Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Короче говоря, я лично приехал на телевидение и в присутствии их начальства объяснил «Электрогуслярам» возникший парадокс: если подать требуемую энергию на шины ансамбля – надо отключать само телевидение. На то и другое сразу у меня нет. В связи с этим задаю руководителю ансамбля вопрос: не могут ли они сегодня, в виде исключения, сыграть без электричества?

Но руководитель говорит: «Мы объехали всю страну, и везде нам находили энергию для выхода наших лирических чувств. Как я могу играть без электричества, например, мою обработку старинной песни «Не одна я в поле кувыркалась», когда там весь нюанс в электроколокольчике, а ему для раскачки подай шестнадцать тысяч вольт на сто ампер, иначе на верхнее «ля» не выйдет. А не верите, можете технические данные посмотреть. Нет, без электричества я решительно отказываюсь, это вопрос принципиальный, вопрос искусства, а не энергетики».

А самый молоденький гитарист, года шестьдесят шестого рождения, тот вообще удивился: как это, говорит, без электричества?

Разве раньше без электричества играли? А на чем? На керосине?

Но тут, наоборот, самый старший из музыкантов высказался: «Я помню, после войны выступали в одном деревенском клубе. На всю деревню – один движок. Так жители, чтоб нам хоть ноты было видно, отключили по деревне все, что могли. Неужели и сейчас нельзя так сделать?»

Студийное начальство посовещалось и говорит: «А что, идея».

И вот появляется на экранах самая симпатичная дикторша и объявляет: дорогие зрители, так и так, если хотите послушать свой любимый ансамбль, то надо временно пожертвовать и отключить кто что может.

И что вы думаете? Народ очень чутко отнесся к этой просьбе. К началу передачи гаснут окна в домах по всему городу. Люди звонят на студию, делятся: я, мол, стирку отменил, машину выключил, я холодильник выключил, я – электродрель и так далее. Один чудак позвонил и спрашивает: «Самогонный аппарат останавливать или не помешает?» И еще трогательная деталь. Позвонил ребенок и говорит: «У меня есть электрофонарик, я очень люблю им баловаться, но раз вы просите, то сегодня не буду». Разве ребенку объяснишь, что его фонарик к системе не подключен?

Вернулся я на рабочее место, смотрю на приборы: ползут, ползут стрелочки на ваттметрах, но все равно не хватает. Пора начинать передачу, а ясности нет.

И вдруг стрелки как прыгнут – новая мощность прикатила! Откуда, думаю, ты взялась? Но рассуждать некогда, звоню на студию: все в порядке, играйте, система держит.

Концерт прошел с большим успехом. И колокольчик на верхнее «ля» вышел, и гитары не подкачали, и вообще почти без аварий обошлось. Было, правда, короткое замыкание в одном тромбоне, но я не зря заранее самую опытную бригаду ремонтников на студию направил. Камеру минут на пять от закороченного тромбона отвели, мои ребята быстренько трансформатор перемотали, выпрямители отладили, поменяли предохранители – никто ничего и не заметил.

А насчет новой мощности к утру выяснилось. Оказывается, как раз к началу передачи один наш машиностроительный гигант – какой именно, называть не буду – выполнил квартальный план и даже немного перевыполнил. А главный энергетик вроде меня – большой поклонник этих ансамблей...

Вот такая история, уважаемые госплановцы, и прошу вас над ней поразмышлять. Я лично думал уже немало и хотел бы напоследок изложить конструктивные предложения:

1.  Добиться, чтобы прирост энергетических мощностей опережал потребности ансамблей.

2.   В районах концертных залов соорудить аккумуляторные станции для пиковых нагрузок.

3.  Выпуск электрогитар и других инструментов приравнять к производству тяжелого энергетического оборудования и передать в соответствующее министерство.

4.  Создать при консерватории энергетические факультеты по выпуску инженеров-гитаристов.

5.  В плане перспективных научных исследований поручить Академии наук и Мосэстраде создание экспериментального ансамбля на атомном реакторе.

ВОТ ТАКИЕ КИРПИЧИ!

В напряженном положении оказалась в последнее время Захребтинская писательская организация: здесь, по примеру промышленных коллективов, начала действовать государственная приемка творческой продукции.

