Текст книги "Грозный год - 1919-й. Огни в бухте"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Серафима приподняла крышку сундука, стала будить Павлика. Он спал крепким сном, зарывшись в солому. «Не задохнулся ли? – с тревогой подумала она и откинула крышку к стене. Но в это время Павлик сбросил с себя тулуп, стал протирать глаза. – Нет, он не мог задохнуться, – улыбнулась Серафима, – дед позаботился о своем любимом внуке, вон какую «вентиляцию» выпилил у самого изголовья. Пиши пропал сундук».

– Вставай, сынок. Пора в садик.

Мальчик протирал глаза, лениво потягивался, озирался по сторонам. По углам зала вкривь и вкось, с откинутыми крышками, стояли пять больших сундуков. В них спали дед, бабушка, две незнакомые казачки из Невинки. В сундуке, который стоял у почерневшей кафельной печи, лежал отец. У него был тиф, и он второй день бредил в жару. Вот и сейчас он с кем-то разговаривал и ругался. «Опять, наверное, с дядей Степаном, кадюком!» – подумал Павлик и вылез из сундука.

Еще только-только светало. Посиневшие стекла сверху донизу были покрыты толстым слоем инея.

Серафима поставила на стол кружку кипятку, кусок селедки – хлеба не было. Павлик быстро поел, оделся и вместе с матерью вышел на улицу.

Шли они долго, прикрыв шарфами рты. Тяжело было пробираться меж огромных снежных сугробов. Но вот наконец и долгожданная швейная мастерская. Серафима отвела Павлика в детский сад, а сама вернулась, остановилась у костра, вокруг которого грелись женщины. Это были жены красноармейцев и рабочих; они пришли в мастерские шить белье бойцам 11-й армии. Лица у всех хмурые, сосредоточенные. У каждой дома горе: у одной убит сын, у другой – муж или брат, у третьей есть нечего… Серафима прислушивалась к их разговорам. Больше всего говорили о хлебе, за которым с ночи надо было становиться в очередь. У костра можно было услышать и про многое другое. Женщины с беспокойством рассказывали о боях у Гурьева, о ночных грабежах, о слухах, которые ходят по городу, – будто белые думают поднять мятеж, перебить большевиков и перерезать всех бойцов 11-й армии.

«Нет, этого им не удастся сделать, – думала Серафима. – Раз выдержали калмыцкую степь, прошли этот ад, то теперь уже ничего не страшно. Страшное осталось позади». Сквозь языки пламени ей виделись толпы тифозных и трупы по всей дороге – от Кизляра до Астрахани. Словно от дурного сна, отмахнулась она от этих видений.

– Нет, бабоньки, этому не бывать, – сказала Серафима. – Не перебить большевиков. Большевики и красные – это народ. А народ не перебьешь. Народу вон сколько – вся Россия! У каждого свое горе… Малец вон у меня умер из-за кадетов, муженек лежит без ног, в тифу…

Концом платка она вытерла слезы. Женщины о чем-то шептались, качали головой. Она подумала о том, что ее горе ни с чьим не сравнимо. Замерз в степи сынок. Заболел Андрей…

«Ах, Андрей, Андрей! Горячая головушка. Переборет ли он болезнь? Или умрет? Умрет, – сказала она себе, – все умирают, и он умрет. Думать мне теперь только о Павлике».

В дверях мастерской появилась заведующая, Петровна, баба дородная и веселая. В руках она держала рулон кремового шелка, расписанного цветочками. Подошла к костру, показала товарец, хитро заглядывая всем в глаза. Сказала:

– Ну, бабоньки, кому на платьице, говори!

Шелк был отменный. Это признали все. Но почему он появился в мастерской?

Петровна тяжело вздохнула:

– Не стало больше на складе бельевого материала. Один шелк! Пошла за советом в ревком, к товарищу Кирову… А он говорит: «Очень хорошо, что нет бязи, шейте красноармейцам белье из шелка, шелк лучше стирается, да и паразиты не очень его любят. Может быть, так и тиф пойдет на убыль». Вот, бабоньки, какие дела!..

