Текст книги "Чехов"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Жизнь идет вперед, появляются новые люди, которые, видимо, более трезво смотрят на будущее, умеют не только мечтать о нем, но и искать к нему реальные пути. С такими людьми, надо думать, и встретилась Надя в Петербурге. Только этим ведь и можно объяснить ее новый взгляд на своего первоучителя.

Что касается самой новой среды, в которую попала героиня, тех новых идей, которые ее захватили, то все это в рассказе покрыто некой романтической дымкой. В первоначальных вариантах Надя рассказывала о том, что в Петербурге она именно учится. "Конечно, – говорила она матери, – когда поступила на курсы, то думала, что достигла всего, уже не захочу ничего больше, а вот как походила, поучилась, то открылись впереди новые планы, а потом опять новые и все шире и шире, и, кажется, нет и не будет конца ни работе, ни заботе". Все это было прекрасно, но опять же не выходило за рамки старых песен шестидесятых-семидесятых годов о женской эмансипации. Для общественной обстановки кануна революции 1905 года этого было мало. И Чехов решительно снимает все конкретные указания на жизнь Нади в Петербурге. Теперь лишь кратко упоминается, что погостить она поехала домой "после экзаменов". Зато усиленно подчеркивается ее бодрое, веселое настроение, ее новый взгляд на Сашу, ее окрепшая вера в новую жизнь. Не только в ту – грядущую, о которой мечтал Саша, но и в ту, которая уже сегодня открывалась перед ней там, в Петербурге. Так и кончается рассказ. Прощаясь со своим родным домом, она теперь "ясно сознавала, что жизнь ее перевернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая, чужая, ненужная и что все ей тут ненужно, все прежнее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело, и пепел разнесся по ветру. Она вошла в Сашину комнату, постояла тут.

"Прощай, милый Саша!" – думала она, и впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее.

Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город, – как полагала, навсегда".

В "Невесте" сохранилась философская основа "Архиерея". Ведь и тут умирает герой. Кстати сказать, умирает от чахотки и о своей болезни говорит – уже накануне смерти – почти буквально словами Чехова. Когда Надя в Москве тревожно сказала Саше, что он болен, он ответил ей: "Нет, ничего. Болен, но не очень…" Герой умирает, а жизнь продолжается. Та же схема, однако на этот раз наполняется она новым содержанием. Теперь это не просто неуклонное движение жизни, а движение и развитие прогрессивных идей, преемственная смена поколений передовых людей. И в художественном плане это было продолжение и развитие традиций, как предшествующего творчества писателя, так и литературы семидесятых годов. Не перепев, как было вначале, а продолжение и развитие традиций.

Это и был первый непосредственный отклик писателя на зреющие в России революционные события. Отклик очень своеобразный, совсем не похожий на горьковский, особенно на его революционно-романтические песни о Буревестнике и о Соколе. И это, конечно, не могло не смутить кое-кого из современников писателя. Тогда Горький был признанным буревестником революции, именно его произведения были своеобразным эталоном откликов на близящуюся бурю.

Показательна в этом отношении беседа, которая состоялась между Чеховым и Вересаевым. Вересаев рассказывает:

"Антон Павлович спросил:

– Ну что, как вам рассказ?

Я помялся, но решил высказаться откровенно.

– Антон Павлович, не так девушки уходят в революцию. А такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут.

Глаза его взглянули с суровою настороженностью.

– Туда разные бывают пути".

