Текст книги "Чехов"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

В это время не только во Франции, но и далеко за ее пределами с напряженным вниманием следили за "делом Дрейфуса" – французского офицера, который был обвинен властями в передаче Германии секретных военных документов и в 1894 году приговорен военным судом к пожизненной ссылке. Вскоре стало известно, что Дрейфус был осужден на основании документа, сфабрикованного подлинным изменником – майором Эстергази. Однако военное министерство и генеральный штаб при поддержке правительства Франции решительно воспротивились пересмотру несправедливого приговора и все делали для того, чтобы скомпрометировать защитников Дрейфуса и обелить истинного виновника преступления, разжигая при этом шовинистические и антисемитские настроения. Дело это длилось долго и закончилось полным оправданием Дрейфуса лишь в 1906 году. Во время пребывания во Франции Чехов стал свидетелем особенно острого накала борьбы вокруг "дела Дрейфуса". В декабре 1897 года Эстергази был оправдан военным судом, полковник же Пикар, разоблачивший подлинного шпиона, был посажен в тюрьму, а потом выслан из Франции. Все это вызвало знаменитое письмо Э. Золя французскому президенту Фору "Я обвиняю", в котором писатель не только брал под защиту Дрейфуса, но и публично разоблачал многочисленные махинации военных властей и лиц, повинных в этом скандальном деле. В начале 1898 года состоялся новый процесс, теперь уже над Золя, который закончился тем, что писателя приговорили к году тюремного заключения и штрафу. Золя вынужден был скрыться за границу. Этот процесс имел огромный резонанс и резко поделил мировое общественное мнение на два полюса – лагерь реакции и лагерь прогрессивных людей самых различных убеждений, которые с полным единодушием встали на сторону великого французского писателя.

Чехов уже после первого своего знакомства с материалами по "делу Дрейфуса" примкнул к этому прогрессивно-демократическому лагерю. "Я целый день, – пишет он 4 декабря 1897 года, – читаю газеты, изучаю дело Дрейфуса. По-моему, Дрейфус не виноват". Через месяц: "Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Золя благородная душа, и я… в восторге от его порыва. Франция чудесная страна, и писатели у нее чудесные". В конце января 1898 года: "У нас только и разговору, что о Золя и Дрейфусе. Громадное большинство интеллигенции на стороне Золя и верит в невинность Дрейфуса. Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться. Французские газеты чрезвычайно интересны, а русские – хоть брось. "Новое время" просто отвратительно". В феврале Чехов посылает большое письмо Суворину, где обстоятельно излагает свое понимание "дела", подчеркивая при этом, что он знаком с ним не по газетам, а по стенографическому отчету. 23 февраля пишет Александру Павловичу. "В деле Золя "Нов[ое] время" вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (впрочем, в тоне весьма умеренном) и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных, – не хочу, потому что все это мне уже давно наскучило". Как и следовало ожидать, письмо Чехова ничего не изменило в позиции суворинской газеты.

Живя во Франции, Чехов не забывает о своем родном Таганроге, продолжает заботы о пополнении его библиотеки. Финансовые дела писателя, как всегда, весьма не блестящи, однако на книги для Таганрога денег он не жалеет – покупает и пересылает туда всех французских классиков (319 томов). Примерно в это же время он добился согласия скульптора Антокольского соорудить в Таганроге памятник Петру Первому.

Незадолго до возвращения на родину Антон Павлович вновь позирует Бразу, который специально для этой цели приехал в Ниццу. Первый портрет художник сам признал неудачным. Однако и новой работой Браза, которая была помещена в Третьяковскую галерею, писатель не был удовлетворен. Уже в процессе работы пишет А. А. Хотяинцевой: "Говорят, что и я и галстук очень похожи, но выражение, как в прошлом году, такое, точно я нанюхался хрену". В другом письме: "Что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего". Позже Чехов еще более резко оценит этот портрет.

Осень и зима, проведенная на юге Франции, мало что изменили в состоянии здоровья Антона Павловича. Кровохарканье длится неделями. Слабость в это время такая, что он вынужден со второго этажа отеля перебраться на первый.