В детском саду было двадцать девять мальчиков и девочек. Каждое утро они приходили сюда, садились вокруг большой круглой печки и терпеливо ждали тетю Муру. Она появлялась позже всех, с охапкой щепок и бумаги, строила внутри печки пирамиду из поленьев, в середину клала принесенную растопку и, чиркнув спичкой, захлопывала дверцу. Огонь в печке начинал гудеть, и детям сразу становилось весело. Всегда бы так сидеть у печки! Дров в городе не было. Не было и хлеба. Ребят сюда и собирали, чтобы накормить и согреть.

Тетя Мура варила кофе в большом котле.

– Это кофе по-турецки, – говорила она, – без сахара и молока.

Обжигаясь и причмокивая, дети пили кофе и слушали рассказы тети Муры, пока она не спохватывалась и не убегала в погребок. Оттуда она приносила несколько штук твердой, как камень, воблы и делила ее на всех. С воблой куда веселее было пить кофе «по-турецки» и слушать всякие были и небылицы.

Потом дети выбегали во двор, играли в снежки, катались на салазках, лепили бабу и, замерзшие, возвращались к печке.

Тетя Мура надевала халат, открывала шкаф, и каждый оттуда брал свои тетрадки и карандаши.

Начинались уроки. Занятия по арифметике и родному языку проходили быстро. Самым интересным был урок рисования.

Перепачканная мелом тетя Мура рисовала на доске причудливые картины… Вот она старательно выводит ровный квадрат, в этом квадрате посредине – несколько маленьких квадратиков, перечеркивает их накрест двумя палочками, потом над первым квадратом выводит еще один квадратик, ставит завитушки над ним и, откинув назад голову, объявляет, что нарисованное – «дом с окнами, трубою и дымом».

– Рисуйте, – говорит тетя Мура.

Потом «дом с окнами, трубою и дымом» она огораживает высоким забором из стройных елочек и начинает населять просторный двор животными и птицей. Какими смешными выглядят у нее куры, гуси, собаки, лошади!

В двенадцать часов на Эллинге раздается гудок, и тетя Мура накрывает на стол. На первое у нее неизменный пшенный суп, на второе отварная селедка. Детишки вдосталь наедаются и начинают петь песни. Тетя Мура уходит в губпродком.

Чаще всего в садике поют «Яблочко» или «Ночка темна»:

 
Ночка темна,
Керенский гуляет,
Николай Романов
Ботинки починяет…
 

Но вот и песни все пропеты! В садике больше нечего делать. Все ждут возвращения тети Муры, чтобы уйти домой. Иногда тетю Муру приходится ждать долго, но она все же приходит и несет пятифунтовый калач и кирпичик повидла. Хлеб и повидло она достает с большим трудом, часто за помощью ей приходится обращаться к самому Кирову. Но зато, когда тетя Мура только показывается в конце двора, дети бросаются к ней навстречу и начинают прыгать вокруг нее и плясать…

Сегодня тетя Мура пришла раньше обычного. Она поставила на стол весы, взяла нож и стала делить хлеб и повидло на равные части, на всех своих воспитанников, приговаривая:

– В городе все голодают, война – беда, а вас кормят, как королей…

Получив свою долю хлеба и повидла, Павлик вместе с другими ребятишками выбежал из ворот, и они вперегонки понеслись к Братскому саду…

С недавних пор детей здесь встречала толпа стариков и старух, одетых в длиннополые шубы и меховые пальто. Старцы окружали детишек, из карманов и потертых муфт вытаскивали тисненные золотом и серебром рождественские и новогодние открытки, елочные игрушки, меховые шапки и варежки, серебряные часы на толстых, тяжелых цепочках и за все это добро выклянчивали хлеб и повидло. Мальчики и девочки долго и не без удовольствия обозревали эти красивые и дорогие вещи, но на хлеб ничего не меняли, чем приводили старцев в бешенство. Так продолжалось несколько дней. А сегодня старик с суковатой палкой в руке подбежал к мальчику Володе, вырвал у него из рук хлеб и повидло и с такой молниеносной быстротой запихал себе в рот, что Володя даже не успел вскрикнуть. Примеру этого старика хотели последовать и другие, но мальчишки, точно воробьи, рассыпались по улице и побежали по домам…

У ворот на занесенной снегом скамейке сидел дед Панкрат и ждал Павлика. Внук протянул ему хлеб со слипшимся куском повидла:

– На, покушай, дедуся, ты, наверное, очень голодный.