Это был мудрый ответ. В революцию и в самом деле вели разные пути. Своим путем шел к ней Горький, своим, непроторенным, Чехов, выходцами из разных слоев русского общества были их герои, очень различны были и те художественные средства, к которым прибегали писатели для того, чтобы способствовать приближению грядущей революционной бури. Но ведь это и являлось лучшим показателем размаха зреющих событий, наглядным подтверждением того исторического факта, что идеи революции 1905 года созревали в самых широких демократических кругах русского общества. Не следует забывать также и того, что Чехов и не ставил перед собой задачи рассказать о людях, которые были во главе революционной борьбы. Надя лишь одна из тех, которые примыкали к движению. Да Чехов и не имел возможности ставить перед собой такую задачу. Он был далек от революционной среды и мог судить о ней лишь по письмам, которые приходили к нему, да и то лишь от участников студенческого движения, и еще по рассказам, в первую очередь – Горького. Смертельно больной писатель отлично понимал это. Осенью того же 1903 года он с грустью писал: "Я все похварываю, начинаю уже стариться, скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит жизнь и как я не вижу много такого, что, как литератор, должен бы видеть. Вижу только и, к счастью, понимаю, что жизнь и люди становятся все лучше и лучше, умнее и честнее – это в главном, а что помельче, то уже слилось в моих глазах в одноцветное, серое поле, ибо уже не вижу, как прежде". Вот об этом главном – о том, что жизнь и люди становятся все лучше, он и стремился поведать в своих произведениях.

Завершение работы над рассказом "Невеста", видимо, помогло Чехову окончательно определить для себя, так сказать, "принципиальную схему" "Вишневого сада", его идейно-историческую и философскую основу. Наступал заключительный этап работы. Уже во многом выношенные образы уточнялись, начинали жить и действовать.

В 1903 году Антон Павлович приехал в Москву 24 апреля. В это время Ольга Леонардовна возвращалась из Петербурга после весенних гастролей Художественного театра. Квартира была нанята хорошая, удобная, но расположена она была на третьем этаже, и, хотя Чехов писал из Ялты, что это не страшно, подниматься ему по лестнице оказалось на деле мучительно трудно.

В середине мая съездил на два дня в Петербург для личных переговоров с А. Ф. Марксом.

Еще в 1901 году Горький, зная о кабальном договоре Чехова с издателем, решил добиться расторжения этого договора, с тем чтобы сочинения Антона Павловича издавались "Знанием". Но где было взять 75 тысяч рублей? Горький писал Пятницкому: "Можно ли заложить мой пай в "Знании" и доход с изданий? Дорогой мой – как мне улыбается Чехов, изданный "Знанием"!" В другом письме: "Ну-с, а теперь о Чехове. Мысль об издании его рассказов "Знанием" не дает мне покоя. Завтра подаю начальству прошение о позволении мне выехать 15-го сентября в Ялту. Голубчик! – едемте! Заложим жен и детей – но вырвем Чехова из Марксова плена!" Антон Павлович отнесся к этой идее скептически. Он писал Горькому, что деньги получены и истрачены. "Да и нет желания затевать это дело, воевать, хлопотать, нет ни желания, ни энергии, ни веры в то, что это действительно нужно". В другом письме, говоря, что Маркс сейчас очень болен, Чехов уведомлял Горького, что ничего не станет предпринимать, не поговорив с издателем лично. Горький все вновь и вновь ставил переговоры с издателем. Наконец в начале 1903 года Чехову предложили юридический путь расторжения договора, но он отверг его."…Как-то не литературно, – писал он Ольге Леонардовне, – прицепиться вдруг к ошибке или недосмотру Маркса и, воспользовавшись, повернуть дело "юридически". Да и не надо все-таки забывать, что, когда зашла речь о продаже Марксу моих сочинений, то у меня не было гроша медного, я был должен Суворину, издавался при этом премерзко, а главное, собирался умирать и хотел привести свои дела хотя бы в кое-какой порядок". Не был он уверен и в целесообразности разрыва договора. Писателя смущало, что его сочинения "опошлены "Нивой", как товар", и уже не стоят 75 тысяч, "по крайней мере не будут стоить еще лет десять, пока не сгниют премии "Нивы" за 1903 г.". В этом году сочинения Чехова были выпущены Марксом вторым изданием в качестве приложения к журналу "Нива" и, по приблизительным подсчетам друзей Чехова, уже принесли издателю в общей сложности тысяч двести-триста дохода. Но все же Чехов решил переговорить с Марксом.

