Текст книги "Беспокойный возраст"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Галя пожала плечами, все еще тревожно поглядывая на Максима..
– Откуда я знаю? Она не была у нас уже дня четыре… Разве ты не узнал про нее дома? Странно…
– Ты в самом деле не знаешь?
– Даю честное слово! Я ничего не понимаю, что там у вас произошло.
Славик и Галя переглянулись. Лица их стали очень серьезными.
То, о чем рассказывал Максим, так не соответствовало всей их обстановке, всему по-детски веселому уюту их маленькой, тесно заставленной вещами комнаты с высоко взбитыми подушками и подушечками на кровати, старым диванчиком, четырьмя стульями, столиком посредине, с висевшим над ним шелковым розовым абажуром, радиоприемником «Рекорд» в уголке, дешевенькой этажеркой с книгами и множеством других недорогих стандартных вещей.
Видно было – Славик и Галя только устраивались после недавней свадьбы, обзаводились вещичками и очень дорожили всякими мелочами, которые так милы и кажутся такими важными в первую пору супружеской жизни. И нет ничего дороже этих впервые на собственные деньги приобретенных вещей; все купленное в более поздние сроки, лучшее и дорогое, уже не кажется таким милым и значительным.
– Так где же ты пил? Где дрался? Почему уехала Лидия? И что говорил тебе директор? И как ты получил обратно путевку? – допытывался Славик. – Рассказывай же наконец.
И Максим под изумленные возгласы Гали, под сосредоточенно-глубокомысленное молчание Славика рассказал о встрече с Бражинским и его компанией, о знакомстве с Бесхлебновым и Аркадием, об их столкновении, о том, как ударил Леопольда и как колебался – уезжать или не уезжать из Москвы, и как наконец твердо решил потребовать путевку.
Умолчал Максим лишь о встрече с Кудеяровой (он не хотел открывать своей прошлой любовной тайны), о том, как сделал Лидии предложение, и о своем разговоре с Серафимой Ивановной. Любопытная Галя с хитрой настойчивостью выспрашивала, что произошло у него с Лидией, почему она так неожиданно уехала, но Максим, хмурясь, только отмахивался:
– Что тебе сказать? Капризная, своенравная девчонка Лидия – вот что.
– Помочь тебе? – лукаво щуря быстрые черные брови, спросила Галя.
– Помоги, если сможешь, Галя. Узнай, пожалуйста, – горячо попросил Максим. – Серафима Ивановна тебе скажет… Не знаю, почему она от меня скрывает.
Галя засмеялась:
– Неужто не знаешь?
– Не знаю, – ответил Максим. – Вы, женатые, более опытные, может быть, знаете, почему девушка спасается от парня бегством, а мать скрывает, куда.
– Эх ты, кавалер де Грие, – вмешался в разговор Славик. – Как все у тебя запутанно получается. Сам выдумываешь для себя какие-то кроссворды. У нас все проще было. Галя, не так ли? – улыбаясь, спросил Славик у своей юной подруги.
– Да, мы договорились обо всем быстро, – звонко засмеялась Галя.
И Максим позавидовал ясности их отношений, их увлечению своим, словно кукольным, домашним мирком. Он всегда чувствовал себя в квартире Стрепетовых уютно, спокойно и просто. Маленькая семья их жила дружно. Отец Славика, Григорий Нефедович, техник-проходчик Метростроя, и мать, Арина Митрофановна, добродушная толстушка со сморщенным задорным лицом и черными, все еще молодо поблескивающими глазами, были жизнерадостные люди. Что бы ни случилось, какая бы неприятность ни явилась в дом, они встречали ее стоически спокойно. Максим знал: в минувшую войну Стрепетовы пережили большую беду – потеряли на фронте старшего сына Михаила, а сестра Арины Митрофановны в первый месяц войны, спасаясь на Казанском вокзале от бомбежки, попала под вагон электрички и погибла. Сам Григорий Нефедович почти всю войну прошагал в боевых походах от Волги до Берлина, трижды был ранен. Немало трудностей пережила семья Стрепетовых и в первые послевоенные годы.
