Текст книги "Беспокойный возраст"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Ну и что же, по-вашему, не устраивает вас в местах столь отдаленных? Например, в Ковыльной, куда мы все собираемся уезжать? – невинным голосом спросил Саша.

– Именно и не устраивает, что они столь отдаленные, – плоско скаламбурил Игорь.

– Все ясно как дважды два, – осклабился Саша. – Логика папенькиных сынков…

Славик опять потянул Сашу за рукав, но тот вцепился в Игоря как репей.

– Позвольте! – хлопнул он себя ладонью по лбу. – Как фамилия ваша? Аржанов? Так я и знал! – изогнулся он. – Слыхал, слыхал… Это, кажется, вы более трех лет пишете кандидатскую диссертацию?

Игорь приосанился, ответил с достоинством:

– Да, я работаю над диссертацией «Водоканализация в эпоху Римской империи».

– Ого, ничего себе… Очень современная тема… Ну и как работа – подвигается?..

– Мне едва дали отсрочку еще на год. Скоро закончу.

Саша обернулся к Максиму:

– Ты слыхал? Товарищ работает над диссертацией до седой бороды… Силен парень, а?

Саша захохотал, Славик тоже едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

– Я не понимаю, – поджал губы Игорь. – Это не тема для шуток.

Словесная дуэль, к счастью, была прервана: в дверях столовой появилась Валентина Марковна и торжественно пригласила гостей к столу.

31

Прошло не менее часа. Отзвучали тосты за успешное окончание института, за преподавателей, за самостоятельную жизнь, за родителей, за дальние счастливые дороги. Особенно кудрявым красноречием отличались Бутузов и Черемшанов.

Веселье нарастало. Даже Серж Костромин, важно оттопыривая губы, провозгласил тост «за отважных молодых специалистов, подобно древним землепроходцам прокладывающих дороги в неизведанные земные просторы и соединяющих непокорные реки».

Сидел молча и цедил сквозь зубы слабенькое сухое вино Игорь Аржанов. Раздосадованный Сашиным острословием, никем не замечаемый и надутый, как индюк, он чувствовал себя здесь совсем лишним и только из упрямства не уходил, высокомерно поглядывая на всех. Неугомонный Саша и Славик не оставляли его в покое и за столом – то и дело метали в него ядовитые стрелы насмешек.

Максим все время был занят Лидией – они сидели рядом, как жених и невеста, и все старались отметить это в своих тостах.

Лидия развеселилась, ее и Галин смех, не затихая, звенел за столом. Иван Бутузов и Саша Черемшанов, тоже приведшие своих институтских подруг, отдали их на попечение Гали и Лидии. Девушки – сероглазая пухленькая Вероника Стебелькова, подруга Бутузова, выпускница того же факультета, что и Галя, и прямая, угловатая и некрасивая, но с удивительно глубокими черными глазами, Тося Иноверцева, весьма строгая девушка, к которой Саша давно был неравнодушен, – сидели на другой половине стола, занятые своими девичьими секретами.

Они, казалось, нисколько не обижались на своих кавалеров за невнимание. Их отношения еще не сложились в любовные: они, как было принято говорить в студенческой среде, только дружили, а дружба могла и не перерасти в любовь, а остаться дружбой надолго, может быть, на всю жизнь.

Бывают минуты среди самого бурного веселья, когда все вдруг ненадолго притихнут – то ли задумаются и загрустят, то ли пожалеют о чем-то. Такая минута наступила за столом – среди пирующих. Как будто все разом подумали, что сидят вместе в последний раз и, может быть, никогда не соберутся вновь. Саша Черемшанов перестал дурачиться и посерьезнел. Притихли Славик и Ваня Бутузов, примолкли девушки…

Миша Бесхлебнов сидел перед ними как живое напоминание о том, что всем предстояло пережить, удачно или менее удачно – все равно. Его орден напоминал об уже свершенном им большом подвиге.

– Товарищи! Давайте – споем, – предложил Черемшанов и, вставая, поднял длинную-костлявую руку.

Его поддержали.

– А что? – спросил Славик.

– «Шумел камыш, деревья гнулись…», – диссонансом ворвался в общее приподнятое настроение насмешливый, точно липкий голос Игоря. – Тоже нашли удовольствие – горланить песни. У меня есть предложение идти танцевать.