"Кровь идет помалу, – пишет он в ноябре А. И. Сувориной, – но подолгу, и последнее кровотечение, которое продолжается и сегодня, началось недели три назад. Благодаря ему я должен подвергать себя разным лишениям; я не выхожу из дому после 3 час. пополудни, не пью ровно ничего, не ем горячего, не хожу быстро, нигде, кроме улицы, не бываю, одним словом, не живу, а прозябаю. И меня это раздражает, я не в духе, и мне все кажется, что русские за обедом говорят глупости и пошлости, и я делаю над собою усилие, чтобы не говорить им дерзостей…

Домой я пишу, что я совершенно здоров, и иначе писать нет смысла…"

В декабре Суворину: "По случаю крови сижу дома, как под арестом… Скучно и грустно мне жить одинокому". Планировал поехать в Алжир, климат которого казался ему полезным. Собирались ехать с М. Ковалевским, но тот заболел, и план этот так и не осуществился.

В январе 1898 года, накануне своего дня рождения, пишет Марии Павловне: "Мне стукнуло уже 38 лет; это немножко много, хотя, впрочем, у меня такое чувство, как будто я прожил уже 89 лет".

Общие итоги пребывания на курорте были неутешительны. "Я здоров, – пишет он 13 марта, – но не стал здоровее, чем был; по крайней мере в весе не прибавился ни капли и, по-видимому, уже никогда не прибавлюсь".

Возвращаться в Россию решил в апреле, но Мария Павловна писала о дурной погоде и просила не торопиться. В это время Чехов в Париже. 20 апреля пишет сестре: "Я все сижу в Париже и жду от вас телеграммы, когда вы позволите мне ехать домой. Тут живется интересно ж весело, и я ничего не имею против того, чтоб прожить здесь лишнюю неделю, но ведь пора и честь знать. Хочется домой, и надоело болтаться без дела". Наконец 5 мая 1898 года Чехов вернулся в Мелихово.

В Мелихове началась привычная жизнь с бесконечными хлопотами и заботами, в том числе строительными. Решил строить еще одну новую школу. Теперь в самом Мелихове. Как всегда, обилие гостей.

Весной был написан "Ионыч", летом – трилогия: "Человек в футляре", "Крыжовник", "О любви".

Новый конфликт, который лег в основу рассказа "В родном углу", получил в "Ионыче" дальнейшее развитие. И тут герой ненавидит и презирает жизнь окружающих его обывателей, однако это не мешает ему в конечном итоге и самому умножить их число. Вера Кардина лишь вступала на этот путь, здесь же обстоятельно прослеживается сам процесс перерождения молодого мыслящего человека в зловещую фигуру потерявшего человеческий облик обывателя. Впрочем, сказать обстоятельно, – значит, сказать не совсем точно. Вся история превращения молодого доктора Дмитрия Ионыча Старцева в заплывшего жиром стяжателя, которого все зовут теперь только Ионычем, занимает ведь менее двадцати страниц текста. Чехов добивается этого, существенно совершенствуя свою уже сложившуюся к этому времени художественную систему.

Рассказ струится пунктирно. Приезд Старцева в губернский город С., назначение в земскую больницу Дялежа, посещение Туркиных. Потом через год с небольшим новое посещение Туркиных, несостоявшееся свидание с Катей на кладбище – это вторая глава. Следующая главка рассказывает о финале недолгой влюбленности героя – Катя не приняла его предложения. В четвертой главке – встреча с Катей, вернувшейся через четыре года из консерватории. И, наконец, пятая глава рисует Ионыча и его жизнь, как она окончательно определилась еще через несколько лет.