Максим собрался уходить. Славик сказал назидательно:
– Ты со своими переживаниями и похождениями не забывай, что нам уже надо готовиться к отъезду. Раз решили вместе, стало быть, вместе. И не поддавайся на обывательские уговоры. Не слушай – всяких шалопаев, вроде твоего Бражинского. А этот Аркадий, видать, – ядовитая гадина. Это, друг мой, не просто болтун. Надо разоблачить его и всю их шайку.
Максим ушел от Стрепетовых немного успокоенный, но, как только остался один, бурные противоречивые мысли и нерешенные «кроссворды» и «ребусы», как их назвал Славик, вновь завертелись в его голове…
18
На цыпочках, чтобы скрыть свой приход от матери, Максим прошел к себе, а потом так же осторожно прокрался в кабинет отца. Мать была занята с Перфильевной на кухне. Она еще ничего не знала о случившемся в институте. Но она услыхала, как сын возвратился, и не встретила его только потому, что все еще сердилась на него за вчерашнее.
Максим подошел к окну. В синих сумерках могуче и устало после трудового дня вздыхала Москва. Дальние огни колебались и дрожали, как степные, видные на многие версты костры на ветру. Рои малиновых светлячков – стоп-сигналов автомашин – летели вверх и вниз по Кутузовскому проспекту.
Грозовые, цвета морской воды, со стальным отливом по краям облака сдвинулись над юго-западной окраиной. В них все еще суетливо мигали молнии. Максим глядел на облака, и мысли его устремлялись в лесное Подмосковье, к задумчивым березовым рощам, к темным ельникам, к тихим селам и дачам – там где-то была Лидия. Все его существо было полно ею. Никакие уговоры Серафимы Ивановны не убедили его в необходимости отложить свадьбу.
Галя Стрепетова, конечно, узнает у Серафимы Ивановны, куда уехала Лидия, и скажет ему завтра. Тогда он поедет к ней, в деревню, разыщет ее, и там они окончательно обсудят, что делать дальше.
В кабинете бродили сумрачные тени, изредка разгоняемые отсветами фар автомобилей, пробегающих где-то внизу, в каменном ущелье улицы. Максим сидел, боясь пошевелиться, чтобы не услышала мать или Перфильевна и, войдя, не помешали думать о Лидии. Она проплывала в его воображении, подобно световому блику на стене комнаты, и то улыбалась, то гневно хмурилась. Иногда ему казалось, он чувствует прикосновение ее рук, тепло ее губ.
Он терзал себя раскаянием, что не продлил счастливых минут, а, наоборот, подтрунивал над ее сокровенным, все еще непонятным ему душевным миром. Как ему хотелось проникнуть в ее душу, разгадать ее! Сначала он не понимал, чего ищет Лидия, какой смысл таился в ее исканиях. Но вскоре, сам того не замечая, оказался под ее влиянием. Он противился, грубил, посмеивался, а любовь изменяла его самого.
Максима охватило странное чувство, похожее на нетерпение, когда человек слышит далекий, настойчивый призыв к чему-то важному, но еще не отдает себе отчета, что это за призыв. Он вскочил с дивана и вновь подошел к окну. И опять он увидел почти черные облака и в них – немые, без грома, золотисто-розовые отблески молний. Они представлялись Максиму по-новому величественными и таинственными. Там, где проносилась гроза, возможно, была Лидия. И облака казались поэтому еще более прекрасными; их формы незаметно менялись, превращаясь то в горы, то в сказочные дворцы. Дождь, теплый, густой, какой бывает только летом, шел там, и лес под тяжелыми каплями, наверное, шумел, и сочная трава и цветы пахли так, как пахнут они только в грозовые ночи…
Максим даже затаил дыхание от удивления, от какого-то огромного, потрясшего всю душу чувства. Впервые мир рисовался ему таким безгранично широким и непостижимо прекрасным. И как же он не хотел замечать этого раньше, не понимая того, о чем часто говорила Лидия? А ведь она говорила именно об этом, она это уже понимала.
Он открыл форточку, и свежий, пахучий воздух, какой бывает после проливного дождя, хлынул в комнату. Максим жадно вдыхал его и чувствовал: легкие раздуваются, будто мехи. Ему хотелось как можно больше вобрать этого воздуха.
Прошло немало времени, пока Максим успокоился. Он включил свет, прошелся по кабинету, остановился у отцовского письменного стола.
При электрическом свете кабинет отца словно обнажился и казался давно опустевшим, заброшенным.