Результаты не замедлили сказаться. Поэту Скородуеву завернули очередной цикл в защиту природы – под предлогом того, что такие стихи, попав на мозги читателей, непременно вызовут эрозию почвы.

Драматургу Актуальскому возвращена сатирическая комедия «Тройной одеколон»: при наличии правильной схемы и надежных конструкций в ней обнаружены персонажи, которые сильно шатаются. Комиссия справедливо отметила, что на современной театральной сцене все должны прочно стоять на ногах.

При тщательном измерении концов детективной повести приключенца Запугайло выяснилось, что они не сошлись. Отмечено также, что пружина слаба и не доталкивает интригу до финала. Напрасно Запугайло ссылался на низкое качество импортного оборудования, так как все свои пружины он берет у А. Кристи, Ж. Сименона и других зарубежных поставщиков.

Есть и отрадные факты. Вновь с высоким качеством поработал крупнейший прозаик Недотрогин. Его предыдущий роман-эпопея «Золотая кувалда» показал безупречную сохранность при длительном пребывании на библиотечных полках. А новый роман «Нежная тундра» признан абсолютно надежным в эксплуатации: им можно забивать гвозди, колоть дрова, на него можно ставить утюг, а по габаритам он полностью соответствует ГОСТу на кирпич. Весь тираж решено передать в магазины стройматериалов. И если «Золотая кувалда» помогла построить дачу самому Недотрогину, то с помощью «Нежной тундры» то же самое сможет сделать себе любой читатель.

Но в целом, скажем откровенно, организацию лихорадит. В рабочих кабинетах скапливаются горы не прошедших контроль рукописей. В газетном интервью председатель комиссии сказал, что, вероятно, в течение полугода в книжных магазинах не появятся новые книги Скородуева, Запугайло и некоторых других авторов.

Интервью вызвало справедливое беспокойство читателей. В своих письмах они спрашивают: неужели госприемка писательской продукции будет действовать только ближайшие полгода?..

«АРБУЗ – СЛАДКИЙ ГРУЗ»

В конце июля в скверах возле Московского государственного университета трава стоит высокая, как на пойменных лугах. Роскошная, пахучая трава. Грех, если б зря стояла. Но нет! В июле в один час с подмосковными да рязанскими селами выходят на университетские луга косари. Звон косы плывет над столицей. Жжик! Жжик! С шорохом и свистом рушатся травы, и Михаил Васильевич Ломоносов, водруженный по другую сторону здания, внимательно прислушивается к отдаленным звукам сенокосной страды, по привычке думая: «Далеко, ох далеко простирает химия руки в дела человеческие!»

Возле стога стояли кирзовые сапоги, а рядом, расстеленные на травяном бобрике, сушились портянки. Стог зашевелился, и из него вылез заспанный человек. Но не вообще какой-то человек, а Володя Торохов, демобилизованный воин двадцати лет от роду.

Утренний воздух был холоден и влажен, как собачий нос. Земля холодила пятки. Володя стряхнул сенную труху с лица, гимнастерки и галифе. Затем он сладко потянулся и широко зевнул. На такой вольный затяжной зевок способен только демобилизованный воин.

Небо было раннее, нежно-розовое. Низкое солнце било справа, через силуэт Шуховской башни, искрясь в завитках и пересечениях ее спирали. Володя приопу– стил взгляд и медленно прошелся по московской панораме. За крутой излучиной реки гигантскими солнечными часами лежали Лужники, чуть дальше блистали злащеные купола Новодевичьего монастыря, дымились многотрубные предприятия, а еще дальше светились крыши, громоздились этажи, вспыхивали окна, а на самом горизонте панораму замыкали размытые расстоянием пирамиды высотных зданий. А еще были мосты, и сонная зелень над голубовато-серой, со стальным отливом водой, и – чух-чух-чух – змейка поезда на окружной дороге...

Володя сделал вдох, разом заполнив всю жизненную емкость своих незаурядных легких, и ощутил небывалое счастье. А может, как раз бывалое. Он закрыл глаза.

Каждого поэта осеняет по-своему. С Володей это происходило так: начинала кружиться голова и появлялась потребность зажмуриться. Он и зажмурился.

