Текст книги "Голубой дым"
Автор книги: Георгий Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
– Господи, неужели люди не понимают, что это зонты от солнечных лучей?! – говорила Татьяна Родионовна в полнейшем недоумении. – Раньше тоже были светлые зонты, но ведь никому и в голову не приходило выйти с таким зонтиком в дождь. Люди с ума сошли.
Это отношение было так прочно и незыблемо, что Дина Демьяновна и не оспаривала его и сама на первых порах тоже относилась к пестрым зонтикам с нескрываемой иронией. А теперь вот не решалась выйти на улицу под черным, хотя и цветного тоже еще не решалась купить и лишь только приглядывалась.
– Я вообще не люблю зонты, – сказала она, выходя из троллейбуса. – Сумки, зонты, портфели... Руки заняты, а я этого терпеть не могу. Лучше промокнуть.
В девятом часу вечера, голодные и мокрые, с покупками в руках, они ворвались сырым ветром в тихие простяковские комнаты, и вскоре в этой теплой, печной тишине запахло жареным мясом.
Дина Демьяновна грелась возле белого зеркала голландской печи, а Петя Взоров, как и обещал, жарил мясо.
Татьяна Родионовна накрывала на стол и говорила с добродушным осуждением:
– Диночка, ну ты бы все-таки пошла, помогла бы Пете. Неудобно: мужчина жарит мясо, а ты тут греешься. Он ведь, наверное, не умеет, а меня не слушает совсем.
Демьян Николаевич, шурша газетой, отвечал вместо дочери:
– Самое вкусное мясо готовят мужчины, а женщины умеют делать только котлеты. Женщин вообще научили готовить мужчины. Давно известно, что женщина еще не придумала ни одного нового блюда. Все это делали мужчины. Бефстроганов... и так далее... А на завтра обещают с прояснениями и кратковременные дожди... День тоже кратковременен, особенно осенний.
Дина Демьяновна, пронизанная сухим теплом, сладко обожженная сияющими изразцами, молча смотрела на поблескивающий стол, нагружаемый фарфором, металлом и стеклом, и состояние полнейшего равнодушия окутывало ее. Ей не хотелось спорить с отцом, отвечать матери, не хотелось двигаться, думать. Она ждала, когда на холодном этом столе задымится мясо. В эти минуты ей очень хотелось пить красное вино и есть горячее мясо. Горизонталь белого стола, вертикаль белой печи – холодная плоскость и плоскость горячая... Она была в эти минуты одна, распластанно нежась в тепле, чувствуя лопатками покалывающий жар раскаленных изразцов. И чудилось ей, что она лежит на горячем белом песке, а перед ней сияет посудой холодная вертикаль стола, хрустальные рюмки, дутое серебро ножей и вилок...
– У меня от голода, – сказала она, – кружится голова. Если я сейчас пойду ему помогать, я обязательно чего-нибудь уроню и вообще вывалю мясо на пол. А ты, папа, конечно, большой изобретатель и выдумщик у нас.
– Я? Да, конечно... А ты разве не помнишь моих бутербродов? Хлеб с маслом, с абрикосовым джемом и ломтиками швейцарского сыра. Разве это не я придумал? А котлеты из колбасы?
Однажды гости не притронулись к колбасе, и Демьян Николаевич на следующий день провернул нарезанную колбасу и приготовил жесткие и очень соленые котлеты, назвав их колбалетами.
– А кто их доедал? Кто их вообще-то ел?
– Не в этом дело, доченька. Но ведь вам с мамой в голову не пришло, и колбаса бы пропала, а тут все-таки... А потом, все новое обычно не сразу завоевывает признание. На-ка лучше почитай газету, очень интересная газета, чрезвычайно, ты никогда ничего подобного не читала.
В простяковском доме царило в этот вечер благодушие, и опять надежды расслабили всех, настроили на добрый лад, на семейную доверительную воркотню, на рюмочку густого вина и мясо, поджаренное зятем, на тот маленький и случайный ужин, похожий на загородный пикник, который только и возможен в счастливом доме. И всем казалось в этот вечер, что так теперь и будет всю жизнь: ничто не предвещало беды.
