Текст книги "Беспокойный возраст"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
– Да, отец мой – большой начальник. – Максиму не, хотелось говорить, какой именно. Он только повторил с гордостью: – Отец мой заслуженный человек. Он занимает ответственный пост.
– Так это же отец! Он заработал от государства! – воскликнул Бесхлебнов. – А при чем тут ты? Почему ты должен от него получать столько?
– Но я ведь учился. Мне нужны были деньги на ежедневные расходы, – попытался объяснить родительскую щедрость Максим. – Как же жить в Москве, особенно молодому человеку, без денег? Стипендии разве хватит?
– Хм… А как другие живут? – нахмурился Бесхлебнов. – Разве всем студентам родители могут столько давать?
– Ну, про то я не знаю. Я о себе говорю, – чувствуя все большую неловкость, сказал Максим.
– Удивительно, – повторил Бесхлебнов и опять пожал плечами. – Конечно, скоро ты будешь жить на свой заработок, тут ты волен сколько хочешь тратить. Но до этого ты вроде как без труда, сам не затрачивая своих знаний ни на копейку, всем пользовался. Зачем же тогда учиться – бери, пожалуйста, если дают, баклушничай.
В глазах Миши проглянула сердитая ирония. Максим не смог ответить ничего путного. Он был сбит с толку логикой рассуждений: Бесхлебнова и, стараясь перевести разговор на другое, спросил:
– А за что ты орден получаешь?
Миша потупился, махнул рукой:
– Э-э… долго рассказывать…
– Но все-таки… – Максиму было очень любопытно, что же совершил этот парень, с виду такой простой, скромный и медлительный, даже чуточку увалень. – Расскажи.
Бесхлебнов на минуту задумался, лицо его сделалось серьезным, ясные до этого глаза затуманились, взгляд стал каким-то отсутствующим.
– Что ж… Рассказать можно. Тебе это, пожалуй, будет полезно знать. Распространяться, как из Москвы уезжал, не буду. Приехали на место… Выгрузили нас среди степи – ни тебе жилья, ни кола, ни кирпичика. До ближайшего районного центра – сто двадцать километров. Одни юрты пастушеские дырявые стоят, в них мы и приютились. Ни воды тебе, ни топлива. Руководители встретили нас с музыкой, со знаменами, а о строительных материалах не позаботились. Снаряжайте, говорят, тракторы в районный центр за лесом, стеклом, гвоздями и все такое прочее. А уже сентябрь – по ночам зуб на зуб не попадает, дождики хлещут. Хлопцы и девчата попростуживались. Некоторые, кто послабее, уже готовы поворачивать оглобли. Но тут приехал один из района, прискакал верхом на коне, всем обличьем на Чапаева похож, командирует меня и напарника в райцентр с трактором за лесом. А тут полили дожди, дороги развезло. До райцентра мы еще добрались кое-как за пять суток, а обратно с прицепом не хватает духу. Застряну где-нибудь в степи на всю ночь, цокочу зубами, как волк, думаю: да на черта мне все это сдалось? Убегу обратно в Москву. Пропала, решаю, моя молодая жизнь. Работал я на заводе, горечка не знал, а тут погибай ни за что ни про что. Сознаюсь, поганые были у меня мыслишки. А как утречко забрезжит, солнышко проглянет, я колеса в прицепе подрою, опять на трактор – и пошел дальше. Десять суток пробивались мы с лесом, стали похожи на чумазых чертей, а когда подъехали к лагерю, ребята обрадовались и испугались: не узнали ни напарника, ни меня – черный я, бородищей оброс, одни глаза блестят. А новый Чапаев этот – настоящая фамилия его была Коротких – сибиряк, схватил меня и чуть не задушил от радости, верное слово. Вот каково, брат! Ну, тут взялись ребята за топоры да пилы, только щепки полетели. Четыре домика сварганили за месяц, поставили печи, – обосновались, перезимовали. Потом все стало к нам прибывать – и тракторы, и плуги, и сеялки, и комбайны, радио, электричество из района провели… Я тамошней земли своим трактором за одну весну чуть ли не две тыщи гектаров вспахал… Как только лето пришло, тут такая благодать началась. Окрепли все, как дубки, загорели, обжились… А какая пшеница потом вымахала, если бы ты видел, Максим! Глядишь на нее, а она волнами, волнами, как желтый шелк, верное слово. И конца ей, матушке, не видать. Ох, и уродилась же она в том году! Поработали мы здорово! Ну, а как орден и за что – тут уж я не могу сказать, правительству оно виднее.