Вернулся Антон Павлович из Петербурга, ничего от издателя не добившись. Маркс предложил Чехову 5 тысяч на лечение, от которых Антон Павлович отказался, и несколько пудов книг, им изданных, которые были приняты. Заботы о пополнении таганрогской библиотеки Чехов не оставлял до самой своей смерти.

В мае окончательно договорились с Ольгой Леонардовной, что лето они проведут за границей, но перед этим Чехов сходил на консультацию к профессору Остроумову. Заключение профессора все эти планы опрокинуло. В тот же день, 24 мая, Антон Павлович писал сестре в Ялту: "…он долго выслушивал меня, выстукивал, ощупывал, и в конце концов оказалось, что правое легкое у меня весьма неважное, что у меня расширение легких (эмфизема) и катар кишок и проч. и проч. Он прописал мне пять рецептов, а главное – запретил жить зимою в Ялте, находя, что ялтинская зима вообще скверна, и приказал мне проводить зиму где-нибудь поблизости Москвы, на даче. Вот тут и разберись!" И в этом же письме: "Здоровье мое в общем недурно, жаловаться не на что. Обедаю хорошо". План поездки за границу Остроумов отверг самым решительным образом, заявив Чехову: "Ты же калека".

Заключение Остроумова ошеломило Чехова. "Если Остроумов прав, – пишет он, – то зачем я жил четыре зимы в Ялте? Моя супруга засуетилась теперь, ищет усадьбу". Но задача эта была непростая. "Где я найду, – пишет он в другом письме, – под Москвой такую, в которой можно было бы не околеть от холода и всяческих неудобств?" Чуть позже Лаврову: "А когда я поселюсь под Москвой и начну тут привыкать, меня доктора пошлют опять в Крым или в Каир".

Во всяком случае, от намерения поехать в Швейцарию отказались и уже в конце мая переехали на дачу под Москву, в имение Якунчиковой, в 1–1,5 версты от станции Пара Брянской железной дороги, в просторный флигель. Была там и река, и старая часовня. Было много рыбы. Здесь Чехов завершил переделку рассказа "Невеста" и продолжил работу над "Вишневым садом". 4 июня пишет: "Погода здесь дивная, очаровательная, все в цвету, птицы кричат день и ночь. Я сижу у большого окна и помаленьку работаю".

7 июля распрощались с дачей и уехали с Ольгой Леонардовной в Ялту, где она пробыла до 19 сентября. Работа над "Вишневым садом" идет, но медленно. В театре волнуются, нетерпеливо ждут пьесу. 22 августа артист А. Л. Вишневский, ведавший хозяйственными делами Художественного театра, большой друг Антона Павловича и Ольги Леонардовны, пишет ей из Москвы в Ялту: "Без Чехова существовать нельзя.Я вижу отсюда, как мой друг детства относится к этой подчеркнутой фразе, но мне решительно все равно, ибо если Чехов не даст нам пьесы, которая должна быть поставлена сейчас жепосле «Юлия Цезаря», то я откажусь от заведования хозяйственной частью, ибо при этом громадном бюджете, какой в данное время, можно будет только просуществовать с Чеховым. Если это будет – мы спасены!" А Чехов утешал театр, говоря, что пьесу даст, и если немного опоздает, то это не беда, так как обстановочную часть в пьесе он свел до минимума. Только во втором акте рассчитывал получить настоящее зеленое поле, и дорогу, и необычайную для сцены даль. 15 сентября пишет: «Пьесу я почти окончил, но дней 8-10 назад я заболел, стал кашлять, ослабел, одним словом, началась прошлогодняя история».

