Текст книги "Голубой дым"
Автор книги: Георгий Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Меня потянуло домой, в ту привычную обстановку, где никогда не иссякает поток информации, поток знаний о делах значительных и очень важных, происходящих рядом со мной или на другом полушарии, о которых я должен, обязан и хочу все узнать, хотя многие события, происходящие в мире ежесекундно, совсем как будто бы не касались меня. Не важней ли мне узнать – счастлива тетя Даша или нет? И что подумал обо мне курчавый цыган, надев мой спортивный костюмчик?
Но я ничего не мог поделать с собой, я устал от безделья, и мне пара было нагрузить свой мозг кучей всяких ненужных мне сведений, без которых, как ни странно, я не мог уже жить и не мог понимать себя счастливым – это я хорошо чувствовал и стал томиться без этого и хандрить. Бог ты мой! Я, наверно, несчастный человек. Кстати, старушка так и не ответила на мой вопрос. Да и можно ли ответить серьезно на этот глупейший и пустой, праздный вопросик? Надо без вопросов понимать друг друга и сочувствовать, чтобы нарождалось каждый миг добро в нашем огромном мире, в котором суждено нам жить.
Голубой дым
В апреле старые Крымские горы, мягкие долины, голые сады, пустынные, плоские пляжи, черепица крыш – все в это время прозрачно и невесомо, и кажется, будто бы солнце туманит крымскую землю теплой голубизной, такой же нежной, как море. А прохладный воздух душист от цветущих белых кустарников и сырости камней, вознесшихся хаосом к голубому небу. Кажется, будто земля, укутанная туманным морем и небесами, пребывает в счастливом своем младенчестве, а люди, живущие на ней,– это первые обитатели не просохшей еще, покрытой пеной и словно бы из моря поднявшейся голубой суши, молода она и первозданна, нежна ее чистая и мягкая улыбка.
Во всяком случае, так все и восприняла Марина Александровна, когда вышла в то утро из тесной и низенькой комнатенки маленького дома: и цветущую яблоню у крыльца, и лай собаки, воробьиный звон и ласковую тишину,– все это улыбнулось тогда ей, и она, потягиваясь со сна, почувствовала себя совершенно счастливой. Даже не поверила, что это именно она, Марина Александровна Ямщикова, в мягких своих домашних тапочках, которые недавно надевала в московской квартире, вышла теперь вот на высокое крылечко и вобрала в себя радость огромного дня, который был впереди, а потом и радость той бесконечной череды дней на краю земли с долинами и горами, которые, как голубые облака, рождались из голубого моря.
Она зажмурилась в улыбке и, вспомнив о Танечке, пошла ее будить, хотя та как будто бы и не спала – проснулась сразу, протерев ладонями припухшие спросонья глаза.
– Доброе утро, Марина Александровна,– сказала она, стаскивая с себя ногами колючее одеяло.– Я спала как убитая! Как убитая,– повторила она радостно.– Я в Крыму! Неужели в Крыму? Ущипните меня, пожалуйста, Марина Александровна!
Она до последнего дня не верила, что поедет в Крым. Она так хотела поехать в Крым с Мариной Александровной, столько надежд у нее было на эту поездку, так она мечтала о ней, что отказать ей было бы слишком жестоко, и Марина Александровна согласилась, ставя себя в затруднительное и очень неловкое положение.
Теперь, когда они обе приехали в Крым и поселились там, где жила Марина Александровна с мужем два года назад, у тех же хозяев, в той же комнате, которая, конечно, пустовала в апреле месяце,– теперь им казалось, что жизнь их здесь наконец-то прояснит их странные и напряженные отношения: Танечке казалось, что она еще больше породнится с милой ее сердцу семьей, с Мариной Александровной, которую давно привыкла считать своей будущей свекровью, а Марина Александровна надеялась, что легкомысленный ее Володька, которому только что исполнилось девятнадцать и который был на год младше Танечки, прилетит сюда денька на три и, может быть, они с Танечкой наконец-то разберутся в своих чувствах, объяснятся наконец-то и что-то решат для себя.