Демьян Николаевич даже опьянел в этот вечер, потому что он не удержался и прибавил к вину домашнюю вишневку. А Татьяна Родионовна очень хвалила мясо, хотя и положила себе жесткий и самый подгоревший кусочек. Но хвалила она вполне искренне, и съела она свой кусочек с большим аппетитом, запивая его маленькими глоточками вина. И даже горчинка пригаринки казалась ей пикантной и неожиданно подходящей к жесткому мясу. И жесткость не казалась ей жесткостью: ей даже чудилось, что эта жесткость придавала мясу изначальный, диковатый и только далеким пращурам знакомый вкус.
– Вот что значит мужская рука, – говорила она, млея от удовольствия. – А я все делаю совсем не так... Я долго его колочу, пока оно в мочалку не превратится, а потом уж на сковородку.
А Демьян Николаевич не забывал, конечно, подтрунить над ней.
– И получаются котлеты, – говорил он, рассчитывая на улыбки.
А в этот вечер улыбки не сходили с лиц. И души всех были распахнуты для добра, любви и обожания. Даже Петя Взоров улыбался в этот вечер так хорошо, что Дина Демьяновна не вытерпела однажды, схватила его за руку, порывисто подняла со стула и увлекла за собой в свою комнату, а там прижалась к нему, как та, в Столешниковом, вознесла на него взгляд и таким долгим поцелуем поблагодарила его за весь этот вечер, что даже слезы у нее выступили, и она не сразу еще вернулась в общую комнату, охорашиваясь перед зеркалом после этого поцелуя, покусывая онемевшую губу и припудривая щеки. Она себя чувствовала так в эти минуты, будто безумно устала от какого-то бешеного и очень приятного ей танца, но, не в силах еще отдышаться, уже готова была снова пуститься в пляс.
– Ну что ты, дурочка, так радуешься, – говорила она своему отражению. – Нельзя так радоваться, нельзя. Что это случилось вдруг с тобой? Слезы, восторги! Роковой поцелуй, вознесение на небо... Боже мой, нельзя же так! Это можно тем, которые там, над толпой... Но ты ведь совсем другая...
Так она твердила себе мысленно, а когда, очень смущенная и словно бы сразу повзрослевшая, успокоенная, вошла в комнату и села на стул, первое, что она сделала, подчиняясь какой-то возникшей в ней язвительности и иронии, был коротенький и пренебрежительный рассказ о целующейся паре возле кондитерского магазина.
И, рассказывая, она словно бы Пете Взорову говорила: «Мне тоже захотелось так же, но, как видишь, ничего из этого не получилось, увы. Мы с тобой другие, нам нужна теплая комната, а те, которые там, под дождем, ничего не хотели и никто им не нужен был в целом мире. А мы с тобой почки дерева, у которого старые и сухие корни. Нам бы под дождь, а мы сидим в теплой комнате и сохнем».
– Ужасное безобразие, – сказала Татьяна Родионовна. – Молодежь так распущена, не знаешь что и подумать...
– Нет, – возразил ей Петя Взоров. – Это, наверное, не распущенность, а просто стиль поведения. Или спекуляция. Импортные сапожки из-под полы втридорога. Чувства на грош, вот и подогреваются эдаким протестом против нормы... А в общем-то, я с вами, Татьяна Родионовна, согласен, конечно, – распущенность нравов сейчас великая... Хотя, может, это и не распущенность все-таки...
Дина Демьяновна с удивлением и растерянностью посмотрела на него и тихо спросила:
– А разве не ты говорил, что они тебе понравились?