Завершающий этап работы над "Вишневым садом" был тоже трудным. И дело было не только в болезни, в непрекращающейся физической слабости. Антон Павлович особенно тщательно шлифовал пьесу. Он дважды переписывал ее, внося все новые и новые изменения, все откладывая и откладывая посылку "Вишневого сада" в Москву. "Лошадка моя, не пиши мне сердито-унылых писем, – говорит он 9 октября Ольге Леонардовне, – не запрещай мне приезжать в Москву. Что бы там ни было, а в Москву я приеду, и если ты не пустишь меня к себе, то я остановлюсь где-нибудь в номерах. Дусик мой, здоровье мое гораздо лучше, я пополнел от еды, кашляю меньше, а к 1-му ноября, надеюсь, будет совсем хорошо. Настроение у меня прекрасное. Переписываю пьесу, скоро кончу, голубчик, клянусь в этом… Уверяю тебя, каждый лишний день только на пользу, ибо пьеса моя становится все лучше и лучше и лица уже ясны".

Наконец 14 октября отправлена в Москву телеграмма: "Пьеса уже послана. Здоров. Целую. Кланяюсь. Антонио". Начались новые волнения, связанные уже с рождением спектакля.

Как всегда, Чехова волновало и беспокоило прежде всего общее истолкование его пьесы и состав исполнителей. 21 октября пишет Ольге Леонардовне: "Сегодня получил от Алексеева телеграмму, в которой он называет мою пьесу гениальной; это значит перехвалить пьесу и отнять у нее добрую половину успеха, какой она, при счастливых условиях, могла бы иметь. Немирович не присылал мне еще списка артистов, участвующих в пьесе, но я все же боюсь. Он уже телеграфировал, что Аня похожа на Ирину; очевидно, хочет роль Ани отдать Марии Федоровне. А Аня так же похожа на Ирину, как я на Бурджалова. Аня прежде всего ребенок, веселый до конца, не знающий жизни и ни разу не плачущий, кроме II акта, где у нее только слезы на глазах. А ведь М. Ф. всю роль пропоет, к тому же она стара. Кто играет Шарлотту?" Тревожные письма идут к Станиславскому и Немировичу-Данченко. "Почему ты в телеграмме говоришь о том, – пишет он Немировичу, – что в пьесе много плачущих? Где они? Только одна Варя, но это потому, что Варя плакса по натуре, и слезы ее не должны возбуждать в зрителе унылого чувства. Часто у меня встречается "сквозь слезы", но это показывает только настроение лиц, а не слезы".

Но пока это все опасения. А первое огорчение, связанное с "Вишневым садом", было вызвано публикацией в "Новостях дня" информации близкого Художественному театру критика Н. Е. Эфроса, который, пересказав пьесу, многое переврал, исказив ее смысл и содержание. На Чехова это произвело удручающее впечатление. Статейку Эфроса стали перепечатывать другие газеты. Чехов пишет: "…если бы я знал, что выходка Эфроса подействует на меня так нехорошо, то ни за что бы не дал своей пьесы в Художественный театр. У меня такое чувство, точно меня помоями опоили и облили". Несколько позже: "У меня такое чувство, будто я растил маленькую дочь, а Эфрос взял и растлил ее".

Другое огорчение было связано с публикацией "Вишневого сада". Все началось хорошо – Горький и Пятницкий взялись опубликовать пьесу в очередном сборнике "Знание", предложив Чехову повышенный гонорар – 1,5 тысячи с листа. Для этого им пришлось, чтобы не было нарушения договора с Марксом, разрешавшего публикацию новых произведений лишь в периодических изданиях и изданиях благотворительных, объявить этот сборник благотворительным. Публикация затянулась, и тут выяснилось, что, пользуясь своим правом собственника, Маркс чуть ли не одновременно выпускает свое издание пьесы. Начались протесты. Чехов, поздно узнав об этом, пытался задержать марксовское издание, но из этого ничего не получалось. Негодование Горького и Пятницкого было обращено против издателя, но во всю эту тяжелую историю неизбежно оказался втянут и Чехов. Получив от Пятницкого письмо по этим вопросам, Антон Павлович разрешал "Знанию" подать на него (Чехова) в суд, с тем чтобы, в свою очередь, предъявить судебный иск Марксу. Предлагал и другой вариант – не только вернуть Пятницкому полученный гонорар, но и покрыть из своих средств убытки. В заключение писал: "Простите, что я в Вашу тихую издательскую жизнь внес такое беспокойство. Что делать, у меня всегда случается что-нибудь с пьесой, и каждая моя пьеса почему-то рождается в свет со скандалом…" Писал Чехов эти строки в Баденвейлере, за две недели до смерти.