Ей нравилась эта девушка, которая появилась в их доме года четыре назад, когда Володьке было пятнадцать (несмотря на разницу в возрасте, они учились в одном классе: Володька рано пошел в школу). Не поступив на филфак, Танечка занималась теперь с каким-то репетитором, готовившим ее к новым экзаменам в МГУ, и говорила, что скоро начнет работать в библиотеке. Но говорила это и в начале зимы, и в середине, и даже теперь, весной, и Марина Александровна давно уже поняла, что ни в какой библиотеке Танечка работать не будет, а когда придет время экзаменов, опять срежется на сочинении, если, конечно, репетитор, с которым она занималась всю зиму, не натаскает ее в достаточной степени. Марине Александровне было жаль Танечку. За эти годы она привыкла думать, что сын ее, без ума влюбленный в эту девушку, женится на ней и Танечка ей будет как дочь. Но теперь Марина Александровна думала, что Володька, в которого влюблена Танечка, еще совсем мальчишка, безмозглый шалопай и бездельник, которому Танечка вдруг перестала нравиться и который признался в этом матери, сказав, что у него есть другая девушка. Бедная Танечка! Она ждала теперь от жизни здесь такого невозможного случая, таких радостей ждала и так надеялась на встречу с Володькой, который обещал урвать время в институте и приехать, что ее даже жалко было. Марина Александровна чувствовала, что Володька не приедет, и это тяготило ее, сковывало, мешало, хотя она по-женски понимала Танечку, и желала ей счастья, и очень хотела верить в то, что Володька все-таки приедет, увидит Танечку, которая успеет к тому времени загореть и похорошеть еще больше, и опять влюбится в нее и, может быть, даже вернется к нему то безбрежное мальчишеское чувство любви, которым был он переполнен все последние годы.
Но при всем при этом она теперь все чаще задавала себе тревожный и неприятный вопрос: как далеко зашли они в своих отношениях? Имеет ли право Володька бросить девушку, которую любил и которая любит его, не совсем еще понимая, что же произошло, не веря еще в разрыв, надеясь сердцем, что все это пройдет и надо лишь дождаться возвращения любви к себе, надо ждать.
Танечка знала в жизни своей только Володьку и думала, что не может же человек, который так ее любил и которого сама она очень любила,– не может этот человек вдруг разлюбить. Так не бывает, думала она. А если и бывает, то только с другими. И в этом смысле она была, конечно, права, потому что сама любила и очень верила в человека, которого любила. Если бы она думала иначе, то это было бы очень грустно и для нее и для всех людей на земле, для всех, которые любят и знают, что если один разлюбил, то это нелепая случайность, заблуждение, и надо просто дождаться этого человека и объяснить ему, как глубоко он заблуждается, разлюбив. Человек этот должен все сразу понять и вернуться со своей прежней любовью. Он не может иначе. Ведь он же любил. Он клялся.
Любовь слепа, говорят люди. Но этого никогда не говорят и не знают об этом те, которые любят.
Об этом знала теперь только Марина Александровна, и ей было очень обидно за милую и добрую девушку, перед которой она чувствовала себя виноватой. Она и ехать-то с Танечкой согласилась, повинуясь чувству жалости, и с печалью порой думала о ней, влюбленной в ее сына, в беспечного и красивого Володьку, которому она не могла, к несчастью, приказать любить эту девушку,– думала о ней как о дочери, которой не повезло в любви.
Но здесь, в холодном весеннем Крыму, ей тоже вдруг стало казаться, как и Танечке, что не все еще потеряно и что жизнь порой может расщедриться и вернуть утраченное. А почему бы и нет? Ведь уехала же она вот от мужа, бросила дом и мужа с таким ощущением, будто давно разлюбила, хотя на самом деле проста устала от дел, от нескончаемых очередей возле своего кабинета в районной поликлинике, в которой уже восемь лет работала терапевтом, от людских жалоб, от занудливых «историй болезней», измучилась от бесконечного однообразия домашних вечеров, от собаки, с которой, хочешь не хочешь, надо гулять каждый день, устала готовить после работы еду для своих мужиков, заваривать чай, смотреть телевизор, ругаться с мужем, который всегда переключал на хоккей, даже если показывали по другой программе интересный фильм.
