста, прекрасный подарок – «рыцарское отношение к дамам». Редчайшая вещь в наше время.

–  A y меня была,– говорит один из мужчин.– Но я ее сыну подарил. На свадьбу. А он ее поменял. На мужскую независимость. Пойми, говорит, меня правильно, папа: зачем мне теперь это старье, когда я женился?

Пока они совещаются, продавщица спрашивает у меня:

–   А вы что-нибудь возьмете?

–   Извините,– говорю,– время такое. Галантность ни к чему, а созерцать некогда. Действовать надо. Сейчас деловые люди в почете.

–   Точно. Вон они, прилавок обламывают, деловые люди.

...Иду на шум. Очередь – как бараний рог, в три витка.

–   Вы последний? Я за вами. За чем стоим?

–   А сами не видите? Настырность выбросили.

–   Как вы сказали? «Настырность»?! Странно...

–   Что странного? Поначалу-то все было хорошо. Придумали отличную штуку – набор деловых качеств. Энергичность, сообразительность, контактность, предприимчивость, напористость. Вот сколько сразу! Но ведь знаете, как бывает: одно с фабрики не подвезли, другое на складе затерялось. Сообразительность, говорят, по своим разошлась. В общем, теперь в те же коробки запихивают одну напористость, и то ни для кого не секрет, что по качеству это уже давно не напористость, а самая обыкновенная настырность. Да и той еще не достанется. Видите: лезут и лезут без очереди. Зачем им еще настырность? Своей хоть отбавляй.

–   А вам зачем?

–   Все берут, а я Что, рыжий? Если и сегодня не достанется, пойду и наберусь хамства под завязку!

–   Но ведь им здесь, надеюсь, не торгуют?

–   Здесь – нет, а там...

Смотрю через витрины на улицу: да, там бродят подозрительные личности, подзывают прохожих.

–   Хамство – еще игрушки. Там любую гадость можно купить. Конечно, за бешеные деньги.

–   Но это же безобразие! Почему никто не борется?

–   С непримиримостью перебои. Черта рисковая, берут редко. Падает спрос – снижается производство. И ассортимент узкий. Если и бывает непримиримость, то чаще всего в форме художественных образов, а деловая или житейская – товар редкий...

Отхожу несколько расстроенный. Но впереди – отдел детских товаров, и здесь душу радуют забавные сценки.

Оживленнее всего у прилавка, где вниманию покупателей предлагается ранняя самостоятельность. Дети скандалят, требуют:

–   Купи! Ну, купи!

Катаются по полу, пускают обильную слезу. Напрасно папы и мамы увлекают их к соседним прилавкам:

–   А вот, смотри... уважение к родителям. Правда, хорошенькое?

–   Не хочу уважение... Хочу самостоятельность!

–   Гм... А вот: тяга к знаниям... Погляди, какая красивая тяга.

–   Не хочу тягу... Самостоятельность хочу!!!

Мамы еще сопротивляются, а один отец не выдержал и купил сыну желанную черту. Ребенок преображается тут же. Слезы у него высыхают, и он спрашивает солидным хриплым тенорком:

–   Батя, у тебя еще деньги остались?

«Батя» жмется, бормочет:

–   Да мне еще... это...

–   Лишний раз не напьешься,– безжалостно отрезает ребенок.– Ну-ка, возьми мне эту штуковину блестящую. Вон ту, с загогулинами...

–   Может, заодно и уважение к родителям?

–   С этим торопиться не будем,– сурово заключает дитя.– Это мы теперь можем самостоятельно иметь. Смотря, конечно, по вашему с мамашей поведению.

Выхожу из детского отдела со странным чувством – словно бодрость приобрел. Странно здесь то, что на самом-то деле я ее не приобретал: ее продают в зале сверхположительных эмоций. Иду туда. Смотрите-ка, здесь кроме бодрости можно приобрести самый настоящий оптимизм. Есть покупатели. Есть. Но что приятно: никакой давки, никакой суеты. Чувствуется, что оптимизма у людей вполне хватает.