В прихожей послышались стук, знакомые шаги, голос отца и еще чей-то веселый густой баритон. Максим вздрогнул, вспомнив, что его ждало объяснение. Но кто пришел с отцом, чей это голос? Максим хотел незаметно проскользнуть в свою комнату, а потом совсем уйти из дому, но отец и незнакомый гость, полный, осанистый, уже стояли у двери в гостиную, и Гордей Петрович заметил сына.
– А-а… Ты дома… Отлично. Мне надо с тобой серьезно поговорить, – холодно сказал Страхов.
19
Толстый мужчина с розовым благодушным лицом оценивающе взглянул на Максима:
– А вырос твой сынок, Гордей… Вишь, какой стал… Красавец! Хороший сын, хороший…
– Макс, разве ты не помнишь, кто это? Семен Григорьевич Аржанов, – хмурясь, представил гостя Страхов. – Тот самый, которого ты так подвел, да и меня тоже.
– Что ты, Гордей, – замахал рукой Аржанов, отдуваясь. – Радоваться должен, хвалить, качать такого сына, который пренебрег хлопотами родителей и сам хочет выбиться на самостоятельную дорогу…
Аржанов улыбался, обнажая золотые зубы, и от улыбки полные щеки его, казалось, лоснились. Он весь сиял благополучием, как бы воплощая в себе жизнерадостность и добродушие, и Максим не мог понять, искренне хвалит он его или скрывает за похвалой иронию.
– Пустяки, – говорил Аржанов и все время пристально поглядывал на Максима своими неопределенного цвета, прозрачными глазами, в которых трудно было уловить, о чем в действительности думал и что чувствовал этот человек.
Максим вспомнил, что очень давно, когда еще учился в школе, видел Аржанова несколько раз на даче отца.
Теперь же, после того как Аржанов принял участие в его судьбе, он чем-то неуловимым поразил его. Разговаривал он очень весело – этак душа нараспашку – и все время как будто льстил отцу, говоря только приятное ему. У него был круглый, солидно выпяченный живот, руки пухлые, с короткими, но удивительно проворными пальцами. Они то перебирали борт коричневого пиджака, то трогали кончик тонкого острого носа или губу, словно пытались что-то схватить на лице, а может быть, удержать лишнее, готовое сорваться с мясистых губ слово.
Гордей Петрович и гость уселись обедать. Максим хотел уйти, но отец остановил его:
– Ты останься. Уж будь любезен – повремени.
Аржанов опять вступился за Максима:
– Что ты, Гордей. Ты уж не кори сына. Поступок его честный, правильный.
– Все это, конечно, так, – согласился Гордей Петрович, – но ставить и меня и тебя в дурацкое положение… Мог же он, прежде чем идти в институт, посоветоваться со мной.
– Я был у тебя, папа, – пробормотал Максим.
– Где ты был?
– В управлении. В твоей приемной.
– Почему же я тебя не видел?
– Ты куда-то спешил, и я не решился…
Лицо Страхова отразило возмущение и гнев.
– Что это еще за новости – ходить в учреждение по домашним делам?
Валентина Марковна, суетившаяся у окна, боязливо смотрела на сына. Губы ее были сжаты: она уже все знала.
– Ладно, иди. Потом поговорим, – махнул рукой Страхов.
Оскорбленный тоном отца, Максим ушел к себе. Он чувствовал себя мальчишкой, ждущим наказания, привязанным к отцу и матери прочными, как в детстве, узами. Он слышал, как разговаривали в столовой отец и Аржанов, как они о чем-то спорили, упоминали его имя. В этот спор изредка вкрадывался тихий голос матери. Судя по веселому голосу и смеху Аржанова, тот продолжал защищать Максима, а мать все извинялась и жаловалась на его упрямство.
«И чего она так унижается?» – с негодованием думал Максим.
И опять им начали овладевать злость, нежелание кому-либо покориться.
Наконец Аржанов ушел, и Максим замер, услышав за дверью быстрые шаги отца.
– Ну-с, натворил ты дел, черт бы тебя побрал! – входя, гневно заговорил Страхов. – Кто тебя дернул идти к директору?!
– Папа, ты же сам советовал: ехать надо, – сдержанно ответил Максим.