Господи! Как она ненавидела его в эти минуты! И как скучала без него теперь, когда была в отпуске одна в весеннем Крыму, далеко от него!
«Конечно,– думала она теперь,– он мне ужасно надоел! И я ему тоже, наверное. Но разве это о чем-нибудь говорит? Разве через три недели я не обрадуюсь встрече с ним? А он? Разве нет? Разве же будем мы снова счастливы? Я и он. И все будет так, будто в первый раз, а жизнь без него покажется несчастьем. Разве не так? И неужели пора нам думать о внуках? Пусть будет так, как будет. Приедет Володька или нет... Разве Танечка несчастна? Господи! Уж на это-то время, во всякое случае, хватит ей счастья. Она еще верит, а значит, и счастлива. Все может быть».
Думая так или, вернее, стараясь уйти от своих предчувствий и не думать о судьбе Танечки и Володьки, она порой ловила на себе оцепеневший, пустой взгляд девушки, и ей становилось грустно от этого взгляда, и она злилась тогда на сына, который поведением своим поставил её в это ложное положение, когда оставалось ей только скрывать от Танечки правду и делать вид, что ничего не случилось.
«Не могу же я удочерить ее, идиот! – думала она тогда в озлоблении.– Такие вопросы пора решать самому, а не надеяться на мамочку. Скоро два десятка балбесу».
Втайне же она была словно бы и рада тому обстоятельству, что Володька охладел к Танечке, потому что ей самой, здраво рассуждая, не очень-то и хотелось, чтобы сын ее женился так рано. Она видела, знала и чувствовала, что Танечка давно уже готова стать женой и матерью: она была уже так хороша и так развита физически, что это для нее было бы естественно. Но Марина Александровна всегда усмехалась и удивлялась искренне, когда думала о Володьке в роли мужа и отца.
Нет, она не была так глупа и эгоистична, чтобы видеть в сыне ребенка, не замечать его усов, которые он еще не начал брить, жиденькой и мягкой бороденки, но при всем при этом она не хотела бы завтра поздравить его с женитьбой. Пускай случится это послезавтра, думала она. Куда спешить!
Она боялась этих мыслей и не то чтобы Володьке, но и себе и мужу своему не смела признаться в них. Ей не хотелось быть пошлой: она понимала, что Танечка любит сына, а сын любил эту девушку, которая достойна его любви. Она была бы умной женой и хорошей матерью. А неизвестно еще, кого приведет послезавтра Володька в дом.
Нет! Она напрочь отметала все эти сомнения, раздумья и тоже, как Танечка, надеялась, чувствуя себя так в голубом и свежем, пропахшем сырыми камнями просторном Крыму, словно она тоже совсем еще юная, как Танечка, и тоже, как она, ждет от жизни любви и надеется на счастье. Крым, окутанный душистым дымом весны, представ однажды тихим и – есть такое старое слово – лучезарным, то есть озаренным лучами или озаряющим сам лучами, исходящими из недр земли и каменных гор, так и остался в сознании и в сердце тихим и лучистым, хотя были и ненастья, были холодные ветры и даже штормы на море. Но как бы то ни было, Марина Александровна, а вместе с ней и Танечка знали, что весеннее это ненастье скоро пройдет и опять все утихнет на земле и на море, опять солнце зальет голубизной горы, раздвинет прозрачный и притихший мир, просушит дороги и тропы и опять напоит, воздух запахами бело-розового цветения. И Танечка и Марина Александровна словно бы и сквозь тучи видели солнце и, кутаясь в плащи, скользя на мокрой тропе, знали, что это ненастье ненастоящее, что это всего лишь навсего серая пауза между голубыми днями.
