Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Дело мое командировочное к концу дня успешно решилось, и товарищ, с которым мы это дело решали, позвал меня в гости. Я подумал: чем коротать вечер в гостинице, пусть в уютной, отчего бы не посидеть за семейным столом? И не ошибся: приятно провел время. В двенадцатом часу откланялся, пошел в гостиницу. Легкий морозец, снежок скрипит под ногами. Тихо на улицах, безлюдно. Хорошо! Подхожу к гостинице. Вестибюль ярко освещен, и высказывание Сервантеса просто-таки пылает. Но дверь заперта. Я немного удивляюсь. Ведь гостиница. А если кто ночью приедет? Стучу. Сначала пальчиком в окно. Потом кулаком в дверь: тук– тук. Потом: бряк-бряк-бряк. Потом: трах-трах-та-ра– рах!!! Тут, как по команде, в вестибюле появляются второпях одетые постояльцы и кричат мне через двойные стекла разные сердитые слова. А я им знаками показываю: мол, найдите же наконец дежурную! Они бросаются к конторке... И оттуда выходит заспанная женщина – крепкий же у нее сон!– и отпирает дверь. Я вхожу, и мы с ней начинаем орать друг на друга с выдающейся для глубокой ночи энергией.

Она:

–   Всю гостиницу разбудил! Какой! Выпили, так спите, где пили! Ваше счастье, телефон не работает, сейчас бы милицию вызвала. Поспали бы в кутузке! Замок чуть не высадил! Хулиган!

Я:

–   Какого черта запираете! Это гостиница, а не ваша квартира! И нечего спать, вам не за это деньги платят!

Но вот она видит, что я трезвый, и ей становится немного неудобно. Мне тоже, из-за этой дурацкой фразы о деньгах. Правильно, конечно, но какие тут у нее деньги?

И мы берем тоном ниже.

–   У нас в одиннадцать закрывают, надо знать. Наши все знают.

–   Но это гостиница! Она не для «ваших», а для «наших»!

–   И для наших. У нас ресторан. Ресторан закрывают в одиннадцать и гостиницу тоже. А я виновата, что вы в гости ушли?

–   Ну, хорошо. Ну, тогда надо табличку повесить: так, мол, и так, в одиннадцать дверь на клюшку, просим учесть.

–   Табличку нельзя, потому что это гостиница. Она должна быть открыта круглые сутки, вы не понимаете, что ли? Не имеем мы права такую табличку вешать. А всю ночь дверь открытой держать – никакого смысла. Ночью ни одного поезда нет.

– Да поймите: невежливо это все, невежливо! Еще Сервантеса повесили...

Тут мы оба почувствовали, что весь пар вышел, и прекратили дискуссию. Дежурная пошла к себе в конторку, я – в свой номер. Лег. Сна нет. Стал думать о том, о сем. Например, о Сервантесе. С чего к нему эта мысль о вежливости привязалась? С ним-то ведь самим жизнь обошлась не очень вежливо. По бедности вступил в армию. В морском сражении с турками получил ранения в грудь и в руку. Между прочим, случилось это в день его рождения, седьмого октября. Хороший подарок! Руку искалечило. Еще ладно, что левую, а то, может, и писателем бы не стал. И не было бы у нас «Дон-Кихота»... Мало этого. Через несколько лет возвращался домой, в Испанию. На корабле плыл. Вдруг – пираты. Хвать—и продали алжирскому паше. Четырежды пытался бежать, и все неудачно. А позже, когда все-таки вернулся в Испанию? Три раза сидел в тюрьме, хотя виноват ни разу не был. В последней отсидке, в севильской, и «Дон-Кихота» начал. А годков ему к этому моменту было уже пятьдесят пять. Каково? А наглец этот, герцог Бехарский, он же маркиз Хибралеонский, граф Беналькасарский и так далее? Сколько пришлось поунижаться перед этим надменным господином, прежде чем он снизошел и согласился, чтобы роман был посвящен ему. А без посвящения какому-нибудь вельможе, покровителю, книгу тогда выпустить было невозможно... И вот такой человек славит вежливость. Есть над чем подумать. В самом деле, за что, скажем, его в севильскую темницу турнули? Будучи, по общему признанию, безупречно честным служащим, по какой-то теперь неизвестной причине, не успел сдать подотчетную сумму в казну. Не присвоил – нет, только лишь не успел сдать. А его – в тюрьму. Ему бы разозлиться, как мне на дежурную, как дежурной на меня. Права покачать: за что?! Почему камера холодная? Чем кормите? А он вежливо так уселся на голый пол в камере и давай потихоньку «Дон-Кихота» писать. Вот бы и нам так: нагрубили тебе – а ты в ответ напиши хорошую книжку. Сколько бы у нас хороших книг прибавилось!.. Молодец, Сервантес.