Покидаю зал с чувством оптимизма, хоть опять-таки не приобретал его – чудеса! Раздумываю, куда бы еще заглянуть. Но вдруг замечаю: освещение становится мрачноватым, люди куда-то исчезают, всюду запираются двери, пустеют прилавки... Магазин закрывают, или это мой оптимизм так быстро кончился?

И тут осенило: не то и не другое, а это воображение пробуксовывает, и, стало быть, способность фантазировать дальше – иссякает. Надо срочно дозаправиться. Помчался в антиквариат, к знакомой продавщице, в темноте едва отыскал:

–   Ф-фух... Все-таки к вам. Фантазерство есть?

–   Где-то было... Вот, пожалуйста.

Кстати, вас наверняка интересует, как выглядят товары в этом магазине? По-разному. Галантность тоненькая, контактность шумная, юмор в пилюлях, настырность – вроде стирального порошка. Самостоятельность – типа ваньки-встаньки. А фантазерство оказалось вот какое: внутри стеклянного куба – голубиное крыло, и к нему на нитке медная гирька подвешена. Ни крыло не взлетает, ни гирька не падает.

–   А гирьку...

–   Отцепить? – поняла меня с полуслова продавщица.– Нельзя. Вы тогда такое нафантазируете...

–   Понятно. Хоть бы крыло попросторней.

–   Заходите. Вскорости ожидаем новую модель, на базе орлиного крыла... с гантелью.

–   Ладно,– сдался я.– Давайте эту.

Вернулся домой, подключил покупку, написал то, что вы сейчас читаете. Возможно, у вас есть претензии. Например, почему автор не упомянул целый ряд положительных черт и при этом поднажал на некоторые отрицательные?.. Не знаю, что и ответить. Может, приобретенное фантазерство виновато? Я вот сейчас присмотрелся к этикетке: срок годности-то давно кончился. А ведь такая дорогая черта...

Нет, друзья, настоящий характер за деньги не купишь. Оставайтесь с тем, который имеете. Впрочем, почему – «оставайтесь»? Конечно, он у вас не образцовый. Вот тут прямой, а вот тут малость искривляется. С одного края глубокий, а с другого не совсем. Изнутри добротой светится, а снаружи слегка похуже. Но, уверяю вас, переделать можно. Надо только решиться: с ближайшего понедельника, с первого числа, с Нового года. Потихоньку, помаленьку. Как раз на всю жизнь хватит. Долго? Очень. Но другого способа нет.

В этом разделе вы познакомитесь с повседневной жизнью литераторов и других работников искусства. Основное внимание будет уделено наиболее знакомым для автора фигурам сатирика и юмориста. Кстати, широкой публике подчас кажется, что это одна и та же фигура. Отнюдь! Начнем с того, что сатира и юмор – совершенно разные занятия. Сатира – это высшая форма тоски по идеалу, выражающаяся в яростной борьбе за таковой. Это злость, помноженная на ярость и возведенная в высшую степень презрения к различным негодяям. Юмор же – прелестное свойство человеческой натуры, благодаря которому человечество в целом сохраняет бодрость духа. Соответственно сатирик и юморист – два разных человека. Один хмур и суров, другой – мягок и весел, один...

Впрочем, подробности – на следующих страницах.

ПЕРВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ

Что мог знать читатель о писателе в прежние времена? Практически ничего, кроме книг. И если писатель нравился, оставалось только воображать, какая у него внешность, какие манеры, какой голос. А теперь читатель слушает радиопередачу «Писатели у микрофона» и говорит: «Ах, вот у него какой голос...» Смотрит на телевизионный экран и говорит: «А... вот он какой!» Прежде писатель вынужден был рассчитывать только на книги. Теперь он может приобрести известность за пятнадцать минут телевизионного вещания...