Максим чувствовал, как то, о чем говорил Миша, волнует и зовет его куда-то на большой простор, к еще не узнанному и заманчиво-суровому миру, в котором рождаются такие люди, как Бесхлебнов, где вырабатываются сильные и мужественные характеры.
Уносясь воображением далеко за пределы Москвы, за синие, манящие горизонты, он с недоумением спрашивал себя, почему раньше сердце его было глухо ко всему, о чем сейчас рассказывал Бесхлебнов? Ведь он и о целине знал, и газеты читал, и не раз по радио слушал рассказы о героических подвигах целинников, но только безыскусственный рассказ Миши по-настоящему взволновал его.
Максима угостили портвейном «три семерки», после чего он пил чай с вишневым вареньем и ел какие-то, казавшиеся ему особенно вкусными, хрустящие на зубах ватрушки. Потом Миша стал показывать фотографии отца, токаря, погибшего во время Отечественной войны под Москвой. На одной фотографии Бесхлебнов был снят у станка еще до войны – обыкновенное, каких много, худощавое, тронутое морщинами лицо, аккуратно подстриженные жесткие усы, прямой, чуть напряженный взгляд; на другой, по-солдатски вытянувшись, стоял похудевший человек в необмятой, видимо только что полученной шинели, в больших кирзовых сапогах и в надвинутой на глаза каске.
Показывая эту фотографию, Миша сказал:
– Это отец перед отправкой на фронт, под Можайск. Я тогда только во второй класс ходил. Ты думаешь, почему я на целину поехал? – неожиданно сердито, с ноткой вызова спросил Бесхлебнов. – Я бы мог, конечно, не поехать. Я на заводе хорошо зарабатывал, к тому же – мать-старуха и так далее. Но и в войну у отца была моя мать да еще и я, глупыш желторотый, в придачу. А все-таки отец пошел добровольно в ополчение… Подумал я об этом и махнул прямо в комсомольскую организацию. Отец на фронт, в самое пекло уходил, а я теперь – на мирные поля, думаю, большая разница. Но потом я убедился: можно и на мирных полях многое сделать… А? Как ты думаешь, Максим, только не Горький? – шутливо толкнул Максима кулаком в бок Бесхлебнов.
– Мне, Миша, еще нечего об этом сказать. Я только начинаю вступать в жизнь, – размышляя о своей судьбе, ответил Максим.
Он уже готов был рассказать о переживаниях последних дней, не утаив даже того, что связывало его в прошлом с Элькой, об усложнившихся отношениях с Лидией, но усвоенная в кругу домашних скрытность во всем, что касалось личных чувств, удержала его от поспешной откровенности.
А Миша Бесхлебнов становился все душевнее, по-видимому, считая, что все сближающие шаги для самой тесной дружбы были сделаны.
– Ты, Максим не Горький, диковинный парень, – похвалил он Страхова напоследок, дружески похлопывая его по плечу. – Таким, извини, додиком показался ты мне вначале, тихоней, и вдруг, гляжу, этот де Бражелон уже задрал кверху ноги от твоего удара. У тебя старые счеты с ним? Заметил я – он все время как будто грыз тебя глазами. В самом деле, ты за комсомол его клюнул или случайно, по личному делу?
Максим нахмурился:
– Я и сам не могу понять, как это произошло. Никогда я не дрался и совсем, не собирался бить его. А когда Бражинский раз-другой задел мою душу, тут во мне как что-то перевернулось. И не думал я, что будет так обидно.
Бесхлебнов засиял:
– Ага. Обидно. Ну тогда ты еще человеком будешь. Главное, чтобы в душе пусто не было. Чтобы жило в ней самое дорогое, чего не хотелось бы отдавать кому-нибудь на поругание. А ведь у этих шалопаев уже ничего за душой нет. Им ничего не дорого на свете.
