Текст книги "Вот в чем фокус"

Автор книги: Герман Дробиз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Все в порядке,– сказал он, вернувшись.– Ваш чемодан полетел дальше, в Иркутск. Завтра он вернется. На всякий случай напишите, как он выглядел и что в нем было.

–   Можете спокойно ехать домой. Позвоните утром.

Утром мне пришлось бриться опасным лезвием, чего я не делал уже лет десять. Лезвие было старое, тупое, и с непривычки я порезал щеки. Позвонил в аэропорт.

–   Мой чемодан,– спросил я.– Он должен был прилететь из Иркутска.

–   Он и прилетел,– ответил дежурный,– Но по недосмотру прошел дальше, в Ленинград. Позвоните вечером, он вернется хабаровским рейсом.

Я позвонил вечером. Настроение было неважное, на работе ругали за отсутствие деловых бумаг.

–   К сожалению,– сказал дежурный,– он снова проскочил мимо.

–   Далеко?

–   На этот раз не очень. В Омск. Позвоните утром.

Утром выяснилось, что чемодан опять промахнулся и пролетел в Ижевск.

–   Но это уже рядышком,– сказал дежурный,– Можно ждать, что к концу недели он попадет точно к нам.

Ночью мне приснился чемодан. Невидимый вихрь закручивал его гигантской пращой и швырял прямо в меня через просторы страны. Недолет... перелет. Как говорят артиллеристы, чемодан брал меня в вилку. Я уже различал его очертания, его крышку, поблескивающую замками и машущую наподобие крыла. Он мчался ко мне, торопясь, задыхаясь, и рукав рубашки свешивался через край, как язык у запыхавшейся от долгого бега собаки.

В этот момент меня разбудил телефон.

–   Приезжайте немедленно! – кричал дежурный.– Он здесь!

–   Не могу понять, как это произошло,– огорченно сказал он, увидев меня.– Я уже почти держал его за ручку.

–   В Ташкент? – спросил я.

–   Сначала в Ташкент. А оттуда Бомбей – Сингапур – Джакарта. У вас нет знакомых в Индонезии?

–   Ни одной живой души.

–   Я все думаю о вашем чемодане,– продолжал дежурный.– Раньше вы за ним ничего не замечали?

–   Нет. Мы были знакомы очень недолго.

–  У него не было каких-нибудь привычек, странностей в поведении?

–   Не знаю.

–   Дело в том... Наша служба часто путает багаж, но чтоб до такой степени! По-моему, ваш чемодан... Как бы это объяснить... В общем, ему понравилось летать. Что вы на это скажете?

Я хотел рассердиться, но мне стало жалко дежурного. Он был сутулый, тощий, немолодой. Семья, дети, ночные дежурства, срочные грузы, а он сходит с ума из-за какой-то коробки с тремя рубашками и электробритвой внутри.

–   Пусть летает, если ему это нравится,– приветливо сказал я.– У меня нет никаких претензий. Вы сделали все, что могли.

Ночью мне снова приснился мой чемодан. Он стоял в каком-то зарубежном аэропорту, под медленно вращающимися лопастями повисшего под потолком вентилятора, у полированного барьера почты, и заполнял телеграфный бланк: «Буду пятницу рейсом Джакарта – Москва встречайте целую». Потом мне приснилось, как он летит над Гималаями, в лучах восходящего солнца, и его тень взбирается на вершины, скользит по голубым ледникам, по золоченым крышам буддийских храмов, падает в теплые сырые ущелья, полные цветущих трав; а в его приоткрывшемся чреве мерцают чешуйчатые бока ананасов.

Меня разбудил пронзительный телефонный звонок.

–   Не могу уснуть, хоть убей,– сказал дежурный.– Вообще не могу жить спокойно, пока он летает.

–   Надо лечиться,– рассвирепел я и швырнул трубку на рычаги.

В течение двух следующих недель я с утра до ночи восстанавливал утерянные бумаги. Начальник сжалился и выписал мне премию. Я купил на нее новую бритву и рубашки. Непонятное чувство удерживало меня от покупки чемодана.

Дежурный позвонил через месяц.

–   Я его нашел! – радостно сообщил он.

«Хорошо, что не разорился на новый чемодан»,—подумал я.

–   Везите.