Возникла темнота, в правом углу которой продолжало сочиться сквозь спираль радиобашни солнце... И вот необычайная картина посетила воображение Володи Горохова: он оторвался от травяного бобрика и, оставив недоуменные сапоги у подножия стога, полетел, привольно раскинув руки, простерши босые ноги и расслабленно шевеля всеми двадцатью пальцами. Летел он не высоко и не низко, как городская птица. Сквер проплыл под ним, крутой берег с трамплином, река, пустые трибуны Лужников, виадуки, крыши, темные провалы улиц. Но вот его взмыло круто вверх, и Москва кругом пошла под ним, разворачивая магистрали, площади, виражи эстакад, лекалом летящие набережные, острые башни, и все выше, выше, в облака, в слепящее солнце...

На самом деле он, конечно, стоял, где стоял, с плотно сомкнутыми веками. Рука вытянула из кармана гимнастерки сложенную пополам школьную тетрадку и карандаш. Не открывая глаз, на память перелистал тетрадку до свободного листа. Мелькнули столбики строк. Пытливый ум сразу бы сообразил, что эти столбики являются Володиными стихотворениями, сочиненными в свободное от солдатских обязанностей время.

Он открыл глаза и сел на траву. Начал медленно выводить слова в заветной тетрадке. Жаль, не видел его в этот момент Михаил Васильевич Ломоносов, стоящий по другую сторону здания, а то непременно бы сказал: «Может, вот уж точно может российская земля рождать собственных Невтонов и Платонов!»

Первым делом надо было закомпостировать билет на вечерний поезд. Метро долго мотало Володю под землей, сделав его временным участником великого московского утреннего пика, пока наконец не вывезло на площадь Белорусского вокзала, к троллейбусной остановке, табачным, газетным и галантерейным киоскам, сатураторной тележке, торговке пирожками и к очереди за апельсинами.

Он набрал шифр, взялся за рукоять, и дверца ячейки послушно открылась.

–   Вот память! – засмеялся Володя. Вчера, когда он приехал сюда с другого вокзала и спрятал в этой ячейке свой чемоданчик, заполненный всякой ерундой, была, при всей ничтожной ценности чемодана, беспокойная мысль: а вдруг забудется? Потому и число выбрал такое, которое вспомнить легко.

Запихнул пакеты с апельсинами, затворил, набрал то же число. Порядок!

–   Молодой человек!

На выходе из подземелья камеры хранения Володю остановил пожилой товарищ в форменной одежде железнодорожника, с малиновой повязкой на рукаве.

–   Вы набрали номер тысяча девятьсот пятьдесят семь.

–   А как вы догадались? – растерялся Володя.

–   Чего догадываться, все вы год рождения набираете. Если бы только я это знал, горя бы не было. Иди, набери другое.

–   А что набрать?

–   Молодой парень, а голова уже не работает... Эх, солдат. У тебя номер обуви какой?

–   Сорок второй.

–   А ворот?

–   На гражданке, кажется, тридцать восьмой был.

–   Вот, иди, набери сорок два тридцать восемь.

–   Спасибо.

Володя вернулся к камере, набрал, подумав, тридцать восемь сорок два.

–   Девушка! – услышал он сердитый оклик дежурного.– Подойдите сюда. Вы набрали номер тысяча девятьсот шестьдесят – год своего рождения.

–   Нет,– пролепетала девчонка, глаза ее округлились от страха,– Тысяча девятьсот шестьдесят один. А что, нельзя?

–   Можно,– усмехнулся дежурный.– Тебе можно, и другому можно. Такая молодая, а голова уже не работает... Номер обуви у тебя какой?

–   Тридцать шесть.

–   А ворот?

–   Не знаю.

Дежурный измерил взглядом ее тощую шею:

–   Тридцать пять. Иди, набери тридцать шесть тридцать пять.

–   Спасибо!

Девчонка бегом полетела в глубь подземелья.

Дежурный очень понравился Володе. Чувствовалось, что его свободно можно спросить о чем угодно.

–   Случайно не знаете, где тут в Москве Союз писателей? – спросил Володя.

И верно, дежурный ничуть не удивился такому вопросу. Спокойно ответил:

–   Понятия не имею. В справочном спроси. Как выйдешь наверх, в зал, налево. Тебе зачем к писателям?

–   Стихи показать.

Вот тут дежурный немного удивился.