Провожая Максима, Бесхлебнов спросил:
– Будешь заходить? Отпуска у меня осталось не так много – недельки две.
– Зайду, – ответил Максим, по-новому глубоко радуясь в душе и испытывая еще большее недоверие ко всему, к чему был близок недавно.
22
У Леопольда Бражинского день начинался всегда одинаково. Просыпался он с чугунно-тяжелой головой не ранее полудня, долго валялся в постели, много куря и втыкая в стоявшую на полу пепельницу изжеванные окурки. Потом окликал домработницу и приказывал дать в постель кофе с лимоном. Он вычитал где-то, что пить по утрам кофе в постели – признак хорошего тона, своего рода аристократизм.
После кофе, полежав еще с часок, Леопольд вставал, брился обязательно электрической бритвой, плескался с полчаса в ванне, потом долго сидел перед зеркалом, растирая отечные мешки под глазами и выдавливая на длинном носу угри, тщательно стриг и опиливал пилочками ногти, оставляя ноготь мизинца правой руки нетронутым. Кто-то из друзей Бражинского сказал, что ноготь на мизинце должен быть не короче двух сантиметров, и Леопольд терпеливо добивался этого.
Позавтракав, он слонялся по комнатам, начиная испытывать одуряющую скуку. К этому часу в квартире Бражинских устанавливалась гнетущая тишина. Отец Леопольда, старый торговый работник Герман Августович Бражинский, в половине десятого уезжал на собственной машине в комиссионный магазин, торговавший главным образом антикварными, старинными фарфоровыми и бронзовыми изделиями, картинами и всякой диковинной, когда-то вытряхнутой из старинных московских особняков украшательской мелочью.
Леопольд не встречался с отцом по неделям. Мать, очень важная высокая дама с громадным бюстом, пышными рыжими волосами и туго затянутой полной талией, даже дома не снимавшая с себя золотых украшений, неслышно, словно крадучись, ходила по комнатам, все время переставляла бронзовые и фарфоровые статуэтки и вазы, заполнявший все четыре комнаты хрусталь баккара, который сверкал, точно осколки льда на солнце. От чрезмерного изобилия вещей в квартире Бражинских всегда стоял тяжелый сумрак и тот особенный затхлый запах, какой всегда скапливается в скупочных магазинах.
Марина Кузьминична превратила свою квартиру в некое подобие капища вещей-идолов, поклонение которым возвела в степень культа. С утра и до ночи она думала и говорила только о вещах, о их красоте и стоимости.
Голос у нее грубый, басовитый. Она не разговаривала, а словно командовала, называя мужа Авгушкой, судака – почему-то чудаком, бронзу – бронжой…
– А я нонче еще одну бронжу купила, – обычно хвалилась она перед пришедшей гостьей и показывала вазу или кофейный позолоченный сервиз.
Леопольд, пользуясь тем, что мать и отец не обращали на него внимания, давно предался лени и как бы узаконенному безделью. Безделье стало для него чем-то вроде занятия, он к вечеру уставал от него, испытывая раздражение и вялость. А хмельные еженощные «радения» вытравили в нем последние душевные силы, очень часто он чувствовал себя разбитым и слабым, как больной старик.
Иногда он как бы спохватывался и говорил матери, что готовится поступить в какой-то вуз, но через час и мать и сам Леопольд забывали, в какой именно.
У Леопольда в личном пользовании был «Москвич», подаренный ему отцом в день окончания десятилетки. Часами Леопольд катался по Москве, возил на отцовскую дачу свою компанию. На даче он и его друзья нередко устраивали кутежи, после чего, подражая старым, дореволюционным кутилам-купцам, предпринимали хулиганские вылазки, или, как они их называли, «бузокроссы»…
Прошло четыре года, а Леопольд все еще не удосужился подумать, чем ему заняться. Аттестат зрелости пылился в ящике стола среди заграничных открыток и фотографий знакомых девушек. Так день за днем, месяц за месяцем незаметно уходила его молодость, выветривались полученные в школе знания.
