Текст книги "Беспокойный возраст"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Незаметно прошел час, другой. Самосвалы продолжали наступать. Начали действовать земснаряды. Темно-коричневая смесь песка и воды забила из широких, приподнятых над прораном труб-пульповодов. К камням, завалившим проран, присоединился и песок, плотно заиливающий каменную преграду.
Максим потерял счет минутам. Он изредка бросал взгляды на диспетчерскую вышку. Теперь там стоял один Дрязгин. Карманов, Березов и Грачев перешли на другой участок. Максим видел затянутую в плащ фигуру начальника строительного района и, хотя не мог различить его лица, догадывался: оно было по-прежнему мрачным.
Дрязгина не заражала общая радость. Он считал, что поддаваться сентиментальным чувствам в такую ответственную минуту было не только вредно, но и опасно – здесь все должны решать разум и воля.
А главное, он считал общее ликование праздным, преждевременным ж не всегда оправданным.
Командовал он автоконвейером зверски неумолимо, царя над всем, как грозный, разъяренный дух. Жесткий скрипучий голос его то и дело раздавался в репродукторе, усиленный динамиком настолько, что его не могли заглушить ни грохот камней, ни рев плененной реки.
– Восьмидесятый! Поживей разворачивайся! Ведь ты не черепаха!
– Окунев, не задерживайся! Сваливай и мотай дальше!
– Страхов, вы что, заснули?! Не видите – машина задержала ход. Протолкните ее сейчас же! Вы же за высокие темпы! – будто со звездного неба гремел голос.
Окрики Дрязгина резали по сердцу Максима как ножом. В упоении общим движением и трудовым победоносным шумом он мгновенно бросался к замешкавшемуся водителю, «проталкивал» машину, кричал до хрипоты, до натуги, от которой глаза готовы были выскочить из орбит.
– Медленно! Медленно! Темпы – мстительно ревел в репродукторе голос Дрязгина. – Что же это вы, Страхов?! Кричали, прыгали как стрекоза, а на поверку оказалось – пасуете?
Максим суетился, задыхался… Вот ужасно медленно ползет самосвал, газует больше, чем надо, ревет, как племенной бык весной. Из окошка кабины выглядывает красная, разгоряченная физиономия, нагловатая, ухмыляющаяся. Глаза блестят не совсем естественно. Ну конечно, хватил водитель ради праздника! Таких иногда встречал Максим на стройке и у ресторанной стойки: «Дайте двести с прицепом», то есть с поллитровой кружкой пива. А после – лихачевский заезд, авария…
В Максиме взъярилась злоба. Он прыгнул на подножку самосвала, рявкнул изо всех сил прямо в лунообразное багровое лицо водителя:
– Ты, гадюка! Вредитель! Что делаешь? Думаешь, я тебя не знаю?
Странные, выпученные глаза Максима, его ругань сразу подействовали.
Самосвал ускоряет движение, на него напирают другие. И все-таки не обошлось без задержки. При осаживании заднее колесо самосвала цепляется за стальную стойку, буксует… Максим в отчаянии: сейчас будет авария, пробка!
– Вперед! Подай вперед! – надрываясь кричит он.
Веселый водитель подает вперед, осаживает, опрокидывает кузов, и часть груза валится на эстакаду. Шоферы других машин выпрыгивают из кабин, готовые наброситься и растерзать виновника задержки, но того уже и след простыл. «Ах, анафема! Ах, гад!» – слышатся выкрики. Шоферы быстро расчищают завал, кляня своего собрата и снова тянется автоконвейер, опять Максим ведет счет времени по секундам…
А с высоты звездного неба гремит рокочущий бас, как глас разгневанного бога:
– Что? Прозевали?! Задержка пять минут. Так и запишем!
Потом тревога, злость на нерасторопных шоферов и на Дрязгина, который точно издевался над Максимом и мстил ему за юношескую самонадеянность, слились в душе его в чувство трудового напряжения. Он сам точно захмелел, как тот разухабистый водитель, и уже готов был в буйном порыве сокрушать и вновь возводить что угодно…
Упоение трудом проникало в кровь Максима, возбуждало и горячило его мозг, сердце. Он чувствовал себя богатырем. Ему казалось: он один движет эти самосвалы, валит тонны камней в проран, заставляет волны биться все тише, все смиреннее. Теперь звуки их напоминали то жалобные всхлипы, то стоны укрощенного, скованного цепями и придавленного каменным гнетом великана.