КОМЕДИЯ ПОЛОЖЕНИИ

Прочел я недавно рецензию. Разбирается кинокомедия. Снята в жанре комедии положений – то есть смешное возникает из чисто случайных недоразумений, порою нелепых. Критик недоволен. Ругается. Пишет, что в жизни столько недоразумений сразу – не бывает. И захотелось мне ему возразить. Захотелось сказать: напрасно вы, уважаемый, не доверяете нашей разнообразной жизни. В ней все бывает. Да вот, хотя бы...

Еду в троллейбусе, не важно куда, а важно, что зимой и в вечерний час «пик». Всех нас очень много, и все мы толстые от добротной зимней одежды. Стиснуты – раньше говорили: как сельди в бочке. Теперь сельдью из бочек не торгуют, поэтому позволю себе сказать: как свежемороженые креветки в коробочке. И в такой ситуации – замечаю не впервые – не все креветки платят за проезд. Потому что шевельнуться – проблема. Достать абонемент или монетки – сложный технологический процесс. Или акробатический этюд. Не все владеют. Тут и хорошему человеку подумается: да ну вас к лешему! Еще вы мне за такие поездочки должны платить.

Водители это знают. Но что они могут сделать? Только напугать. И вот над нашими головами раздается: «Приготовьтесь к контролю!» Ну, здравомыслящему человеку в общем-то понятно: о том, чтобы контролер пробился через нашу коробочку с креветками, через наш, развивая иронию, прессованный изюм, через этот наш массовый Лаокоон,– об этом не может быть и речи! Но ведь испуг рассчитывает не на здравый смысл, а на нашу неустойчивую психику. В подсознание бьет. И некоторые действительно пугаются. В частности, неподалеку от меня начинает нервничать высокая крупная женщина. Она и сама по себе не худенькая, да еще на ней пальто толстенного драпа. И стиснута она до такой степени, что руки не поместились надлежащим образом вдоль туловища. Одна невольно обнимает за шею соседнего мужчину, а другая вообще задрана кверху и в сторону, как у метательницы диска. Надо, кстати, отдать должное мужчине: на это объятие он никак не реагирует, всецело понимая его как следствие тесноты, а не проявление симпатии. А еще один мужчина, вернее, паренек, наоборот, притулился к женщине под бочок и на ходу дремлет. И ей тоже, конечно, понятно, что никаких чувств к ней он таким способом не выражает, а прилип совершенно стихийно, в процессе общей запрессовки. А дремлет, так как устал на работе. Есть еще у нас люди, которые хорошо работают и от этого немного устают.

И вот эта женщина говорит мужчине – тому, которого обнимает:

–   Залезьте, пожалуйста, ко мне в карман и передайте на абонементы.

Просьба понятная, а все же немного необычная. А ехать в давке скучно, и на все чуть-чуть необычное люди откликаются с особой охотой. Особенно женщины. Они, я давно заметил, в транспортной давке лучше мужчин сохраняют расположение духа и чувство юмора.

Одна говорит:

–   Вот это да! Тут думаешь: держись за карманы. А она добровольно: лезь, говорит, товарищ, лезь!

А еще одна, по голосу – записная юмористка, говорит:

–   Вот так залезешь по просьбе, а тебя же и поймают с поличным. Потом доказывай, что ты не верблюд.

Смеемся, конечно. И мужчина этот улыбается. Но при этом говорит:

–   Вообще-то мне на следующей выходить.

Полная женщина ему говорит:

–   Вас как человека просят. Видите же – сама не могу. Там,– говорит,– кошелек, вам его, конечно, не выдрать, но там, по-моему, помимо кошелька должны валяться две-три монеты, вот вы их и выскребайте. Я же вам доверяю.

Мужчине стало совестно, он приступил.