Прокрутив после завтрака несколько надоевших пластинок с модными фокстротами, Бражинский обзванивал таких же, как и сам, бездельников, условливался о месте встречи и надолго уходил из дому. Днем они собирались у кого-нибудь из приятелей, много пили, смаковали рассказы о заграничной, будто бы сверхвеселой жизни, о западных музыкальных новинках, учились танцевать рок-н-ролл, а по вечерам уезжали в давно облюбованные рестораны. После полуночи заканчивали попойку обычно у Аркадия. У него были свои последователи и ученики, и среди них самый последовательный – Леопольд Бражинский. Он, пожалуй, более всех усвоил заповедь своего учителя – ни во что не верить, все отрицать, все оплевывать.
Повседневная трудовая жизнь миллионов людей, их успехи, радости и заботы – все, чем жила страна, не интересовало Бражинского и его друзей. Мало того, всех людей, которые работали, служили, по утрам спешили на фабрики, заводы и в учреждения, всех, кто своими руками что-либо производил, обрабатывал землю и добывал хлеб, они презирали, называли серяками, утюгами, смердами и тому подобными кличками.
К Максиму Страхову, своему прежнему другу, Бражинский чувствовал жгучую ненависть. Год тому назад Максим шагнул было в болото, но удержался; он остался в комсомоле, преодолел натиск Леопольда, засел за работу, защитил дипломный проект. Все попытки Леопольда увлечь Максима дальше на пагубный путь встречали сопротивление. Наконец жертва окончательно вырвалась из его рук.
Вот уже несколько дней Леопольд обдумывал, что предпринять, чтобы погубить Максима. Подкараулить его где-нибудь на малолюдной улице и вместе с такими же, как и сам, отщепенцами наставить шишек, казалось ему примитивом, методом глупых хулиганов. Леопольд считал себя намного выше таких низкопробных типов. Надо было придумать месть более тонкую и не менее разящую, чем удар из-за угла…
И Леопольд придумал…
23
Максим встал с постели, когда еще все спали. Чтобы избежать расспросов матери и Перфильевны, он оделся и вышел из дому. Его била лихорадка нетерпения. Накануне вечером он узнал наконец от Гали, куда уехала Лидия. Это было не так далеко – всего в полутора часах езды поездом по Белорусской дороге.
– Секрет тут невеликий, – посмеиваясь, сказала Галя. – Серафима Ивановна права. Она – мать, без памяти любит дочь, вся жизнь для нее в ней, и она должна хотя бы немного поразмыслить о твоем предложении. Ведь ты прибежал к ней как угорелый и разговаривал очень глупо, сознайся. Она все мне рассказала…
Вспоминая эти слова Гали, Максим был убежден, что все были против него в заговоре, чтобы помешать его счастью с Лидией. Чуть ли не бегом кинулся он к троллейбусной остановке. На дачу и вообще в окрестности Москвы он всегда выезжал на отцовской «Победе», но сегодня, чтобы не открывать домашним причины своего раннего ухода из дому, решил ехать поездом.
Было только пять часов, но солнце уже встало над Москвой во всей летней красе. Зарумянились стены домов, огненно засверкали окна. Обычная утренняя дымка быстро рассеялась, ее словно разбавили вишневым соком, даже асфальт порозовел.
Максим никогда не вставал так рано. Свежесть утра напоила его бодростью. От политых улиц подымалась прохлада.
…Он вышел из вагона на дачном полустанке. Утро совсем разгулялось. Солнце уже начинало припекать. День обещал быть знойным. От сосен, укрывавших дачные домики, остро пахло скипидаром. На шестах скворечен посвистывали скворцы, в голубятнях мирно гудели голуби. Где-то в заоблачной выси, оставляя белый шлейф, с грозовым шумом пронесся невидимый глазу реактивный самолет. В солнечном дрожащем разливе синел березовый лес. И такая тишина пласталась над полями и лесом после московской сутолоки, что у Максима начинало звенеть в ушах.