– Мы против такого предложения, – заявил Бутузов.

– Петь, петь! – закричали девушки и захлопали в ладоши.

Никто не заметил, как Максим встал, кинул яростный взгляд в сторону Игоря.

– Почему, собственно, «Шумел камыш…»? По какому праву вы еще насмехаетесь? Если вам не нравится петь, можете уйти… – среди общей тишины раздался его голос.

Игорь заморгал красными веками, надул щеки, не зная, как отразить удар.

– Собственно… Я, конечно, могу уйти… Я не возражаю, – забормотал он.

– Макс., перестань! Как не стыдно! Ведь Игорь – твой гость, – всплеснув руками, ужаснулась Галя.

– Ты что? Совсем опьянел или одурел? – шепнул Максиму на ухо Славик.

– Так мне уйти? – спросил Игорь, вставая. В лице его было что-то растерянное, глупое…

– Да! – отчеканил Максим.

Лидия смотрела на него изумленно. Бесхлебнов одобрительно улыбался с другого конца стола.

– Ну что ж… Я уйду, – сказал Игорь и покачнулся – от шампанского его разморило. – Серж, идем, – потянул он за руку Костромина.

Все молчали.

– Ты тоже хочешь танцевать? – насмешливо спросил Максим у Сержа.

– Нет. Я тоже, пожалуй, уйду, – ответил Костромин. – Должен тебе сказать, Максим: хозяин обязан быть вежливым со всеми, как бы ни неприятен был ему какой-нибудь гость. До свиданья, товарищи, – любезно откланялся Костромин и зашагал к двери.

– Дипломат, – громко пустил ему вслед Максим.

– Что такое? Что случилось? – послышался испуганный голос Валентины Марковны.

Она стояла у двери, держа в руках блюдо с тортом, загораживая дорогу Костромину и Аржанову.

– Куда вы, Сержик, Игорек? Почему так рано уходите?

– Спросите у своего благовоспитанного сыночка, – с возмущением бросил Серж. – Прощайте…

И оба солидных гостя удалились. Было слышно, как в прихожей Костромин успокаивал Игоря.

– В чем дело, Макс? Что ты тут натворил? – спросила Валентина Марковна, подходя к столу.

– Ничего особенного, мама. Я уже тебе говорил: гостями ведаю я, – улыбнулся Максим.

Губы Валентины Марковны дергались. Ничего больше не сказав, она вышла. Галя и Вероника набросились на Максима:

– Все-таки ты не прав, Макс. Так унизить людей. Это похоже на сведение личных счетов.

– Ты права, Галя, у меня с Аржановым личные счеты, – холодно ответил Максим.

Лидия все так же пытливо, но без осуждения смотрела на него.

– Бесстыдник, разошелся… Тоже мне, командир, с отца берет пример, – убирая грязные тарелки, ворчала Перфильевна. – А мать сидит теперь на кухне и заливается слезами.

Все, за исключением Лидии, Саши и Бесхлебнова, стали журить Максима.

– Дорогие друзья, – вмешался Черемшанов. – Собственно, о чем вы жалеете? Ведь они, эти два пижона, среди нас были совсем лишние. У них – свой кодекс жизни, у нас – другой. Мы на взлете, они – на мели. И им с нами не по пути.

– Правильно, Саша, – поддержала Черемшанова молчаливая Тося Иноверцева. – Ушли – и ладно. Скатертью дорога.

– Братцы! А правда, без них, индюков этих, стало вроде как просторнее, – послышался уже пьяненький тенорок Бутузова, – Запевай, Сашка!

Черемшанов взглянул на Мишу Бесхлебнова и затянул:

 
Ой ты, дорога длинная,
Здравствуй, земля целинная!
 

Максим потянул тихонько Лидию за руку. Она вопросительно взглянула на него, но тут же поняла. Он увлек ее в свою комнату, подвел к раскрытому окну. Прохлада ночи струилась с улицы вместе с затихающим шумом, с неизменным запахом бензиновой гари…

С восьмого этажа был хорошо виден широкий новый проспект. Посверкивали окна домов, сияло, вонзив шпиль в темное небо, высотное здание на Смоленской. А правее, на далекой горе, как огромный корабль в океане, проступала из ночной мглы светоносная громада университета. И мелкими, едва заметными казались с высоты красные и белые огоньки бегущих по проспекту автомашин.