Он смотрел вслед солдату и бормотал:

–   Скажи пожалуйста... Поэт. А голова уже не работает... Папаша! – окликнул он.– Идите сюда. Вы набрали номер... номер тысяча девятьсот четырнадцать.

–   Тысяча девятьсот шестнадцать,– дрогнувшим голосом уточнил ошалевший «папаша».

Володя выдрался из толпы, окружавшей кассы, сунул билет в карман, утер распаренное лицо и вышел на площадь. Круглые висячие часы показывали без четверти десять. За сатураторной тележкой по-прежнему торговал усатый дядя в белом переднике.

–   Отслужил? – спросил он, принимая мелочь и протягивая стакан.

Володя кивнул, поднес стакан к губам, при этом голова его запрокинулась и взгляд уперся в циферблат часов. Стрелки были неподвижны. Володя замер в терпеливом ожидании.

–   Отслужил, спрашиваю?

Володя снова молча кивнул.

Минутная стрелка прыгнула на следующее деление.

–   Повезло,– сказал Володя.– Другой раз всю минуту ждешь.

–   Домой едешь?

–   Так точно.

–   В Смоленск?

–   Какие вы тут все Вольфы Мессинги,– улыбнулся Володя.– Еще налейте.

–   У нас глаз наметанный. Каждый день мильон народу видим. Москву посмотри.

–   Некогда.– Володя двумя глотками опустошил стакан.

–   Некогда так некогда,– согласился дядя.– Мне вот зубы вставить надо. На правый нижний коренник коронку посадить. Тоже некогда.

–   Здравствуйте, Алексей Максимович!

Горький смотрел вдаль, плотно прижимая шляпу к длиннополому пальто. Словно только что сошел с поезда и взобрался на горку – глянуть: куда попал? Чтб тут такое?

А поперек его взгляда струился, шумел, блистал поток – улица его имени.

–   Здравствуйте, Владимир Владимирович!

Солнце чеканило Маяковскому профиль. За его спиной из-под земли выныривали легковушки, выплывали троллейбусы.

Пушкина Володя обошел по периметру постамента и, замкнув маршрут, развернулся лицом к лицу.

–   Здравствуйте, Александр Сергеевич!

Пушкин упрямо не поднял головы. А может, просто не расслышал.

–   Здравствуйте...– Володя замялся, вспоминая имя-отчество.

–   Климент Аркадьевич,– учтиво, но чуть раздраженно напомнил Тимирязев. И тут же из-за его головы показалась другая, маленькая, принадлежащая живому человеку преклонного возраста. Старик стоял на лесенке, приставленной к памятнику сзади, и протирал Тимирязева влажной тряпкой.

–   Климент Аркадьевич,– наставительно повторил старик, ввинчиваясь тряпкой в каменное ухо.

–   Извините,– Володя виновато отошел.

В тихих коридорах Союза писателей лежали ковровые дорожки. Володя бесшумно приблизился к двери с табличкой «Литературная консультация». Ниже кнопками было приколото объявление, написанное от руки: «Вниманию юных дарований: у меня жуткий насморк. Обещаю выздороветь ко вторнику. Консультант...» Дальше шла подпись-закорючка.

Пока Володя размышлял над этим грустным фактом, к двери бесшумно подошел еще один посетитель. Это было столь же юное дарование, как и Володя, однако внешне молодой человек приблизился к поэтическому облику намного больше по сравнению с демобилизованным солдатом. Черная вельветовая блуза, белый отложной воротник, темные брюки, мягкие замшевые туфли. Из кармана блузы торчали красивый узкий блокнотик в белых пластмассовых корочках и вечное перо. Принадлежность юноши к миру литературы не вызывала сомнений.

–   Ох уж этот Кондрацкий,– произнес юноша, изучив объявление.– Вечно с ним что-нибудь. Литература требует железного здоровья. Насморк в июле – как вам нравится?

–   Никак не нравится,– согласился Володя.– Но главное, я и до вторника ждать не могу. Меня уже завтра в Москве не будет.

–   Стихи? – спросил юноша.

–   Стихи.

–   Приличные?

–   Во! – Володя показал большой палец.– У нас в роте всем нравились.

–   У вас в роте...– повторил юноша с вежливой издевкой.– А вам самому?