Юмористка говорит:

–   Что-то он долго вас щупает. Им только дай волю.

Но вот вытащил он монетки, через меня передал, а сам, пыхтя и крутясь, устремился к задним дверям, до которых ему было ближе. То есть не врал, что ему выходить.

Полная женщина говорит ему вдогонку:

–   Спасибо, выручили.

А юмористке делает внушение:

–   Шутки мне ваши не нравятся. И вообще. Доверять надо друг другу. Кто его будет ловить с поличным, если я сама попросила?

Юмористка обиделась.

–   А еще,– говорит,– неизвестно, как он у вас там в кармане себя вел.

–   Это в каком смысле?

–   А в том, что у вас там кошелек. А вот интересно, там ли он еще?

–   Да как вам не стыдно,– возмущается полная,– подозревать незнакомого человека?

Но вскоре после этого она вдруг страшно напрягается, и все мы, расположившиеся вокруг нее, начинаем буквально ходить ходуном. Это она лезет-таки проверять.

А троллейбус как раз остановился, и началась очередная высадка-посадка, сопровождаемая повышенным шумом и толчеей.

И вдруг полная, оборотясь к задним дверям, кричит:

–   Держите его, который в шапке пирожком, высокий! Не выпускайте! Он кошелек украл!

Но оттуда кричат:

–   Нет уже такого! Весь вышел!

–   Ой!– она говорит.– Ой! Сорок рублей было и ключи. Ой!

И тут паренек, который все это время дремал, открыл глаза и говорит:

–   Да не «ой!», а вы не в тот карман залезли. Вы мне в куртку залезли и тут, естественно, вашего кошелька нет. И вообще ничего нет.

Все вокруг так и грохнули. Полная покраснела и говорит юмористке – а их к этому моменту стиснули лицо к лицу:

–   Это все вы с вашими подозрениями. Я же говорила: абсолютно порядочный мужчина... А вы уж извините,– говорит она пареньку.– В такой тесноте и не чувствуешь, куда рука идет. Кошелек-то у меня в кармане с другой стороны. Вот тут. Вот он,– говорит она с облегчением.

Но, между прочим, достав, больше в карман не опускает, а, крепко зажав его в руке, держит над головой. При этом говорит:

–   Пропустите, я на следующей выхожу.

И, кроша толпу, как ледокол, поперла к выходу.

Я, желая подвести итог, говорю юмористке:

–   Смешная история.

Но замечаю, юмористка побелела лицом, глаза округлились, рот приоткрылся, и вообще весь юмор в ней кончился. Она вдруг лезет в карман своего пальто и выдергивает руку, как если бы там наткнулась на острое. И кричит на весь троллейбус, как незадолго до того полная:

–   Эй!—кричит она ей вслед.– Женщина! Стойте! Вы же мой кошелек утащили!!!

И со страшной силой рвется в погоню, но из-за недостаточного веса практически никуда не продвигается. К счастью, до полной долетают-таки ее горячие выкрики. Та разжимает пальцы и видит, что да – не ее кошелек... Кошелек благополучно идет по рукам к юмористке, и на этом заканчивается наша маленькая комедия положений.

Интересно, что сказал бы о ней тот критик?

ЗЛОУМЫШЛЕННИК

Почти по Чехову

Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в засаленной кожаной куртке и латаных джинсах...

–   Денис Григорьев,– начинает следователь,– подойдите поближе и отвечайте на мои вопросы. Седьмого июля лаборант Акинфов, проходя утром возле экспериментальной силовой установки вашего НИИ, застал вас за отвинчиванием измерительной аппаратуры. Так ли это было?

–   Допустим, так.

–   Хорошо, ну а для чего вы ее отвинчивали?

–   Отвинчивал – значит, нужно,– хрипит Денис, косясь на потолок.– Мы из нее датчики выковыриваем

–   Кто это – мы?

–   Мы, народ... Климовские. Из лаборатории Климова. Да, впрочем, все так ковыряются, кому датчики нужны.

–   Вот что, кандидат наук Григорьев, не прикидывайтесь идиотом, а говорите толком. Нечего тут про датчики врать!