– Советовал, советовал… – передразнил, отдуваясь, Гордей Петрович и тяжело плюхнулся на диван. – Ты мог сначала позвонить. Я бы сам уладил дело. Как ты не понимаешь, что скомпрометировал отца, а еще взрослый человек!
– Я понимаю одно, папа: это – протекция… блат, как у нас говорят, – негодующе повысил голос Максим. – От меня все отвернулись, как только узнали.
– От него отвернулись! – вскричал Гордей Петрович. – А мне, думаешь, ловко от всей этой истории? Узнали в министерстве и в институте, что это по моей просьбе. Аржанов тоже звонил, просил… И вот: на тебе! Из института звонят, посмеиваются: «Напрасно хлопочете – ваш уважаемый сын рассудил правильнее». Скандал! Аржанов делает вид, что все это ерунда, а сам обиделся. Черт знает что!
– Я в этом не виноват. Я давно говорил – не надо никакого Аржанова, – угрюмо твердил Максим.
– Ишь ты! Не надо! А я разве хотел? По мне хоть на луну лети. Скорее определишься и узнаешь, почем фунт лиха! Из-за матери вышла вся эта кутерьма. Закатила истерику. Ты спал, а я с ней возился чуть ли не до рассвета. «Не отпущу сына, он у нас единственный». И пошла, и пошла. А утром сама поехала к Аржанову.
Гордей Петрович вздохнул, ероша обильно высветленные сединой волосы.
Максим смотрел на отца и не узнавал его. Перед ним сидел человек, до предела усталый, придавленный грузом многих забот и дел. От властности, которая так неприятно удивила его в приемной управления, не осталось и следа. Плечи обвисли, лобастая голова сникла на грудь, вдоль отвисших щек резче выступили морщины, углы губ опустились.
– Пап, извини, я не хотел причинить тебе неприятность, – стал оправдываться Максим. – Но как же быть? Я вчера перечитывал твои заметки, те, что в сумке. Про старое… – Он горячился все более, торопливо нанизывая слова. – Тебе тогда было столько лет, сколько мне теперь. Ты был комсомольцем. А я кто? Ведь я тоже… Тогда, конечно, было труднее, я знаю. И вот теперь… ты говоришь совсем другое. Я тебе верил. Если бы не ты, я, может быть, совсем иначе поступил и согласился бы на уговоры мамы. Мне самому сначала хотелось остаться в Москве. Я колебался… Но ты… ты… Значит, и ты не уверен, что мне надо ехать туда, где потруднее? Значит, что-то и в тебе изменилось за это время, да?
Договаривая последние слова, Максим остановился перед отцом и смотрел на него в упор полными укора, выпытывающими глазами. Только теперь Гордей Петрович увидел перемену в сыне. Она его ошеломила. Перед ним стоял не прежний тонкошеий юнец, всегда почтительно выслушивающий каждое его слово, а взрослый мужчина, ощутивший свою волю. Он в чем-то упрекал, чего-то требовал, с чем-то не соглашался.
– Позволь! – сдвигая брови, остановил сына Гордей Петрович. – Яйца курицу хотят учить? Ты с кем говоришь?
– Папа, я много думал в эти дни, – не слушая и все более горячась, продолжал Максим. – Я хотел с тобой посоветоваться. Мама ничего не понимает. Ей бы только угождать, ни в чем мне не отказывать, а разве только это нужно, папа?! Ведь мне скоро уезжать, а ты даже не находишь полчаса потолковать со мной как следует. Ты даже не заметил меня, когда я ждал тебя в приемной.
Гордей Петрович склонил голову, поколебленный в своем намерении строго отчитать сына.
– Да, не видел… Отбивался от посетителей… Не заметил сына… Дела, дела… Холодильники, телевизоры, радиоприемники… – Гордей Петрович горько рассмеялся. – Сына родного не заметил. А как же тетрадочки, блокнотики, полевая сумка? – Он будто разговаривал сам с собой, совсем иным, обмякшим голосом. – Ты скажи, Макс, что тебе еще надо? О путевке договорились – получай и езжай куда хочешь. Поводырей тебе не нужно. Денег? На первый случай, пока устроишься, и денег дам.