В Москву Антон Павлович приехал 4 декабря 1903 года и сразу зачастил на репетиции своей пьесы. 31 декабря был на новогоднем празднике в театре. Когда кончился банкет и начались танцы, Горький и Чехов сидели в сторонке. Чехов шутил, Горький смеялся, а потом закашлял. Кашлял и Чехов. И Антон Павлович сказал, улыбнувшись: "Про нас с вами могут сказать: хороша писатели провели вечерок, интересно друг с другом покашляли!" А потом подошел статный, фрачный Станиславский и увел их за кулисы.

Премьера "Вишневого сада" была приурочена ко дню рождения писателя – 17 января 1904 года. Уже давно шли разговоры о том, что в этом году должен состояться двадцатипятилетний юбилей творческой деятельности Чехова, но он решительно отклонял эти планы. К этой дате был приурочен и демарш Марксу. Друзья Чехова подготовили большое, аргументированное письмо, в котором издателя просили расторгнуть кабальный договор с писателем. Письмо должны были подписать крупнейшие деятели литературы и искусства России, но Антон Павлович узнал об этой инициативе и попросил отказаться от нее. О том, что в театре на премьере должно состояться его чествование, ничего не знал. Его привезли в театр к концу третьего действия, и он оказался перед совершившимся фактом. После третьего действия началось чествование.

Было много адресов и телеграмм с разных концов России. Говорилось о любви к Чехову и его творчеству, о его непреходящем значении, о том, как много сделал он для русской литературы, для русского общества. А Чехов чувствовал себя плохо, кашлял, был бледен, и это было так заметно, что кто-то из зала крикнул, чтобы он сел.

"Но Чехов, – вспоминал Станиславский, – нахмурился и простоял все длинное и тягучее торжество юбилея, над которым он добродушно смеялся в своих произведениях. Но и тут он не удержался от улыбки. Один из литераторов начал свою речь почти теми же словами, какими Гаев приветствует старый шкаф в первом акте.

– Дорогой и многоуважаемый… (вместо слова "шкаф" литератор вставил имя Антона Павловича) – приветствую вас… – и т. д.

Антон Павлович покосился на меня – исполнителя Гаева, – и коварная улыбка пробежала по его губам.

Юбилей вышел торжественным, но он оставил тяжелое впечатление. От него отдавало похоронами. Было тоскливо на душе".

А Чехов на следующий день писал: "Вчера шла моя пьеса, настроение у меня поэтому неважное". Работа театра не удовлетворила писателя. Недоволен он был многими исполнителями, но главное – общей тональностью спектакля. Позже писал: "Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал…" В другом письме: "Как это ужасно! Акт, который (4-й акт. – Г. Б.)должен продолжаться 12 минут maximum, у вас идет 40 минут. Одно могу сказать: сгубил мне пьесу Станиславский". Станиславский же признавал позже:

"…Спектакль имел лишь средний успех, и мы осуждали себя за то, что не сумели с первого же раза показать наиболее важное, прекрасное и ценное в пьесе.

Антон Павлович умер, так и не дождавшись настоящего успеха своего последнего, благоуханного произведения".

Все это было тем более прискорбно, что в "Вишневом саде" писатель стремился наиболее полно высказать свой взгляд на русскую жизнь, на ее прошлое и настоящее.