–   С детства не врал, а тут вру,– бормочет Денис, мигая.– Да неужели, гражданин следователь, можно без датчиков? Если вы эксперимент ставите, неужели он без датчиков пойдет? Вру...– усмехается Денис.– У нас эксперименты тонкие: то миллибары ловим, то микросекунды... А попробуйте ангстрем без датчиков поймать!

–   Для чего вы мне про какие-то ангстремы рассказываете?

–   Да ведь вы сами спрашиваете. У нас и доктора наук так ловят, и членкоры. Самый последний мальчишка-мэнээс не станет без датчиков ловить. Конечно, кто не понимает, пусть без них попробует. Дуракам закон не писан...

–   Так вы говорите, что развинтили эту аппаратуру, чтобы наковырять из нее датчиков?

–   А то что же? Не в комиссионку же сдать.

–   Но датчики вы могли взять из лабораторного фонда или заказать в институтском отделе снабжения... в конце концов попросить на время у силовиков.

–   В лаборатории лишних никогда не найдешь, в отделе снабжения с оформлением морока, а попросить – кто же даст?

–   Снова прикидываетесь? Точно вчера институт кончили. Разве вы не понимаете, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди лаборант, так ведь вся бы установка взорвалась, вы людей убили бы.

–   Господь с вами, гражданин следователь! Зачем убивать? Что мы, экстремисты какие?

–   А отчего, по-вашему, происходят аварии? Отвинти два-три прибора – вот тебе и взрыв!

Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.

–   Ну! Уж сколько лет всей лабораторией отвинчиваем и, как говорится, без паники, а тут – взрыв... Если бы я насос демонтировал... или, допустим, конденсатор оторвал, ну, тогда, пожалуй, взорвал бы, а то... тьфу!

–   Но вы же прекрасно понимаете: измерительные устройства следят, чтобы параметры установки не выходили на уровень аварийных!

–   Это мы понимаем... Мы ведь не все отвинчиваем... Оставляем. Тем более у них все продублировано...

Денис зевает и достает сигарету.

–   В прошлом году в вашем НИИ, у мотористов, двигатель вразнос пошел, фундамент разнесло,– говорит следователь.– Теперь я понимаю...

–   Ничего вы не понимаете. Я же объяснил: все у всех таскают. У мотористов, может, как раз силовики и свинтили. А лаборант этот – новенький, без всякого понятия. Вот и хватает за шиворот и тащит...

–   Когда у вас делали обыск, то нашли еще один прибор... В каком месте вы его отвинтили и когда?

–   Это вы про осциллограф, который возле кислородных баллонов лежал?

–   Не знаю, где он у вас лежал, но только нашли его. Когда вы его отвинчивали?

–   Я его не отвинчивал, его мне Игнатий Семеныч дал. А тот, что на стеллаже, мы вместе с Митрофаном снимали.

–   С каким Митрофаном?

–   С Митей Петровым. Неужели не слыхали? Известная фигура: измерительные контуры делает и предприятиям продает. Ему много всякой всячины требуется. На каждый контур одних датчиков, считайте, сотни три. Но я в этом бизнесе не участвую.

–   Послушайте. Вот передо мной уголовный кодекс. Статья девяносто восьмая: умышленное уничтожение или повреждение государственного имущества... или общественного... наказывается исправительными работами на срок... Вы человек грамотный, не могли этого не знать!

–   Представьте, не знал. И не понимаю, при чем тут я? Да спросите любого научного сотрудника, без датчиков разве что целые градусы ловить или там сантиметры. А кому они нужны? Другое дело – микроны...

–   Помолчите, пожалуйста.

Наступает молчание. Следователь быстро пишет.

–   Мне идти?– спрашивает Денис, поигрывая зажигалкой.

–   Нет. Я должен взять вас под стражу.

Денис вопросительно смотрит на следователя:

–   Как под стражу? Гражданин следователь, мне некогда, мне в лабораторию надо, с Егора за транзисторы тридцать рублей получить.

–   Помолчите, вы мне мешаете.

–   Под стражу... За что? Не крал, не дрался. А если вы насчет контуров сомневаетесь, то не верьте Петрову, креста на нем, халтурщике, нет.

–   Последний раз прошу: помолчите!

–   Молчу, молчу...– Денис взволнованно закуривает.– Поймите, у нас в НИИ трое Григорьевых!

–   Уведите,– приказывает следователь.