Шел четвертый час этого удивительного штурма. Воздух похолодел, звезды как будто поднялись выше и стали ярче. Они соперничали в яркости с огнями земли, устало вздыхающей под стальным напором машин и неукротимым натиском человека.
В третьем часу ночи над прораном прошел девятисотый самосвал, и река стихла навеки. Только доносились откуда-то снизу слабое журчание как будто отдаленного ручейка и усмиренное плескание.
Не стало слышно и разъяренной команды Дрязгина, он сошел с вышки.
Максим взглянул на часы – закрытие прорана продолжалось восемь часов двадцать минут. Тогда он опустился тут же, на мокрый и грязный настил эстакады, склонил на руки тяжелую голову, почувствовал непобедимую усталость и вместе с тем такую возвышающую гордость, какой никогда еще не испытывал.
Он точно стоял на высокой, озаренной звездами горе и смотрел вниз на маленького, слепо ползающего там человека. Этот человек был он сам, прежний, еще не знающий, в чем его сила. Теперь он глядел на него с высоты, с презрением и чувствовал себя победителем. Все, что делал он до приезда на стройку, о чем думал и на что надеялся в своем самодовольстве, представлялось ему теперь ничтожным.
И вся прошлая жизнь казалась ему пустой, обидно мелкой, лишенной всякого смысла. Радость и успокоение расслабили его тело, под тихим и теплым небом ему захотелось спать.
Могло случиться, он и заснул бы здесь, на помосте, или свалился от переутомления замертво, если бы не Дрязгин. Он подошел к Максиму, толкнул его в плечо, сердито сказал:
– Ну-с… заснули, молодой человек? Я так и знал… Вставайте же! Или вы ничего не соображаете? Проран перекрыт! По-ихнему вышло, черт их возьми! Но не щелкоперы, а народ выиграл крупную битву. Слышите? А с нас достаточно того, что мы поработали с вами честно. Теперь вижу: и вы кое-чего стоите. Да не раскисайте же, молодой человек!
Максим медленно приходил в себя. Прожектор потух, сквозь предрассветную мглу тускло светили звезды. Внизу теперь уже сонно плескалась усмиренная, перекрытая река, да где-то вдали замирал рев последнего самосвала.
27
В Москве в доме Страховых жили своими интересами и заботами. Там происходили свои перемены.
Для Гордея Петровича месяцы после раскрытия в его системе крупных злоупотреблений были очень тревожными. Он почти перестал бывать дома, ездил с одного заседания на другое, участвовал в комиссиях, помогал распутывать грязные нити, Страхов совсем извелся, сердечные приступы несколько раз сваливали его тут же, в служебном кабинете, и он, запершись на ключ, посасывал валидол и, скрипя зубами от ярости и сердечной боли, отлеживался на диване… Такой уж он был человек – не хотел показывать никому, что дело Бражинского так больно его ударило. Многое он скрывал и от Валентины Марковны: дома ничего не знали ни о частых вызовах в прокуратуру, ни о тягучих беседах со следователями, ни о сердечных приступах.
Слушание дела Бражинского назначили на первую половину сентября; на нем Гордею Петровичу пришлось выступать в роли свидетеля. Суд продолжался восемь дней. В последний вечер, когда объявили приговор, Страхов приехал домой необычно рано, задолго до полуночи. Валентина Марковна испугалась: лицо мужа – землисто-желтое, на лбу блестел пот, но глаза смотрели торжествующе. Гордей Петрович поманил за собой жену, тяжелой походкой прошагал в свой кабинет и, войдя, тотчас же лег на диван.
– Ну вот, Валюша, главное, кажется, кончилось, – облегченно вздохнул он.
– Тебе плохо? – заволновалась Валентина Марковна. – Может быть, вызвать «скорую помощь»?
– Не надо. Надоели эти… с сумками и шприцами, – отмахнулся Гордей Петрович. – Обойдусь. Ты слушай… Бражинский получил восемь лет с конфискацией имущества, его дружки осуждены на разные сроки. Нелегко досталась эта победа. Следы были так запутаны, что следствие могло затянуться на полгода. Но я насел… Два месяца копались в делах. Работали три эксперта, две комиссии. – Страхов зажмурился. Облизав сухие серые губы, попросил: – Дай валидол…
Валентина Марковна дала таблетку, взяла мужнину влажную руку, нащупала пульс.