В свое время я числился одним из подающих надежды молодых поэтов нашего города и, несмотря на недавнюю женитьбу, продолжал писать лирические стихи. Получив приглашение выступить с ними по телевидению, я заволновался. Жена посоветовала:

–   Легко сказать – представь...

На студию я приехал слишком рано. Часа полтора бродил по коридорам и все повторял, повторял свои строчки, пока окончательно не запутался.

В павильоне было очень светло и очень жарко. У меня пересохло во рту.

–   Как будем читать? – спросил режиссер.– Стоя или сидя?

–   Не знаю,– прохрипел я.

–   Коленки дрожат? Тогда сидя.

И вот я увидел камеру. Ей я должен был читать свою нежную лирику. Прямо скажу, на любительницу поэзии камера была похожа мало. Под суровым взглядом ее стеклянного глаза возникло ощущение, будто я раздет. Понимая, что это далеко не так, я все же лихорадочно принялся проверять пуговицы, стараясь делать это как можно незаметнее и оттого сильно ерзая на скрипучем стуле. Потом вдруг нестерпимо захотелось чихнуть, и я с ужасом подумал, как бы не чихнуть во время самой передачи. Представляете: молодой поэт читает стихи о любви и при этом чихает на всю свою родную область... Потом мне показалось, что галстук съехал набок. Я скосил глаза на грудь и обомлел: его не было вовсе!

Возле камеры появился оператор и начал возить ее туда-сюда, целясь в меня ее стеклянным глазом.

–   Галстука нет! – пожаловался я.

–   Пошарь на спине,– не задумываясь, посоветовал он.

Я выкрутил галстук на его законное место и попытался придать ему надлежащее положение, но оказалось, что руки дрожат еще сильнее, чем ноги. Я скрестил ладони на груди, а кончики пальцев зажал под мышками.

Но тут прибежал помощник режиссера и закричал:

–   Это еще что за Наполеон Бонапарт?! Убери руки!

В отчаянии я сжал кулаки, один сунул в карман, а другим подпер щеку.

Откуда-то сверху раздался усиленный динамиками, громоподобный голос режиссера:

–   Да он у вас совсем скис! Подбодрите его!

–   Сейчас! – пообещал помощник и гаркнул мне: – Ну! Чего приуныл? Сколько у нас в области населения, знаешь?

–   Миллионов пять.

–   Правильно. Видишь красный глазок над объективом? Как только он загорится, тебя сразу увидят и услышат пять миллионов. А ну, глянь на них орлом!

Я глянул орлом. Но и «они» глянули на меня орлами. Пять миллионов! Я оцепенел, окаменел...

–   Ты что ему сказал?! – заорал сверху режиссер.– Зачем маленьких пугаешь?.. А ты успокойся.– Это уже мне.– Какие пять миллионов, когда по первой программе идет футбол?

Эти слова вернули меня к жизни. Действительно, если идет футбол, миллиона четыре наверняка там – уже легче. Но и остающийся на мою долю миллион продолжал волновать и давить. Мне страстно захотелось свести его к возможно более скромному числу. Я погрузился в подсчеты. «Так... Если эти, которых миллион, не любители футбола, значит ли это, что они любители поэзии? Сколько у нас может быть любителей поэзии? Если судить по тиражам поэтических книжек – десять тысяч. Не миллион, но многовато...»

Сверху донеслось:

–   Приготовиться! Осталась одна минута.

Это не очень напугало меня: я весь сосредоточился на подсчетах. «Десять тысяч... Из них половина – дети, они очень любят стихи. Время позднее, дети уже спят. Пять тысяч... Из них половина, а то и больше, читают только классиков. Сбросим три тысячи, остается две. Тут я подумал, что поэты, когда читают стихи, почему– то обязательно завывают, как вьюга в печной трубе.