–   Трое нас,– бормочет Денис, пока его выводят из кабинета.– Кузьма с Митькой левачат, а Денис отвечай... Судьи!

ГОЛУБЬ И ТУРБОБУРИН

Это небольшое, можно сказать, ничтожное происшествие имело место в одном из бесчисленных дворов огромного города зимой и разворачивалось на фоне быстро густеющих сумерек и в условиях крепчающего к ночи мороза. Турбобурин вышел из подъезда в чем был, а именно: в ковбойке, пижамных штанах и без пальто. Объяснялось это тем, что он крепко выпил, и было ему очень тепло. Да и вообще он был здоровый и веселый мужик и не так уж много вреда приносил семье и производству. Польза же от него и там, и там была несомненна: хоть и с похмелья, но кое-что производил, а заработанное делил между пропоем и семьей в довольно благородной пропорции.

И не настолько уж он был пьян, чтобы без всякой цели выйти на мороз и поплыть в сумерках через двор в самый его отдаленный угол. Для чего же тогда в правой руке Турбобурина покачивалось изящное пластмассовое ведерко, наполненное кухонными отбросами?

Выбросить эту дрянь к чертям собачьим, чтоб жена перестала ворчать и вмешиваться в скромное субботнее винопитие Турбобурина с заветным другом Игорехой Коловоротовым, в их интереснейший диспут на многие злобы дня,– такова была задача.

Хоть и не идеальной прямой, но уверенно и неотступно приближался он к цели своего путешествия; правая рука надежно вцепилась в ведерко, левая помахивала в такт какой-то прекрасной мелодии, вольно и плавно текущей через его внутренний мир.

Непринужденно, в полном согласии с раскачивающим его ритмом откинул Турбобурин крышку с бака и по широкой, смелой дуге разогнал ведерко, намереваясь опрокинуть его по достижении зенита, как вдруг...

–   Здрасьте!– изумленно произнес он.

В самой середке почти доверху засыпанного бака сидел, или, скорее, лежал сизый голубь. Несмотря на то, что мгновение назад над ним взметнулась и с громом рухнула навзничь тяжелая железная крышка, а вслед за тем, затмив полнеба, взвилось и едва не опустилось ведро, он не только не испугался, но, если можно так выразиться, пренебрег чем-то ответить на эти грозные события. Он спокойно смотрел на человека круглыми красноватыми глазками.

–   Ты чего тут расселся?! Кыш!

Голубь отвернулся.

–   Ты что, пьян?– пошутил Турбобурин.– Дыхни!

Он нагнулся и шумно потянул носом. Пахло гнилью и едва уловимым теплом. В недрах бака шли процессы разложения.

–   Мерзавец!– воскликнул Турбобурин.– Нашел тепленькое местечко и рад. Это оттого, что ты птица, у тебя принципов нет. Вот я... разве я добровольно залезу в помойку греться? Позор!– крикнул он голубю прямо в его несуществующие уши и воодушевленно спел знакомую с детства песню, замечательно перевирая слова: «Летите, голуби, лети-ите! На вас нигде управы нет!»

Голубь слушал с вежливостью хорошо воспитанного, но смертельно уставшего человека.

–   Ну, двигай, двигай,– попросил Турбобурин.– Не буду же я тебе на голову сыпать. Не имею права. Я – гуманист.

О том, что он гуманист, Турбобурин услыхал от себя в эту минуту впервые в жизни, но это ему очень понравилось.

Голубь поежился.

–   Старик,– сказал Турбобурин,– ты, конечно, не в курсе: на кухне остался мой большой друг Игоре– ха Коловоротов. Нам надо еще о многом поговорить. Между прочим, мыслящий человек. Но если я задержусь, жена его выгонит. Или, еще хуже, он все допьет без меня. Будь и ты гуманным, освободи помещение. Кыш!

Голубь нехотя раздвинул крылья, и тут же они съехались обратно.

–   Э... не можешь...– укоризненно заметил Турбобурин.– Простыл?.. Чего молчишь? Помираешь, что ли?

Турбобурин похлопал его по спинке. Голубь покорно прикрыл глаза. Они затянулись серой морщинистой пленкой.

–   Помираешь,– утвердительно произнес Турбобурин.– Извини, что наорал. Прости.