– Я многое не говорил тебе, – вновь начал Гордей Петрович. – Так бывает. Выгребаешь грязь и сам в ней запачкаешься. Но моя роль в разоблачении этой сволочи доказана. И все-таки… Я чувствую… хм… какая-то тень легла и на мое имя… Дело обсуждалось в партийных инстанциях и в министерстве. Пришлось доказывать, что к хищениям Бражинского я не имею никакого отношения. Нашлись такие, что готовы были обвинить в ротозействе, в либеральном отношении к жуликам.
Валентина Марковна вздохнула:
– Что ж теперь? Тебя снимут?
– Не снимут… – Страхов передохнул, пожевал губами.
Валентина Марковна вытирала платочком глаза. Гордей Петрович строго предупредил:
– Ты Максиму об этом не пиши. Не тревожь его. Пускай спокойно работает.
– От него письмо хорошее, – сказала Валентина Марковна. – И вырезка из газеты… Пишет, что и с Лидией у него наладилась переписка.
Она взяла со стола конверт, прочитала вслух несколько строк из письма и газетной вырезки.
– Вот как. Вырабатывается, значит, у Максима характер… Хотя ты и изрядно мешала этому.
– Я мешала? – Глаза Валентины Марковны наполнились слезами.
– И я тоже чуть не прозевал сына. Припомнили мне на райкоме кое-какие его грешки. Дошли до них слухи. Ведь Макс дружил с Леопольдом, таскался с ним по всяким злачным местам.
– Наш Максенька?
– Да… наш… твой и мой… – начиная сердиться, подчеркнул Гордей Петрович и задышал тяжело. – Ты-то разве не знала? Выдавала ему ежемесячную дотацию, а он пропивал ее с этими негодяями. Хорошо, комсомол оказался бдительнее нас, и Максим опамятовался.
Валентина Марковна не возражала: она чувствовала себя виноватой, хотя и не решалась признать это. А Гордей Петрович разъярялся все больше, нервы опять накалялись, предвещая новый серьезный припадок…
– Размякли мы. Чуть не упустили сынка в болото, – хрипел он. – А они, эти подонки, хватают вот таких сосунков за душу, тянут в яму.
– Успокойся, ради бога, – тихо попросила Валентина Марковна. – У нашего Максима душа чистая… Не коснулось его это.
– Не косну-улось, – передразнил Страхов. – Ты-то была в душе его? На волоске висела его судьба.
…Иные тревоги, как первая рябь на гладкую поверхность моря перед шквалом, набежали и на семью Нечаевых. Внешне все шло как будто гладко, но зоркие глаза Серафимы Ивановны улавливали помутневшую гладь: что-то изменилось и в характере Лидии, какой-то надлом произошел и в ее душе. Она стала молчаливой, все чаще в глазах ее отражалась печаль. Серафима Ивановна сочувствовала горю дочери и вместе с тем, терзаясь мыслью – не она ли, мать, виновата в разрыве, радовалась, что Лидия спокойно закончит последний курс.
Как-то раз Серафима Ивановна осторожно опросила Лидию:
– Кажется, дело ваше совсем расстроилось? Выходит, мы с отцом были правы. Максим вон каким оказался.
– Не таким уж плохим он оказался, – резко ответила Лидия. – Максим раскаивается. Не может быть, чтобы он лгал.
– Ты простила ему? Легко же у вас все делается, – упрекнула мать. – Гляди, не ошибись еще раз.
– Мама, не суди о Максиме так прямолинейно, – возразила Лидия и вдруг, склонившись на плечо матери, заплакала. – Мамочка, какой это тяжелый урок… Как мне было больно!
Серафима Ивановна обняла дочь, стала успокаивать:
– Не тужи, доченька. Все перемелется. Время покажет и хорошее и плохое. Разберетесь… Зато потом все будет крепче.
Лидия всхлипывала, размазывая по щекам слезы. А через неделю получила от Максима письмо с газетной вырезкой, прочитала матери.
– Видишь, мама, не такой уж он плохой, как ты думала, – сияя, сказала она.