Петя Взоров, как он это часто делал, нахмурился вдруг на мгновение, дернул бровями и, снова расслабившись, ответил:
– Говорил. Но что значит – понравились! Если я слушаю смешную болтовню пьяного или вижу, как он идет, заплетаясь, а потом об этом рассказываю, например, тебе, разве я не с удовольствием это делаю? Мне этот пьяный понравился, он прошел мимо и не задел меня, но доставил мне маленькое удовольствие. Делать же вывод, что мне вообще по душе пьяные люди, что я в восторге, это, по-моему, совсем другое дело. Как бы там ни было, а есть нравственные нормы, которые нужны не мне, не тебе, а обществу, в целом...
– Но разве они?.. При чем тут нормы... Разве любовь...
– Подожди, я еще не кончил... Люди – маленькие клеточки большого организма, который я назвал бы человечеством... Вот так я думаю. Да. И если одна клеточка больна, она может заразить соседнюю, а та, в свою очередь, своих соседей и так далее... Клетки не смогут уже, делясь, рождать клетки или во всяком случае будут рождать себе подобные больные клетки... В конце концов этот процесс может стать неуправляемым, и тогда все, к чему пришло человечество, вообще вся цивилизация может вернуться к пещерным нравам. Вот скажи мне, пожалуйста, где граница нравственного и безнравственного: парень идет рядом с девушкой, парень идет под руку, парень идет, обняв ее за плечи, идет, обняв за талию, идет и целуется, идет и гладит ее и так далее. Где граница? Она ведь никем еще не ограждена или, вернее, была когда-то у каждого народа ограждена по-своему. А теперь-то нет. Какую информацию, какой код заложат эти двое целующихся своему дитяти, если оно у них родится? Все дозволено? Да, конечно, но ты не смотри на меня как на ретрограда какого-нибудь... Я понимаю, моя позиция несимпатична эмоциональным людям!.. Как же! Любовь и нормы?! Ужас... Конформизм и прочее, и прочее... Ну хорошо, парень наденет девичью юбочку и начнет собирать подснежники... Это хорошо?
– Если подснежники – хорошо.
– Плохо, потому что мужчина должен быть антиподом женщины. Критская культура погибла, и ее растоптали варвары, когда пресытившиеся мужчины стали собирать крокусы. Я о чем хочу сказать, я тут сбился немножко, но, в общем-то, все к одному. Я бы не хотел, например, увидеть своих сестренок целующихся таким образом, как мы видели сегодня.
– Диночка, ну что тут спорить? – сказала Татьяна Родионовна. – Петя, конечно, прав. Я бы сгорела со стыда, если бы мне довелось увидеть тебя целующейся в толпе на улице.
– Глупости все это. Почему никто не хочет допустить хорошего: они любят друг друга? Почему только плохое?
А Петя Взоров рассмеялся и, миротворчески протягивая к ней руку, от которой она отстранилась, сказал уже с запалом в голосе:
– Ты сама говоришь глупости! Нужны же человеку сдерживающие начала! Говорим о свободе, а ограничиваемся сплошь и рядом обыкновенной бесконтрольностью. А это ничего общего не имеет со свободой. Свобода – понятие духовное, а вовсе не поведенческое. Как же ты это не понимаешь?! И я больше скажу: человек должен чувствовать ответственность вовсе не перед соседом и не перед товарищем по работе, а перед теми мертвыми предками своими, перед прадедами, дедами и отцами, которые лежат в могилах и уже ничего не могут тебе сказать. Ты как грибок над землей, над своим родом выпрыгнул и радуешься солнцу и дождику, говоришь что-то, что-то делаешь, а наши старцы истлели, но цепь-то жива, и ты последнее звено в этой цепи... Я вовсе не за дельфинью информацию от поколения к поколению, но я за память предков. Если бы мой прадед восстал сейчас из мертвых и увидел меня в теперешнем наряде, в этом пиджаке, в этом галстуке, в этих ботинках, он бы тут же, наверное, умер бы опять от страха. Не то чтоб не поверил, что я его правнук, а просто бы умер с перепугу, решив, что перед ним черт. Какой уж там правнук! Тут не о прямой информации речь, а о чувстве свободы и ответственности я говорю, вот о чем. Ведь говорили же раньше: не посрами отца. Это норма? Разве это плохо?