Все повествование от начала до конца выдержано в привычном для Чехова спокойном, ровном тоне, без каких бы то ни было авторских оценок изображаемого. Писатель и тут верен своему принципу объективности. Однако нелегко найти в мировой литературе произведение, которое с такой неотразимой силой обличало бы и клеймило обывательское перерождение человека, как "Ионыч". Достигает этого писатель за счет особой выразительной емкости не только сюжетного построения рассказа, но и портретной живописи, всей художественной структуры образов. И тут отбирается самое главное, определяющее. Строго выдерживая спокойный тон повествования, Чехов в то же время идет на нарочитое сгущение красок, в результате чего портретная зарисовка по своей условности начинает подчас сближаться с метафорой, превращаться, по сути дела, в ее особую разновидность. В принципе Чехов не изобретал ничего нового. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить хотя бы "Нос" Гоголя, галерею гротескных сатирических образов Салтыкова-Щедрина. Однако писатель находит новые возможности сатирически заостренной лепки образов. Отличительная особенность чеховского метода состоит в сочетании необходимого сгущения красок с бытовой достоверностью образа, которая усиливается удивительно богатой по оттенкам, но подчеркнуто невозмутимой тональностью авторского повествования.

Поразительного эффекта добивается писатель путем повтора определенной характерной детали. Шутки Туркина, романы, которые сочиняет и читает гостям его супруга, заученная реплика Павы: "Умри, несчастная!", игра на рояле Котика обретают обличительную остроту именно в силу их повторяемости, неизменности, так что однажды Старцев, уходя от Туркиных, "вспомнил все сразу – и романы Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и остроумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы, и подумал, что если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город".

По тому же принципу ведется повествование и об эволюции главного героя рассказа. Первый раз из Дялежа Старцев пришел пешком, вскользь замечено, что своих лошадей у него не было. Через год с небольшим у доктора уже пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке, но пока что, устав на кладбище и садясь в коляску, герой еще думает: "Ох, не надо бы полнеть!" В следующей главе мы узнаем, что Старцев ездит на тройке с бубенчиками, что он пополнел, раздобрел и уже неохотно ходит пешком, так как страдает одышкой. Пополнел и Пантелеймон и жалуется – езда одолела.

Наконец, заключительная главка. Она начинается так: "Прошло еще несколько лет. Старцев еще больше пополнел, ожирел, тяжело дышит и уже ходит, откинув назад голову. Когда он, пухлый и красный, едет на тройке с бубенчиками, и Пантелеймон, тоже пухлый, красный, с мясистым затылком сидит на козлив, протянув вперед прямые, точно деревянные, руки, и кричит встречным "Пррава держи!", то картина бывает внушительная, и кажется, что едет не человек, а языческий бог".

Чеховская маленькая трилогия была началом целого цикла, писатель надеялся, что продолжит его, но так к нему и не вернулся.

В трилогии широко и смело используется найденный в работе над "Ионычем" метод характеристики действующих лиц. Так построен образ учителя греческого языка Беликова. Его приверженность к циркуляру, жесткому регламенту, его пресловутое "как бы чего не вышло" находят здесь зримое вещное выражение в любви героя к футлярам, теплой одежде, зонтику, галошам, темным очкам. Эти настойчиво повторяемые внешние приметы Беликова становятся все более емкими по своему смыслу и значению, приобретая в конечном счете характер символов не только духовного облика человека в футляре, но и футлярного образа жизни в целом, всей действительности, где жизнь хотя и не запрещена циркулярно, но и но разрешена вполне. Все это находит завершение в краткой зарисовке уже скончавшегося Беликова: "…когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что, наконец, его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!"

В "Крыжовнике" таким символом уродливой жизни, подчиненной узкой, нелепой цели, становится страсть героя приобрести имение, где бы рос свой крыжовник. И вот наконец мечта его осуществилась – он ел свои, в его усадьбе собранные ягоды. "Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман". Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни"… И тот же знакомый принцип портретной характеристики и описания быта: "Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед, – того гляди хрюкнет в одеяло".

Однако художественная система трилогии сложнее, чем "Ионыча". Помимо повествователя, здесь еще три рассказчика, три интеллигентных человека, каждый из которых по-своему неудовлетворен, напряженно думает о своей жизни и жизни окружающих его людей. Это дает возможность Чехову широко использовать формы повествования, выработанные еще до "Ионыча", прежде всего лирико-философские размышления, включающие в себя, как это было в "Моей жизни" и "Мужиках", острую общественно-политическую характеристику современной социальной действительности.