–   Не могу! – засмеялся дежурный.– Он сейчас в Париже. Дело было так: из Джакарты его отправили обратно к нам, но самолет вынужденно сел в Калькутте. Там в эти дни шел ремонт багажного отделения, было много путаницы. Ваш чемодан попал на линию «Калькутта – Стамбул – Женева», но в Стамбуле был ошибочно арестован по подозрению в перевозке наркотиков. На самом деле в нем оказалось золото в слитках. Золото турки реквизировали, а чемодан отправили нью-йоркским самолетом, но он застрял в Париже по причине забастовки. Сегодня утром забастовка кончилась, и вечером чемодан будет в Москве. Я лично вылетаю, чтобы встретить его в Шереметьеве. А оттуда ближайшим рейсом – к вам.

На следующий день, поздно вечером, ожил дверной звонок. На пороге стоял дежурный с чемоданом в руках. Он прошел в комнату и поставил его на стол. Несколько минут мы молча разглядывали его. Потом я сказал:

–   Это не мой чемодан. Очень похож, но не он.

–   Вы его давно не видели,– объяснил дежурный.– Проще всего вскрыть и проверить.

Я открыл замки – ключ подошел – и распахнул крышку. Бритва, рубашки, деловые бумаги. Бритва в точности такая, какая была у меня, но не «Харьков», а «Филипс». Рубашки той же расцветки, только ярче. Деловая переписка по тем же вопросам, что и у меня, только бумаг раза в три меньше.

–   Понятно,– прошептал дежурный,– Он создал себе двойника и улизнул. Как у вас с деньгами?

–   Сколько вам?

–   Чем больше, тем лучше. Я беру отпуск за свой счет и отправляюсь в кругосветное путешествие. Он не будет летать! – сказал дежурный, и глаза его сверкнули запретительным красным огнем.

Шли дни, недели...

Однажды ночью в дверь позвонили. Рука у ночного гостя дрожала.

Я отворил. Это был дежурный, загоревший, небритый, смертельно уставший.

–   Помогите,– сказал он.

У меня тоже задрожали руки. Я с трудом отстегнул наручник, с помощью которого дежурный присоединил чемодан к запястью. Я всмотрелся: да, это был он. В неисчислимых царапинах и шрамах, с порыжевшими от ржавчины металлическими уголками, с облупившимся на замках никелем.

–   Подробности утром,– заплетающимся языком произнес дежурный, упал на пол и захрапел.

Я осторожно пронес чемодан в комнату и поставил его возле кровати.

«Все-таки отлетался,– подумал я.– Рано или поздно сказки спускаются с небес на землю».

В эту ночь сны мои были грустны и беспредметны. Призрачные струи и спирали пронизывали их, сгущалась темнота, гасли падучие звезды. Космический холод окутывал меня своим ледяным дыханием. Я подтянул колени к подбородку и, кажется, проснулся. Свежий ночной ветер дул в распахнутое настежь окно. Над крышами ползли черные косматые тучи, в разрыве между ними скользила багровая луна. Недоброе предчувствие пружиной выкинуло меня из постели.

Чемодана в комнате не было. На оконном стекле, прибитая порывом ветра, трепетала записка:

 
«Чемодан рожден для
счастья, как птица для полета. Пойми, я еще ни разу не был в
Австралии.
Может быть, вернусь в понедельник.
С уважением —
твой чемодан».
 

На кухне похрапывал дежурный.

ВЫНУЖДЕННАЯ ПОСАДКА

Наш серебристый лайнер благополучно подлетал к аэропорту. Вдруг оба двигателя отказали, и мы начали падать. Если не принимать во внимание крики пассажиров, мы падали в полной тишине.

–   Спокойно, товарищи! – сказал я и посмотрел вниз. Справа и слева простирались бесконечные кварталы большого города, а прямо под нами неторопливо несла свои воды могучая река.

–   Внимание! – объявил я,– Принимаю решение садиться на поверхность реки.

Услышав мой уверенный голос, пассажиры потеряли сознание, и теперь уже в полной, без всяких оговорок, тишине наш серебристый лайнер врезался в спокойную поверхность реки. Вопреки моим опасениям он не утонул. Он нырнул до самого дна и вынырнул обратно. От удара пассажиры вернулись в сознание и начали аплодировать и смеяться. Кроме того, внезапно заработали оба двигателя, и наш самолет стремительно помчался по речной глади, оставляя сизый пенный след. Я быстро разобрался в новой обстановке, чисто интуитивно нащупал фарватер и повел самолет к ближайшей пристани.