Серафима Ивановна ответила:
– Было плохое, теперь узнала хорошее. Придет время, узнаете друг друга еще лучше. Доверия будет больше.
Начались занятия в институте. Дни побежали быстро. Лидия как будто успокоилась, но безотчетная тревога не оставляла Серафиму Ивановну. Ей казалось, дочь что-то скрывает от нее. Однажды Лидия прибежала домой чем-то взволнованная, бледная, но на все расспросы матери не отвечала.
Серафима Ивановна подумала: «Тоскует, но это к лучшему. В разлуке любовь крепнет».
28
Лидия Нечаева по поручению райкома комсомола участвовала в комиссии по культурной работе среди молодежи.
В обязанности ее входило проведение бесед на темы: «О правилах поведения», «Что такое коммунистическая мораль», «Моральный облик советского человека», а также читательских конференций и диспутов о любви, дружбе, комсомольской чести и долге… После раздумий над горестями и неудачами в своей личной жизни Лидия особенно непримиримо относилась к нарушителям комсомольской этики.
Федор Ломакин и секретарь райкома комсомола яростно ополчились против таких нарушителей. Помощниками Лидии в этом деле были студенты строительного факультета: Олег Табурин, Кирилл Дубовцев и Василий Петрушин. Вместе с ними она дежурила в клубах, в студенческом общежитии, устраивала по вечерам игры, затевала викторины, выпускала сатирические листки, предотвращала ссоры, мирила молодых супругов…
Эта работа постепенно увлекла Лидию, но доставляла ей немало хлопот. У нее появились и новые друзья и новые враги. Одни называли ее валькирией [7]7
Валькирии– в скандинавской мифологии – девы-воительницы, по указанию бога Одина руководившие битвой.
[Закрыть]за ее бесстрашное заступничество за девушек, пострадавших от ребячьей грубости и неуважительных поступков, другие – моралисткой, фискалкой и прокуроршей.
Лидия проводила свою работу в тесном содружестве с комсомольцами-дружинниками.
В общественных местах водворялись желанный порядок, свободное и дружное веселье. В танцевальных залах спокойно кружились пары, и девушки переставали боязливо озираться на залихватски покуривающих по углам, взлохмаченных нахальных типов. Даже в коридорах и фойе установилась тишина, а «оруженосцы» – тайно влюбленные в Лидию Олег Табурин, Дубовцев и Петрушин – ходили за своей «валькирией», готовые по первому зову прийти к ней на помощь.
Однажды в дождливый вечер она дежурила в одном из клубов. В кинозале показывали фильм, на сцене выступал самодеятельный хор, в танцевальном зале, как всегда, было людно. Лидия и ее «оруженосцы», войдя в зал, протиснулись через толпу поближе к оркестру.
Вдруг кто-то схватил ее сзади за плечи. Она резко обернулась, возмущенная. Ухмыляясь, на нее смотрел Леопольд Бражинский. На его помятом, вытянутом вперед длинноносом лице отражалось скрытое злорадство. Элегантный серый костюм, теперь уже изрядно поношенный, свисал с его плеч.
– Здорово, моралистка, – наигранно весело воскликнул Бражинский, бесцеремонно сжимая руку Лидии повыше кисти. – Говорят, ты теперь стоишь на страже комсомольской нравственности?
Лидия отстранилась, пытаясь освободить руку.
От Бражинского попахивало вином, глаза смотрели вызывающе, злобно. Рядом с ним, вихляясь на тонких ногах и нетрезво мотая головой, стоял худосочный паренек с нежным бледным лицом и мутными, словно выцветшими глазами. В костюме его была та же запущенность и вместе с тем щегольство под Запад. Лидия узнала Колганова.
Она запомнила его с того дня, когда на комсомольском собрании разбиралась скандальная история о кутежах студентов.
Юрий, не узнав Лидии, тупо смотрел на нее.
– Эт-то мой друг, – представил Бражинский товарища. – Не ханжа и не моралист, заметь.
– Б-благородная мисс. Ч-честь имею, – заикаясь на первых слогах, промямлил Юрий. – П-пазволь, Леопольд, пригласить т-твою синьорину на рок-н-ролл… Кхм… А?