Выйдя за станционные постройки, он остановился, вздохнул всей грудью. Чувство радостного покоя и вместе с тем какого-то нового, не испытанного еще волнения как будто отрывало его от земли, делало невесомым. Здесь, где-то близко, была Лидия. Дачные уютные домики, цветущие в палисадниках липа и жасмин, сосны и березы, зеленые лужайки – все, казалось, было полно ее присутствием, ее дыханием.
Максим робел при одной мысли о встрече с нею. Как-то она встретит его – рассердится, удивится? И как отнесется к его нежданному посещению загадочная тетка? Он почему-то представлял ее себе еще более строгой, чем Серафима Ивановна. Он долго кружил между дачных, похожих друг на друга домиков, забрел даже на чью-то усадьбу, и его облаяла громадная, свирепого вида овчарка.
Наконец он нашел то, что искал. Это был не дачный, словно разграфленный по линейке поселок, а часть деревушки, прилегавшей к неширокому ручью, за которым по склону начинались колхозные огороды и лес.
Максим нерешительно стоял у покосившейся, сбитой из тонких жердочек калитки. В глубине двора виднелся бревенчатый домик деревенского типа, весь, словно зеленым пологом, укрытый свисающими чуть ли не до земли ветвями старых берез, кустами смородины и малины. У домика были разбиты грядки с разной овощью, с зацветающим алым маком и гладиолусами, за ними раскинулся негустой яблоневый сад. Старые деревья, наполовину усохшие, чередовались с молодыми стволами, аккуратно подбеленными.
Двор выглядел очень уютным, располагающим к отдыху – на всем заметны следы трудолюбивых рук, но никого из хозяев не было видно. Маленькие окна с геранью и нитяными занавесками глядели строго и независимо, как бы оберегая покой тихих, незаметных обитателей.
Максим все еще не решался войти или окликнуть хозяев. Сердце его неистово колотилось. «Она здесь, она здесь», – повторял он про себя.
Ему захотелось собрать свои мысли, подготовить себя к встрече. Не мог же он вот так просто зайти и брякнуть: «Здравствуйте! Вот я пришел!»
О чем он будет говорить? Чем объяснит свой приезд?
Воровски озираясь, Максим отошел от калитки.
«Может быть, Лидия еще спит, – оправдывал он свое отступление. – Зайду позднее. Времени впереди много».
Поминутно оглядываясь, он медленно зашагал к лесу по тропинке через капустное поле. Душа его была полна новыми, непохожими на прежние чувствами. Ему казалось – он пришел в какой-то новый для него, совсем отличный от шумного московского мир. Вокруг были огороды, теплый запах земли, крупные белые ромашки вдоль межи и тишина, тишина… Максиму вспомнились страницы, читанные недавно с Лидией, где описывались вот такая же тишина, такое же безмятежно-голубое небо, пряное тепло распаренной летним зноем земли, березовый лес, укрытый ветвями домик, но по невниманию ко многому, чем увлекалась Лидия, он не мог вспомнить имя писателя и как называлась эта старая книга.
Дойдя до лужайки и ступая по густой сочной траве, как по ворсистому прохладному ковру, Максим прошел к опушке, сел в тени под березой. Солнце припекало все жарче. Воздух становился душным и более пряным, трава после обильных дождей здесь буйствовала. К свежему аромату маргариток, рассыпанных по траве, примешивался крепкий полынный запах ромашек.
Прямо над головой Максима свисали ветви березы. Иногда они начинали задумчиво лопотать, словно рассказывали о чем-то мудром и древнем, как земля. Только сияющие лучи солнца проступали сквозь них, как золотые иглы. Запах травы и цветов, пригретых солнцем, хмелем ударял в голову.
Какой далекой и скучной казалась ему в эту минуту его прежняя, словно нереальная жизнь, какими нечистыми казались недавние помыслы!
Душу его все больше заполняла любовь, и в любви этой сливалось все: небо, земля, трава, переливы жаворонка, краски и запахи леса. Он растянулся на траве и закрыл глаза. Покой и любовь пронизывали все его существо. Все хорошее, что жило в нем с первых дней отрочества, – неясные мечты и желания, стремление стать чище, мужественнее – раскрывалось в нем, пело, ликовало, отметая случайное, наносное, нечистое…
«Как хорошо! Как хорошо!» – думал Максим. Он утратил ощущение времени, готов был лежать под березами, наслаждаясь сознанием близости любимой и тем новым, что пробудилось в душе, до бесконечности.