Вскоре на берегу засверкали белоснежные строения речного вокзала. Я заложил глубокий вираж и четко пришвартовался к причальной стенке. При нашем появлении на пристань высыпали люди с узлами и чемоданами. Потом появился человек в кителе. По его распоряжению нам подали трап. Пассажиры тепло поблагодарили меня и всю команду и дружно покинули самолет. Вслед за ними по трапу спустились мы. Человек в кителе загородил нам дорогу.

–   А вы куда, товарищи? – с удивлением спросил он.– У вас через десять минут рейс на Астрахань. Вот и пассажиры готовы.

У трапа уже толкалась шумная нетерпеливая очередь. Впереди всех стоял старичок с огромным арбузом в руках.

–   Категорически игнорирую ваше требование,– решительно заявил я.– Вверенный мне лайнер принадлежит системе Аэрофлота.

–   Что с возу упало, то пропало,– сурово заметил человек в кителе,– С той минуты, как ваш самолет коснулся поверхности реки, он фактически превратился в плавающее приспособление, именуемое судном, а юридически перешел в систему нашего пароходства. И давайте не будем задерживать пассажиров.

–   Кончай волынку! – зашумела очередь.– Третий день на узлах сидим, а они, видите ли, где-то там летают.

–   Граждане! – сказал я.– Этот рейс для нас полная неожиданность. Еще час назад мы летели на высоте десяти километров и ни о чем таком не думали.

–   А могли и подумать,– сказал старичок, стоявший первым.– В дороге надо быть готовым ко всему. Возьмите меня. Недавно ездил в Тулу – со своим самоваром. Сейчас плыву в Астрахань – со своим арбузом. Оттуда собираюсь в Одессу – со своими шутками.

–   Товарищи речники, прекращайте саботаж! – крикнул человек в кителе.– Кстати, что это за петлички, нашивки, кокарды?! Немедленно все спороть. Извольте переодеться согласно уставу. И на судне тоже наведите порядок. Продрайте медяшку, окатите палубу. И вырвите вот эти, которые торчат.– Он показал на крылья,– Вы нам ими все берега исцарапаете.

...Из Астрахани мы вернулись бывалыми речниками. Пока грузились новые пассажиры, я поднялся в ресторан.

Там ко мне подсел человек в кителе. Мы пили пиво. Под нами плескалась волна, над нами орали чайки.

–   Охота в небушко-то? – приветливо спросил он.

–   Охота,– сознался я.– Черт меня дернул на вашу речку садиться. Знал бы, не вынырнул.

–   Ну и что? Ну, не вынырнул бы? – Он дружески обнял меня за плечи.– Что бы изменилось? Мы бы тебя зачислили подводной лодкой. Эх, капитан,– задумчиво сказал он, сдувая пену с моей кружки,– никто не знает своей судьбы. В прошлом году один из ваших на пшеничное поле сел. Что ты думаешь? Пятьсот гектаров убрал к осени. Теперь лучший комбайнер района, на груди – орден, на фюзеляже – звездочки. Да что говорить. Ты меня спроси: как я в речники попал? В семидесятом году пошел в магазин «Одежда» костюм покупать. Примерил один, другой, третий. Смотрю – китель висит. Вот этот. Только я его на плечи – тут меня и зачислили. С тех пор и трублю... А до этого я в горсправке служил. Как сейчас помню, иду из школы домой, а навстречу – старушка. Мальчик, спрашивает, как мне на Васильевскую улицу пройти? Объясняю: квартал прямо и два направо. Только сказал – раз! Обнесли меня киоском, телефон поставили, окошечко открыли: горсправка. Вот такие дела. Ухо надо востро держать, капитан!

–   Нет,– твердо сказал я.– Мне ваше смирение перед судьбой непонятно. Я буду драться до конца. Я, пока шел в Астрахань, с каждой стоянки телеграфировал. И в Аэрофлот, и в пароходство.

–   Ну и какой результат?

–   Пока никакого.

–   Не до тебя им теперь,– усмехнулся человек в кителе.

–   Почему?

–   А ты что, не слыхал? Тут у нас катерок на воздушной подушке развил недозволенную скорость и оторвался от поверхности.

–   И что?

–   Как что? Твой Аэрофлот его вмиг зацапал и поставил на линию. Кажется, «Свердловск – Воронеж».