Олег Табурин, Кирилл Дубовцев и Василий Петрушин предусмотрительно встали за спиной Лидии.
– Как ты живешь? – чтобы рассеять неловкость от поведения Юрия, спросила Лидия.
– Твоими молитвами, – развязно качнулся на ногах Леопольд.
– Неужели ты все еще не устроился куда-нибудь учиться или работать? – спросила Лидия строго.
– Учиться? После того, что случилось? Ты или наивна, или издеваешься… Папа сел на восемь лет с конфискацией всего имущества! Какая же тут учеба?! – в голосе Бражинского прозвучали злобные нотки.
– Но как тебе не стыдно вести такую жизнь… На вас смотреть противно! – вырвалось у Лидии.
– М-мисс, с-сто долларов! Едем с нами! – воскликнул Юрий.
Вокруг уже собрались любопытные.
Олег Табурин кинул на Лидию вопросительный взгляд.
Бражинский, прищурив левый глаз, словно прицеливаясь, сказал:
– Знаешь что? Плевал я на твою мораль! Ведь ты… ты… сама…
Бражинский не договорил. Между ним и Лидией в одно мгновение встал Олег Табурин. Достаточно опытные, хотя и менее решительные, Кирилл Дубовцев и Василий Петрушин оградили фланги.
– Поосторожнее, – сурово предупредил Олег. – Вы и ваш товарищ пьяны. Не смейте задевать девушек.
– А ты кто такой? – рассвирепел Бражинский и толкнул плечом Табурина.
– Грлаф Альмавива! Вызывай стлражу! – прокартавил, пошатываясь, Юрий. – Фигаро! На помощь!
Лидия все еще стремилась к тому, чтобы неприятная встреча закончилась без шума:
– Леопольд будьте же людьми… Идите домой… по-хорошему.
– Иди к Максиму! Моралистка! Эльку не забыла? Ты такая же б…
Лидия кивнула Табурину:
– Выведите их!
– Что-о?! Ах ты…
Бражинский замахнулся на Лидию, но дружинники уже схватили Леопольда за руки.
Юрий был настолько слаб, что не потребовалось больших усилий, чтобы вывести его из зала. Но Леопольд толкался и даже, ловко извернувшись, ударил добродушно-медлительного Кирилла Дубовцева по лицу. За Лидией и ее товарищами, выводившими Леопольда и Юрия, тянулся жужжащий клубок молодежи. Парни и девушки облепили скандалистов, как пчелы трутней, когда тех выбрасывают из улья. Оркестр перестал играть, пары остановились, слышались недоумевающие вопросы: «Что случилось? Что такое?» и возмущенные возгласы: «Хулиганы! Хулиганов выводят!».
Бражинский все еще упирался и пытался вырваться, но потом, презрительно блеснув выпуклыми, полными ненависти глазами, прохрипел:
– Пустите же! Я сам выйду!
– Нет. Мы хулиганов не просто выведем, а сдаем куда нужно, – твердо заверил Кирилл Дубовцев. Лидия одобрительно взглянула на него.
Юрий не сопротивлялся, его волокли под мышки, и он только бормотал:
– С-сто дублонов тому, кто пойдет со мной на Бродвей. Виконт, меня взяла стража кардинала!
Лидия оказала Олегу Сабурину и Васе Петрушину:
– Узнайте адрес этого мальчишки и отвезите его домой, сдайте родителям. Пусть приведут его в чувство.
– Слушаюсь, – приложил к козырьку кепки руку Табурин.
…Прошло пять дней. Лидия поздно вечером возвращалась из института домой. Моросило. Было туманно и сыро. Уличные фонари искрились и дрожали, рассеивая свет в мельчайших капельках уже осеннего обложного дождика.
Лидия шла по скупо освещенному, много раз хоженому переулку. До дома оставалось не более двух кварталов, когда ее обогнал «Москвич» с кузовом вишневого цвета, с кремовым верхом. Вот и знакомый серый дом в ржавых потеках, глубокий и темный, как пещера, подъезд. Перед домом – узкий бульварчик с цветочным бордюром, скамейки. Провожая Лидию, Максим часто задерживал ее здесь, упрашивал посидеть. Теперь скамейки стояли мокрые, канны под дыханием осенних заморозков давно пожухли, почернели, бульварчик был пустынным. Лидию охватила грусть, она замедлила шаг. Вот здесь, на этой скамейке, они сидели не раз, и Максим впервые поцеловал ее. Лидия сделала тогда вид, что сердится. До самого дома они шли молча. Максим только вздыхал…
Как далек тот день! И как бы она была счастлива, если бы Максим появился в эту минуту здесь и прошел с ней несколько шагов. Когда все это вернется? Да и вернется ли? Как странно разошлись их тропы. Не слишком ли жестоко испытывает она свою девичью судьбу?..