Вдруг его как бы что-то ударило в сердце. Он вскочил и взглянул вниз, на видный как на ладони, теперь уже близкий для него чем-то домик. Ему показалось: там, в солнечном разливе, мелькнула светлая девичья фигура. Дрожа от нетерпения, Максим сбежал с пригорка, перескочил через ручей, быстро зашагал к зеленой калитке. Но чем ближе подходил он к ней, тем медленнее становились его шаги..
У калитки Максим замер. И тут он увидел Лидию…
24
Лидия была в том же домашнем сарафане, розовом, с белыми горошками, как в тот день, когда они поссорились. Присев на корточки, склонившись над грядкой, она рвала лук. Максим видел ее согнутую спину, загорелый затылок с ниспадавшими на него русыми кольцами растрепавшихся волос, быстро движущиеся локти.
Максим все еще не решался ее окликнуть, стоял и смотрел, испытывая острое удовольствие от того, что вот он так близко от нее, а она не знает о его присутствии. Он осторожно нагнулся, поднял комочек земли, кинул в Лидию и попал ей в спину. Она вскочила, обернулась, нахмурилась. Из-за колышков изгороди торчала голова Максима. Он был без шляпы, волосы его поднимались растрепанной копной. Он глупо улыбался. Но вот Лидия смахнула со лба ржаную прядь рукой, в которой держала пучок лука, изумленно и радостно – да, радостно (он не мог ошибиться!) – раскрыла глаза, но тут же вновь сдвинула брови и, оглядываясь на окна домика, пошла к изгороди.
Максиму так хотелось кинуться ей навстречу, но предостерегающее выражение на лице Лидии остановило его.
Не переставая оглядываться, она подошла к калитке, тихо и строго спросила:
– Откуда ты свалился? Кто тебе сказал, что я здесь?
– Лида, разве так встречают гостей? – попытался улыбнуться Максим. – Прежде всего здравствуй, – протянул он между жердочек калитки руку.
– Я испачкаю тебя, – сказала Лидия и подала два пальца, облепленных землей.
Максим сжал их. Лидия опять оглянулась на окна, отодвинула в калитке задвижку, вышла на улочку. В левой руке она все еще держала пучок зеленых стрелок лука. Максим покорно брел за ней.
По тропинке они выбрались к капустному полю, и тут Лида остановилась, спросила:
– Как ты меня разыскал?
Голос ее звучал сердито, но улыбка уже дрожала на губах.
Максим ответил ей в тон:
– Как разыскал? Очень просто. Моя любовь привела, меня к тебе.
Он взглянул на нее с прежней смешливостью, словно все еще не верил, что она и в самом деле может сердиться на него.
Она нахмурилась:
– Ну что мне с тобой делать? Не могу же пригласить тебя, не предупредив тетю. Ведь ты все вытворяешь по-мальчишески… Что я скажу тете?
– Мне надо говорить с тобой, а не с тетей, – сказал Максим.
– Ты так думаешь? – она насмешливо сощурила свои ясные глаза.
Максим продолжал с обидой:
– Ты же уехала тайком и запретила говорить, куда. Серафима Ивановна отказалась сообщить мне твой адрес… – Недавнее безмятежное настроение его быстро отступало под натиском мужского самолюбия. – Как видно, твои родители считают меня недостойным тебя. Но я сказал Серафиме Ивановне, что буду поступать так, как это нужно мне, а не ей.
Лидия подняла руку, словно защищаясь, лицо ее покраснело.
– Погоди, погоди… Не слишком ли много ты требуешь от мамы? Я не могу так разговаривать.
– А как? Я за этим и приехал. Я много должен тебе сказать, Я был не прав прошлый раз. Прости меня. Но я больше не могу, Лида. Выслушай, пожалуйста.
Он осторожно взял ее руку.
– Я уже говорила тебе: мы по-разному понимаем некоторые серьезные вещи, – сказала она очень холодно.