–   Послушай,– обрадовался я.– Это как раз моя бывшая линия. Теперь самое простое – обменяться.

–   И не мечтай, капитан,– сказал человек в кителе.– Этому не бывать. Суди сам: сегодня тебя отпустят, завтра буксир попросится, послезавтра – баржа. Нет, капитан, ты теперь до гробовой доски речник.

Я уткнулся в кружку и заплакал.

–   Ну, брось, брось,– ласково сказал он и подлил мне свежего пива.– Давай-ка споем лучше, что л^. Нашу, речную.

–   Давай споем,– сказал я сквозь слезы.– Речную так речную.

Мы обнялись и затянули: «Из-за острова на стрежень...»

После второго куплета нам дали категорию, после третьего – поставили в график филармонии, а четвертый мы пели уже на гастролях, в Кисловодске: три концерта в день, из них один шефский.

–   А ты говоришь, не вынырнул бы,– сказал мой партнер.– Идем, вызывают на бис.

НОВЫЙ ДИКТОР

На студии телевидения появился новый диктор.

Это был обаятельный молодой человек с пытливым взором. Он обладал завидным умением смотреть собеседнику прямо в глаза. И голос у него был прекрасный – ровный, густой, с мужественным рокотанием, теплый и торжественный одновременно. Словом, этот юноша родился телевизионным диктором.

Единственный, заданный ему для проверки вопрос был:

–   В чем, по-вашему, заключается принцип дикторской профессии?

–   Главное в работе диктора – ничего не выдумывать и говорить то, что есть.

–   Неплохо сказано,– заметил главный режиссер.

Вскоре молодой человек появился на телевизионных экранах. Первое время ему поручали зачитывать программу передач. Затем ему доверили объявления самих передач перед их началом. И тут произошел маленький казус. Объявляя передачу «В мире поэзии», диктор, в полном соответствии с лежавшим перед ним текстом, сказал, что перед зрителями выступят молодые поэты города.

Помолчав, он добавил:

–   Впрочем, не такие уж молодые.

Главный режиссер был очень сердит.

–   Что это вы там сболтнули в эфир насчет «не таких уж молодых»? – раздраженно спросил он.

–   Но ведь они действительно не молоды,– ответил диктор.– Каждому из них далеко за тридцать.

–   Они не молоды как люди, но не как поэты,– строго вразумил режиссер.– Это во-первых. Во-вторых, вы же сами сформулировали принцип: говорить только то, что есть. А перед вами есть точный текст, не допускающий никаких толкований.

–   Говорить то, что есть, в моем понимании означает говорить правду,– с достоинством ответил диктор.

–   И что, вы всегда говорите правду?

–   Да,– безмятежно ответил диктор.

–   Кто этому вас научил? – нахмурился режиссер.

–  Мама.

На первый раз ограничимся выговором,– сказал режиссер.

–   Уважаемые товарищи! – объявил диктор на другой день.– Сейчас вы увидите премьеру телевизионного спектакля «Найти себя». Спектакль посвящен научной проблеме, которая давно решена жизнью. К сожалению, репетиций было недостаточно и актеры плохо знают текст. Просим не обращать внимания на режиссуру: режиссер – случайный человек на студии. Итак, если хотите, смотрите премьеру телевизионного спектакля. А если не хотите, то переключитесь на вторую программу: там идет хороший фильм, гораздо лучше этого спектакля.

Главный режиссер был взбешен, но ему не хотелось расставаться с обаятельным молодым человеком, рожденным, чтобы быть телевизионным диктором. Он обдумал положение и не нашел ничего другого, как позвонить его маме.

–   Это вы научили сынка везде и всюду говорить так называемую «правду»? – гневно спросил он.

–   Поверьте, я глубоко раскаиваюсь,– вздохнула мама.– Я сказала ему об этом всего один раз, когда ему не было и трех лет. С тех пор он никогда ничего не скрывает. Например, однажды он сообщил мне, что видел отца с другой женщиной. В результате он вынудил нас с мужем разойтись. Кто мог знать, что ребенок окажется таким впечатлительным?

Режиссер положил трубку, вызвал к себе диктора и в кратких выражениях известил, что увольняет его.

Через некоторое время в центральном универмаге города появился новый диктор. Его баритон привел директора универмага в восхищение.