Будем считать так: половина не любит слушать поэтов, половина терпит. Тысяча. Но ведь кого на самом деле хотят слушать, ждут? Знаменитых поэтов. Во всяком случае их ждут девять десятых. Значит, сто в остатке... Вот это уже мои. Где-то сейчас сидят сто человек, готовых, так и быть, послушать скромного молодого поэта. Но, впрочем, почему именно меня? Ведь я еще ничем не выделяюсь среди других молодых поэтов нашего города, а их никак не меньше сотни. Что же это значит?..»

–   Внимание! – грохочет в динамиках.– Тишина в студии! Выходим в эфир.

«Это значит,– с изумлением думаю я,– что на мою долю, вероятней всего, приходится один-единственный потенциальный зритель. Кто бы это мог быть?»

Загорается красный глазок, камера наезжает на меня почти вплотную, я явственно вижу свою жену и говорю...

–   Дорогая,– говорю я.– Ты просила почитать тебе стихи. Итак, слушай...

ЕСЛИ БЫ ОН ПРИЕХАЛ

–   Итак, товарищи, перед вами дом-музей нашего замечательного поэта, здесь бережно сохраняется все, что связано с его пребыванием, если бы оно состоялось. Как известно, в письмах дядюшке, нашему земляку, поэт неоднократно давал обещание приехать. И только безвременная кончина помешала ему совершить эту поездку.

В доме все сохранено в том виде, в каком оно было при жизни поэта. Вот по этим ступеням он поднялся бы на крыльцо, пройдем по этим священным ступеням и мы.

Перед вами вестибюль. Именно здесь состоялась бы встреча племянника с дядюшкой, если бы она состоялась. В связи с этим вы видите здесь фотографию дядюшки, на которой он был бы изображен вместе с племянником, если бы племянник приехал.

Пройдем дальше. Перед вами кабинет. Здесь тоже все, как было. Вот это перо он макал бы в эту чернильницу. Именно за этим столом он создал бы свои незабываемые шедевры, созданные в других местах, в связи с неприездом.

Перед вами любопытный макет дома-музея и ближайших подворий. Вот эти фигурки – филеры местной полиции. Макет наглядно показывает, как осуществлялся бы надзор за домом дяди, если бы племянник приехал.

Взглянем на этот женский портрет. Нежный овал лица, выразительный, смелый взгляд, общая возвышенность натуры... Это двоюродная сестра поэта, дочь дяди, передовая девушка своего времени. Именно ею увлекся бы наш гость, ибо, по воспоминаниям современников, он увлекался передовыми девушками и возвышенными натурами. Рядом помещена факсимильная копия его знаменитого стихотворения «К Н. Н.». Кто такая Н. Н., науке до сих пор неизвестно, но можно с большой вероятностью считать ее двоюродной сестрой поэта, если бы он приехал.

В этом отделанном бархатом ящике вы видите дуэльные пистолеты. Это немые свидетели дуэли между присяжным поверенным Мясниковым, нареченным женихом передовой девушки, и нашим гостем, которая непременно состоялась бы, если бы он приехал.

На этом я вынужден прервать нашу экскурсию и вернуться на основное место работы, так как дом-музей имеет только полставки экскурсовода. Нет никаких сомнений, что мы имели бы полную ставку, если бы он приехал.

«ГЛУБОКИЙ ПРОРЫВ»

«Редактору литературного журнала «Кедр» от жены бывшего ночного сторожа редакции.

Уважаемый товарищ редактор!

Вы, конечно, не поинтересовались, почему уволился мой муж, слишком маленький для Вас человек, но я хочу, чтобы Вы знали: виноваты вы оба. И еще неиз– вестно, кто больше.