Лидия очнулась от мыслей, огляделась. Моросит дождь. Вокруг редких огней, как вокруг маленьких лун, дрожат радужные кольца. Пусто, уныло. Не видно ни одного прохожего. Лидии стало страшно. У темного подъезда она увидела все тот же двухцветный «Москвич». Огни его были притушены, обе правые дверцы открыты. За рулем маячила, словно притаилась, согнутая фигура. Лидия ускорила шаги, поравнялась с аркой подъезда. Из его холодной черней тьмы вдруг вынырнули две тени, и в ту же секунду чьи-то цепкие руки схватили Лидию под мышки.
От неожиданности и боли она вскрикнула, выронила свой набитый книгами и тетрадями студенческий портфелик. Противная потная ладонь зажала ей рот.
«Снимут пальто… часы…» – мелькнула мысль. Лидия решила защищаться. Она успела вывернуться и ударить ногой в живот сутулого верзилу в шляпе и смешной карнавальной маске из папье-маше, с нелепым малиновым носом и рыжими искусственными усами. Такие маски продавали на новогоднем гулянье.
На Лидию набросились двое в таких же нелепых, усатых, теперь казавшихся не смешными, а страшными, масках. Она изо всех сил стала отбиваться ногами, пыталась кричать, звать на помощь, но рот ее зажимали все крепче.
– Виконт, может, бросим ее, а? А то нагорит всем. Пошутили, и хватит, – как в кошмаре, услышала Лидия жиденький ребячий тенорок.
– Молчи, размазня! Отшивайся к черту! Трус! – злобно ответил другой голос.
В следующий миг чьи-то руки втолкнули Лидию в машину, больно ушибив о дверцу ее колени. Лидия закричала, но рот ее опять зажали.
– Теперь тебе никакая мораль не поможет, – приглушенно пригрозил чуть гнусавый голос и скомандовал: – Гони!
«Москвич» сорвался с места и помчался во весь дух, петляя в глухих переулках. Мимо мелькали то темные, то освещенные дома, – подъезды, потом черные перелески, дачи. Лидия все еще отбивалась и кусалась. Все тот же, казавшийся знакомым, голос прозвучал, как сквозь вату:
– Да пырни ты ее, ну ее к дьяволу… и выбрось! Возиться тут с ней!
И черная ночь сомкнулась над Лидией…
…Во втором часу ночи в необычной тревоге проснулась Серафима Ивановна. На тумбочке тихо светил под синим колпачком электрический ночник.
– Миша, Миша! – позвала Серафима Ивановна мужа. – Проснись же, Лиды до сих пор нет.
Михаил Платонович пробудился от первого, крепкого сна, непонимающе огляделся.
– Лида еще не пришла, слышишь? Где она могла так поздно задержаться? – спросила Серафима Ивановна.
Михаил Платонович почесал грудь, зевнул:
– В институте. Где же еще? А может, у подруги. Придет. Не волнуйся.
Они замолчали, прислушиваясь, не послышится ли звонок. За окном тишина – спит Москва, спят окраинные улицы, переулки, отдыхают люди, троллейбусы, трамваи, отдыхает под землей метро.
Михаил Платонович опять задремал, но его снова разбудила Серафима Ивановна. Лицо ее было бледно, озабоченно. Старинные, похожие на теремок часы на стене продребезжали три раза…
Серафима Ивановна встала, села у стола, напряглась в ожидании. Не спал теперь и Михаил Платонович. Тревога за дочь сменилась досадой, негодованием: вишь, стыд потеряла – загулялась, что ли, с девчонками, а может быть, и с парнями, вроде этого, привязавшегося как репей, франтика Страхова…
В тягостном ожидании Нечаевы так и просидели до утра. Едва забрезжило осеннее скучное утро, Михаил Платонович, еще раз успокоив жену: «Придет, наверное, заночевала у подруги», – ушел на службу, а Серафима Ивановна, кое-как одевшись, чувствуя слабость в ногах, страх за судьбу дочери, поехала в институт. Там прождала до восьми часов, пока собрались студенты, профессора и преподаватели, обегала все аудитории, опросила всех – Лидии нигде не было.