Теперь русская действительность дается Чеховым в ее социально-исторической конкретности, в процессе ее прогрессивного социально-исторического движения и развития. В прошлом – крепостническое хозяйство, телеги, на которых развозилась по городам вишня. Давно рухнуло это хозяйство – и вот перед нами живые реликвии феодальной старины, потерявшие после отмены крепостного права почву под ногами, – Гаев, Раневская, Пищик, Фирс. Настоящему соответствует железная дорога, телеграф, разработка естественных богатств английским капиталом. Новое время представляет сын крепостного мужика, преуспевающий делец, растущий миллионер Лопахин.

Скупо обозначив характерные приметы феодальной и капиталистической эпохи в России, писатель главное внимание сосредоточивает на выявлении таких социально-психологических особенностей своих героев, которые одновременно и объясняются породившей их эпохой, и характеризуют ее.

К определению этих черт персонажей Чехов подошел чрезвычайно смело и оригинально. Он решительно отказался наделять их отталкивающими личными качествами. Прежде всего, это было бы не ново. Не говоря уже обо всей русской литературе, – хотя бы о Салтыкове-Щедрине, это не было ново и для Чехова, в творчестве которого, начиная с восьмидесятых годов, была создана большая вереница весьма неприглядных образов из дворянско-помещичьей среды и, пожалуй, еще более отталкивающих образов преуспевающих дельцов и кулаков. Чехов поставил перед собой куда более трудную задачу – выделить такие особенности своих новых героев, которые показали бы историческую обреченность даже лучших представителей господствующих классов прошлого и настоящего.

Такой ведущей чертой, объединяющей дворянскую галерею персонажей, таких, казалось бы, добрых, даже сердечных и милых людей, является паразитизм. Отсюда их практическая никчемность, их барский эгоизм, эгоизм тем более обескураживающий, чем он беззлобнее и бездумнее, чем мягче и добрей по своей натуре герои. Золотой, который дает прохожему Раневская, хотя дома нет денег, еврейский оркестр, нанятый в день торгов, отъезд к парижскому любовнику на деньги, присланные бабушкой для Ани, удивительная реплика Пищика – "лошадь хороший зверь… лошадь продать можно…", барские замечания Гаева, его знаменитая речь, обращенная к шкафу, представляющая собой квинтэссенцию столь ненавистного Чехову либерального словоблудия, удивительная легковесность чувств и переживаний всех их – и Пищика, вращающегося в порочном кругу своих неоплатных долгов, и Раневской с ее якобы нежной любовью к родине и вишневому саду, о которой она тут же забывает, и Гаева с его очередными пустопорожними проектами спасения имения от торгов, – все это и определяет реальный облик дворянских персонажей пьесы. Слова Пети Трофимова венчают их характеристику. "Владеть живыми душами, – говорит он Ане, – ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней…"

Если основным историческим пороком дворянства является его паразитизм, то определяющей чертой идущих ему на смену Лопахиных Чехов считает хищничество. И вновь дело оказывается не в личных человеческих чертах Лопахина. Недаром же писатель так старательно подчеркивал в переговорах с театром, что это вовсе не традиционный образ купца, не кулачок, что человек он "порядочный во всех смыслах", "мягкий человек". Эти положительные качества героя и дают возможность писателю показать объективную сущность лопахинской практики, вновь, как и в "Бабьем царстве", выявить непреложные законы капиталистической предпринимательской деятельности, властно определяющей поведение человека, его поступки, его отношение к людям. Лопахин добр, но именно он изгоняет из родного дома людей, которым сочувствует и искренне готов помочь; он понимает красоту купленного им прекрасного вишневого сада, но тут же принимается вырубать его; он ощущает красоту тысячи десятин, которые засеял маком, но сделал он это лишь во имя того, чтобы сорвать куш в сорок тысяч; он не прочь бы жениться на Варе, но ему не до того. "Он богатеет, – говорит Варя, – занят делом, ему не до меня". И так далее, и тому подобное. И все во имя денег, во имя приобретательства. Краткую и исчерпывающую характеристику и этому герою дает Петя."…Вы богатый человек, – говорит он Лопахину, – будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен".