–  Пожалуйста, пройдите по нашим, отделам, познакомьтесь с их деятельностью – и к микрофону, за работу.

Вскоре в гулких торговых залах разнесся бархатный голос нового диктора:

–   Уважаемые покупатели! В отдел кожаной галантерии нашего универмага поступило пятьсот дамских сумочек импортного производства. Четыреста пятьдесят из них раскуплены работниками универмага. Сорок девять лежат под прилавком и предназначены для знакомых. Одна сумочка выставлена в витрине. Приглашаем вас посетить отдел кожаной галантереи и приобрести эту сумочку.

Через некоторое время в городском Дворце спорта появился новый диктор. Он дебютировал на встрече двух популярных клубов.

–   Уважаемые зрители,– сказал диктор.– Сегодня в нашем дворце состоится матч двух ведущих команд, результат которого не изменит их положения в таблице первенства. Поэтому вряд ли они будут стараться...

Недавно я встретил его на привокзальной площади. Он стоял у распахнутой дверцы экскурсионного автобуса и вещал в мегафон:

–   Экскурсионное бюро приглашает вас совершить малоинтересную поездку по нашему городу. Маршрут проложен так, что вы увидите в основном ничем не примечательные здания и улицы. В заключение поездки вас угостят обедом в ресторане «Кристалл», который местные жители обходят за пять кварталов.

В автобус, посмеиваясь и подмигивая экскурсоводу, дружно перла жизнерадостная приезжая публика. Она была уверена, что экскурсовод шутит.

НА МАЧТЕ

Около одиннадцати вечера появляется юноша на велосипеде. Он в кожаной куртке, воротник поднят. Осень. Велосипед дорожный, с широко раскинутым рулем. Велосипедист едет по тротуару. Останавливается, прислоняет машину к стене. Достает короткую металлическую трубку с поперечной рукояткой – торцевой ключ – и отмыкает незаметную прохожим, выкрашенную под цвет стены коробочку. В ней упрятан рубильник. Юноша опускает ножи, в них проскакивает искра, и малиновая надпись «ГАСТРОНОМ» гаснет. Он запирает коробку и едет к следующему магазину. Гаснет «РЫБА», гаснут «ФРУКТЫ», гаснет «КНИЖНЫЙ МИР». Заодно он отключает рекламу джемов и противопожарный призыв. Такая у него работа.

Улица становится скромнее и просторнее.

По карнизу высокого здания бежит огненная строка: городские новости – зеленым, репертуар кинотеатров – синим, транспортные аварии за истекшие сутки – красным, погода на завтра – белым. Вслед за погодой несколько секунд плывут четырехцветные квадратики – как слоеный мармелад по конвейеру кондитерской фабрики. Последний квадратик доезжает до края... над карнизом темно.

Но еще остались широкие светящиеся окна первых этажей и желто-розовая мозаика домашних окон.

Полночь. Нет мозаики.

Час ночи. Погасли рестораны.

Половина второго. Последний трамвай, немилосердно скрежеща на поворотах, уходит в депо.

Два часа. Дежурный горсвета нажимает кнопки – и пятикилометровые проспекты падают во тьму.

Часом позже окрепший ветер разрывает тучи и полную силу набирает луна. Ровный мертвенный свет заливает открытые пространства города и его крыши. Великолепное сияние струится в тысячи окон. Нежные голубоватые лучи просвечивают кисейные занавеси, ложатся на полы и стены, тускло вспыхивают в зеркалах, дверях, в застекленных фотографиях, в никелированных боках чайников, в кафеле кухонь.

За одним из окон просыпается лунатик.

Он лежит неподвижно, впитывая широко раскрытыми глазами отраженный свет. Рядом посапывает жена. Он осторожно выползает из-под одеяла. Пол приятно холодит пятки.

Лунатик в черных сатиновых трусах и шелковой фиолетовой майке. Резинка у трусов завязана курчавым узелком. Узелок спрятан в подшивку, но упрямо вылезает оттуда и пружинит под пальцами.

«Черт с ним, с узелком,– думает лунатик.– Не на танцы же я собрался».

Он стоит, опершись обеими руками о подоконник. Луна прямо против него – идеально круглая, розовая, в таинственных тенях, от которых ее свет кажется еще чище и тревожней.