Панкрат отломил от куска крошку и вернул хлеб внуку. Потом он полез в карман пальто, вытащил горсть чилима, яблоко и все это отдал Павлику.

– Пойди попей чайку и покушай, сынок. Бабушка ждет тебя. А я пойду на завод. – Панкрат потрепал внука по плечу. – Вот устроюсь на работу и с первой же получки куплю тебе новые сапожки.

– Ты будешь работать, дедуся?

– Да, сынок. Надо работать.

– А сведешь меня на завод? Покажешь машины?

– Покажу, сынок… Пока иди пить чай. Покушай яблочко. Хлеб с повидлом оставь на обед, чилим прибереги на вечер…

Панкрат снова потрепал внука по плечу и направился на завод – устраиваться на работу. Давно он тосковал по делу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Только ушла делегация пекарей, как в кабинет к Кирову вошел кавказец в квадратной бурке до самых пят.

Киров поднял голову от бумаг. По пенсне с большими круглыми стеклами, студенческой выгоревшей фуражке, зажатой в руке, он сразу узнал Буйнакского; оттолкнул кресло ногой, вышел из-за стола.

– Ну вот, встретились в Астрахани! – Киров обнял Уллубия. – Где ты пропадал? Мы уже всерьез начали беспокоиться за твою экспедицию.

– И померз же я в степи, Мироныч, и поголодал же! – Буйнакский сбросил бурку, размотал башлык и предстал перед Кировым в кавказских сапожках, в изношенной студенческой тужурке с заплатами на локтях.

Они сели на диван. Буйнакский стал рассказывать:

– Из Москвы я выехал ровно через две недели после вашего отъезда и ровно через две недели прибыл в Астрахань. Это было тридцатого января. Я думал, что застану вас здесь и мы вместе двинемся на Кавказ. Но вы уже выехали в степь, и там я не смог вас нагнать. Да и не удивительно! Вы на машинах, а я со своей «дагестанской экспедицией» пробирался на верблюдах. Спасибо Федоровой, помогла хоть верблюдов достать. А то прямо пропадай: с транспортом оружия ведь не двинешься пешим через степь! Короче говоря, до Лагани мы кое-как добрались, а там совершили ошибку: свернули с дороги, боясь, как бы не наскочить на деникинскую конницу! По рассказам беженцев, мы должны были ее встретить через десяток верст.

– Теперь понятно, почему мы разошлись в степи, – сказал Киров.

– Проплутали мы целую неделю в степи, по бездорожью, пока не встретились с отступающими частями… Пробиться с транспортом оружия через линию фронта было невозможно, и мы повернули обратно. Так было обидно!

Киров коротко рассказал Буйнакскому о событиях в городе:

– Астрахань, конечно, поможет Дагестану. И не только Дагестану! В помощи нуждаются Баку, Мугань, Терек… Но пока придется немного подождать. Ревком создан здесь буквально на днях. Город в тяжелом положении. Нет хлеба. Сыпняк косит людей тысячами. На днях прибудет армия из степи.

– Я знаю, Мироныч, все знаю! – нетерпеливо перебил Кирова Буйнакский. – Я отступал с этой армией, видел тиф, голод и холод. Но Дагестану надо помочь немедленно. Дагестан стонет под пятой англичан, турецких агентов, собственной буржуазии. Дагестан – это ворота Кавказа.

Киров подошел к карте, висящей на стене:

– Надо сперва собрать армию в кулак, а потом уже протянуть руку помощи Кавказу. Такова создавшаяся обстановка, Уллубий. Силы контрреволюции там велики, и недооценивать их пагубно для нашего дела. Но кое-что, конечно, можно сделать и раньше. И не только можно, но и нужно! Прежде всего необходимо наладить связь с Серго Орджоникидзе, организовать подполье, партизанские отряды и на всем пути наступления противника разрушать его коммуникации, пускать под откос эшелоны и ежедневно, ежечасно уничтожать его живую силу. Врагу надо объявить всенародную войну, чтобы земля горела под его ногами!..

Киров нарисовал Буйнакскому картину народной войны против Деникина и англичан и рассказал про экспедицию Мусенко.