В ненастные дни Танечка забиралась с ногами под серое одеяло и, насупившись, читала рассказы Юрия Казакова. Их легко было читать, но так же легко можно было уйти от них и в бездумье парить в музыке, оставшейся в душе. О чем его рассказы, она не знала... О том, какая темная ночь на Оке? Может быть... О том, как мчался междугородный автобус? И об этом тоже... Они нравились Танечке, эти рассказы, с которыми было легко расстаться, но которые словно бы еще и непонятны были до конца, в которых всегда еще что-то таилось, пробуждающее в душе странное желание: после каждого рассказа, прочитанного в хмурой сосредоточенности, хотелось ей не рассказ понять, не то, что там изобразил автор, а самого автора понять, самого этого Казакова. И часто, задремывая с книжкой в руке, Танечка пыталась представить себе этого человека, ей хотелось встретиться с ним, понравиться ему, быть с ним умной и красивой, спрашивать его о чем-то очень умном и слышать его умные ответы... Она всякий раз мечтала именно об этом, прочитав или оставив недочитанным рассказ Юрия Казакова. Мечта была неосуществимая, и поэтому легко было мечтать.
А Марина Александровна, которая тоже в такие пасмурные и дождливые дни лежала на своей узенькой кроватке возле окна, смотрела на Танечку с улыбкой и долго задумчиво молчала. Она обычно ложилась поверх одеяла в черных спортивных брюках и шерстяных носках и без устали смотрела в окно, словно в задумчивости своей считала белые капли, падавшие с черепичной крыши, словно ждала, что из-за низких туч вот-вот покажется солнце или где-нибудь посветлеет вдруг.
И она всякий раз вскрикивала радостно, если и в самом деле видела над морем просвет.
– Смотри, смотри! Завтра будет хороший день! Видишь, посветлело море? Это оно небо отразило светлое... Где-то там солнце! А завтра и у нас...
В эти ненастные дни она испытывала острое чувство тревоги, ей вдруг начинало казаться в такие дни, что Танечке стало скучно и что Крым, забитый тучами, ее Крым, как она думала о нем, может Танечке разонравиться и втайне девушка уже жалеет, что собралась сюда, поверив восторженным рассказам.
Было очень обидно за Крым, о котором мог кто-то подумать плохо.
– Ничего! – говорила она, бодрясь.– Весна есть весна. Зато уж знаешь, как после дождя цветы пойдут в горах, тюльпанчики красные, дикие тюльпаны... Мы обязательно сходим!
Но Танечка чутко улавливала это ее настроение и старалась каждый раз предупредить Марину Александровну.
– Что вы! – говорила она.– Это даже приятно – поваляться денек в кровати. Я люблю, когда дождь и никуда не нужно идти, можно лежать и читать книжку. А тюльпаны – мы сходим за ними. Это даже хорошо, что дождь!
Марина Александровна улыбалась, чувствуя Танечкину сердечную доброту, и с благодарностью говорила:
– Конечно, господи! Разве в Москве я могла бы так радоваться дождю? А здесь лежу и радуюсь. Смотрю, как падают капли, а на душе спокойно-спокойно... Смотрю, как дождинки по яблоне, по цветочкам ударяют, как лепестки розовые вздрагивают, и мне так приятно, словно ничего больше в жизни и не надо. Это знаешь почему? Потому, что горы большие-большие, море большое-большое, а домики маленькие, и мы с тобой совсем крохи в этих домиках. В Москве все наоборот – дома большие-большие, а гор нет... А здесь я себя чувствую совсем одинокой под этими горами у моря... Все-таки иногда приятно чувствовать себя одинокой и...– Она хотела сказать: «и всеми покинутой»,– но сочла это слово неуместным и так и оборвала фразу на этом задумчивом звуке.
– Я все понимаю,– откликалась Танечка.– А мне почему-то всегда, когда дождик, хочется есть.
И обе они смеялись, радуясь друг за друга, благодарные друг другу за добрые слова и добрые чувства... Марина Александровна бренчала чайником, наполняя его водой, ставила его на электроплитку, накрывала на стол, резала копченую колбасу и хлеб. У них еще не кончились запасы, и они еще ни разу не ходили обедать в столовую. Марина Александровна знала, как готовят в этой единственной столовой, и в голове у нее уже сложился нехитрый план на будущее, когда у них кончатся московские продукты: она хотела попытаться взятъ недели на две курсовки в соседнем доме отдыха и надеялась, что это ей удастся сделать, потому что сезон еще не наступил и людей в доме отдыxa было мало. Но об этом не настало пока время думать, у них еще много было вкусных и разных консервов, огромное количество сладкого и даже большая бутылка кагора на случай простуды.