Рассказ показывает, что наметившаяся в творчестве Чехова тенденция ставить во главу угла проблему ответственности самого человека, ответственности за то, как он сам строит свою жизнь, получает здесь дальнейшее развитие. "Видеть и слышать, как лгут, – проговорил Иван Иванович… – и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, – нет, больше жить так невозможно".

То же в "Крыжовнике". Тут и негодование против сытых, довольных, счастливых людей, и протест против постепеновщины, против требования смириться и ждать, пока жизнь не изменится сама собой, и даже своеобразные лозунги, призывы: "Счастья нет и не должно его быть, и если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!"

Эта парадоксальная на первый взгляд формула – "счастья нет и не должно его быть" – являлась органическим развитием мысли, высказанной еще в "Учителе словесности", – мысли о том, что человек должен стремиться к такой деятельной, содержательной жизни, которая не бывает в мире с покоем и личным счастьем.

Тут же безоговорочное развенчание толстовщины и опрощенчества и вновь настоящий призыв-лозунг: "Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа".

Рассказ "О любви" те же принципы утверждал в сфере интимной, личной жизни людей. Как ни гуманны, как ни разумны были соображения Алехина, боявшегося разрушить семейное счастье Анны Алексеевны, взять на себя ответственность за ее дальнейшую судьбу, в конечном счете он понимает, как ненужно, мелко и обманчиво было все то, что мешало им любить друг друга. "Я понял, – признается герой, – что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе".

Рассказ Чехова "О любви", как и "Попрыгунья", и "Чайка", и "Ариадна", был воспринят как рассказ о непосредственно пережитом писателем. На этот раз узнала себя в рассказе Лидия Алексеевна Авилова. Вернее, не себя, а те отношения, которые были, как ей казалось, между нею и Антоном Павловичем. Кто знает, была ли она права? Была же убеждена Мария Павловна в том, что все, касающееся ответного чувства к ней Чехова, является ее домыслом. Но Авилова не сомневалась в своей правоте. Более того, написала много обидных слов о писателе, который, как пчела, берет мед оттуда, откуда придется, оставаясь холодным и равнодушным. Антон Павлович и на этот раз не показал ни обиды, ни раздражения. Ответил ей милым письмом, в котором, между прочим, заметил:

"Вы неправильно судите о пчеле. Она сначала видит яркие, красивые цветы, а потом уже берет мед.

Что же касается всего прочего – равнодушия, скуки, того, что талантливые люди живут и любят только в мире своих образов и фантазий, – могу сказать одно: чужая душа потемки".

Письмо было написано 30 августа 1898 года. Последнее мелиховское лето подходило к концу. Надвигалась осень, и нужно было вновь думать о юге. Но Чехов, понимая, что ехать необходимо, все откладывал отъезд.

"При одной мысли, что я должен уехать, – пишет он Лидии Алексеевне, – у меня опускаются руки и нет охоты работать. Мне кажется, что если бы эту зиму я провел в Москве или в Петербурге, и жил бы в хорошей теплой квартире, то совсем бы выздоровел, а главное, работал бы так (т. е. писал бы), что, извините за выражение, чертям бы тошно стало.

Это скитальческое существование, да еще в зимнее время, – зима за границей отвратительна, – совсем выбило меня из колеи".

Начинается сентябрь, погода плохая, досаждает кровохарканье, надо уезжать, а писатель все еще медлит. Наконец 9 сентября он едет в Москву, а оттуда 15 сентября в Ялту. 17-го он в Севастополе, а 18-го уже в Ялте, где останавливается на даче Бушева.