–   Больше всех,– не задумываясь, ответил Володя.

–   Настоящий поэт,– сказал юноша,– должен быть предельно требовательным к своему творчеству.

–   Слушайте, это я знаю, а вот где бы мне их еще показать, чтоб сегодня же посмотрели?

–   Где-нибудь в периодике,– сказал юноша. Он так это сказал, что ясно было: периодику он не уважает.– Поезжайте в комбинат.

Они вместе пошли к выходу, и юноша объяснил, как добраться до комбината, в котором собрано десятка два редакций журналов и газет.

Они вышли на тихую улицу, уже прогретую июльским зноем. Из ворот посольства, из-под арки с арабской вязью, выехал низкий плоский лимузин. Шторы в нем были опущены.

–   А вы сами-то что пишете? – полюбопытствовал Володя.– Тоже стихи? Или рассказы?

Юноша проследил за лимузином, уехавшим в переулок, и сказал:

–   Я пишу афоризмы. Афоризм – это краткое изречение, острое по форме и значительное по содержанию. Формулировка, между прочим, тоже моя.

–   Знаю я афоризмы. Рожденный ползать летать не может. Такое у вас? Ну-ка, прочтите.

Володя бесцеремонно выдернул блокнотик из кармана блузы и протянул его хозяину.

Юноша задумчиво перелистал блокнотик. Замелькали убористо исписанные листы.

–   Ого! – удивился Володя.– Столько понаписал?

–   Я монтирую пьесу,– сказал юноша.– Монтирую пьесу из одних афоризмов.

–   А зачем это надо?

Последовала пауза: по странной случайности молодому человеку еще никто не задавал этого вопроса. В том числе и он сам.

–   Зачем? – настаивал Володя.

Юноша глубоко задумался.

–   Понимаете,– наконец сказал он,– ведь этого еще никогда не было...

Просторный вестибюль журнально-газетного комбината был как городская улица. Тут тебе и киоски, и кафетерий, и почта, и парикмахерская. Грохочут лифты, позванивают телефоны, снуют прохожие. Только здесь не простые прохожие. Здесь все сплошь журналисты, а то и писатели и поэты.

Володя в растерянности стоял перед списком редакций. Их было очень много. Заветную тетрадку он держал свернутой в трубочку.

–   Выбираешь?

Подошедшему было за сорок. Сутулый, седой, в черном костюме, руки за спиной, папироса в центре рта. Лицо его Володе показалось значительным и очень, очень знакомым.

–   Стихи? – седой ткнул пальцем в тетрадку.

–   Стихи. Мне надо, где быстрее. Я вечером уезжаю.

–   Что быстрее?

–   Чтоб сегодня же посмотрели.

–   Может, ты хочешь, чтоб сегодня и напечатали?

–   Да,– сказал Володя.– Хочу.

–   Так...– Седой даже отступил шага на два, чтобы полюбоваться редкостным чудаком.– Тогда вот тебе совет: поезжай в «Вечорку». Как раз к вечеру и напечатают.

–   Спасибо,– поблагодарил Володя.– Я поеду. А я вас знаю. Я вашу книжку читал. Там фотография была. Только фамилию забыл, извините.

–   Бывает,– отмахнулся седой и пошел дальше. Володя двинулся к выходу.

–  Стихи-то хорошие? – внезапно обернулся седой.

–   Хорошие,– подумав, ответил Володя.– У нас в роте нравились.

–   Тогда хорошие,– подумав, согласился седой. Он пересек вестибюль, вошел в парикмахерскую и – этого Володя видеть не мог – долго стоял перед зеркалом, изучая свое лицо. Пожал плечами и снял с вешалки халат.

Огромный стол был завален ворохом бумаг: свежие оттиски полос с белыми пятнами «дыр», куски телетайпной ленты, фотографии, брошюрки информационных вестников. Секретарь сидел на стуле с высокой, обитой кожей спинкой. Это был молодой светловолосый человек, в костюме, обсыпанном табачным пеплом, в круглых очках, которые старили его лет на десять. Над его головой покачивались толстые пласты дыма. Сизые струи лениво вываливались за подоконник. Но секретарю этого дыма было мало. Он курил сигарету и одновременно сооружал в большой хрустальной пепельнице сложную конструкцию из клочков бумаги и спичек. Это занятие поглощало все его внимание.