Дело в том, что мой муж, где бы ни работал, отовсюду тащил, и не сосчитать, сколько раз я подыскивала ему такую работу, где тащить нечего, но он все равно находил что. Вот почему я с особой надеждой запихнула его в прошлом году к Вам в редакцию. Казалось бы, что у вас можно вынести, кроме высокохудожественных впечатлений? Но не таков мой чертов несун! И недели не прошло, как он принес домой строчку из стихотворения поэта М. Поверьте, я его всегда ругаю, даже если приносит полезную вещь, а тут просто взбеленилась. Ведь для чего может пригодиться строчка из стихотворения в обычной современной квартире? Правда, звучит она красиво, но, как говорится, борща из нее не сваришь. Я велела ему немедленно отнести ее обратно, полагая, что для автора его вещь без этой строки безнадежно испорчена. Но мужу не хотелось нести обратно, и он все тянул и тянул. Каково же было мое удивление, когда я прочитала эти стихи в Вашем журнале: их так и напечатали без строчки, которую вынес мой муж!

Этим Вы его очень приободрили. Он сказал: «У них этого добра – мешками. От них не убудет». И теперь у нас всюду валяются и строчки, и четверостишия, и куски из поэм, а Вы по-прежнему печатаете и не замечаете. А муж из этого добра монтирует новые стихотворения и рассылает в другие редакции, несколько штук уже напечатаны. Аппетиты его растут не по дням, а по часам. Уважаемый редактор, неужели Вы не видите, что роман писателя Н. «Глубокий прорыв» Вы печатаете сразу со второй части?! Понятно, что первая вынесена моим мужем и лежит у нас. Но если бы – лежала! Муж режет ее на куски и рассылает под видом рассказов, уже из трех редакций получены хорошие отзывы. А со стихами он до того обнаглел, что одно послал к Вам же под псевдонимом, и оно напечатано в том же номере, что и «Глубокий прорыв»! Последней каплей стало сообщение мужа, что его, возможно, скоро примут в писатели. Тут я сказала: «Хватит!» – и велела ему уволиться. Сейчас подыскала для него оригинальное местечко: тоже сторожем, но в змеиный питомник. Как говорится, посмотрим, что принесет.

Уважаемый редактор! Теперь судьба Вашего журнала меня не касается, но считаю своим долгом предупредить. Дело в том, что в «стихотворении» моего мужа, напечатанном в Вашем журнале, не хватает двух строк в начале и четырех в конце! Надеюсь, Вы понимаете, что это означает: у Вас в редакции появился еще один несун. Боюсь за Ваш коллектив, он может весь покатиться по этой наклонной плоскости.

На этом заканчиваю. Возвращаю Вам куски из первой части «Глубокого прорыва», которые муж не успел разослать, а также ту самую, впервые вынесенную им строчку поэта М., хоть и жаль с ней расставаться, очень красивая:

Румяной зарею покрылся восток...

И где он только взял такой чудесный образ?»

ДРАМА В ОПЕРЕ

–   Минутку внимания! – громко произнес Ленский.

Дирижер в ужасе выронил палочку – и оркестр умолк.

Публика оживилась.

–   Извините, товарищи, что останавливаю спектакль на самом интересном месте,– взволнованно продолжал Ленский. Он стащил с головы парик и нервно перебирал витые кудельки.– Но я хотел бы задать всем присутствующим один вопрос. Вот вы, уважаемая публика, сидите здесь, такие нарядные, конфетки жуете. И вы, в оркестре, пилите на своих скрипочках, мурлыкаете на своих гобоях. И вы, товарищ дирижер, машете себе палочкой, а там хоть трава не расти. И все вы вместе делаете вид, что ничего особенного не происходит. А между тем сейчас выйдет Онегин и у вас на глазах, с вашего, можно сказать, молчаливого согласия, застрелит меня в расцвете лет. Вот, пожалуйста. Вот он, вышел. Обратите внимание, целится. Я давно обо всем этом думаю и сегодня решил высказаться откровенно, далее терпеть просто не могу. Я так формулирую: почему он меня, а не я его? Чем я хуже? Чем?