– А мне в дождик,– сказала Марина Александровна, вспомнив об этой бутылке,– хочется иногда выпить.
И это было очень кстати. Они пили чай с кагором. Танечка раскраснелась и без умолку смеялась, влюбленно поглядывая на Марину Александровну, которая так хорошо и просто сказала, вспомнив о кагоре, сказала с таким доверием к ней, что Танечке, когда она выпила разбавленного чаем горячего кагора, стало даже казаться, будто все ее тревоги и волнения позади, будто она и Марина Александровна породнились уже навсегда и теперь Володька со своим отцом, с угрюмым Сергеем Петровичем,– их мужья, а они их жены, уехавшие от них и тайно устроившие свой маленький пир на берегу моря.
К тому же дождик к вечеру совсем попритих, и над морем на закате в небе разлилось как будто теплое топленое молоко... Это далекое тепло еще было затуманено дождем, но можно было уже надеяться, что утром будет солнце.
Опьянение долго не проходило, и Марина Александровна, устав от смеха, сказала удивленно:
– Да, что ж это мы смеемся, как две дурочки! Но даже и эта фраза показалось очень смешной, и обе они опять засмеялись.
– Ну хватит, Танечка, хватит! Я уж не могу больше. У меня живот болит. Хватит! – умоляла Марина Александровна, не в силах остановиться.
Но Танечка наконец-то поборола свой смех, глубоко и облегченно вздохнула и даже словно бы прорычала, выдыхая воздух из груди. Нос и щеки у нее были пунцовые, а губы такого же цвета, как и недопитый кагор в стакане, и она сказала, осторожно трогая свои щеки:
– У меня щеки болят. Я вся горю совершенно...
– Ну хватит тогда... больше не будем смеяться. С ума сойти! Я, кажется, в жизни так не смеялась.
– Джесси, нам грогу стакан! – пропела басом. Танечка и подняла стакан, в котором остался кагор. Но Марина Александровна перехватила этот стакан.
– Нет уж! – сказала она.– Этот стакан Джесси налила не вaм, a нам... Грогу стакан.
И, расплескав вино, випила сама: она была привычнее Танечки в этом веселом занятии и не боялась за себя.
– А тебе хватит, милая моя,– сказала Марина Александровна, смутив вдруг девушку, которая, услышав этот строгий тон, стушевалась, и глаза ее заплыли стыдом.
Но она поборола этот неожиданный стыд и смущение, засмеялась опять и сказала с залихватскостью:
– Не дают бедной девушке напиться? Придется в море утопиться! – И уже спокойно продолжала: – Если завтра будет солнце, я обязательно искупаюсь. А потом мы пойдем за дикими тюльпанами.
– Если будет солнце,– согласилась с ней Марина Александровна.
Когда наступила тьма, дождь перестал, и сделалось очень тихо на земле. Стало слышно, как успокоенное море мерно накатывалось слабой волной на берег. Этот шум был далек и глух, и паузы между накатами были долги. Иногда вдруг казалось даже, что море совсем утихло в больше уж не омоет волною каменистый берег. Но волна приходила, как затаенный вздох, и с приглушенным шумом шипела, бесследно исчезая в тишине.
А с черепичной крыши редко падали словно бы загустевшие, тяжелые капли, чмокая мокрую землю.
Танечка ворочалась на железной кровати, ржавые пружины под ней противно повизгивали и скрежетали, и она вздыхала всякий раз шумно и безнадежно.
– Ты чего не спишь? – спросила Марина Александровна.– Тебе плохо?
Танечка притихла, а потом выдохнула с какой-то шумной безнадежностью:
– Не-ет... Стараюсь, а ничего не получается. Я бы с удовольствием пошла сейчас гулять.
– Сейчас темно и скользко.
– А я бы все равно пошла,– сказала Танечка с глухим упрямством.– А что, если нам завтра позвонить в Москву?
– Можно и позвонить. Соскучилась?
– А вы?
– Еще не успела.