Дверь распахнулась без стука, и в кабинет стремительно вошел лысеющий мужчина с живым, как у мальчика, лицом. Он был одет в заскорузлые кожаные брюки, сморщенные, как батареи центрального отопления, и в тонкий светлый свитер, под которым угадывалось брюшко.

–   Звал? – бодро спросил мужчина.

–   Звал.– Секретарь любовался на сложное сооружение в пепельнице.

–   Ну? – Мужчина вспорхнул на край стола и, поерзав, уселся прямо на бумаги.

–   Алик,– внятно начал секретарь, зловеще погромыхивая спичечным коробком,– я тебе тут приготовил небольшой художественный образ. Смотри. Я – газета. Ты,– он показал на сооружение в пепельнице,– поэт. Я даю социальный заказ,– он чиркнул спичкой.– Ты... загораешься.

В хрустальной чаше затрещал костер.

–   Способный парень, а халтуришь,– буркнул секретарь.

–   Выбросил? – печально спросил Алик.

–   Поставил...

–   Ну ладно, старик, ладно...– потупился Алик.

–   Что – ладно? Первые арбузы в Москве – такая прелестная темка. Арбузы! Багрицкого вспомни. А ты? «Арбуз – сладкий груз»,– процитировал секретарь.– Это тебе и дядя Вася-дворник срифмует.

–   Да? – Алик спрыгнул со стола.

–   Да! – Секретарь тоже поднялся.– Любого прохожего попроси,– он кивнул в сторону окна,– срифмует.

–   А ты попроси,– предложил уязвленный Алик.

–   И попрошу.

–   И попроси.

–   Попроси, попроси,– наступал Алик.– Попроси.

Секретарь лег тощим животом на подоконник. Внизу по тротуару шла девочка с черным терьером на поводке. Ей навстречу – деловой гражданин с портфелем.

–   Давай, давай,– сверлил Алик.

У входа в редакцию стоял парень в солдатской Гимнастерке без погон, в галифе, сапогах. Он разглядывал вывеску.

–   Товарищ! – крикнул секретарь.– Можно вас на минуту? Вы не торопитесь?

–   Нет.– Володя подошел поближе и задрал голову.

–   У нас тут, как бы вам это объяснить... Творческий кризис. Рифму не можем найти. На слово «арбуз».

–   Сладкий груз,– ответил Володя.

Секретарь быстро перелистывал тетрадь, а над плечом у него висел Алик. Оба молниеносно пробегали строчки, иногда переглядывались. Володя, как полагается начинающему автору, сидел на краешке стола и не дышал.

Секретарь долистал до последней страницы, пробежал ее. Задумался. Пробежал еще раз. Переглянулся с Аликом. Алик хмыкнул со снисходительным одобрением. Секретарь выдвинул ящик и швырнул на стол пачку фотографий. Это были многочисленные пейзажи столицы. В газетах такие фотографии называют фотоэтюдами. Секретарь привычным жестом разложил из них пасьянс, прицелился, выхватил одну и жестом позвал Володю.

–    Вот так ставим этюдик,– объяснил он, расчерчивая красным карандашом макет полосы,– а так – стихотворение. И сразу все заиграет.

–   Ты когда в Москву приехал, солдат? – спросил Алик.

–   Вчера.

–   Ничего себе! А завтра уже напечатаешься! – не то поздравил, не то возмутился Алик.– Ну, прямо Есенин: пришел, увидел, победил. Старик,– обратился он к секретарю,– было такое в твоей газете – чтоб вчера приехать, а завтра тиснуться?

–   Сегодня,– поправил секретарь. Он снял телефонную трубку и набрал двузначный номер.– Ниночка? Сейчас досыл придет на третью. Стишочек. Очень милый... Угу... Арбузы? Убираем, конечно... Линеечку нежную какую-нибудь подыщи, лирическую. Воздушную такую... Угу...– Он положил трубку, внимательно поглядел на Володю, на закипающего Алика и сказал:

–   Здоровая конкуренция. В обстановке здоровой конкуренции лучших поэтов страны можно ожидать появления истинных перлов.