– Почему – разно? Я много размышлял в эти дни. И докажу, что так же серьезно думал об известных тебе вещах, как и ты…
Лидия освободила руку. На лице ее отражалась напряженная работа мысли, губы подергивались, в глазах стояли слезы… Как видно, и для нее были нелегкими эти дни размолвки. Но она не хотела выдавать своих чувств и гордо подняла голову:
– Ладно. Послушаю, как ты докажешь. А пока мне надо идти, Меня ждет тетя.
– Так ты выйдешь? – требовательно спросил Максим, вновь беря ее руку.
Она не глядела на него, кусая губы.
– Хорошо. Иди вон туда, в лес, и там, на опушке, жди. Я скоро приду. – Она неожиданно засмеялась, помахала перед его носом пучком лука: – Мне же надо отнести вот это. Да и не могу я идти в лес вот так… без тапочек.
Максим опустил – глаза и тут только заметил: Лидия была босая, ее ноги с тонкими суховатыми щиколотками пятнились влажной огородной землей. И подол сарафана был в земле, и руки, даже на кончике носа пристала темная, чуть приметная крошка. Необычная нежность подступила к сердцу Максима.
– Погоди. Ты вся измазалась, – оказал он. – Давай вытру. Вот тут… – И он осторожно смахнул пальцем с ее носа комочек земли.
Сморщив нос, она по-прежнему светло улыбнулась, и он понял: Лидия уже не сердилась на него…
– Иди же. Я скоро, – сказала она и, махнув зеленым пучком, побежала ко двору.
И вот Максим снова сидит в тени берез и неотрывно следит за зеленой калиткой. Он ликует: Лидия не прогнала его. Она хоть и сердится немножко, но, по всему видно, рада его приезду. В ушах его еще звенит всепрощающий смех. И эта земляная точка на носу, и свет в глазах, и улыбающиеся губы, и то, что она так растерялась, увидев его, забыла обуться и пошла босая, – все это кажется необыкновенным, полным какого-то сокровенно прекрасного смысла.
Белопенные облака плывут в небе, кромка дальнего леса дрожит в знойном мареве. Пьяно пахнут травы, березы шепчут что-то свое, древнее, дятел долбит острым клювом кору ближней сосны, кукушка отсчитывает кому-то годы. И все это так просто и мудро, необходимо и радостно, хорошо и тревожно, что Максим блаженно закрывает глаза.
Вон по лиловому распаханному полю движется колесный трактор. Тракторист, видимо веселый парень, сдвинув на затылок кепку, гоняет трактор из конца в конец поля, тягая за собой плуги и борону. И все это делает, словно играючи. Или только со стороны так кажется?
Как хорошо, наверное, сидеть вот так на тракторе и управлять им! И вообще, как хорошо работать, что-то делать от себя, по своему желанию, когда есть любовь к какому-нибудь делу, вот как у этого тракториста к полю и к своему трактору.
Максим протомился в ожидании не менее часа и уже отчаялся: Лидия не придет. Но вот из знакомой калитки появилась девичья фигура и торопливо направилась по тропинке к лесной опушке.
Лидия легко перепрыгнула через ручей, взбежала на пригорок, сияющая, с невиданно ласковой улыбкой на разрумянившемся лице. Теперь на ней было легкое голубенькое платье, а на ногах спортивные тапочки.
– Заждался? – спросила она, присаживаясь возле него и обхватывая руками колени. – Сам виноват. Идем. Тетя ждет нас завтракать.
– Я не хочу, – отказался Максим, кусая травинку.
– Ну вот еще новость! Ты мой гость. Я сказала тете. Просто невежливо будет с твоей стороны. – Она лукаво взглянула на него: – Да к тому же ты еще и жених. Мама все рассказала тете, как ты там чуть ли не скандалил.
Лидия тихонько засмеялась. Максим не узнавал ее: то ли подмосковный воздух так благотворно отразился на ней, то ли в душе ее что-то изменилось.
– Погоди. Посидим здесь, – попросил Максим.