Максим широко открытыми глазами удивленно и прямо смотрел на отца. В них был напряженный вопрос: действительно, что ему еще нужно? Он и сам не мог точно ответить – что, но чувствовал неудовлетворенность, какую-то тяжелую неясность… Упоминание о деньгах рассердило его.
– Папа, мне деньги не нужны, – сказал он. – Я получу подъемные.
– Тогда что же? Что? – устало спросил Страхов.
На лице Максима отразилось напряженное раздумье.
– Мне трудно объяснить, – с усилием выговорил он. – В последние дни я и сам не понимаю, что со мной. Мне бывает очень трудно, ты понимаешь? У меня такое ощущение, будто я получил диплом инженера и не знаю чего-то главного.
Гордей Петрович вздохнул:
– Ну, это знакомое дело. Приедешь на место, поработаешь – и все станет ясно.
– Мне кажется, ты и мама не научили меня чему-то очень важному, без чего нельзя начинать самостоятельную жизнь, – морща лоб, сказал Максим.
– Чему же это? – спросил Страхов.
– Я и сам не знаю. Некоторые мои товарищи говорят, что мне трудно будет работать… Что меня излишне холили… Папа, как это произошло, что я стал такой, а? Ведь ты был в мои годы совсем, другим.
Гордей Петрович усмехнулся:
– Ты спрашиваешь, почему ты стал таким, – а я себя спрашиваю: что сталось со мной? Почему я уступил матери? Как это произошло – ты у нее и спроси.
– Значит, и ты не прав, отец?
– Знаешь что, Макс! – резко оборвал сына Гордей Петрович и встал. – Прекрати философию и всякую психологию. Хватит! Диплом и путевка у тебя в кармане. Покупай билет и – с богом! Могу только пожелать успеха. – Страхов потер ладонью широкий лоб, как бы припоминая что-то, и вдруг спросил: – Окажи, а за что ты избил Леопольда Бражинского?
Максим ответил не сразу:
– Это длинная история…
Он опять ощутил какую-то разобщенность с отцом и подумал что после всего сказанного тот вряд ли одобрит его поступок.
– Мать сказала… Леопольд оскорбил тебя. И что-то насчет комсомола… Верно это?
– Верно.
– Гм… Одно могу сказать: это не метод защиты чести комсомола. Такие случаи рассматриваются теперь как самое обычное хулиганство, как неумение вести себя на людях. Ясно?
– Папа, но ведь Леопольд мерзавец! – вскричал Максим.
– Ну и что же? Леопольд и его папаша, конечно, дрянь, которую надо выметать железной метлой, но тебе трогать Леопольда не следовало бы. Особенно теперь, перед отъездам. Он способен, как и его достопочтенный родитель, на всякую пакость. И наводить порядок в нравственности Бражинских не так надо. И хотя ты хлобыстнул Леопольда, защищая свое достоинство, но все-таки учти на будущее: наскоками действовать не следует.
– Отец Бражинского такой же подлец? – спросил Максим.
– Жулик, и довольно крупный, хотя и не доказанный. Вот стараюсь доказать, – угрюмо пробормотал Гордей Петрович.
Он направился к двери и у самого порога обернулся:
– Да… Насчет того, много или мало учил я тебя главному… И такой ли ты слабый, как тебе говорят… Может быть… Тут больше мать старалась… Но и я, наверное, многое проглядел… А у тебя своя голова на плечах, и ты сам должен во всем разобраться. Ясно? И блокнотики мои с записями все-таки прихвати на дорогу. Когда будет трудно, почитай. Мне самому не вредно иногда кое-что вспомнить… – И, кивнув сыну, Гордей Петрович вышел.
20
Наутро Максим встал рано и, не позавтракав, все еще избегая встреч с матерью, помчался к Стрепетовым.
Галя встретила его с недоумением:
– Так рано? Уж очень ты быстрый. Я еще не ездила к. Нечаевым и ничего не знаю.
Максим печально склонил голову. На побледневшем лице были заметны следы бессонной ночи.
– Эх, ты, – шутливо и сочувственно оказала Галя. – Погоди хоть до вечера. Я сегодня же узнаю.
В комнату вошел Славик в голубой, тщательно отглаженной тенниске, свежевымытый, розовощекий, ясноглазый. В руках он держал еще теплый румяный батон: бегал в хлебный магазин.