– Но раз так складываются дела, то нельзя ли меня хотя бы одного перебросить в Дагестан? – спросил тот. – Я соберу силы, свяжусь с командирами партизанских отрядов и все, о чем ты здесь говорил, проделаю в тылу Деникина, в Дагестане. Может быть, дела у нас пойдут так хорошо, что из Дагестана мы уже вскоре протянем руку помощи и Баку? Как ты смотришь на это?

– Надо подумать, Уллубий. План твой мне кажется рискованным, но выполнимым.

– Ты не сомневайся, Мироныч! Все сделаю. Помоги мне только пробраться в Дагестан.

Дверь приоткрылась, вошел секретарь ревкома Баранов. Он сообщил, что пришла делегация актеров драматического театра.

– Пусть немного подождут, – попросил Киров и, когда Баранов вышел из кабинета, притянул к себе Буйнакского. – Я подумал о Лещинском. Вот кто тоже рвется на Кавказ!

– Поехать бы нам вдвоем с Оскаром! – мечтательно произнес Буйнакский. – Мы бы там горы свернули!.. Отпусти его со мной, Мироныч, а? Право, отпусти.

Киров уклонился от прямого ответа.

– А мог бы я его навестить?

– К тифозным не очень рекомендуется ходить.

– Ну, я думаю, ничего страшного не произойдет. Я буду осторожен. Напиши, Мироныч, пожалуйста, записку. Пусть меня пропустят. Я хоть одним глазом посмотрю на Оскара. – Буйнакский спрятал в нагрудный карман пенсне, встал, накинул на плечи бурку. – А ты пока поговори с актерами.

– Посиди у Оскара, – сказал Киров. – Потом пойдем ко мне обедать.

В кабинет вошла шумная делегация актеров драматического театра. Режиссер расстегнул шубу, задыхаясь от волнения. Он размахивал петицией, просил не закрывать театр.

Киров много был наслышан о режиссере – известный актер, любимец астраханской публики, человек хотя и пожилой, но еще полный сил и творческого горения.

Делегаты стояли позади режиссера плотной, молчаливой стеной, готовые до последнего биться за свой театр.

Киров пригласил актеров сесть, но они продолжали стоять. Режиссер говорил о роли театра в просвещении общества, о традициях астраханского театра, о знаменитостях, которые играли на его сцене. Речь его была витиеватой, но горячей и искренней. Актеры теперь самодовольно ухмылялись, многозначительно переглядывались, точно говорили друг другу: «Ну как, здорово кроет наш старик? Нас голыми руками не возьмешь, мы – актеры».

Киров перебирал в памяти все подробности, предшествовавшие закрытию театра. Он с самого начала был против закрытия, думал, что можно обойтись и без этого, но в городе крупных зданий не хватало, и потому пришлось пойти на эту крайнюю меру. Под госпитали были уже заняты все кинотеатры, гостиницы, школы, клубы. А из степи все шли и шли новые партии тифозных, обмороженных, раненых, и нужно было где-то их разместить. Утром он выдал разрешение закрыть театр. Актеры об этом были предупреждены заранее и как будто особенно не возражали… Что же могло случиться? Об этом он и спросил сейчас режиссера.

Режиссер побагровел, на какое-то мгновение даже потерял дар речи.

– А разве вы ничего не знаете, товарищ председатель ревкома?

– Абсолютно ничего!..

Актеры зашушукались. Режиссер подошел к столу, уперся в него руками. По всем правилам театрального искусства он сделал паузу и спросил:

– Не с вашего ли разрешения, товарищ председатель, выброшены на улицу ценнейшие декорации, конфискован наш гардероб, унесен бархатный занавес – гордость драматического театра?

– Кто же это похозяйничал у вас в театре?

– Да помощник коменданта гарнизона! Бондарев! Пусть он лучше нам вернет занавес!..

– И гардероб! И декорации! И вообще пусть перестанет грозить нам! – зашумели актеры.

– Так это, выходит, сущий разбойник, а не помощник коменданта гарнизона, – Киров рассмеялся, снова пригласил всех садиться. На этот раз они сели. Первым, широко раскинув полы своей шубы, – режиссер, за ним – актеры.

И сразу в кабинете воцарилась дружественная обстановка.