Но в том-то и проявляется наиболее очевидно отмеченная Чеховым личная порядочность Лопахина, что он сам понимает уродство своей деятельности, неправоту своего дела. Отсюда его стремление как-то оправдаться, отсюда его демагогия на тему о новой жизни, которая будет построена путем… размножения дачников. Однако в глубине души он и сам чувствует вздорность и нелепость этих самоутешительных разглагольствований. Вот почему за минутой его высшего торжества сразу наступает горькое похмелье: "О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь!" – тут же восклицает со слезами на глазах новый владелец вишневого сада. Да и как может быть по-другому? Ведь понимает же он, что бог дал им "громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…" А вместо этого нечистоплотность, хищничество. "Надо только начать делать что-нибудь, – говорит он, – чтобы понять, как мало честных, порядочных людей".

Так выясняется не только противоестественность дворянского паразитизма и пришедшего ему на смену капиталистического хищничества, но и закономерность, историческая обоснованность отречения таких людей, как Петя Трофимов, не только от наследия феодального прошлого, но и от лопахинщины, от всего того, что еще так дорого ценят бедные и богатые, – все те люди, которые живут еще ложными, скомпрометированными понятиями и представлениями. Это отречение и дает Трофимову чувство свободы, которую он отстаивает, не боясь ни гонений, ни нищеты, ни болезней, это и заставляет его с гордостью носить кличку "облезлого барина".

Создавая образ Трофимова, Чехов, несомненно, вновь и вновь перебирал в памяти те многочисленные известия, которые приходили к нему о студенческом движении, о зверских расправах с молодежью полиции и царских тюремщиков. Может быть, вновь перебирал он в своем архиве письма, полученные им от студентов и их близких, вспоминал о своих встречах с участниками движения. Вот что писал ему, в частности, Михаил Лавров, сын издателя "Русской мысли" В. М. Лаврова: "Пора провести границу между практической мудростью и верой в широкие теории будущего. Пора сознать необходимость гибели, так как только при этом сознании возможно жить для далекого будущего… Мало студентов, которые хорошо понимали бы всю важность настоящих событий, еще меньше найдете вы этих понимающих в обществе. А это только дает уверенность, радость и сознание своей непобедимости. Наступает время, когда жить становится наслаждение. Таков новый век". Это письмо пришло к Чехову еще в марте 1899 года. Последующие же годы показали, что таких "понимающих" становится все больше – и "в обществе" и среди студентов. Сведения, которые приходили к Чехову в эти годы, подтверждали, что мысли, высказанные его молодым корреспондентом, его убежденность, готовность к самопожертвованию – не фраза, что именно так и вели себя сотни и тысячи молодых людей, вели себя на деле – и под нагайками полиции, и в царских застенках.

Конечно, Чехов, хорошо помнивший о цензуре, но мог рассказать обо всем этом в пьесе. "Меня главным образом пугала… – писал он 19 октября 1903 года, – недоделанность некоторая студента Трофимова. Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобразишь сии штуки?" В этих условиях Чехову ничего не оставалось, как сосредоточить усилия на том, чтобы нарисовать психологический тип такого молодого человека, человека, захваченного новыми идеями, не касаясь при этом тех его убеждений, которые непосредственно были связаны с практикой революционного движения. Уверенность в том, что старая мораль, старая жизнь отжила свое, что занимается заря новой жизни, что люди уже идут к этой новой жизни, – вот те основные черты, которые выделяет в своем герое Чехов. Все это и отстаивает Трофимов, отстаивает с юношеским энтузиазмом, угловатостью и максимализмом.