– Вот здесь, у этого окна, я стоял в тот вечер, когда ты уехала, и думал о тебе, – сказал Максим.

– Плохо думал, да?

Он притянул ее голову к себе. Они стояли несколько минут молча. Она доверчиво прижималась к нему и не противилась его поцелуям.

– Я не знала, что ты такой… вспыльчивый… – прошептала она. – Как ты сразу обрезал этих двух…

– А ну их, – ответил Максим с досадой. – Это та тинистая заводь, которой я счастливо избежал.

– О чем ты?

– Да все о том же… о попытке матери удержать меня в Москве.

– Ты в самом деле не жалеешь, что уезжаешь? Или тебе не хочется, но ты все-таки едешь?

– Откровенно говоря, не особенно хочется, но еду.

– Почему?

– Практика – лучшая школа. – Максим шутливо добавил: – Потому что этого хочешь и ты.

Она быстро отодвинулась от него.

– Значит, попроси я – ты остался бы?

Максим ответил:

– Не знаю. Ну, если бы захотела только ты… Но когда советуют эти, не хочу! Мне противны ходатаи, все эти благонравные удачники – игори, сержи. Я, может быть, с Мишей Бесхлебновым уехал бы… А впрочем, все равно куда, скорей бы стряхнуть с себя эту липкую пыль, ухватиться за главное, ради чего я сидел в институте пять лет. И уехать, зная, что ты моя жена…

Он снова привлек ее к себе, но она не поддалась, неожиданно спросила:

– Скажи, Макс, ты ничего не таишь от меня?

Максим вздрогнул.

– Ничего. О чем ты? – В голосе его послышался испуг.

– Да так, – вздохнула Лидия, чем-то встревоженная, – ни о чем….

– Нет, ты скажи… Почему ты так спросила? Что произошло?

«Уж не встретилась ли она с Элькой? – подумал он. – И та рассказала ей обо мне».

И он вспомнил, как Лидия была грустна весь вечер.

– А почему ты думаешь, что должно что-то произойти? – подозрительно спросила Лидия… – Ведь ты сказал, что никогда не обманешь меня.

Наступила тишина, даже пения в гостиной не стало слышно, только притихшие голоса изредка точно всплывали, как поплавки на поверхность темного озера.

– Ах, Максим, как бы я хотела, чтобы ты был хорошим! Всегда правдивым и честным! – вырвалось у Лидии.

В прихожей послышались шум, голоса.

– Кажется, отец приехал. Идем, – как будто обрадовался Максим.

– Я боюсь… – прошептала Лидия.

– Ну, чего ты… Отец у меня хотя с виду и строгий, а на самом деле неплохой мужик.

Они подождали, пока Гордей Петрович тяжело прошагал к себе, проскользнули в гостиную. Галя и Вероника встретили их аплодисментами. Лидия щурилась от света, закрывала глаза рукой. Галя хитренько и весело ощупывала ее своими удивительно острыми, знающими глазами. Славик, Саша, Бутузов и Бесхлебнов сидели, обнявшись, у стола и вполголоса тянули игривую шуточную песенку с задорным припевом.

Максим ждал – вот сейчас войдет отец и начнет поздравлять всех с окончанием учения, но на пороге появилась Валентина Марковна. Лицо у нее было какое-то потухшее, славно искаженное болью.

– Максик, выйди, пожалуйста, на минутку, – попросила она сына.

Максим вышел в прихожую. Мать взяла его за отворот пиджака, сказала, тяжело дыша:

– У отца на работе большая беда. – Валентина Марковна склонила голову на плечо сына. – Сейчас у него сердечный приступ… Вызвала «скорую помощь»… Скорей иди к нему…

– Да что случилось? – испуганно спросил Максим.

– Не знаю, не знаю… Кажется, большое хищение в системе… Иди, иди, – застонала Валентина Марковна и всплеснула руками: – Ах, боже мой! Как же быть теперь с гостями?

Максим вбежал в родительскую спальню. Отец лежал на широкой кровати кверху лицом. На левой стороне груди его комом белело мокрое полотенце, развязанный галстук свисал с расстегнутого воротника смятой рубашки. На стуле валялся небрежно кинутый пиджак. Глаза Гордея Петровича болезненно уставились на сына, из груди вырывалось частое прерывистое дыхание.