В зале и на сцене воцарилось молчание. Онегин хладнокровно наводил оружие.

–   Я вас спрашиваю, а вы не отвечаете! – с отчаянием воскликнул Ленский.– Тогда я отвечу сам.

И он выстрелил в Онегина. Он выстрелил в него, подошел, наклонился, пощупал пульс.

–   Готов,– сказал Ленский.– Можно продолжать, товарищ дирижер. Немного волнуюсь, но ноты помню.

Но тут на сцену выбежали директор, председатель месткома, Татьяна, Ольга, Гремин, Трике и хор девушек.

–   Володя! – сердито сказал председатель месткома.– Как вы могли на такое пойти, если по воле авторов ваша роль кончается именно на этом месте! Начиная с этой минуты вам надо выплачивать сверхурочные, но имейте в виду, профсоюз на это не пойдет.

–   Мало ли что кончается! – запальчиво возразил Ленский.– А я, может, не наигрался. Я жить хочу, работать, учиться, быть полезным людям. Я стихи пишу. Из меня, может, второй Пушкин получится. И потом, я юный, честный, порывистый. А он был пустым и надменным, и пользы от него общественному прогрессу – как от козла молока. Он и любить-то по-настоящему не умел – спросите у женщин.

–   Володенька, Володенька, люби, пока молоденький! – спел хор девушек и покраснел.

–   Нет,– задумчиво сказал директор, склоняясь над бездыханным Онегиным,– не так надо работать с кадрами. А может быть, и так. Уберите.

Хор девушек унес Онегина.

–   А я его понимаю,– вдруг сказала Татьяна.– Нравится мне этот порывистый юноша.

–   А я не понимаю,– сказала Ольга.– Я привыкла замыкаться в своем горе. В этом горе я нашла свое счастье. Я не одобряю твоего поведения, Владимир.

–   И не одобряй,– презрительно ответил Ленский.– Вот возьму и на Татьяне женюсь.

–   Это уж слишком! – запротестовал дирижер.– У меня на такие номера музыки нет.

–   Жизнь неодолима,– вежливо заметил Трике.– Что поделаешь, где-то мы проморгали нашу молодежь.

–   Женись, женись на Татьяне! – закричала публика. Но, конечно, не вся, а наиболее малокультурная.

–   Подождите,– возмутился генерал Гремин.– А мне как прикажете? Вызываю вас, молодой человек, на дуэль.

–   Принимаю ваш вызов,– гордо ответил Ленский.

Их развели, и генерал, опытный военный, прихлопнул Ленского, как муху, не целясь.

Дирижер обрадовался и дал знак играть последнюю картину.

Татьяна быстренько вышла замуж за Гремина, зашумел великолепный бал, и все начало помаленьку устраиваться.

А тут еще и Онегин появился. Он сказал:

–   Хорошенький бы я был заслуженный артист, если бы из-за такого пустяка, как преждевременная смерть, пропустил свой выход. Тем более что местком согласен оплатить мою гибель как производственную травму.

ЗДОРОВЬЕ ДЕДА СТЕПАНА

Критик Дежурин, ведя меня знакомиться с известным романистом Нимурмуровым, говорил:

– Удивительный человечище! Но если захочешь дружить, придется терпеть одну его странность.

Нимурмурова мы застали во главе небольшого домашнего застолья.

–   Опаздываете, други,– заметил он нам.– А мы деда Степана на пенсию провожаем. Прошу к столу.

С недоумением разглядывал я собравшихся: никак не мог догадаться, кто здесь дед Степан. На мой взгляд, мужчин пенсионного возраста за столом не было.

–   Где же он, дед-то? – тихо спросил я у Дежурина.

Чуткое ухо Нимурмурова уловило мой вопрос. Писатель вышел в соседнюю комнату – его кабинет – и вернулся с толстой рукописью:

–   Тут он, мой пенсионер, в последней, восемнадцатой главе первой части.