– А если отец сам плох, почему бы не посрамить?
– Глупенькая, так ведь это же не в бытовом смысле говорилось, а как одна из заповедей духовного поведения... Да и не сказал бы это плохой отец. Да и вообще, что значит плохой отец? Ушел от семьи? Сыну или дочери жизнь поломал? Но ведь сын и дочь все равно в страданиях тянутся в мыслях к отцу, а умрет он, и все ему простится. Нет, милая моя! Идея отца – великая идея, и ее нельзя походя переиначивать. В этом смысле, если хочешь, я религиозный человек, хотя и пo-своему понимаю: бог отец, бог сын, бог дух святой... Вот за этот дух святой я и молюсь, так сказать. А люди, которые в бездуховности живут, то есть сорвавшиеся с цепи, для которых друг дороже отца родного, тех я не люблю и не верю им совсем.
– Правильно, Петенька, – сказала Татьяна Родионовна, щурясь в блаженной, слезливо-розовой улыбке.
– Да нет, я... у меня нет никакой определенной системы, человек я тоже путаный, но если к тем двоим вернуться, то, конечно, тут Дина тоже права – они вроде бы и приятны в своей отрешенности и даже, я бы сказал, в смелости, но ведь мы не об этом... Я просто хочу сказать, что те многие, которые проходили мимо, которые, в общем-то, вели себя нормально, более свободны, чем эти двое возле витрины. Эти двое свою бесконтрольность принимают за свободу, потому что еще молоды и даже не знают, не подозревают о настоящей свободе. Это сложный, конечно, вопрос... Над ним бились великие умы, куда уж нам.
Демьян Николаевич, который все это время молчал, растопырив уши, как атакующий слон, спросил вдруг Петю Взорова, что называется в лоб:
– А ты сам свободен?
– Свободен, – ответил ему Петя Взоров. – Пускай я мало зарабатываю и не достиг того, чего я хотел, но ведь человеку самое дорогое дается бесплатно. А это я свободен выбирать: дружбу, любовь, труд или хотя бы наш странный разговор, поиски духовности и отрицание бездуховности. Все это и есть свобода человеческого духа. Если хотите, свобода интеллекта.
– Значит, по-твоему, есть люди и не свободные.
– Конечно. Если они еще не вышли из чисто материального мира. Они не свободны, если разум их ограничен обеденным столом.
– Но на голодный-то желудок...
– Я не об этом! Разве я против хорошего стола? Нет, конечно... Но человек должен преодолеть это притяжение и стать не только яблоней, но и садовником.
– Ну хорошо, а кто же будет поливать яблони? Кто будет окучивать, собирать плоды?
– Садовник.
– А плодоносить?
– Яблони.
– А как же тогда: «не только яблоней, но и садовником»? Что-то тут у тебя не получается.
– Все получается. Я ж говорил, человек – крохотная клеточка величайшего организма, который каждый час, каждую минуту и секунду разрастается, хотя мы и не слышим вопль рождающегося и стоны умирающего. А лично я, мой род, мой личный род – та яблоня, на ветвях которой и мне суждено было родиться... Я яблоко, но я и садовник, потому что с любовью ухаживаю за своей яблоней. Мне дано право так думать, а значит – я свободен.
Демьян Николаевич отодвинулся от стола вместе с грохотнувшим стулом, откашлялся и сказал с усмешкой:
– А говоришь, нет определенной системы. Не знаю, не знаю... Что-то я устал от такой-то свободы, голова распухла... А в общем – интересно. Как ты считаешь, Таня?
Татьяна Родионовна не ожидала вопроса и с веселой укоризной глянула на мужа.
– Я не поняла ничего, – сказала она искренне, – но вот про отца, про яблоню, про садовника – хорошо, по-моему.
– Глупости все это, – резко сказала вдруг Дина Демьяновна и вышла из комнаты.