–   Странное все-таки у меня влечение,– бормочет лунатик, выдирая шпингалет из тугого гнезда,– И откуда взялось? Родители – простые люди, и сам я в дневное время – обычный человек. И жена моя – обычная женщина: официантка в шашлычной. И дети мои куда как незамысловаты: учатся себе в школе, сын марки собирает, дочь в хоре поет. Ничего особенного она там не поет.

«Нет, ей-богу, это не влечение, а какой-то бред, каприз, прихоть,– думает он, раздвигая створки окна и тяжело переваливаясь через подоконник.– Отчего, когда можно спокойно храпеть рядом с горячей от здорового сна женой, отчего вместо этого я должен вылезать на стужу, на ветер и шататься, как привидение, по пустынному безрадостному городу?»

Полуметром ниже окна в стену загнан железный костыль, и к нему через изолятор прикреплена растяжка троллейбусных проводов.

«Интересно, как бы я вылезал, не будь под окном этой растяжки?» – размышляет лунатик, нащупывая пяткой костыль. Костыль чрезвычайно холоден и обжигает пятку.

–   Не было у нас в роду ни поэтов, ни канатоходцев,– вспоминает он, шагая по растяжке, скользкой от инея.– Вот разве дядя Толя был со странностями: на моей свадьбе сидел-сидел да как прыгнет на стол с вилкой в зубах. Но на него определенно водка подействовала, а отнюдь не луна.

Проволока скрипит под грузом. Лицо у шагающего повернуто к луне, боковым зрением он догадывается о семиметровой пропасти под ним, но не ощущает по этому поводу никакой тревоги.

Пройдя растяжку, он переходит на провода. Он хорошо знает, куда идет.

«Куда я поперся в этакий час? – размышляет он.– Что я там позабыл? Кто меня там ждет? Кому я нужен, босой, в трусах до колен, в дурацкой фиолетовой майке, всклокоченный, с опухшими от сна глазами и общим безумным выражением лица?»

–   Нет, скорее всего, у меня с психикой не в порядке,– говорит он вслух, вместе с проводами пересекая просторную площадь, на которой в этот час нет ни души.– Надо будет показаться врачам.

Луна идет теперь впереди него, немного правее, задевая гребни крыш. Чердаки, трубы, антенны вспыхивают на ее фоне силуэтами безупречной четкости и чистоты.

От ходьбы лунатик постепенно разогревается.

–   Что ж меня влечет к тебе, проклятой? – восклицает он, повеселев. До этого он шагал размеренно, а теперь, толкаясь левой ногой, правой скользит по проводу, как это делают дети, скатываясь по ледяной дорожке зимнего тротуара. Перед ним провод – сухой и сверкающе белый от инея, за ним – мокрый и черный.– Допустим, это сравнимо с влечением к женщине. Если меня влечет к женщине, что я постараюсь сделать? Разумеется, сблизиться. Вот в такой же поздний час, без свидетелей, подойти, заглянуть в глаза, положить руки на плечи... Бог с тобой, товарищ,– одергивает он себя,– что за сравнение? Неужели ты надеешься когда-нибудь сблизиться с небесным светилом? В каком, собственно, смысле?

–   Да дьявол с ней, с психикой! – весело вскрикивает он, чувствуя, что хорошо разогрелся.– Вечно мы со своим копанием в душе: отчего мы такие да отчего сякие. Меньше рассуждать надо, больше жить. Ну, идешь по проводу. Ну, не как все. Зато оригинально. Развивает чувство юмора. Ну, ночью. Зато тишина. Привольно дышит грудь. Никого из знакомых не встретишь. Что у тебя еще есть, кроме этих прогулок? Работа? Знаю я твою работу. Семья? Знаю твою семью. Друзья– приятели? Знаю твоих приятелей. А здесь – ночь!

Пустыня! Простор мозгам, масса забавных мыслей. Например, почему меня током не бьет?

–   Почему тебя током не бьет? А птиц видел? Видел птиц на высоковольтных линиях?

Порыв ветра обдает холодом незащищенное тело лунатика и несколько умеряет поэтические восторги.

–   Вряд ли я птица,– самокритично признает он.– А ток просто-напросто отключили.

На выходе с площади троллейбусные провода пересечены трамвайными. Слева, из глубины улицы, по трамвайному проводу, заложив руки за спину и сильно сутулясь, бредет некто. Он одет в полосатую пижаму приятного покроя и на голове имеет вязаную шапочку, а на ногах – мягкие домашние туфли с загнутыми по– турецки носами.