– О! Ты уже здесь! – обрадованно вскрикнул Славик. – Садись – будем завтракать.
– Нет. Я пойду, – угрюмо ответил Максим.
– Да что с тобой? Чего ты переживаешь? Плюнь – все уладится. И Лидия найдется. И поженим вас до твоего отъезда, честное слово, – засмеялся Славик.
Галя суетилась у стола, приготавливая завтрак.
– Завтракать, завтракать! – весело пригласила она.
– Вечером зайду, – сказал Максим.
Он шел по улице совсем расстроенный. Вдруг вспомнил о Бесхлебнове. Вот бы с кем поговорить! Все эти три дня Максима очень тянуло к нему. Но он не знал, где живет новый приятель. Элька Кудеярова, конечно, знает. Кстати, она сможет рассказать, что потом было с Леопольдом и что этот тип замышляет против него.
«Леопольд и папаша его – дрянь, – вспомнил он слова отца. – А вдруг я опять наткнусь на их компанию?»
И Максим заколебался, но все, же решил поехать в театральное училище.
В студии был перерыв. Женщина-вахтер в обшитой желтыми галунами форме на просьбу Максима вызвать Елену Кудеярову презрительно оглядела его с ног до головы, ответила отрывисто-грубоватым говорком:
– Уже десятый раз вызываю эту Кудеярову. Ходите тут – не даете девочкам заниматься.
Кусая губы, Максим нетерпеливо прохаживался по залитому, несмотря на – дневное время, электрическим светом коридору студии. Даже сюда проникал с театральной сцены застарелый запах кулис и обветшалого реквизита.
Эля выбежала раскрасневшаяся, с сияющими глазами, в старинном платье крестьянской девушки, в пунцовом сарафане и бутафорском кокошнике.
Максим даже не узнал ее вначале: смазливое, подрумяненное лицо светилось наигранной стыдливостью и лукавством. Максим опасался встретить Элю разгневанной за учиненный скандал, но увидел в глазах ее только удивление.
– Ты?! – негромко вскрикнула она. – Как это занесло тебя в наше святилище? – Кокетливо пожимая округлыми плечами, не давая Максиму опомниться, она отвела его в полутемный угол коридора, спросила: – Соскучился? Вспомнил? Вот умница! – Она сжимала его руки, заглядывала в глаза.
– Погоди, – мрачно предупредил Максим и сразу перешел к делу: – Что Леопольд?
Элька сделала невинные глаза:
– А что? Ничего!
– Не обижается?
Кудеярова заговорила полушепотом, как будто заискивая и подделываясь под его тон:
– Ты правильно его стукнул. Я была в восторге, когда он вернулся с синей шишкой. Он нахал и страшно надоел с этим своим Юркой. Просто бездельники какие-то. И совсем распустились…
– Ну, и что он? Собирается жаловаться? – допытывался Максим.
– Не будет он жаловаться. Он трус, у них самих рыла нечистые. Но он поганый… И не связывайся с ним. – В голосе Эли звучала искренность. – Миленький, как я рада! Ты, конечно, придешь к нам? Придешь? – настойчиво просила она.
– А как же Бесхлебнов? – насмешливо щурясь, спросил Максим. – Ведь он твой жених.
Эля заиграла длинными, загнутыми кверху ресницами, засмеялась. И странно было слышать этот смех из уст миловидной девушки-крестьянки.
– Мишка – жених? Ха-ха! Ты же знаешь, он не герой моего романа. Ведь это утюжок… Монстрик!
– Ладно! – сурово оборвал Максим. – Ты дай мне его адрес. Мне очень нужно. Я тороплюсь.
– Так ты придешь? – заговорщицки, шепотом спросила Эля, обдавая Максима запахом румян. – Мои старикашки уедут на дачу. Неужели ты забыл, как нам было хорошо? – И она прижалась к нему высокой упругой грудью.
Максим отвернулся, повторил:
– Дай адрес Бесхлебнова.
Элька изменилась в лице:
– А вы с Мишкой и в самом деле невежи и шакалы. Пожалуйста, вот тебе адрес. Он мне не нужен. Можешь ему кланяться. И скажи: он такой же свинья и чурбан, как и ты… И мне чихать на его героизм.
– Хорошо. Передам. До свидания.