Серафима Ивановна решила подождать, просидела в вестибюле минут сорок, пока закончится на факультете лекция… В перерыве ее окружили студенты и преподаватели.
– Нету? Не было? Странно. Да вы ищите ее у знакомых…
Несмело подошел Олег Табурин. Он, Кирилл Дубовцев и Петрушин по-настоящему встревожились, побежали к Федору Ломакину, потом все вместе отправились к директору.
– Вы поезжайте домой, Серафима Ивановна, она, наверное, уже дома, – посоветовал Табурин. – А мы, если Лида появится, тотчас же вам сообщим.
И Серафима Ивановна, еще более встревоженная, отправилась домой. Подъезжая к дому, она чувствовала, как сердце ее бьется – чуть не выскочит. Какая большая была бы радость, если бы ее доченька оказалась дома. Серафима Ивановна вошла в квартиру – пусто!
Она побежала к автоматной будке, позвонила на работу, попросила передать начальнику, что ее задерживают дома очень важные семейные обстоятельства – она все еще не решалась назвать причину, – поехала к знакомым и предполагаемым подругам Лидии, но всюду ее встречали с изумлением, а находились и такие, что притворно-сочувственно качали головами: «Ох, эта нынешняя молодежь! Так волновать мать».
Один и тот же ответ был всюду:
– Не было. Не видели.
Тогда Серафиме Ивановне посоветовали позвонить в милицию. Но и оттуда отвечали: несчастного случая с гражданкой такой-то не зарегистрировано…
Когда она услышала слова «несчастный случай», страх, ничем не истребимый, сразил ее. Потом опять он смягчился надеждой. Она знала адрес Страховых и поехала к ним. Ей открыла Перфильевна.
…Валентина Марковна отнеслась к Серафиме Ивановне не только приветливо и ласково, но и по-матерински посочувствовала ей. Выяснилось, что к Страховым Лидия не заходила с тех пор, как перед отъездом у них состоялась вечеринка. Ноги Серафимы Ивановны подкашивались. Она еле доплелась домой. Придя в пустую квартиру, опустилась на стул и так просидела до прихода Михаила Платоновича. И тут начались для обоих муки бесчисленных догадок, поисков….
Следующая ночь прошла в метаниях, полных ужаса и отчаяния. Михаил Платонович успел с утра съездить на электричке в деревню к Фекле Ивановне и привез оттуда нерадостную весть: после того как гостил у них Максим Страхов, Лидия не приезжала… Серафима Ивановна объездила чуть ли не все больницы, клиники, амбулатории, морги – напрасно! Лидия как в воду канула…
29
После перекрытия прорана Максим вновь занял свой пост на шлюзе, где завершалось бетонирование судоприемной коробки. В тот же вечер, придя с работы, он написал Лидии:
«Дорогая моя! Вчера я узнал, вернее почувствовал, что такое настоящая работа. Если бы ты видела эти лица, эти глаза людей, нашу трудовую ярость! Река перекрыта, и вместе с ней перекрыт во мне путь к тому, что еще мешало шагать прямо и смело… Каким маленьким вижу я себя в прошлом! Теперь у меня работа, ты, моя любимая… Через труд и любовь к тебе я пришел к пониманию того, что сейчас чувствую. Скорее бы с тобой встретиться. Теперь, пожалуй, я смогу приехать в Москву дней на пять. Начполит Березов обещает это устроить. Лида, мы скоро увидимся!»
Максим сделал в письме несколько приписок – ему казалось, что он не все высказал, – и запечатал конверт. В эту минуту в комнату вбежал Черемшанов, размахивая бумажкой:
– Тебе извещение, с телефонной станции. Пляши.
– Брось дурачиться… – сказал Максим и вырвал из рук Саши извещение: «20 октября в 22 часа будьте на переговорной, с вами будет говорить Москва».