По сути дела, Чехов прощался с Мелиховом. Это диктовалось не только состоянием здоровья. Уже 25 июня 1898 года писатель признается: "Нужно много писать, между тем материал заметно истощается. Надо бы оставить Лопасню и пожить где-нибудь в другом месте". Однако выбор был невелик. Лучше Ялты придумать что-нибудь было трудно. Вынужденное решение ускорила свалившаяся на Чеховых беда. 12 октября 1898 года после тяжелой операции скончался Павел Егорович. Вскоре после этого известия Антон Павлович пишет: "У меня умер отец. Выскочила главная шестерня из мелиховского механизма, и мне кажется, что для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо". Тут же Чехов начинает присматривать в Ялте участок. В конце октября участок куплен. Тогда он находился в двадцати минутах ходьбы от Ялты, в Аутке. Начинаются практические заботы по изысканию средств и строительству новой дачи.

Однако прощание с Мелиховом затянулось. Мать колеблется, Мария Павловна тоже. Она прочно связана с Москвой. 15 мая 1899 года Чехов напишет Иорданову: "Я не знаю, что с собой делать. Строю дачу в Ялте, но приехал в Москву, тут мне вдруг понравилось, несмотря на вонь, и я нанял квартиру на целый год, теперь я в деревне, квартира заперта, дачу строят без меня – и выходит какая-то белиберда".

Расставаться с Мелиховом было трудно не только Чеховым. Когда близкие Антону Павловичу люди узнали о предстоящей продаже имения, это произвело на них весьма тяжелое впечатление. Мелиховская усадьба была для них столь кровно связана с именем писателя, что его продажа казалась им непоправимой бедой. В то время она означала разорение и утрату святого для них уголка. Могли ли они тогда предполагать, что через многие годы советские люди совершат подлинное чудо, что чеховское Мелихово вновь возродится к жизни и откроет свои двери для тысяч и тысяч почитателей великого писателя! Но у Чехова не было другого выхода, и в начале августа 1899 года Мелихово все же перешло в руки нового владельца.

Писатель щедро расплатился с мелиховскими мужиками за их привет и ласку. Он не только оставил в Мелихове зримые следы своих забот и трудов, но и увековечил это дотоле безвестное местечко в подмосковной деревенской глуши, сделал его родным и близким для всех наших людей.

Вдали от Москвы

Первые письма Чехова из Ялты были грустные. 20 сентября он пишет: «Погода в Ялте совсем летняя, квартира у меня очень хорошая, но живется скучно, по той причине, вероятно, что уже наскучило скитаться по белу свету». 21 сентября: «Здоровье мое и хорошо, и дурно. Дурно в том отношении, что я выбит из колеи и почти не работаю. Эта вынужденная праздность и шатание по курортам хуже всяких бацилл». Постепенно, однако, он начинает привыкать. 24 октября пишет Лаврову: «…В Ялте великолепная, совершенно летняя погода, никуда не хочется уезжать. Крым очень хорош. Никогда раньше он мне так не нравился, как теперь».

В Ялте вокруг Чехова группируются видные деятели литературы и искусства, круг которых будет все расширяться. В сентябре он встречается с Ф. И. Шаляпиным, В. С. Миролюбовым, К. Д. Бальмонтом, С. Я. Елпатьевским, С. В. Рахманиновым. В октябре 1898 года через Миролюбова ему шлет привет М. Горький, а в начале ноября присылает два томика своих рассказов и письмо – взволнованное объяснение в любви к писателю.

"Собственно говоря – я хотел бы объясниться Вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить мой восторг перед удивительным талантом Вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким…

Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу".

Вскоре Чехов ответил Горькому. Похвалил рассказ "Ярмарка в Голтве" и пообещал написать новое – более обстоятельное письмо. 3 декабря это письмо было написано. "Вы спрашиваете, какого я мнения о Ваших рассказах. Какого мнения? Талант несомненный и при том настоящий, большой талант. Например, в рассказе "В степи" он выразился с необыкновенной силой, и меня даже зависть взяла, что это не я написал. Вы художник, умный человек, Вы чувствуете превосходно, Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство". Писал Чехов и о том, что не принимал в рассказах Горького. Расспрашивал о нем самом. Так завязалась их переписка, одна из интереснейших в русской литературе. А потом они встретились, в марте 1899 года, когда Горький приехал с Миролюбовым в Ялту.