– А я бы позвонила на вашем месте.
– Думаешь, я застану своих мужиков дома? Как бы не так! Впрочем, попробовать можно. А сейчас постарайся уснуть, будет хорошее утро, а мы с тобой проспим. Жалко.
– Ничего-то мне не жалко,– сказала вдруг Танечка, и опять пружины под ней заскрипели в тишине с визгом и грохотом.– Ненавижу свою кровать!
Она сказала это так, как будто речь шла не о кровати с железной пружинной сеткой, а о каком-то живом существе, мучающем ее по ночам.
Марина Александровна улыбнулась и промолчала. «При чем тут кровать?» – подумала она. А Танечка опять шумно вздохнула.
– Ну что ты вздыхаешь? Ну давай о чем-нибудь поговорим, если не спится. Зажги свет, почитай. Я, между прочим, люблю рассказы Нагибина. Ты читала?
– Читала,– сказала Танечка.– Вы знаете, о чем я сейчас жалею... Ну, может быть, не жалею... думаю просто... Я думаю, если Володька в прошлом году не поступил бы в институт, если бы провалился, то его бы забрали в армию и он бы сейчас где-нибудь служил.
– Ну и что? – удивленно спросила Марина Александровна.
– Ничего... Просто служил бы, а я его ждала.
– Но ведь он мечтал учиться в этом институте.
– Все мечтают... А все-таки было бы лучше, если бы его забрали в армию.
– Странно ты рассуждаешь... Они ж там проходят военное дело, и он будет, когда кончит, офицером запаса. Для армии-то лучше, если офицерами могут стать в случае чего люди с высшим образованием... Чушь какую-то ты говоришь! Даже слушать не хочется. Спи-ка ты лучше.
Неожиданно для себя Марина Александровна разнервничалась, сон у нее пропал. Танечкины рассуждения каким-то странным образом оскорбили материнские ее чувства.
– Ты так это говоришь,– сказала она опять,– будто он в институт поступил, чтобы избежать призыва в армию. Как же так можно! Ты ведь знаешь, он мечтал об этом институте. Чуть ли не с седьмого класса. Ты должна это лучше меня знать.
– Вы меня не поняли, Марина Александровна,– услышала она тоже взволнованный голос Танечки.– Я это просто так сказала, для себя. Я, конечно, рада за него...
И Марина Александровна услышала вдруг жалобный всхлип. Она тут же встрепенулась, соскочила с постели и присела на краешке скрипучей кровати, на которой плакала Танечка.
– Перестань,– шепотом попросила Марина Александровна.– Это я во всем виновата. Тебе нельзя было пить этот кагор. Он, конечно, вкусный и сладенький, но на тебя плохо подействовал. То ты хохотала, как дурочка, а то вдруг разревелась. Ну прости меня...
– Это вы меня простите,– отозвалась сквозь слезы Танечка и хлюпнула мокрым носом.– Я ж понимаю, глупо так думать... Глупо ужасно все... И отвратительно.
– Завтра я обязательно позвоню в Москву,– говорила шепотом Марина Александровна, легонько похлопывая размякшую вдруг от слез девушку, которая хлюпала носом и никак не могла успокоиться.– В конце концов ничего еще пока не случилось,– говорила она, стараясь поверить в то, что говорила.– И вообще никогда слезы не помогали. Это – последнее дело... Ну уж совсем глупо плакать! Рассуди сама. У нас еще две недели впереди, и, может быть, Володька еще сумеет как-нибудь сорваться с занятий. Ты ж понимаешь, это почти невозможно. Я бы сама была рада.
– Ой, Марина Александровна,! – страстно, и с отчаянием в голосе прошептала Танечка.– Как мне стыдно перед вами! Если бы вы только знали...– и уткнулась в подушку лицом.
– Не придумывай себе вины. И не сходи с ума, пожалуйста.
А Танечка села вдруг на кровати и спросила с жалкой растерянностью:
– А что же мне делать-то? Я ведь и вас тоже очень люблю.