Сердце Максима дрогнуло радостно и тревожно. Неужели Лидия? Ведь он в предыдущем письме писал, что она может вызвать его по телефону, предварительно послав извещение. А может быть, дома случилось что-нибудь – опять свалился в сердечном припадке отец или заболела мать? Он едва дождался указанного в извещении часа, прибежал на переговорную.
Максим сидел в помещении почты, то и дело вскакивая и прохаживаясь от нетерпения. Письмо к Лидии он уже опустил в ящик, думая, что написал главное, а сейчас по телефону скажет о близкой встрече. Березов, конечно, ему поможет. Молва о его чуткости ходила по всей стройке. Одному начполит помог устроить новое жилье, другому, рядовому рабочему, когда тяжело заболела его жена, вызвал, самолет и отправил в Степновск на операцию…
Голос телефонистки известил в репродуктор:
– Страхов Максим Гордеевич! Вас вызывает Москва. Кабина номер два.
Максим очутился в душноватой тишине кабины, снял трубку. Вот сейчас он услышит голос Лидии, не той суровой и непреклонной, которая жестоко обошлась с ним в день разрыва, а другой – милостивой и любящей… Но сквозь шумы расстояния он услышал голос матери, такой же близкий, но в эту минуту менее всего желанный. Она торопилась, нанизывала слова и излишне громко кричала в трубку. После приветов и поцелуев голос ее стал более отчетливым:
– Отец опять заболел. Но ты не волнуйся и приезжай. Обязательно отпросись на несколько дней. С Лидией неприятность… Что? Да, да… Странное и непонятное. Она куда-то пропала…
Пропала?! Что такое? Не ослышался ли он? Максим продул трубку, крепче прижал к уху:
– Мама, что ты такое говоришь? Лидия уехала? Куда?
– Неизвестно. Ее везде ищут, но безрезультатно. (Максиму послышалось «бестактно»). Она ушла вечером из института и не вернулась домой. Два дня ее нет. Нечаевы думают, не уехала ли она к тебе?
В голове Максима все спуталось: «Поехала ко мне? Пропала? Всюду ищут?»
Он уже плохо слушал, о чем говорила мать. Руки его дрожали, он заикался, задавал беспорядочные вопросы, хотел знать все, все… Но телефонистка равнодушно предупредила:
– Кончайте. Ваше время истекло.
Мать еще раз повторила:
– Приезжай скорее. Завтра получишь телеграмму. Тебе надо обязательно приехать! Обязательно!
О Лидии больше ни слова.
– Хорошо. Приеду! – успел крикнуть в трубку Максим, и линию разъединили.
Максим побежал в общежитие к Гале. В таких сложных вещах она была его лучшей советчицей. Он рассказал ей о странной вести, Галя встревожилась, а Славик сказал, как всегда, невозмутимо-спокойно:
– Что за бред? Куда могла пропасть девушка? Ведь она не иголка. Уехала, наверное, к родным, а отец и мать подняли панику.
Максим проворочался всю ночь, так и не уснул. Утром поехал на шлюз и оттуда позвонил Березову, поделился пугающей новостью. Березов обещал немедля поговорить с Кармановым. Максим едва дотянул до вечера. Весь день на работе он был рассеян.
Когда он вернулся с работы, его уже ждала телеграмма. В ней, извещалось: «Серьезно заболел отец. Несчастье Лидией. Приезжай немедленно». Подпись матери была заверена. Максим даже подумал, не есть ли это очередная инсценировка матери, чтобы вытащить его со стройки домой. Но теперь ему было все равно. Он хотел повидать отца, Лидию – под каким бы предлогом ни делался вызов.
Схватив телеграмму, он побежал в управление строительства. Карманов, уже предупрежденный Березовым, даже не стал читать телеграммы, он только спросил:
– Сколько вам нужно? Пяти дней хватит? Слетать в Москву успеете?
– Успею, – заверил Максим.
– Хорошо. Наш самолет летит до Степновска в пять утра. Не прозевайте.
В общежитии Галя встретила Максима нетерпеливым вопросом:
– Ну что? Есть что-нибудь новое?
– Ничего. Завтра утром лечу самолетом до Степновска, а оттуда в Москву, – ответил Максим.
Галя ни о чем больше не спрашивала, но по глазам ее он видел: какие-то подозрения, о которых она не хотела говорить, мучили и ее.