Они часто бывают вместе, и их беседы подчас затягиваются до самого утра. М. Горький пишет в начале апреля жене: "Меня трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, – он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется – совсем по-детски. Видимся мы ежедневно". Эта весенняя встреча окончательно закрепила их сердечную дружбу.

Той же весной 1899 года состоялось еще два интересных знакомства – с молодыми, начинающими тогда писателями А. И. Куприным и с И. А. Буниным. Чехов подружился с ними.

Центром ялтинских встреч был книжно-табачный магазинчик "Русская избушка" Исаака Абрамовича Синани, помещавшийся на набережной. "Около магазина, – вспоминала О. Л. Книппер-Чехова, – была скамейка, знаменитая скамейка, где сходились, встречались, сидели и болтали все приезжавшие в Ялту "знаменитости": и литераторы, и певцы, и художники, и музыканты… У Исаака Абрамовича была в магазине книга, в которой расписывались все эти "знаменитости" (и он гордился тем, что все это общество сходилось у него), у него же – и в магазине, и на скамейке – узнавались все новости, все, что случалось и в небольшой Ялте, и в большом мире. И всегда тянуло пойти на ослепительно белую, залитую солнцем набережную, вдыхать там теплый, волнующий аромат моря… Тянуло поздороваться и перекинуться несколькими фразами с ласковым хозяином, посмотреть полки с книгами, нет ли чего новенького, узнать, нет ли новых приехавших, послушать невинные сплетни…"

Синани быстро привязался к Чехову. Проявлял трогательную заботу обо всех его делах, с радостью исполнял все его поручения. Большую помощь оказал во время строительства дачи, вместе с архитектором Шаповаловым, подрядчиком Кальфа принимал участие в обсуждении возникавших при этом многочисленных вопросов.

В Ялте Чехова не оставляют мелиховские заботы. Оттуда идут письма с просьбами и жалобами. О характере этих забот можно судить по письму Чехова начала 1899 года, в котором он просит наконец-таки освободить его от обязанностей попечителя Чирковского и Талежского училищ: "…постоянные дрязги в Талежс[ком] училище, поп, мужики, бьющие стекла, г-жа Анисимова со своим характером, жалостные письма ее помощницы, полное невнимание управы, ее отчеты по народному образованию… Не могу больше!" Уже с осени 1898 года писатель полон забот о предстоящем строительстве школы в Мелихове, шлет в связи с этим подробнейшие письма-инструкции, занят изысканием средств. В ноябре пишет своей хорошей знакомой, писательнице Шавровой: "У меня опять строится школа… и нужно 2 1/2 тысячи, хоть в петлю полезай". В это время под закладную Чехов купил участок в Аутке, взял в долг 5 тысяч на строительство дачи. В этих обстоятельствах он отдает Марии Павловне распоряжение – все деньги, поступающие из театров за постановку его пьес, использовать на строительство Мелиховской школы.

Мелиховские заботы дополняются новыми. Неурожай в Самарской губернии вызвал голод. Страшные картины этого бедствия были хорошо знакомы писателю еще с 1891–1892 годов. Чехов начинает большую работу по сбору средств голодающим детям – печатает воззвание, лично собирает пожертвования, организует любительские благотворительные спектакли, печатает отчеты. Вскоре избирается действительным членом Ялтинского отделения Российского Общества Красного Креста. Втягивают Чехова и в работу по народному образованию. В октябре его назначают членом попечительского совета женской гимназии, позже он станет попечителем народного училища в Мухалатке. Ялтинская земская управа приглашает писателя на заседания врачебного совета.