Они встречаются на пересечении.

–   Привет, коллега! – кланяется босой.– Как самочувствие?

–   Будьте любезны пропустить меня по моему маршруту,– хмуро произносит сутулый, не отвечая на приветствие.

–   Непременно, непременно! Хоть и напомню, как всегда, что из-за вас я делаю преогромнейший крюк!

Сутулый презрительно смотрит на босого и морщится, как перед чихом.

–   Послушайте,– весело говорит тот,– если вам не нравится, зачем же вы ходите? Лежали бы в постельке.

Сутулый криво улыбается.

–   Посмотрите на себя: как вы ходите? Как горбун. Ведь вы ее даже не видите! – Размашистым жестом босой указывает на луну. Румяная луна принимает укоризненное выражение.– Она вас, получается, не очень– то волнует. Честное слово, вы извините – но если не нравится, нечего и ходить. Нечего тут шляться,– грубо заканчивает босой.

Сутулый переминается с ноги на ногу, взгляд его полон скепсиса и презрения.

–   А вам, стало быть, нравится? – сухо спрашивает он.

–   Нравится.

–   Идиот! – взрывается сутулый.– Вы больной. Такой же больной, как я. Мы оба больны.

–   Ерунда,– бодро опровергает босой.– Я здоров, нигде ничего не болит.

–   Не юродствуйте,– возмущается сутулый.– Вы меня прекрасно понимаете. Вам тоже стыдно бродить среди ночи по проводам, когда все нормальные люди спят.

–   С чего вы взяли, что все? Взгляните.

В доме на углу светится одинокое окно.

–   Скорее всего, бессонница,– предполагает сутулый.– Или, еще вероятнее, напился и уснул при полном свете.

–   А может, стихи сочиняет?.. Надо из вас этот пессимизм выбивать. Выколачивать надо... Давайте, летом в Ленинград махнем. Я давно собираюсь. Исаакий... Нева... Над мостами побродим... Белые ночи – представляете?

Сутулый глядит на него с ласковым сожалением.

–   Лечить нас с вами надо, молодой человек. Но как? Вот вопрос. Физиотерапия не помогает, медикаменты бессильны, гипноз – чушь. Иглоукалывание пробовал – мертвому припарка... Вы как на провод ступаете? – неожиданно спрашивает он.

–   Черт меня знает, как ступаю,– радостно откликается босой.– Не задумывался.

–   А у меня он, как назло, между пальцами врезается. Между большим и указательным. Прямо через подметку режет.

Он поочередно снимает туфли, растирает ступни, кряхтит.

–   Ходим-бродим, ходим-бродим,– шепчет он, обуваясь.– Стыд, стыд-то какой...

Забрасывает руки за спину.

–   Прощайте, молодой человек.

–   До новых встреч! До скорого свиданья.

Сутулый уходит по троллейбусным проводам. Руки

заброшены за спину, пальцы раздраженно мнут воздух, словно в каждой ладони зажато по резиновому мячику для развития мускульной силы. Турецкие туфли с легким свистом шаркают по проволоке.

–   В Ленинград, а? – кричит вдогонку босой.– Не пожалеете!

Сутулый не оборачивается.

«Неизлечим,– думает он про босого.– Абсолютно безнадежен».

«Вот чудак-человек,– думает босой про сутулого.– Нормальный, а лечится».

Он показывает вслед ему язык, после чего идет направо, по трамвайному проводу. Проходит через весь центр города, постепенно выворачивая влево, и в конце концов снова оказывается на троллейбусной трассе. Затем, знакомым уже способом, по растяжке, он достигает стены огромного Зданияс многоколонным фронтоном. Ловко оттолкнувшись, перелетает на пожарную лестницу. Взбирается на крышу. Здесь луна ближе. Ее оранжевый лик разгорелся уже с необычайной силой, прихотливый рисунок теней все более становится похожим на прекрасное женское лицо. Спокойные, неподвижные, очень глубокие глаза встречаются взглядом с человеком на крыше.

–   Я иду, иду,– бормочет он, с поднятой головой пересекая пространную многоступенчатую крышу, удивительным образом не запинаясь на подъемах и не падая на спусках. Наконец он спотыкается, но именно там, где надо. Это противоположный край крыши.