Максим повернулся, чтобы уйти, но Элька вцепилась в его рукав. Из-под раскрашенного под парчу кокошника зло засверкали ее ясные, притворно невинные глаза.
– Ты что? Неужели никогда не придешь?
– Никогда, – твердо ответил Максим.
– Лидия? Да? – ревниво спросила Элька.
Максим не ответил. То смутное и нечистое, что было у него с Кудеяровой два года назад, казалось теперь ему особенно постыдным. И театральная красивость ее была для него в эту минуту особенно неприятной.
Голос ее стал заискивающе-ласковым.
– Ты и на спектакль не придешь? – Кукольное личико ее пылало обидой от полного невнимания к ее сценическому дебюту. – Ведь я играю в «Каширской старине». Смотри, какой у меня костюм, – смиренно добавила она и даже сделала перед ним легкий, грациозный пируэт.
Максим не взглянул на нее, направился к выходу.
– Какой же ты нахал! – со злыми слезами в голосе крикнула Элька.
Суровая вахтерша сокрушенно покачала головой не то вслед Максиму, не то осуждая молодую актрису.
21
Максим прошел по гнущимся доскам через глубокие траншеи с уложенными в них газовыми трубами и, войдя в дверь старого дома, очутился в сырой и мрачной лестничной клетке. Домоуправление, видимо, смотрело на этот дом как на обреченный; его давно не ремонтировали, не штукатурили, стены покрылись серо-зеленой плесенью, потолки в лестничных перекрытиях обвалились, но на почерневших дверях, рядом с почтовыми ящиками, все еще значились фамилии жильцов, а под кнопками звонков указывалось, кому и сколько раз звонить.
Он неуверенно нажал кнопку. Дверь отворилась, и на пороге появилась опрятно одетая пожилая женщина с поблекшим лицом и бирюзовыми глазами, очень похожими на глаза Миши.
Откуда-то из глубины полуподвальной, неярко залитой дневным светом комнаты метнулась знакомая коренастая фигура. Максим опомниться не успел, как сильные руки уже сжимали и трясли его, а дружеские шлепки так и сыпались на его спину.
– Нашел? Вот молодчага! А я тогда за этой кутерьмой даже забыл пригласить тебя и адреса не дал. Только после вспомнил. Вот здорово, что пришел. Честное слово, ты настоящий парень, – широко улыбаясь и увлекая Максима в комнату, добродушно басил Бесхлебнов. – Живем мы с мамашей не ахти как просторно, зато вполне самостоятельно.
– Ах, балагур, ты уж молчи, – вмешалась женщина. – Тебя на шестик посади, и то песни петь будешь.
– И буду. Познакомься, дружище. Это моя мама – Елена Дмитриевна… Была когда-то, как у лермонтовского купца Калашникова, Алена Дмитриевна, даже в Елоховскую церковь ходила, а теперь образумилась.
– Ой, шутник! Он вас заговорит, – с ласковым укором глядя на сына, произнесла Елена Дмитриевна и протянула Максиму сморщенную руку.
Жили Бесхлебновы в самом деле нешироко – маленькая, не более десяти квадратных метров, комната освещалась единственным низким окошком, какие бывают в полуподвальных этажах, другая (еще меньше первой) служила, по-видимому, спальней Елене Дмитриевне. Обе комнатки были устланы домоткаными дорожками и сияли чистотой. Тут же нашлось место и для диванчика, и для кровати, где, очевидно, спал Миша; на столике в углу приткнулся телевизор, ни вокруг стола – четыре стула, на стене – дешевые коврики, фотографии, две-три репродукции с картин – во всем опрятность, непритязательность.
Тоном избалованного, не ведающего нужды человека Максим сказал:
– Да, Миша, живешь ты действительно… скудновато…
– А что? – сияя светло-голубыми глазами и удивленно оглядываясь, беспечно спросил Миша. – Не нравится? А мы с мамашей привыкли, верное слово. Ведь я уже два года как в отъезде, а ей зачем много?
– Да тебе-то все равно, – махнула рукой Елена Дмитриевна и нахмурилась: замечание Максима о жилье ей не понравилось, впервые пришел и уже навел критику.
– Теперь вам обязательно дадут хорошую квартиру, – пообещал Максим так уверенно, словно сам заведовал распределением жилплощади. – Орденоносцам всегда дают в первую очередь.