Но тут же вернулась и тем же холодным тоном, словно бы отчитывая Петю Взорова, отчеканила:
– За такую свободу никто никогда не пошел бы драться. Зачем?! А твой величайший организм, который ты называешь человечеством и который вопит, как ты говоришь, разрастаясь, только и делает, что дерется.
Петя Взоров поднялся, дернул бровями и, вдруг задохнувшись от негодования, выпалил ей:
– Оно ж за справедливость дерется! Дерется с бесконтрольностью – за свободу! Да ну тебя к черту!
– Иди сам туда же! Философ доморощенный! – выкрикнула Дина Демьяновна и хлопнула дверью.
Татьяна Родионовна вспомнила про чай и тоже вышла из комнаты, тихо прикрыв за собою дверь, словно бы смягчая тем самым резкость дочери.
Петя Взоров, щурясь в припухшей, мрачновато-насмешливой улыбке, уставился в точку и напряженно молчал, точно ожидая реакции Демьяна Николаевича. А тот, порозовевший и растерянный, не знал что и подумать о вспышке, которая застала врасплох и его, и Татьяну Родионовну. И если он думал о ком-либо в эти минуты, то только лишь о милой своей Танечке, которая тенью удалилась из комнаты: он-то знал, чего стоило это неслышное ее бегство, как страдала она теперь и как чутко ждала хоть какого-нибудь намека на благоразумное примирение в доме.
– Как у тебя дела? – неожиданно спросил он. – Как на работе?
– На работе? По-старому,– ответил Петя Взоров.– Начальство уходит и приходит, повышается или понижается, а у нас все по-старому. Как всегда. Мне это даже стало нравиться. Эдакая приятная стабильность в зарплате, в потребностях и в возможностях. Никаких конфликтов, никаких особых хлопот. Сказано – сделано, не сказано – тоже кое-что сделано.
– Не так уж плохо...
– Я и говорю!
– Нет, но ты же с иронией.
– Я?! Нет, что вы!
– Мне показалось, ты опять...
– Ну, а если и с иронией, тогда что? Я могу и о матери с иронией, но пусть кто-нибудь попробует обидеть ее...
Демьян Николаевич мучительно искал продолжения этого мутного разговора, но, мысленно уйдя из комнаты, весь преисполненный сострадания к Татьяне Родионовне, которая, бог знает, может быть, и плакала тихонечко в эти минуты, ничего не нашел что ответить Пете Взорову и сказал со вздохом отчаяния:
– Не знаю я... как это... Что-то у тебя с твоим садом, что-то я ничего не пойму... Ты извини... Чего вы ругаетесь-то?!! Дина взорвалась, ты...
– Да поймите вы! – прервал его Петя Взоров. – Неужели вам никогда не приходило на ум, что мы живем с вами в разные эпохи? Вы, мы и те двое целующихся. Три поколения, три эпохи, три геологических периода... А вы все еще не устали удивляться. Ну как же так можно?! Вы бунтуете против наших нравов, мы против новых и, простите, против ваших тоже... Нам труднее. С одного бока греет, с другого поддувает... Вот и бесимся в бессоннице этой бесконечной... Вы о работе говорите! А что работа! Там есть вопросы и есть ответы. Поломай голову, и будет ответ, а когда двое целуются – чепуха, конечно... Но как понять? Где ответ? А вопросы без ответа – бомбы. Вам кажется, мы ругаемся по какому-то капризу или дурацкой прихоти. А ведь мы гармонии в своих душах ищем. Нелепо и бездарно, но разве мы виноваты? Мы не такие уж плохие, как вы о нас вправе подумать. А как защититься? Иронией?
Демьян Николаевич смотрел на него широко открытыми и словно бы слушающими, пытающимися понять, вникнуть в суть его слов страдающими глазами. Он сидел против Пети Взорова, облокотившись на стол и подперев ладонями свою усталую от хмеля и радости и неожиданной тоски лысую голову, молча вопрошая: «Кто же ты? Зачем здесь? А я, старый идиот, слушаю тебя? Почему я не могу выгнать? За что ты нам мстишь? Разве мы в чем-нибудь виноваты перед тобой?»