– Папа, что с тобой? – спросил Максим, наклоняясь к отцу.

Гордей Петрович вдохнул пересохшим ртом воздух, прохрипел:

– Воевал три дня с жуликами… И, кажется, одного… Хм… пришиб… нынче посадили… Папашу твоего бывшего приятеля… Бражинского… Хм… И сам вот немножко того… сорвался…

Максим сжал руку отца:

– Папа, не волнуйся. Прошу тебя.

– Уже… уже… прошло… Все-таки срезал я главного хапугу… Доказал… Хм… – Гордей Петрович передохнул. – А у тебя кто? Друзья? Вот видишь – опять мне некогда.. – Страхов через силу улыбнулся. – Ты иди к хлопцам… ничего. Мы тут сами… с матерью.

В прихожей раздался звонок.

– Ага, вот и «скорая помощь», – пошевелил рукой Гордей Петрович.

Гости, переговариваясь вполголоса, начали расходиться. Максим выбежал на минутку в прихожую, смущенный, стал извиняться. Лидия и Галя стояли уже одетые.

– Ты не беспокойся. Меня проводят Галя и Славик, – сказала Лидия.

Ее глаза смотрели на Максима пытливо и печально.

32

Гордей Петрович уехал на работу в свое управление на другой же день. Приступы грудной жабы у него проходили скоро, и он, нарушая все запреты врачей, никогда не залеживался в постели. После таких приступов он еще злее брался за свои дела, и только походка его становилась более вялой, а одышка – заметнее.

Эти дни для Максима были полны неопределенности. Он ездил к Нечаевым, но бывал с Лидией недолго. Михаил Платонович встречал его по-прежнему сухо и, как казалось Максиму, даже враждебно, а Серафима Ивановна – смущенно и растерянно. Ни Лидия, ни Максим не заговаривали больше о свадьбе. Лидия выглядела необычайно сосредоточенной и грустной. Она о чем-то раздумывала и, видимо, колебалась… А Максим решил не ронять больше своей гордости и терпеливо выжидал. Он даже перестал днем бывать у Лидии, а с утра уезжал то к Стрепетовым, то к Бесхлебнову, то к Саше. Купленные Галей цветы к торжественному акту регистрации увяли, потом засохли.

– Что там у вас происходит? – с возмущением спрашивала Галя, встречая Максима, – На неделе семь пятниц… То вы решаете, то опять откладываете… Что вы за люди? Никак не договоритесь…

– У меня отец нездоров, – хмурясь, отвечал Максим и старался не упоминать о женитьбе.

Он начинал понимать, что еще какие-то причины усилили настороженность к нему родителей Лидии и вызвали новый прилив сдержанности их, а временами даже отчужденности. Но какие это были причины, он еще не знал… По городу ползли слухи о крупных злоупотреблениях в торговой сети, которой ведал Страхов, и, как часто бывает, рядом с фамилиями жуликов назывались и имена честных людей. Так, наряду с упоминанием о Германе Августовиче Бражинском и его шайке стали называть и фамилию Гордея Петровича. Слухи о растрате, по-видимому, дошли и до Нечаевых.

Как-то поздним вечером, собираясь ложиться спать и уже раздевшись, Максим услыхал в прихожей истерически-жалобный женский голос и грубовато-отрывистый бас отца.

Неизвестная женщина, очевидно, о чем-то просила, а отец отвечал своими, как обычно, короткими (будто поленья колуном рубил), убийственно-тяжелыми фразами, какие он мог произносить только в сильном гневе.

Услышав, как отец повторил несколько раз: «Уходите вон!», Максим, толкаемый любопытством, на цыпочках подошел к двери, приоткрыл ее. И в тот же миг раздался громкий, неузнаваемо резкий голос отца:

– Убирайтесь! Иначе я вызову кого надо и засвидетельствую;., что вы предлагаете взятку… Слышите?

– Боже мой! Боже мой! – басовитым, подвывающим голосом запричитала женщина. – Гордей Петрович, ведь Герман Августович делал для вас столько добра. Вы не раз пользовались его услугами….

Голос Страхова:

– Какими услугами? Вы еще вздумаете утверждать, что я помогал вашему мужу воровать?