Пете Чехов и доверяет свои сокровенные мысли – веру в светлое будущее человечества, убеждение, что пустая болтовня, прекраснодушное краснобайство отжили свой век, что нужно трудиться, "работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину". Ему же доверяет Чехов и раскрытие своего понимания образа вишневого сада. Как ни прекрасен этот сад, но и он запятнан прошлым. "Подумайте, Аня, – говорит Петя, – ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов…" О чьих голосах говорит Петя? Нет сомнения – о голосах замученных, засеченных здесь крепостных людей. Поэтому он и не жалеет барского вишневого сада, падающего под топором Лопахина. Таков приговор истории. Но не согласен он и с Лопахиным, не знающим ничего, кроме опустошительного топора. Сам по себе сад все же действительно прекрасен, поэтому-то и убеждает Трофимов Аню, что будет выращен новый сад, что "земля велика и прекрасна", что "на ней много чудесных мест", что вся Россия – наш сад. И все это завершается его заключительными словами: "Здравствуй, новая жизнь!", в которых, несомненно, звучит и голос автора, протягивающего руку грядущему поколению счастливых, свободных людей.

Теперь нетрудно понять, каково было Чехову читать рецензии на спектакль, в которых "Вишневый сад" трактовался как трагедия дворянства, падающего жертвой кулачества! Самое печальное состояло, однако, в том, что театр дал все основания так понять чеховскую пьесу. Произошло это потому, что постановщики увлеклись тем, что лежало на поверхности, – горем людей, которые навсегда расстаются со своим родным домом, – людей, казалось бы, таких добрых, безвредных и беззащитных. Плюс к этому, поэзия вишневого сада, падающего под топором Лопахина. Все это уже потому было заманчиво для постановщиков, что легко отливалось в экспрессивно-элегические сценические формы, так хорошо отработанные в предшествующих чеховских спектаклях, хотя тут они были особенно опасны, вели к особенно большим издержкам.

Пройдет много лет, пока Станиславский до конца поймет ошибку театра, а когда поймет это, напишет: "Дайте… Лопахину в "Вишневом саде" размах Шаляпина, а молодой Ане темперамент Ермоловой, и пусть первый со всей своей мощью рубит отжившее, а молодая девушка, предчувствующая вместе с Петей Трофимовым приближение новой эпохи, крикнет на весь мир: "Здравствуй, новая жизнь!" – и вы поймете, что "Вишневый сад" – живая для нас, близкая, современная пьеса, что голос Чехова звучит в ней бодро, зажигательно, ибо сам он смотрит не назад, а вперед".

Быстро промелькнули оставшиеся Антону Павловичу месяцы жизни. Вскоре после премьеры, 15 февраля, он уезжает в Ялту. Там вновь чувствует себя плохо. 20 апреля пишет: "У меня расстройство кишечника и кашель, и это тянется уже несколько недель; и мне кажется, что всему этому немало способствует здешний климат, который я люблю и презираю, как любят и презирают хорошеньких, но скверных женщин". Но, как и прежде, он внимательно следит за событиями в стране, особенно напряженно и тревожно – за развитием русско-японской войны. Полон планов. Думает о новых рассказах, с осени 1904 года собирается принять обязанности редактора беллетристического отдела "Русской мысли", а в марте высказывает намерение, если позволит здоровье, поехать в июне врачом на фронт; артисту Орленеву обещает написать пьесу специально для его зарубежных гастролей, А. А. Плещееву соглашается написать водевиль. К брату Александру обращается в привычном для него шуточном стиле. Сообщая о предстоящей поездке в Москву, далее говорит так: "Пиши сюда письма, по возможности почтительные. Первородством не гордись, ибо главное не первородство, а ум". Совсем в том же духе и тоне, что и много лет назад. Ближе к весне мечтает о даче под Москвой. Ольге Леонардовне пишет: "А я сижу и все мечтаю о рыбной ловле и размышляю о том, куда девать всю пойманную рыбу, хотя за все лето поймаю только одного пескаря, да и то поймается из склонности к самоубийству". Тут же: "Ну, господь с тобой, моя радость, живи и спи спокойно, мечтай и вспоминай о своем муже. Ведь я тебя люблю, и письма твои люблю, и твою игру на сцене, и твою манеру ходить. Не люблю только, когда ты долго болтаешься около рукомойника". В другом письме: "Надо бы возможно великолепнее и уютнее убрать твою дачную комнатку, чтобы ты полюбила ее".