Марина Александровна поцеловала ее в мокрую и горячую щеку, погладила по жестким взбитым волосам («Это от лака они такие жесткие»,– подумала она невольно), поправила и перевернула на другую сторону подушку, уложила Танечку, а потом стала, словно баюкая, гладить ладошкой по ее жестким, пружинистым и неприятным на ощупь волосам.
«Не спрашивай меня ни о чем, Танечка,– мысленно говорила она ей.– Дела твои плохи, если такое взбрело в голову. Тебя можно понять. Ты готова на всё ради своей любви. Tы, конечно, вправе думать и чувствовать, что никто на свете не любил так сильно, как ты. А как же иначе! Ты только так и должна понимать свою любовь, девочка. Совсем недавно ты прекрасно знала, что и тебя так же сильно любит тот, кого ты сама полюбила. А теперь ты одинока. И никто на свете не может тебе помочь. Ты это тоже понимаешь. Все понимаешь! Но в тебе так силен инстинкт, что ты, все понимая, готова любой ценой вернуть Володьку. Ты, увы, понимаешь свое бессилие, а потому и плачешь. Слишком любишь его, господи! Растерялась теперь и не знаешь, что делать, и это самое страшное, потому что способна сейчас наделать множество глупостей и навредить себе. Кстати, и эта поездка со мной – тоже большая глупость. Зачем? Тебе бы хотелось, чтоб Володька служил сейчас в армии и писал тебе письма. Ты все рассчитала: его бы забрали в армию, когда он еще любил тебя. Ты готова отнять у парня мечту ради своей любви. Именно это и возмутило меня. И не в том дело, что он мой сын! К счастью, ты понимаешь, как это мерзко и отвратительно, а потому и плачешь... Никто не вправе осудить тебя за это, потому что раз ты так думаешь, то сама уже наказала себя, или, вернее, ты уже чувствуешь и понимаешь, что он больше не любит тебя, что ты несправедливо наказана этим его отчуждением. Очень хорошо, чтo ты все понимаешь! Я же могла в тебе ошибиться. Хотя мне было бы легче, если бы я ошиблась. Я бы сказала: «Ты недостойна была его люби». А теперь?»
Марина Александровна долго еще сидела на кровати, у нее озябли ноги, и сама она продрогла, но не ушла к себе, пока Танечка не уснула. А потом долго не могла согреться под одеялом, дрожала и мучилась в бессонице, которая вдруг навалилась на нее своею тьмою и бесконечностью.
«И все-таки она пошла бы на это, – думала Марина Александровна.– Если бы у нее спросила судьба: «Что бы ты хотела – остаться с любимым, лишив его мечты, или пожертвовать своим счастьем ради того, чтобы он достиг мечты?» Если бы так у нее спросила судьба, она предпочла бы все-таки первый вариант. Слишком долго и упоенно она высиживала свою любовь. В этом есть что-то неприятное: в терпеливом и настойчивом ожидании своего часа. Раньше я, увы, не замечала в ней этого. А сейчас что ж? Сейчас ее просто жалко. Все-таки славная девчонка, и я привыкла к ней. Жаль».
Она уснула на рассвете, когда за горами взошло солнце, и проспала до десяти часов. Танечка уже встала, была умытая и опухшая, но улыбалась как ни в чем не бывало.
– Я сейчас кофе заварю. Вы лежите, Марина Александровна. Я всё сделаю сама.
Удобренная земля в садике была темно-коричневая и душистая, и ростки больших каких-то цветов, сонные и водянисто-прозрачные, сильные, как шампиньоны, взламывали крупянистую корочку земли, прибитую дождем, лезли к свету, розовея в солнечных лучах, и малюсенькие их ветви, сжатые в розовые кулачки, вот-вот готовы были раскрыть свои ладони и зазеленеть. Воздух был тепл и пахуч, и весь Крым опять запорошен был голубой пыльцой, мягко раскинул свои старые горы, омытые дождем, расстелил зеленые долины, в которых расцветали остролистые алые дикие тюльпаны.
А море было спокойно, и на пляжах, под обрывистыми глиняными холмиками подмытого волнами берега, грелись на солнце бледные северяне.