– Умоляю вас… Гордей Петрович, пощадите его… – Женщина зарыдала. – Ведь не один он… Пожалейте хотя бы моего сына! От вас зависит… Только вы сможете спасти Германа Августовича!

У Максима перехватило дыхание: он узнал голос Марины Кузьминичны, матери Леопольда. Самые сложные чувства теснились в его груди: страх за свою недавнюю дружбу с Леопольдом, удовлетворение за посрамление врага, ощущение чего-то нечистого и позорного, с чем соприкасался отец на службе…

– Вы считаете своего мужа невиновным? – бушевал Гордей Петрович. – Хороша невиновность! А сто тысяч недостачи по магазину? А связь со спекулянтами? Да и вообще… Я не намерен больше с вами объясняться. Пусть ваш муж объясняется в суде! К чертовой матери!

Послышались нетвердые, спутанные шаги, возня, всхлипы, бульканье воды в стакане, уговоры Валентины Марковны: «Успокойтесь ради бога, успокойтесь!» И опять негодующий голос отца:

– Слушайте, мадам Бражинская… Вы приходите ко мне, старому коммунисту… И предлагаете пятьдесят тысяч. У вас хватает наглости!

– Простите! Умоляю! – простонала просительница. – Гордей Петрович! Благодетель! Пощадите! – Послышался глухой стук: видимо, мать Леопольда упала на колени…

Максим закрыл торопливо дверь, опустился в кресло. Сердце его бурно колотилось. Он съежился и заткнул уши. То, что он услыхал, воспринималось им как чудовищное посягательство на непоколебимое положение отца, как попытка очернить его прошлое и настоящее – все, что наполняло Максима безграничным уважением к нему. «Значит, к отцу примазались низкие люди, и он, такой непогрешимый, чуть не запутался в их грязных сетях! А что, если…»

Голоса в прихожей затихли. Хлопнула дверь. Максим осторожно высунулся из своей комнаты и, убедившись, что мать Леопольда ушла, прошел в кабинет. Он остановился на пороге, босой, бледный, в одних трусах и сорочке. Его сначала не заметили. Гордей Петрович, одетый в пижаму, быстро шагал по кабинету, шаркая ночными туфлями, заложив за спину руки, бледный, взъерошенный, задыхающийся. Максим впервые видел отца в таком гневе. Глаза его смотрели мрачно, густые волосы вздыбились. Мать сидела тут же, на старинном деревянном сундуке, закрыв лицо руками.

– Кто ее впустил? – яростно спросил Гордей Петрович, подойдя к Валентине Марковне.

– Кто же… конечно, Перфильевна, – ответила та.

– Ч-черт! – выругался Страхов и, подняв глаза, увидел Максима.

Выражение гнева, на лице Гордея Петровича сменилось смущением и недовольством.

– Ты уже дома?.. Разве не спал?

– Да. Я все слыхал… – дрожащим голосом ответил Максим, переступая порог.

– Чертова баба! Пришла, нашумела. Это жена Бражинского… Ну, ты знаешь… в чем дело, – пробормотал отец.

– Сыночек, иди спать, – устало попросила Валентина Марковна. – Тебе не нужно было это слушать.

– Почему? Вы все от меня скрываете. Она предлагала тебе взятку, папа?

Гордей Петрович резко обернулся к сыну. Плечи его обмякли, опустились.

– Да… Представь себе…

Мать молчала. Дрожь сотрясала тело Максима, и чувство брезгливости не проходило.

– Папа… – Максим запнулся, покраснел так, что на глазах выступили слезы. – А это… она говорила… что и ты будто пользовался его услугами… Неужели это правда?

Лицо Гордея Петровича стало еще более мрачным.

– Ты что, сомневаешься в честности отца? – с возмущением и горечью спросил он.

– Папа, я верю тебе, – тихо ответил Максим.

Гордей Петрович, тяжело отдуваясь, шагал по комнате:

– Явилась… гадина. Знала, как бриллианты да фарфор из магазина тащить.

Он подошел к Максиму, опустил на его плечо дрожащую руку.