Неподвижен, замкнут, печален был облик умирающей птицы. Густели сумерки и в какое-то мгновение так близко совпали с сизыми переливами крыльев, что голубь словно исчез, растворился в морозном воздухе. Турбобурин вспомнил слышанное когда-то поверье, что будто бы птицы – это души умерших людей, прилетающие на побывку в родные места... И почудилось, что это его душа околевает в гнусном железном баке, отринутая от мирского шума, говора, жизни, тепла... А тут еще посыпался мелкий колючий снег и стылый ветерок забрался под ковбойку, ледяными струйками потек по спине. Стоял Турбобурин, осыпанный снегом, с ведром в руке, дурак дураком, и жалко ему стало себя и голубя – до слез.

–   Тебя бы сейчас в дом, к батарее, водички дать, хлебушка, может, ожил бы,– грустно сказал Турбобурин.– Но жена не пустит. Скажет, у нас дочка, а вы заразу переносите. Бруцеллез, да? Или этот... энцефалит. Ну, не пустит она тебя, понимаешь? Не пустит!– взвыл он,– Зачем я на тебя нарвался! Я же гуманист, ты же меня мучаешь. Ты же вечным укором будешь. Сниться будешь. Лапки твои озябшие. Глазки твои мутные. Перья твои сизые...

Голубь вяло зевнул. Верхняя половинка клюва как бы почесалась о нижнюю.

Мороз одержал окончательную победу над хмельным подогревом, и спина у Турбобурина окоченела, коленки одеревенели, ноздри смерзлись, а зубы неуправляемо забрякали.

–   С-старик,– с трудом отстукал он,– я т-так больше н-не могу. К-кто-то из нас д-должен ум-мереть.

–   ...Ты где шатался?– накинулась жена.

Игореха, уже изгнанный из кухни, бестолково топтался в прихожей, разыскивая шапку.

–   Где надо, там и шатался,– задумчиво ответил Турбобурин и аккуратно поставил у ног ведерко.– Брось шапку!– заорал он на приятеля.– Давай обратно на кухню. Давай, давай! И ты тоже!– прикрикнул он на жену.

Он затолкнул их в кухню и разлил водку по стопкам.

– За помин души,– объявил он и строго предупредил,– Не чокаться.

–   Кто умер-то?– озабоченно спросила жена.

–   Кто?– эхом повторил Игореха.

–   Вам не понять,– трезво выговорил Турбобурин.– Птичка сдохла.

«ПРИМИТЕ ПОСУДОЧКУ!»

Однажды под вечер в редакцию городской газеты, слегка шатаясь, входит неизвестный. Он небрит, помят и тащит за собой авоську, набитую пустыми бутылками. Авоська брякает по стенам. На шум и звон выглядывает единственный задержавшийся в редакции сотрудник.

–   Извиняемся,– говорит незнакомец.– Посудочку у меня не примете?

–   Здесь редакция, а не приемный пункт,– строго отвечает сотрудник.

–   А если они не принимают? Вы их критикуете, а они все рано не принимают. Вот сами и примите.

–   Если у вас факты, зайдите завтра, трезвый, я запишу,– говорит сотрудник, подталкивая посетителя к выходу.

–   Да тверезый я, тверезый! – сопротивляется тот.– Нисколь не выпимши, но сильно устамши, оттого и шатание.

–   Хорошо, хорошо, а все же идите домой. Вы мне мешаете.

–   Домой не могу. Жена не пустит. Она сказала: «Пока не сдашь, домой не возвращайся». Сегодня какой день?

–   Среда.

–   Вот видите. А это в понедельник было. Две ночи на вокзале ночевал. Я же вам говорю: нисколь не выпимши, но сильно устамши... Пока не примете, не уйду.

–   Послушайте!– подымает тоном выше сотрудник.– Не могу я у вас посуду принять: здесь редакция.

–   Вот и в филармонии то же самое говорят,– вздыхает посетитель.– Здесь, говорят, филармония.

–   А вы, что, и в филармонии были? Зачем им ваши бутылки?

–   Я им объяснил: ксилофон можно сделать. Инструмент такой музыкальный, знаете?

–   Чушь какая-то,– бормочет сотрудник.– Что же вы, все по филармониям, по редакциям, а если вам по приемным пунктам пройтись?

–   Что я, идиот?– обижается посетитель.– Неужели не прошел. Вы их критикуете, а они не берут. Вот сами и берите.