Он спускается на несколько ступенек по висящей здесь лестнице. Пятки вновь нащупывают опору: кабель толщиной в полено вываливается из специальное оконца в стене и, на некотором расстоянии провиснув от собственной тяжести, взмывает затем ввысь, к телевизионной мачте.

–   Я иду, иду к тебе,– повторяет он, подымаясь по кабелю, как воздушный гимнаст над цирковой ареной.– Я здесь, я иду.

В основании мачта широка, и лестница подымается ломкими отрезками, наискось, из угла в угол. Луна то слева, то справа, молча и сочувственно следит она за его подъемом, светя ему, как из заточения, через решетку конструкций.

Наступает высота, где мачту раскачивает ветер, а ступени идут вертикально, и вот самая верхняя площадка ходуном заходила под ногами: выше – ничего, выше – она, ее спокойное задумчивое лицо...

Сутулый уже здесь, но теперь они не видят и не воспринимают один другого.

Перламутровым сиянием облиты двое на мачте.

–   Хорошо тебе? – спрашивает луна.

–   Хорошо-то хорошо,– отвечает сутулый,– Да ничего хорошего. Стыдно...

Он уходит. Босой остается один.

–   Хорошо тебе? – спрашивает она.

–   Да. А тебе?

Проходит неизвестно сколько времени, и она отвечает:

–   И мне хорошо. А теперь иди. Тебе пора.

Обратный путь он обычно помнит плохо, в нем нарастает беспокойство. Возвращаются прежние мысли.

–   Нет, все-таки это не чувство и даже не прихоть,– с горечью говорит он себе.– И даже не бред, а именно болезнь.

Провода успели побелеть от инея снова.

Он влезает в комнату, садится на подоконнике. Ничего не изменилось.

–   Мне повезло, что у нее поздняя и тяжелая работа, от которой она так крепко спит...– думает он, глядя на жену.– Бедняжка... Как славно, что она никогда не просыпается. А то бы замучилась: что за радость – жить с припадочным?

Жена дышит тихо и спокойно, как здоровый ребенок

Он ложится рядом и быстро засыпает.

Жена осторожно сползает с постели. Поправляет на нем одеяло. Запирает окно. Ежась от ледяной свежести, идет в кухню. Луна светит теперь сюда.

Жена закуривает сигарету, забирается с ногами на табурет. Обхватив колени, она курит и глядит на луну, стоящую высоко над крышами.

С глухим воем проносится внизу первый троллейбус.

Она встает и смотрит вниз, на улицу.

Из-за угла выезжает велосипедист. Въезжает на тротуар, прислоняет велосипед к стене. Отмыкает коробочку, поворачивает рубильник. Вспыхивает малиновая надпись: «ГАСТРОНОМ».

ЧУДО

Каждый день он ждет чуда. Утром он сбегает по лестнице к почтовым ящикам. Там должен быть конверт. Узкий, из необычайно твердой бумаги, с красивыми крупными марками, с круглыми и прямоугольными штемпелями, с надписями на двух языках: русском и... Ни в одной другой стране мира у него нет знакомых, поэтому неясно, каким будет второй язык. Трудно также предугадать содержимое конверта. Это могут быть: приглашение на фестиваль фильмов в Италию, вызов на работу в секретариате ООН, валютный перевод за постановку пьесы в Париже и многое, многое другое. Шансы содержать то или иное у конверта абсолютно равны, так как адресат не имеет никакого отношения к кинематографу, никогда не писал пьес и не нужен Организации Объединенных Наций ввиду полного незнания иностранных языков.

Но ведь он ждет чуда. Еще издали он пытается разглядеть, не белеет ли в щели почтового ящика. Белеет! Он достает конверт, отвернувшись. Мнет его в пальцах. Конверт, к сожалению, обычного формата, и марка на нем напечатана заранее. Он не мог прийти из другой страны. Что ж, и наша страна велика, и в ней немало возможностей для чудес. Это может быть сообщение о том, что ВДНХ награждает его автомобилем «Запорожец» за большие успехи в развитии бригадного подряда. Это может быть приглашение прийти и получить орден за участие в парашютном десанте на Северный полюс. Это, наконец, может быть давно ожидаемый ответ от знаменитого писателя. Шансы содержать то или иное у конверта абсолютно равны, так как ожидающий чуда имеет очень смутное представление о бригадном подряде, парашютистов видел только на фотографиях, а писатели, даже самые знаменитые, способны ответить только в том случае, когда сперва сами получат письмо.