– Видимо, переусердствовал помощник коменданта гарнизона, – сказал Киров, – но это дело поправимое. Сегодня же он все вернет театру… Я рад, что вы пришли в ревком. Сам собирался к вам. Хотел узнать, как вы живете, в чем нуждаетесь, что ставите. То, что вас возмутила вся эта история с занавесом и вообще с закрытием театра, – это хорошо…

– Что же тут хорошего? – не без удивления спросил режиссер.

– А вот что… Это значит, что вы настоящие работники искусства, по-настоящему любите театр и мы с вами хорошо сработаемся. Да, да, хорошо сработаемся и совместно будем искать пути обновления драматического театра.

Киров раскрыл портсигар и положил на край стола – для всеобщего пользования. А сам взял кисет с табаком, опустил в него трубку.

– Какой репертуар у вас в театре? Что нового готовите к постановке? – спросил он.

Режиссер вдруг как-то весь съежился, стал мять в руках бобровую шапку.

– Да особенно хвалиться нам нечем, – с сожалением ответил он.

– Но все же!..

– В репертуаре театра старые пьесы. Возможно, вы их знаете. Это «Павел Первый» Мережковского, «Возчик Геншель» Гауптмана, «Гувернер» Дьяченко. Готовим к постановке «Первую муху» и «Хамку», но… – режиссер настороженно посмотрел на Кирова, – но вряд ли их придется ставить, они малосозвучны эпохе.

– Только ли «Первая муха» и «Хамка»?.. Названия-то какие! – насмешливо сказал Киров, покачав головой. – А «Павел Первый»? А «Гувернер»?.. Те ли это пьесы, которые сейчас нужны народу?

– Нет! – в унисон ответили режиссер и актеры.

– Хорошо, – сказал Киров, – тогда давайте подумаем вот над чем: что мы можем дать нашему новому зрителю? Ведь в театр теперь придет народ!

– Пьес нет! – развел руками режиссер.

– А Горький? Горького, надеюсь, хорошо знаете?

– Даже ставили!

– Что, например?

– «На дне». И «Враги»!

– Даже – «Враги»?.. Это делает честь вашему театру…

– Да, да, ставили пьесу «Враги». Это было осенью прошлого года. Я, например, играл Левшина! – не без гордости сказал режиссер. – Но постановка тогда носила экспериментальный характер.

Киров отложил кисет с трубкой, вытащил из ящика письменного стола экземпляр горьковской пьесы, которую хранил, мечтая когда-нибудь настоять на ее постановке.

– Мне кажется, вашему театру в первую очередь надо взяться за возобновление «Врагов», а может быть – за новую постановку. – Киров перелистал тоненькую книжку, которую держал в руках. – Я не знаю другой пьесы, где бы с такой реалистической силой была показана борьба двух миров и неизбежность социалистической революции. Понятно, такая пьеса не могла увидеть свет рампы при царизме, она была запрещенной для постановки. Но теперь мы обязаны дать народу эту бесценную горьковскую пьесу. Вы посмотрите, какие мудрые слова произносит Левшин: «Пожили мы в темноте беззаконья, довольно! Теперь сами загорелись – не погасишь! Не погасите нас никаким страхом, не погасите!»

Один из актеров вдруг воскликнул:

– А театр? Ведь театр-то закрыт? Где же мы будем играть?

– Вы готовьте пьесу, – сказал Киров. – Это пока можно делать и дома. На постановку у вас, при хорошей работе, уйдет месяц-другой. За это время мы подлечим больных красноармейцев, подыщем под госпиталь другое помещение и, как только спектакль будет готов, освободим театр. Да и тиф, я уверен, к тому времени пойдет на убыль.

– Что бы вы нам еще порекомендовали, товарищ Киров, для постановки? – спросил режиссер. – Для перспективы, так сказать…

– Почему бы вам не ставить пьесы Островского? Почему бы не сыграть «Власть тьмы» Льва Толстого? Эту пьесу я смотрел в постановке Передвижного театра лет семь тому назад во Владикавказе и надолго сохранил ее в памяти… Почему бы вам не сыграть «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизора» Гоголя, «Бориса Годунова» Пушкина?.. А пьесы Чехова? Что может быть совершеннее этих пьес?

Киров говорил о будущем, о том решительном сдвиге, который должен произойти на нашей новой, советской сцене.