– А вообще, – сказал вдруг Петя Взоров, – все это действительно доморощенная чепуха. И Дина права. Нет прочных знаний, нет хорошего образования – вот в чем беда. Люди давно, наверное, перешагнули это, а мы, невежды, портим друг другу нервы, мудруем, спорим, ругаемся... Зачем? Зачем, спрашивается. Ну что там Дина? – сказал он с раздражением. – Неужели надо было так резко?! Ну что это такое... – И поднялся.
Он застал ее плачущей перед зеркалом. Она словно бы любовалась собою, плачущей. Лицо ее было спокойно, а из опухших и скорбно прищуренных глаз сочились слезы. Она увидела его отражение в зеркале, злой и раздраженный взгляд в стекле, в старинной амальгаме золотистого зеркала, сказала ему, отраженному:
– Прости меня, пожалуйста.
Но не успел Петя Взоров и рта раскрыть, как в комнату без стука втиснулся Демьян Николаевич и, увидев слезы, вскипел и почти крикнул:
– Ты говоришь, все дорогое бесплатно... нет!!! За все в жизни платить надо! И платить вдвойне за то, что бесплатно... Самым дорогим и платить! Вопрос, есть ли это дорогое в душе. Вот тогда, конечно, тогда бесплатно... Воруют тоже бесплатно.
– Папа! Прекрати сейчас же! Уйди отсюда!
– В следующий раз думай, что говоришь. Ничего в жизни не бывает, не дается бесплатно... За все надо платить.
– В следующий раз, – спокойно перебил его Петя Взоров, – мы с вами составим калькуляцию: что почем – поцелуй, улыбка, слово и так далее.
Демьян Николаевич, не дослушав, вышел и с такой силой стукнул дверью, что сверху на паркет тихо упала пластинка побелки и хрупко разлетелась на белые кусочки.
– Сумасшедший старик, – сказал Петя Взоров. – Разве я о такой плате говорил: ты мне – я тебе? Ты мне килограмм урюку, я тебе килограмм изюму... Разве я об этом? Ну, спасибо, в общем, за милый вечер, за теплые поздравления.
– Подожди, ты не прав, – сказала Дина Демьяновна. – Я тебя никуда не пущу, и не смей сопротивляться.
Она схватила его за руку. Он стал вырываться. Но она с такой силой и с таким отчаянием боролась с ним, такое ожесточение вдруг пробудилось в ней, так она мрачно говорила ему, сопя от напряжения борьбы:
– Никуда... я тебя... не выпущу из этой... комнаты... Никуда... ты не уйдешь... Иначе я не знаю, что... я сделаю... Сядь сейчас же!
Так все это серьезно и в то же время уморительно было, так боролись в нем злость и веселье...
– Ты пьяная, – говорил он ей, хватая ее за неузнаваемо сильные руки, побелевшие от бешеной этой силы. – Ты просто сошла с ума. Ты... Ну что же ты делаешь? Ты же мне рубашку разорвала! Ну зачем это? Отстань от меня, слышишь... Я ведь и разозлиться могу...
Так это не похоже было на прежние их шутливые игры...
– Черт с ней... с твоей, – говорила она, ожесточаясь и уже не владея собой. – Я тебе не только... рубашку, я тебе сейчас все разорву, если ты... Если ты не сядешь сейчас же. Ты еще не знаешь меня... Мне надоело... Ты... сядь сейчас же!
Так все неожиданно было и незнакомо, так непохожа была Дина Демьяновна в эти минуты на милую и ласковую женщину, которую он знал до сих пор, что он, обессилев вдруг от этой дикой борьбы, подталкиваемый руками и коленом, безвольно опустился в кресло и испуганно улыбнулся, услышав сказанное с бешеным каким-то сипом:
– Сиди! Вот так... И не смей...