Алик тяжело задышал, сильно повзрослев лицом И может быть, разразился бы грандиозный скандал, если бы Алик не сообразил все-таки, что везучие солдатики приезжают и уезжают, а ему еще жить да жить, сквозь годы мчась, в полном контакте с этой газетой и ее секретарем.

–   На моих костях...– Он с горькой усмешкой положил руку на Володино плечо.– Старик, с тебя причитается.

Володя, однако, продолжал находиться в полном неведении относительно того, что происходило в душе Алика Все его сознание было заполнено непостижимым фактом

–   Вы сказали – сегодня? – слабым голосом спросил он.

–   Дырка, понимаешь? – ответил за секретаря Алик.– Меня выбросили – дырка в полосе, тобой заткнули. Ты амбразуру закрыл, ты герой.

–   Дырка... Какая дырка? – рассмеялся Володя.

–   Никогда не видел, как газету делают? – ухмыльнулся секретарь.– Алик, своди его в наборный.– Он с треском выдрал листок из Володиной тетради.

–   Стойте! – ахнул Володя.– Там еще одно!

Секретарь перевернул листок, глянул:

–   Это слабо.

И перечеркнул жирным красным крестом.

На металлическом столе – талере – лежали рамы с набором сегодняшнего номера. Над одной из них колдовала худенькая, коротко стриженная девушка в черном халате. Ей только что принесли стопку новеньких, еще горячих строк. Острым шильцем она выдергивала старую строчку, смело, голыми пальцами хватала новую и ставила ее на место. При этом, судя по сложенным в трубочку губам, она насвистывала. Из-за шума линотипов, стрекочущих по соседству, слышно не было. Яркий сноп электричества заливал стол и ее перепачканные краской руки.

–   Вот она, твоя дырка,– Алик ткнул пальцем в набор.

Девушка подняла голову.

–   Привет! – энергично поздоровался Алик.– Знакомься: Владимир Торохов, поэт. В Москве проездом. Первая публикация. На моих костях. А это,– обратился он к Володе,– Ниночка. Метранпаж.

Володя смотрел на Нину. Она ему очень нравилась. Нина смотрела на Володю. Он ей очень нравился.

–   Да я не поэт,– сказал Володя.– Учусь.

–   И я не метранпаж,– улыбнулась Нина.– Тоже учусь.

Они помолчали. Алик перебирал рассыпанные по столу строчки.

–   Может, будут поправки,– сказала Нина.– Это ведь газета. Звоните сюда, я вас проинформирую.

–   Хорошо. Я позвоню.

Они кивнули друг другу на прощание. Алик повел Володю к линотипам. Нина склонилась над набором. С половины дороги Володя вернулся:

–   Извините, забыл, как вас зовут?

–   Нина.

Они сидели в ресторане писательского клуба.

–   Врешь, Вовочка,– говорил Алик, выкручивая пустым бокалом замысловатую траекторию вокруг бутылки.– Мало ли что до армии было. Ни в какие плотники ты не вернешься, ни в какой Смоленск не поедешь. Будешь здесь, в Москве, бегать по редакциям, а потом сюда, в клуб. Не ты первый, не ты последний...

Володя ворочал головой, разглядывая людей за соседними столиками.

–   Это все писатели, да? Интересно...

–   Пушкина здесь нет,– грустно сказал Алик, и было непонятно, то ли Пушкина здесь вообще нет, то ли он просто вышел.– Тебе снится, что ты летаешь?

–   Снится.

–   Ну-ну...

В зал ввалилась шумная компания мужчин и женщин разного возраста. Все женщины были в просторных сарафанах с юбками в пол, все мужчины, кроме одного, были в джинсовых куртках и таких же брючках. Возглавлял компанию рыжебородый толстяк с маленькими хитрыми глазками, одетый неряшливо и тускло. Костюм его был помят, а галстук скрутился веревочкой. Но видно, толстяк был каким-то могучим писателем, потому что все смотрели ему в рот и исполняли его приказы, как на службе. Под его руководством были сдвинуты вместе три стола. Компания густо облепила их, загудела, захохотала, теснясь вокруг рыжебородого.

–   Алик! Алька! – крикнули оттуда.

Алик обернулся. Ему призывно махали. И сам рыжебородый в шутку, но властно изобразил скрюченным указательным пальцем, как он вытаскивает Алика за шиворот и переносит к себе.