– Как же, жди… Теперь орденоносцев – тыщи, всех сразу не ублаготворишь, – заметила Елена Дмитриевна.
– Может, и дадут, – простодушно улыбаясь, неуверенно согласился Миша. – Ежели предоставят, не откажемся, мамуня, а? Только ведь я вряд ли в Москве останусь. Разве я свою целинную судьбу на Москву променяю? Там у меня теперь и друзья и работа. Моряк как привяжется к морю – не оторвешь, так и меня от целины… – Миша плутовато взглянул на мать, подмигнул: – Я и женюсь там, семейный якорь брошу и тебя, мамуня, туда заберу…
Елена Дмитриевна отмахнулась:
– Потом видно будет. Лучше гостя привечай. – Она вышла в клетушку, заменявшую прихожую, откуда тотчас же запахло газом и послышалось звяканье кастрюль.
Максим и Миша примостились на диване. Максим с любопытством, как нечто диковинное, разглядывал Бесхлебнова. Миша все больше нравился ему, подкупал своей безыскусственной манерой говорить так, будто они знали друг друга давным-давно; нравились Максиму его небрежно-молодцеватые жесты, привычка часто лохматить растопыренными пальцами, как живой гребенкой, светло-русые непокорные кудри, а особенно – способность улыбаться весело и открыто, как бы призывая к соучастию в каком-то добром, хорошем деле.
Максим чувствовал себя в обществе нового товарища непринужденно. Они сидели на диване плечом к плечу и оживленно беседовали, но Максим все еще не говорил, зачем пришел:
– Кстати, у кого ты узнал, где я живу? – спросил Бесхлебнов.
– У Эльки, – пренебрежительно пожав плечами, ответил Максим. – Она велела тебе кланяться. За невнимание назвала тебя свиньей и чурбаном, а меня шакалом.
– Вот дура! – Бесхлебнов незлобиво засмеялся и пристально взглянул на Максима. – А ты… Вы давно знакомы?
Максим замялся, почувствовал, что краснеет.
– Недавно.
– Родители ее тут, на Бауманке, живут, – продолжал Бесхлебнов. – Можно сказать, соседи. Отец на заводе трудится, там, где и я работал. Я думал: скромная, порядочная девушка… одаренная. Одним словом, артистка. Ну и, как только приехал, сразу к ней с самыми серьезными намерениями. А вокруг нее уже крутится этот Аркадий. Теперь, конечно, вижу – неладно у нее с этим хлюстом. Я в ней окончательно разочаровался. Хотя она и готовится стать артисткой, а мещанка до мозга костей… Наряды, тряпки, кутежи, а души в ней – нисколечко. По-моему, пускай я тракторист или, допустим, простой слесарь, но я свое место в жизни знаю, верное слово. Для меня важно, чтобы вот тут и тут было… – Бесхлебнов ткнул себя пальцем в лоб, потом в грудь. – Главное, чтобы разум и сердце были. Ну а ты как с ними спутался? Парень ты как будто не шалтай-болтай…
– Да вот так… – смутился Максим. – Все это, конечно, глупости. Ерунда! Вообразили себя какими-то привилегированными, как этот Бражинский. Некоторые побросали учиться. Друг перед другом щеголяют, кто ярче да пошикарнее оденется. Ходят в «Националь» ужинать. Тут уж – у кого больше денег…
– Гм… деньги надо зарабатывать, – насупился Бесхлебнов. – .Это кто же тебе деньги-то выплачивает? Разве ты где-нибудь работаешь?
– Мне дают отец и мать.
– Да за что? – удивился Миша.
– Да просто так, на карманные расходы.
– Ну и много они дают?
Максим помялся, но тут же решил говорить правду, перед Мишей нечего было кривить душой; ему даже хотелось, словно в какое-то наказание за старые свои увлечения, до конца вывернуть душу наизнанку.
– Когда как… Ну, мне мать дает всегда рублей сорок – пятьдесят в месяц. Да еще мелочь, подарки всякие… Это помимо стипендии, которую я целиком расходовал на себя…
– Ого, брат! Это пятьсот рублей старыми? Да ты совсем капиталист, – засмеялся Бесхлебнов. – Да кто же твой батько? Министр, что ли? Или какой большой начальник?