Авоська надвигается на сотрудника.

–   Не возьму,– отпихивает ее сотрудник.

–   Толкаете на преступление,– неожиданно заявляет посетитель.

–   В каком смысле?

–   Семью рушить придется. Я тут с одной приемщицей договорился: если женюсь на ней, тогда примет. Вот сейчас пойду и женюсь. И все из-за вас.

«Это уж полный бред»,– думает сотрудник.

–   Пошутили и хватит,– говорит он.– Прощайте.

–   Вам хорошо,– плаксиво отвечает посетитель.– У вас, может, вообще жены нет. А у меня замечательная жена, любимая. Каково мне ее на приемщицу менять?

«Сумасшедший»,– думает сотрудник.

–   Ну так не меняйте.

–   Примите посудочку, тогда к старой жене пойду. А иначе вообще не уйду отсюда. Две ночи на вокзале ночевал, сегодня у вас переночую.

–   В милицию позвоню,– предупреждает сотрудник, с ужасом наблюдая, как посетитель укладывается на редакционном диване.

–   Не стыдно?– укоризненно спрашивает посетитель.– В милицию... Я разве хулиганю? Оскорбляю?

–   Но вы меня задерживаете. У меня срочная статья в номер.

–   Вот и пиши свою срочную статью, а я тут, рядышком, полежу. Я тихонько...

Он с удовольствием перекатывается по дивану. В диване играют пружины.

–   Одна... две... пять... десять...– сотрудник считает бутылки.– Черт с вами! Приму.

От радости посетитель подскакивает на диване:

–   Примете?!

–   Выставляйте на подоконник.

Посетитель бросается выполнять приказание.

–   Эту не возьму,– сухо говорит сотрудник.– Битое горлышко. И эту. Трещинка.

–   Где трещинка?– возмущается сдатчик.– Это волосок прилип.

–   Не возьму,– непоколебимо отвечает приемщик.– Вот вам за восемь бутылок и катитесь ко всем чертям.

–   Качусь, качусь. Спасибо вам большое!

Он кланяется и исчезает. Но вскоре возвращается:

–   Извините, у меня вопросик: вы честно приняли или пошутили?

–   Я же вам деньги дал.

–   Нет, я в том смысле, что у вас ведь редакция, а не приемный пункт. Вас начальство не заругает?

Сотрудник молчит. Сосредоточивается на статье.

–   А то я-то ведь пошутил. И насчет вокзалов, и приемщицы. И про филармонию. Просто вышел из дому с посудой, и вот к вам зачем-то занесло. Ну, люблю пофантазировать. Как говорится, мысля играет...

Сотрудник молчит, уткнувшись в бумаги.

–   Если обиделись, могу бутылочки обратно взять. И деньги верну.

Нет ответа.

–   Обиделся,– вздыхает шутник.– Ну и обижайся!

Он уходит, на этот раз окончательно. И сильно хлопает дверьми на всем своем пути к выходу.

КТО Я?

Пробуждение было ужасным. Я открыл глаза и прямо под собой, на расстоянии трех метров, увидел ровную поверхность пола. Я висел на потолке! Привычная сила земного тяготения действовала в обратную сторону: она прижимала меня спиной и затылком к потолку. Но стоит ей хоть на миг вернуться к своему обычному направлению – и я загремлю мордой об пол. Едва я об этом подумал, как начал падать и заорал от ужаса. Я падал и орал, а пол все не приближался. Сердце во мне бухало, как пьяный сапогом в дверь, ушные перепонки лопались от моего же крика – так медленно я падал. Падал и падал, пока не понял, что это не пол, а потолок.

Людям, которых миновала слава, моя жизнь кажется сплошным праздником. Им трудно представить, что. и у меня бывают такие пробуждения, когда в голове трещит от вчерашнего и не хочется жить. Да и кто поверит, что в эту минуту я казался себе самым больным, самым угрюмым, неудачливым и несчастным, если на самом деле я тот самый широко известный, популярный, чье имя знакомо всем и каждому:

_................................................................. !

Что-то вылетело оно у меня с утра из головы, это мое популярное имя. Вместе с отчеством и фамилией. Это так развеселило меня, что нашлись силы подняться и доплестись до душа. Освежив тело, я почувствовал себя увереннее. Прошел на кухню и начал с упоением поджаривать охотничьи колбаски. Они шипели и ворчали.