Он полулежал, опираясь на локоть, выжидающе-беспокойно глядел на Лидию. Чуть склонив голову, она продолжала смотреть на какую-то далекую точку. А Максим, затаив дыхание, чувствовал, что голова его как-то блаженно пуста, и все, о чем он собирался говорить, расплылось, спуталось… Все недовольство, упреки, ребяческая ревность отступили перед светлым выражением ее лица. Он был счастлив тем, что она, как прежде, опять сидела рядом.
Он осторожно взял ее за руку, и она не отняла ее.
– Так ты не сердишься на меня? – спросил Максим.
Лидия не ответила, продолжая глядеть в сторону. Тогда он прижался щекой, к ее руке, стал целовать ее пальцы, перебирая от большого и до беспомощного, по-детски мягкого мизинца. Но она все еще не оборачивалась и не отнимала руку. Он видел, что лицо ее стало грустным и покорным, как будто последние три дня несколько сломили ее гордое упорство. И это понимал Максим. Его сердце наполнялось торжествующей радостью. Разве она сидела бы с ним вот так, если бы не любила его?
Его поцелуи становились, все более смелыми. Она отстранила его и заговорила очень тихо, проникновенно:
– Максим… Как бы я хотела, чтобы ты не был больше таким, как в тот день. Есть среди вас, ребят, такие, которые как будто не понимают главного. Они насмешливы и грубы, и, когда начинаешь говорить о чем-нибудь для них необычном, они только фыркают. И становится обидно… – Голос Лидии снова зазвучал укором и печалью. – Мы с тобой дружили… У нас были хорошие минуты, но… Почему ты считаешь, что этого уже достаточно? Ведь для настоящей любви нужно очень многое… Нужно глубокое понимание души любимого…
Максим слушал покорно-внимательно, склонив голову. Лидия вдруг добавила:
– Вот и Бражинский признавался мне в любви.
Максим ошеломленно уставился на девушку:
– И Бражинский?
– Да… И Бражинский… Почему это тебя удивило? Он даже красивее тебя признавался. Стихи читал весь вечер… Есенина; Бальмонта, Игоря Северянина. А потом неожиданно сказал мерзость… Ну, я тут ответила ему как следует, по-спортсменски. Он чуть язык себе не откусил. – Лидия засмеялась. – Разве он не говорил тебе об этом?
– Когда это он тебе признавался? – ревниво спросил Максим.
– Это было еще до знакомства с тобой. – Лидия вновь стала серьезной. – И вот, когда ты так грубо и, извини, тупо и пошло отозвался о том, что для меня дорого и свято, я разозлилась и не могла простить тебе. Сейчас это уже прошло. А тогда… Ты показался мне таким же, как и Бражинский… Я еще многого не знаю, но мне кажется – любовь скоро перестанет быть большим чувством, если все так легко будут относиться к ней… Даже в романах нередко пишут о любви как о чем-то развлекательном, что ли. И все любят под гармошку. А девушки притом будто бы глупо хохочут. Оказывается, это и есть предел в выражении любовных чувств. Какая неправда, как это смешно и пошло! Я недавно прочитала книгу одного нашего писателя – так у него все о производстве и все умно, а как до любви дошло, просто стыдно читать. И люди будто стали другими, и о любви говорят, будто анекдоты рассказывают. Но мне не верится, чтобы так было в нашей жизни… – Лидия мечтательно прикрыла глаза. – Разве наши девушки не могут любить так, как, например, героини Тургенева? Ты только не смейся, пожалуйста…
– Я не смеюсь, – искренне вырвалось у Максима. – Ты прости меня, что я тогда…
– Ты скажи, Макс, – строго щуря глаза и приблизив к нему лицо, тихо и раздельно спросила Лидия, – ты вправду любишь меня? Не так, как в плохих кинокартинах, а по-настоящему, как я хочу…
Застигнутой прямым вопросом врасплох, Максим на мгновение потупил взор, но быстро и уверенно ответил:
– Да… Правда. Я так люблю тебя.
– И никого никогда не любил?
Как чуть слышный отголосок давно минувшего, в памяти его промелькнула Элька Кудеярова, но воспоминание было столь слабым, что тотчас же отступило перед силой нового чувства.
– Никого, кроме тебя… – ответил он.