– К вам в зрительный зал теперь придут другие люди, – сказал он. – Они придут в театр не для пустого времяпрепровождения, не для легкой забавы, полезной для пищеварения, а для того, чтобы увидеть правду жизни и научиться за нее бороться.

– Скажите, товарищ председатель ревкома… Не причастны ли вы сами к театру? – У режиссера, кажется, блеснула какая-то догадка. Он испытующе посмотрел Кирову в глаза.

Причастен ли?.. Киров не сразу нашелся что ответить. Как всегда, когда разговор заходил о театре, он смущался, испытывал сильное душевное волнение.

Сергей Миронович мог бы рассказать сидящим в кабинете актерам о том, как совместно с другими заключенными лет восемь назад он ставил пьесу М. Горького «На дне» в томской тюрьме, где, кстати, также по его инициативе выходил нелегальный рукописный журнал «Тюрьма».

Мог бы рассказать о своем, правда небольшом, драматургическом опыте – работе над сатирической пьесой, в которой он высмеивал деятельность новоиспеченного депутата Государственной думы, купца первой гильдии Максима Рогожина, простоту нравов в политической жизни страны. Пьеса эта была начата в тюрьме, закончить ее там он не успел, потом не мог выбрать свободного времени: заедала газетная работа, надо было с этими «деятелями» Думы бороться на страницах «Терека»… Друзья, которым он читал отдельные сцены из пьесы, высоко отзывались о них, говорили о его незаурядном художественном таланте… А вскоре началась война, другие темы и проблемы становились злобой дня…

Мог бы рассказать и о своем страстном увлечении театром. Каждый раз, когда он попадал в Москву, театр отнимал у него все вечера. И даже в эту зиму, когда он в столице готовился к поездке в Астрахань, они с Лещинским, набегавшись целый день по морозной Москве по делам экспедиции, вечерами все же ухитрялись попасть то в Большой, то в Малый театр, то в театр имени Революции. Хотели насладиться всем лучшим, что им могла дать театральная столица…

Да, о многом бы мог рассказать Сергей Миронович актерам. Но с присущей ему скромностью он ответил:

– Нет, к театру не причастен. Но рецензии на постановки писал, и довольно часто. Я работал во Владикавказе в газете «Терек». – Киров взял кисет и набил трубку, крепко уминая табак большим пальцем.

Когда Киров вошел в палату Лещинского – небольшую комнату в конце длинного и полутемного госпитального коридора, в которой до этого жила уборщица, – Уллубий Буйнакский, размахивая фуражкой, вдохновенно рисовал Оскару картину будущего похода в Дагестан. Оскар сидел в постели, обхватив руками колени, и мечтательно слушал. Он сильно изменился за время болезни, похудел, оброс щетиной. Но синие его глаза ярко светились, и крепко были сомкнуты губы.

– Ну, как здоровье? – догадавшись, о чем они ведут разговор, спросил Киров.

– Насчет Дагестана мы все решили! – ответил Оскар.

– От тебя требуется только небольшая помощь, – сказал Буйнакский.

– И благословение!..

Киров сел на табуретку. Снял фуражку. Потер руки:

– Холодно! Удивительно поздняя весна для этих мест. Старики говорят, что в эту пору, бывало, Волга давно уже гремела льдами.

– И пташки пели! – Лещинский засмеялся, положил руку на колено Кирову. – О природе поговорим потом. Скажи: благословляешь или нет?

– На одном благословении, я думаю, вы дальше Михайловки не уедете. К тому же я не совсем понимаю, о чем идет речь. – Киров погрозил им пальцем. – Обо всем этом надо подумать, о таких вещах не говорят в госпитале. Здесь выздоравливают.

– Здесь стены знаешь какие? – спросил Лещинский. – В десять кирпичей, как в крепости!

Киров попытался перевести разговор на другую тему, но Лещинский и слушать его не хотел. Говорить с ним сейчас о чем-нибудь ином было невозможно. Он весь был наэлектризован рассказами, планами и предложениями Буйнакского, мысленно был уже в Дагестане, в этой стране гор, которую хорошо знал и горячо любил. В таком же состоянии находился и Буйнакский. Киров как-то невольно сравнил их и удивился тому, как они похожи друг на друга…

Буйнакский вдруг стиснул в руке фуражку, подошел к Кирову:

 
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
 

– Вот и все, – сказал он, отойдя к окну.