–   Первая часть будущей трилогии «Устои вековые»,– уточнил Дежурин и провозгласил: – Здоровье деда Степана!

Все дружно поддержали.

–   Мне мои герои роднее семьи,– сказал Нимурмуров.– Хочешь со мной дружить – присоединяйся.

Приобрести дружбу известного романиста показалось мне лестным, и я заверил, что присоединюсь. Это нас сразу сблизило. Нимурмуров окончательно перешел на «ты» и потребовал, чтобы я сегодня же, сейчас же начал читать «Устои вековые».

Гости разошлись, Нимурмуров удалился в кабинет, и оттуда раздался треск пишущей машинки, а я раскрыл роман. К своему стыду, среди ночи я уснул прямо над рукописью.

Нимурмуров разбудил меня на рассвете:

–   Дрыхнешь? А у меня неприятность. Прораб Семенов напился.

–   Что с ним?

–   Девушка его бросила. Любил крепко. Он у меня практически непьющий. Но, сам понимаешь, стрессовая ситуация. Эх, Семенов, Семенов! Ведь увольнять тебя надо по всем правилам. А как я без тебя стройку продолжу? Давай завязывай, выходи на работу – может, товарищи простят.

Полусонное состояние в шесть утра помогло и мне ощутить среди нас физическое присутствие прораба Семенова.

–   Завязывай, Семенов,– поддержал я автора.– А Нимурмуров тебя не оставит.

–   Чудак ты, Семенов,– укорил писатель.– Я в следующей главе девушек на стройку привезу, комсомолок рязанских, и подберем тебе сударушку лучше прежней, клянусь!

Домой я уходил, глубоко очарованный любовью писателя к своим персонажам.

Примерно через неделю, под вечер, Нимурмуров позвонил:

–   Немедленно приезжай! Колоссальное событие! Люська Кандаурова родила!!!

–   Погоди... Какая Люська? – По численности населения роман был соизмерим с небольшим райцентром, и это, я полагал, должно было извинить мою забывчивость.

–   Внучка деда Степана! Та самая, которую в третьей главе крепко обидел заезжий адвокат Суньчевский, а потом еще никак не мог выкорчевать ее юный образ из своего развратного сознания. Вспомнил? Которую предместкома из петли выдернул в последний момент... И вот – родила!

–   Поздравляю. Мальчик, девочка?

–   Мальчик. Четыре кило. Богатырь! Решили назвать Ильей.

–   Хорошее имя...– Я помялся, но любопытство превозмогло.– А от кого мальчик?

–   А вот угадай.

–   Неужели от Суньчевского? Ну и подлец!

–   Если бы от него – стал бы я радоваться? Думай.

–   От Семенова?

–   Нет.

–   От предместкома?

–   Да нет же.

–   Постой... А не от этого... который в седьмой главе застал ее на купанье в уединенном месте, где река Золотырка петляет меж высоких дубрав?

–   Нет, нет, нет. Ни за что не угадаешь! Да ты с ним еще не знаком. Помнишь, в четырнадцатой главе на стройку приезжает из областного центра умная красивая Женя Суховей? Я ее сначала хотел за Семенова отдать, познакомил. Но что-то у них не заладилось. Как ни крутил, вижу: полюбить ей тут некого... И осенило свыше! Переделал ее в мужчину. Все осталось: и Женя, и Суховей, и ум, и красота, только теперь это мужской ум и мужская красота. Люська Кандаурова как его увидела, так и запала... В общем, приезжай, а то обижусь. Радость-то какая!

В подарок новорожденному я привез пачку отличной финской бумаги. Нимурмуров погладил листы и сказал:

–   Что ж, как раз на первые детские впечатления Илюшки. Благодарю. Ну... давай. За Илью-богатыря, за его счастливую мать. Люська еще в роддоме, но прислала записку: чувствует себя хорошо, обещает главе так к двадцать третьей родить дочку. За это!