– Извини, старик, я сейчас. Общнусь с мэтром.

Он прошел к ним. Рыжебородый покровительственно похлопал Алика по спине, для чего ненадолго приподнялся из кресла. Женщины обнимали Алика, одна даже поцеловала. Один в джинсах что-то прошептал ему на ухо. Алик выслушал, засмеялся. У него снова было живое мальчишеское лицо.

Володя поднялся. Вышел из зала, миновал узкий переход и очутился в просторном холле. Вокруг него шли, сидели, разговаривали писатели. Двое играли в шахматы, один говорил по телефону, сидя за низким столиком в углу. В бильярдной комнате, дверями выходящей в холл, один писатель полулежал на борту стола и дотягивался кончиком кия до шара, а второй наблюдал за ним, потягивая папиросу...

Володя закрыл глаза.

В бильярдной играли Пушкин и Лермонтов. Лермонтов полулежал на борту стола и дотягивался кончиком кия до шара, а Пушкин наблюдал за ним, раскуривая трубку с длинным чубуком. За шахматами сидели Белинский и Гоголь. Белинский играл белыми и только что сделал ход. Гоголь изучал положение на доске, склонившись к ней своим острым носом. Положение, кажется, было неважное. Неподалеку, на диванчике, сжав большие кулаки, прямо держа голову, сидел Маяковский. Перед ним, прижимая шляпу к длиннополому пальто, стоял Горький. Он смотрел на Маяковского с беспокойством и тревогой. По диагонали через холл, ни на кого не глядя, шел Александр Блок. В углу, за низким столиком, сидел Лев Толстой. Он говорил по телефону Вызывал такси к подъезду...

Володя открыл глаза. Писатель, вызывавший такси, наконец договорился обо всем, что ему было нужно, поднялся и ушел. Володя сел на его место. Взял трубку

Послушал гудок. Положил трубку. Кто знает, может, ее когда-нибудь и вправду держал в сухонькой сморщенной руке Лев Николаевич Толстой.

–   Это Володя Торохов! – кричал он, косясь на даму за стеклом будки.– Торохов! Плохо слышно? Я с автомата звоню. Теперь хорошо? Здравствуйте, Нина... Нет, тогда мы не здоровались. Мы тогда еще незнакомы были. Здравствуйте!.. Все в порядке?.. Как четыре строчки убрали?! Какой хвост?! – завопил Володя.– В этих последних строчках весь смысл... Да ты пойми, это образ, образ!.. Я на тебя не кричу. Я не на тебя кричу... Да, газета. Нет, не понимаю... Давай встретимся, тогда объяснишь. Я по телефону не понимаю... Можешь? В шесть? Ладно, в шесть. Где?.. Я не знаю, где это... И это тоже не знаю... Давай, у Пушкина.

Дама была полная, строгая, красивая. Она смотрела через стекло на парня в гимнастерке, и разнообразные мысли бороздили ее чело. Парень повесил трубку.

–   Такой молодой и такой нервный,– сердито, но не без игривости сказала дама, втискиваясь вместо Володи в будку.– Что у вас там случилось?

–   Хвост у меня отрезали,– объяснил Володя.– А в нем был весь смысл.

Дама внимательно посмотрела на Володю и плотно прикрыла дверцу. Далеко не все еще тонкости жизни успел узнать юный поэт Владимир Торохов. В частности, ему было неведомо, что существует такой сорт женщин, которые терпеть не могут остряков.

Бесконечная лента ползла под стрекот клавиатуры из узкой пасти телетайпа.

«СРОЧНО! ВСЕМ ВЕЧЕРНИМ!»

Дальше побежал заголовок: «НОВЫЙ НЕФТЯНОЙ ФОНТАН». Поехала первая строка: «ТЮМЕНЬ. ТАСС. СЕГОДНЯ УТРОМ ВОСТОЧНЕЕ САЛЕХАРДА...»

На столе ответственного секретаря зазвонил телефон. Секретарь выслушал дежурную из телетайпной. Позвонил в наборный. Нина взяла трубку. Выслушала. Кивнула.

Посреди подземного перехода, обтекаемый с обеих сторон густой толпой, словно загадочный дорожный знак, стоял новенький торшер. На расстоянии руки от него в очереди за газетами толчками продвигался Володя.