– Браво, Уллубий! – Лещинский всем корпусом подался вперед, пытаясь встать с кровати. Киров остановил его, заставил лечь. Лещинский взял его за локоть, торопливым шепотком заговорил: – Послушай, Сергей. Мы предлагаем такой план: Уллубий с небольшой экспедицией пробирается в Дагестан, организует там партизанские отряды, собирает подполье. Я поправляюсь, немедленно еду к нему на помощь. Ты здесь заново формируешь армию, готовишь флот к походу и в один прекрасный день идешь на помощь Дагестану… Как, одобряешь?

Киров и на этот раз уклонился от прямого ответа: он не любил скоропалительных решений.

– Поживем – посмотрим. Тебе надо еще поправиться, Уллубию – отдохнуть после поездки в степь…

– Никакого отдыха! – возразил Буйнакский. – Мне только ночь поспать в теплой постели, выпить самовар горячего чаю, и я снова готов к любому походу!

– Ну вот и прекрасно! – Киров встал. – Поживешь у меня несколько дней, будешь кунаком.

– Спасибо, Сергей Мироныч. Я рад быть твоим кунаком, это большая честь для меня, но на этот раз… не больше одного дня! Надо спешить! Впереди дальний и рискованный путь, огромная работа!.. Дорог не только каждый день, дорога каждая минута. Я думаю, что ты лучше меня все это понимаешь. Но, я догадываюсь, тебе хочется хорошенько подумать обо всем и потом уже принять решение. Хорошо. Согласен! Скажи… я тебя не стесню?

Киров усмехнулся:

– Думаю, что нет. Говорят, квартира у меня большая.

– А ты что, дома не живешь? – удивился Буйнакский.

– Нет. Некогда, Уллубий. Времени мало. Дни горячие!

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Лещинский.

Буйнакский прошел к двери, раскрыл ее. На пороге с подносом в руке стояла медицинская сестра. Это была Кауфман.

– Разрешите накормить больного, – мило улыбаясь, потупив глаза, произнесла она, входя в палату.

– Не рановато ли? – Лещинский поморщился. Ему очень не хотелось расставаться с Кировым и Буйнакским.

– Пора, пора! – строго сказал Киров.

Все так же улыбаясь, сестра поставила поднос с обедом на подоконник, накрыла чистой, накрахмаленной салфеткой тумбочку, придвинула ее вплотную к кровати и очень умело разместила на ней и первое – пшенный суп, и второе – жареную рыбу с пшенной кашей, и тарелку с хлебом, и голубую розетку с кусочком сливочного масла.

– Ничего не забыто? – спросила она.

– Спасибо, Анна Семеновна, всего достаточно, – поблагодарил Лещинский.

– Кушайте, пока все горячее. На третье я вам принесу компот из сухих фруктов. – Кауфман взяла поднос и, раскланявшись, вышла из комнаты.

– Какая заботливая сестра! – Буйнакский был восхищен.

– Да, она ко мне проявляет большое внимание. Просто трогательно! И эту салфетку, и эту голубую розетку, уверен, она принесла из дома. Где их взять в госпитале? – Лещинский попробовал суп. – Отличный суп!

– Ну, не будем тебе мешать. – Киров помахал фуражкой. – И нам, пожалуй, время обедать.

И они вышли из палаты.

На улице Буйнакский сказал:

– До твоего прихода Оскар прочел мне отрывки из неоконченной поэмы. Тебе читал? Не думал, что он такой способный поэт.

– Отрывки эти я знаю. Пишет Оскар образно и лаконично. Но этого еще недостаточно, Уллубий, – ответил Киров. – Нужны большие человеческие характеры, большие страсти, когда человек берется писать о нашем грозном времени. Всего этого в написанных кусках пока нет. При серьезной работе вещь у него может получиться. Но для этого нашему Оскару надо как можно скорее избавиться от влияния символистов и вообще декадентов. Нельзя заумными образами писать эпическую поэму. Все это я ему высказал. Может быть, даже с излишней резкостью. Хотя, по правде сказать, мои познания в области поэзии более чем скромные. Я сужу о ней как рядовой читатель.

Буйнакский поверх пенсне посмотрел на Кирова:

– Ну, не такой уж рядовой! – И он рассмеялся.