У Танечки, когда она шла вся в холодных брызгах из моря, была белая и гладкая кожа, а глаза ее, отразившие небо и пепельный пляж, стали вдруг очень светлыми в своей голубой серости, а волосы совсем черными и волнистыми.
«Я ничего не понимаю,– думала Марина Александровна, любуясь Танечкой.– Что еще нужно Володьке? Красивая девка! Просто красавица!»
– До чего же хорошо! – говорила Танечка.– Вода холоднющая, я как будто в газированной воде искупалась. Все тело улетает куда-то. Искупайтесь, Марина Александровна! Не пожалеете, честное слово! Так хорошо, что просто кровь как будто закипает, как будто пузырики по телу бегут. Блаженство какое-то!
Они были одни на диком берегу отдаленной бухты, набитой круглыми гладкими камушками. Слабая волна, чистая и прозрачная, охватывала их, и они издавали в своем тихом движении шуршащие звуки, а потом в тишине было слышно, как с шорохом лопались на умолкших камнях пузырьки пены. Но снова волна шевелила камни, и они оживали на мгновение. А полоска пляжа с каменными выбросами, просохшими на солнце, пеплом окружала бухту, словно голубой огонь моря опалил берег.
– Это и есть Медузья бухта? – спрашивала Танечка.– Я не видела ничего красивее на свете. Медузья! Здесь много медуз?
– Наверно... А может быть, вода прозрачная – вот и назвали... Озябла? Вся гусиной кожей покрылась.
– Сейчас согреюсь,– отвечала Танечка, растирая ноги.
Люди, жившие в поселке и в доме отдыха, видели их всегда только вместе. Так оно и было на самом деле, потому что они никогда не разлучались и, куда бы ни шли, были всегда вдвоем.
Марина Александровна ходила в черных спортивных брюках, в кедах, надетых на толстые шерстяные носки, а Танечка, когда было прохладно, надевала красную куртку из химического кожзаменителя и грубые техасы грязно-синего цвета с белесыми потертостями на коленях и с ярким золотистым ярлыком иностранной фирмы над задним карманом, перетягивая талию широким кожаным ремнем.
– Люди, наверное, принимают нас за маму с дочкой,– говорила Марина Александровна.
– Скорей уж за сестер,– отвечала ей Танечка.– Какая вы мама! – и смеялась.
Но люди не такие уж все дураки, чтобы так ошибаться на их счет. Ни за маму с дочкой, ни за сестер их никто не принимал, потому что они были слишком уж разные для такого близкого родства. Люди провожали их взглядами, и порой кто-нибудь говорил неопределенно:
«Вон опять пошли эти две... Опять, наверное, за тюльпанами».
«Нет,– возражал другой,– они в Медузью бухту ходят и купаются голышом. Там ведь ни души».
Во всяком случае, интерес к ним с каждым днем возрастал. И особенно заметно повысился, когда они, подъев свои припасы, купили в доме отдыха на десять дней курсовки и стали завтракать, обедать и ужинать в большой столовой. Им выделили места за пустующим столиком, за которым иногда они видели лишь какую-то мрачную и нелюдимую женщину, приходившую обычно за несколько минут до открытия столовой и съедавшую все со скоростью автомата. Они пытались с ней здороваться, если заставали, но она даже головы не поднимала от тарелки, и тогда они тоже перестали ее замечать; это было даже удобнее для них: ни Марина Александровна, ни тем более Танечка в пустопорожних застольных разговорах не нуждались и были рады, что их посадили за этот столик в проходе, на который другие отдыхающие не позарились, отыскав себе в свое время местечки поудобнее, хотя, конечно, трудно говорить об уюте, сидя в большом и шумном плоском зале, похожем больше на манеж для выездки лошадей, чем на столовую. Но кормили там сносно, потому что это был дом отдыха, в котором обитали шахтеры Донецкого бассейна, а они, как известно, кое-как и кое-чем питаться не привыкли, тем более что и отдыхать они приехали всерьез, а не как-нибудь: это не те легкомысленные отдыхающие, которым лишь бы в море искупаться да сбавить вес. Были даже скандалы с администрацией дома отдыха и столовой, но после этих шумных разговоров отношения наладились: кормить стали вкуснее и порции увеличили.