Чем дальше, тем больше включается Антон Павлович и в заботы о многочисленных туберкулезных больных, которые подчас без всяких средств приезжали в Ялту. В особенно трудном положении писатель оказался, когда в августе 1899 года газета Н. Е. Эфроса "Новости дня" сыграла с ним злую шутку, поместив объявление о том, что он открывает в своем имении санаторий или колонию для земских учителей, после чего к нему посыпались письма с благодарностями и просьбами принять в санаторий. Вскоре Чехов начинает распространять воззвание с просьбой сбора средств в помощь нуждающимся туберкулезным больным. Направляя текст воззвания Михаилу Павловичу с просьбой напечатать его в ярославской газете "Северный край", Чехов пишет: "Меня здесь одолевают больные, которых присылают сюда со всех сторон, – с бациллами, с кавернами, с зелеными лицами, но без гроша в кармане. Приходится бороться с этим кошмаром, пускаться на разные фокусы". "Видеть их лица, – пишет он Горькому, – когда они просят, и видеть их жалкие одеяла, когда они умирают, – это тяжело".

На какие "фокусы" пускался при этом писатель, помогают понять воспоминания А. Я. Бесчинского, который рассказывает: "Мне лично точно известно, каким путемЧехов подчас помогал больным «дешево устроиться». Он через меня оплачивал их квартиру или целиком вносил за них плату в приют хроников благотворительного общества, куда мне, по его поручению, случалось помещать больных".

Существенную часть чеховских доходов составляли средства от продажи сборников его рассказов, которые издавал Суворин. Еще в августе 1898 года Чехов ставит перед ним вопрос об издании Собрания сочинений. Однако писатель руководствуется при этом не только и, видимо, не столько материальными соображениями, сколько заботой о приведении в порядок своего литературного наследства. Сообщая Суворину, что новое издание вывело бы его из затруднений и что это рекомендует ему Л. Н. Толстой, Чехов тут же добавляет: "В пользу моего намерения говорит и то соображение, что пусть лучше проредактирую и издам я сам, а не мои наследники". Суворин принял предложение, и подготовка Собрания сочинений начинается. Однако идет она из рук вон плохо и медленно. Поступление средств в связи с этим откладывалось на неопределенное время, не говоря уже о том, что Чехов оставался в полной зависимости от суворинской книжной торговли, которая тоже была поставлена очень плохо и велась, судя по всему, не очень добросовестно. Автору было практически невозможно учесть ни количество изданных, ни число проданных экземпляров. Плюс к этому вечная бухгалтерская путаница при расчетах. В этих условиях начались переговоры с А. Ф. Марксом, который предложил Чехову продать право собственности на его сочинения.

Вел переговоры с Марксом по поручению Чехова писатель П. А. Сергеенко, и к концу января 1899 года в основном они были завершены. За 75 тысяч, из которых 20 тысяч писатель получал при подписании договора, а остальные в течение последующих двух лет, Чехов уступал издателю право собственности на все произведения, которые он написал, и те, которые напишет в 20 последующих лет. Каждое новое свое произведение он имел право опубликовать в любом периодическом издании, после чего оно становилось собственностью издателя, который выплачивал за него автору по 250 рублей за лист. Это в первое пятилетие. В каждое последующее – полистная оплата повышалась на 200 рублей (450 рублей, 650 рублей, 850 рублей за лист). Деньги за постановку пьес поступали Чехову, а после его смерти – наследникам. Последний пункт Антон Павлович отстаивал особенно настойчиво.

Несомненно, договор был кабальный, и Чехов отлично сознавал это, но другого выхода у него не было. Во время переговоров Суворин сделал жест, который потом пытался истолковать как стремление выручить Чехова. Отказавшись купить произведения писателя и тем более за более высокую цену, чем Маркс, он сообщил Антону Павловичу, что готов немедленно выслать ему 20 тысяч рублей. Однако Чехов по достоинству оценил этот "широкий" жест и тут же отклонил его. Позже он напишет Михаилу Павловичу: "Аванс в 20 тысяч – это значит купить произведения за 20 тысяч, так как я никогда не вылез бы из долга". И тут же о тех соображениях, которые заставили его принять предложение Маркса: "Полное собрание моих сочинений начали печатать в типографии, но не продолжали, так как все время теряли мои рукописи, на мои письма не отвечали и таким неряшливым отношением ставили меня в положение отчаянное; у меня был туберкулез, я должен был подумать о том, чтобы не свалить на наследников своих сочинений в виде беспорядочной, обесцененной массы".