– Диночка, ты что? – спросил он в крайнем удивлении. – Ты совсем окосела или сошла с ума?
В комнате резко пахло ее потом, ее бешенством, ее горячим, воспаленным телом. Всклокоченные волосы падали ей на лицо, она их судорожно смахивала с глаз и тоже, как и он, пыталась улыбнуться, загнанно дыша.
Она села на кровать и, по-мужски расставив ноги, спросила с этой своей блуждающей улыбкой, которую никак не могла удержать на лице:
– Ну что? Испугался? То-то!
– Совсем нет! За тебя – да... Ты что? Ну зачем ты рубашку порвала? Тебе это приятно, да? Ну хорошо.
– Подумаешь – рубашка!
– Ты меня извини, но обычно на дни рождения те же рубашки дарят, а не рвут последнюю на теле.– Он пытался шутить, но она не принимала шутки.
– Я тебе куплю новую, не плачь. Рубашку пожалел!
– Мне этот твой тон не очень-то...
– А мне наплевать.
– Какого черта ты меня здесь усадила? Чтобы поиздеваться надо мной?
– Ну ладно! Хватит! Приведи себя в порядок, и пойдем пить чай. Во всем виноваты те двое у витрины. Из-за них весь сыр-бор. Я подумала, если бы их, как ты говоришь, отмыть и запереть в комнате, они бы, наверное, не знали, что им делать. Им бы, наверное, скучно стало одним.
– Я это говорю?! Ах да... Ты, моя милая, что-то...
– И хватит о них. Иди сюда, поцелуй и попроси у меня прощения.
– За что?
– За всё.
– С тобой действительно не скучно, – сказал он с усмешкой. – С тобой весело!
– А разве нет? Со мной очень весело – я не умею ссориться надолго. Разве я плохая жена? Почему же ты не ценишь? Найди еще такую дуру... Пойдем, я извинюсь перед мамой и перед папой... Пойдем. Им, конечно, ужасно обидно, ты бы им тоже сказал что-нибудь ласковое, что-нибудь о грозе и солнышке... Видишь, я уже могу смеяться, перестань и ты хмуриться... Они поймут. Ну мало ли чего не бывает! Поругались, помирились. Ты же сам говорил – раны кому зализывать: тебе мои, мне твои. Давай полижемся и пойдем. Слышишь! А рубашку я тебе подарю... Ты галстук немножко сдвинь, вот так... и ничего... Видишь, совсем незаметно. Ну пошли, мой родной, а то неудобно перед родителями. И прости меня, пожалуйста, – сказала она и чмокнула его в ухо, да так звонко, что он сморщился от пронзительного этого звука, похожего на выстрел.
И он, ошеломленный, вышел вместе с ней к чайному столу.
– Вы нас простите, – сказала она просто, – мы немножко повздорили и помирились.
– А мы вас ждем-пождем, – откликнулся Демьян Николаевич. – Чайник еще горячий, садитесь и больше не ругайтесь. А я сейчас нарежу торт. Танечка, неси-ка торт на стол. Вот ведь какая чепуха. Вот ведь чепуха какая! Я ведь тоже совсем распался на части, тоже ругаться полез. А кому это нужно? Кому нужно-то? Вот ведь как глупо все! Вы тоже меня простите. Вы уж поверьте, у меня одна забота в жизни осталась, чтоб вам хорошо было... Вот и хорошо все... Пришли, и ладно. Пейте чай, ешьте конфеты, торт. Знаете поговорку: где жестокость, там и милость. Вы по этой поговорке сегодня жили... Ну да ладно, будем же милостивы друг к другу. Не ругайтесь.
А Татьяна Родионовна, морщась в розовой своей, блесткой улыбке, подхватила тут же:
– Живите дружно, – и стала разливать чай. Руки у нее дрожали. Петя Взоров боялся, что она ошпарится кипятком, но обошлось.