– Тихо, вы! – сказал я колбаскам.– Вам выпала высокая честь. Сейчас вас будет жрать широко известный, популярный... Тот самый, который... Чье имя... Который... Которому... Которого...

Это становилось любопытным. Несколько мгновений, в течение которых я падал из перевернутого мира' обратно в нормальный, полностью выпотрошили мою память. Я стоял в центре просторной, залитой солнцем кухни – еще не старый мужчина в махровом купальном халате, в тапочках на босу ногу – и знал только то, что видел в этот момент. У меня не было ни малейшего представления ни о том, как меня зовут, ни о том, чем я занимаюсь в этой жизни. Одно я помнил твердо: я широко известен в своем городе, обо мне– постоянно пишет местная газета, меня узнают на улицах, я куда-то избран...

На сковороде укоризненно ворчали колбаски. Я вышел из кухни. Самым простым было посмотреть паспорт и другие документы. В письменном столе есть ящик, забитый удостоверениями и дипломами. Полчаса я безуспешно искал ключ от этого ящика. В конце концов, его можно и взломать. Но жалко красивый старинный стол с резьбой и перламутровой инкрустацией И потом, взыграло самолюбие: мне захотелось вспомнить самому. Я оглядел комнату. Один ее угол занимал великолепный белый рояль. Кто же я в таком случае? Певец? Дирижер? Пианист? Наверное, пианист высокого класса. Судя по моему возрасту, минимум заслуженный деятель искусств. Я откинул крышку рояля. Уверенно положил пальцы на клавиши. «Чижик» получился сразу. С «Собачьим вальсом» пришлось повозиться.

Нет, насчет пианиста, да и музыканта вообще особой уверенности не возникало. В другом углу комнаты стояла байдарка. Может быть, я олимпийский чемпион по гребле? Байдарка была – загляденье. Красная, синяя, желтая. Сверкало полированное сиденье. Не помню, чтоб я когда-нибудь на него садился. И потом, где весло? Руками я гребу, что ли? Я подошел ближе и увидел на борту байдарки красиво вырезанную надпись: «Ты плыви, наша лодка, плыви...»

Из кухни потянуло дымком: горели колбаски. Я сжевал их, похрустывая угольками. С наслаждением выпил холодного апельсинового сока. Вчерашняя выпивка давала себя знать. Нельзя так надираться, даже если это банкет. Что за банкет, кстати? Что в мою честь, это я помнил точно. Но по какому поводу? То ли сорок со дня рождения, то ли двадцать с начала деятельности. Какой деятельности? Общественной или научной?

А может, литературной? Вон сколько у меня книг. Две стены в стеллажах, забиты до потолка. Если литературной, что я такое написал? Тургенев, Чехов, Хемингуэй... Это уж точно не я... Паустовский, Брехт, Макс Фриш. Макс Фриш... Может, у меня псевдоним? Я раскрыл книгу. К счастью, она была снабжена портретом автора. Рядом стоял толстый том в ярком супере. Крестоносцев Андрей, роман «В горах мое сердце». Крестоносцев... Вот это определенно мог быть я. Горы я, кажется, люблю. По-моему, бывал на Кавказе. Я раскрыл книгу. Портрета автора не было. На титульном листе значилось: «Всеобщему любимцу от автора». Поскольку книга стояла у меня, приходилось признать, что я был не автором, а «всеобщим любимцем». Господи, что же я-то сочинил? И не помню, когда последний раз за перо брался. В прошлом году вроде бы матери письмо написал.

От этих размышлений я устал и вернулся к роялю. «Чижик» пошел с третьего раза, в «Собачьем вальсе» никак не ловилась нотка. Я бесцельно побродил по квартире. Телефон! Как я сразу не догадался? Раскрыл записную книжку и набрал номер, записанный первым. Под ним значился Коля, мой старый друг. Не помню, правда, где мы с ним подружились и где встречаемся.

–   Коля, здорово! – бодро сказал я.– Угадай, кто звонит.

–   Здравствуйте, Семен Николаевич,– ответил Коля.– Что это вы меня на «ты»?

Я задумался: не может быть, чтобы мы с Колей были на «вы».