– Тебя это не должно касаться. Но кое-какие подробности тебе знать следует. Этот Герман Бражинский все время строчил на меня доносы. Мутил воду, вооружал против меня торговых работников. Чуть ли не каждую неделю меня вызывали в главк. Теребили всякие комиссии… Это было ширмой. За ней Герману было удобнее творить свои грязные дела… Но честные люди помогли мне… Знай: растет в людях честное, бескорыстное… – Прикрыв усталые глаза мясистой ладонью, точно все еще чувствуя на своих плечах непосильное бремя, Гордей Петрович глубоко вздохнул: – Трудно нам, сынок, очень трудно. Я не жаловался… не говорил тебе… Немало в людях еще всякой пакости, и эту пакость приходится скрести каждый день… выгребать мусорной лопатой… особенно в нашей системе… где материальные блага текут близко, перед глазами, разжигая аппетиты. Тут все еще живучи и алчность, и жажда наживы, и воровство, и круговая порука…

Голос Гордея Петровича ослабел, словно потух, на лице появилась-зловещая желтизна. Помолчав, он добавил:

– Теоретики-моралисты думают: честность привить – это вроде-как пришлепнуть наклейку на товар. Налепил человеку ярлык – «честный», и ладно. Нет, сынок, честность надо годами воспитывать.

Максим поднял на отца испытующий взгляд:

– Папа, ты меня извини. А вот протекции. Ведь это тоже нечестно? Тут тоже что-то покупается, подкупается… или устраивается, по знакомству, как бы за хорошие отношения.

– Ты опять о том же? – насупился Гордей Петрович.

– Да вот устраиваются же на теплые местечки всякие сержи да игори. И со мной так чуть не получилось… – Максим вдруг устыдился своего напоминания, опасливо взглянув на отца. Но Гордей Петрович терпеливо-спокойно выслушал упрек.

– Гм… Пожалуй, ты прав… Протекция недалеко ушла от подкупа. – Гордей Петрович тяжело зашаркал ночными туфлями, остановился перед сыном и с подавляемой через силу яростью заключил: – Большая ли, малая протекция – на гривенник или на сто рублей – все едино. Это тоже зло, и немалое. – Он махнул рукой: – Ладно, Хватит об этом. Валяй спать… марш!

33

В последнее время у Максима с Мишей Бесхлебновым установилась неразлучная дружба. Он даже стал реже видеться с Лидией. Нечаевы явно оттягивали брак дочери. Миша придумывал разные загородные прогулки, и они вместе со Славиком и Сашей уезжали куда-нибудь в Подмосковье, на берег реки, и целыми днями удили рыбу, заплывали на лодке в самые потаенные заводи и узкие лесные протоки. Максим посвежел, загорел, чувствовал себя более здоровым и сильным, чем если бы жил все лето на отцовской даче. От путевки в Сочи, которую купила ему мать, он отказался – пребывание на Черноморском побережье вдали от друзей впервые представлялось ему непереносимо скучным…

Время текло быстро. Максим по-прежнему делил его между друзьями и Лидией. Приближался день отъезда. И внезапно уехал Миша Бесхлебнов. Ходил с друзьями по улице, смеялся, ездил на рыбалку, на футбол, рассказывал забавные истории из целинной жизни и вдруг сказал: «А я нынче вечером уезжаю». Максим едва успел предупредить Славика и Сашу, и они вместе проводили Бесхлебнова в дальний поход.

Отъезд Бесхлебнова напомнил Максиму о предстоящем своем скором отъезде… Эти дни Максим ходил грустный: он как-то незаметно, но сильно привязался к Мише.

Спустя неделю после проводов Бесхлебнова на целину Максим утром поехал в институт. Там, по давно заведенному обычаю, должна была состояться напутственная беседа с отъезжающими молодыми инженерами, а в комитете комсомола предстояло взять характеристику.

В институте собрались студенты последнего курса, преподаватели, выпускники и готовящиеся к отъезду на практику студенты. Все считали своим долгом проститься с товарищами, а отъезжающие – с преподавателями и профессорами.

Максим зашел в комитет комсомола и сразу же столкнулся с Федором Ломакиным. Он выглядел еще более похудевшим, чем прежде, даже желтоватая кожа на щеках сморщилась, а глаза, усталые, блестящие, смотрели на Максима особенно пытливо и строго.

– А-а. Явился. Кхм… Вот и прекрасно. А то я уже хотел посылать за тобой, – сухо поздоровавшись, не подавая руки и покашливая, сказал Ломакин. – Идем-ка в кабинет.

Максим насторожился: никогда Ломакин не разговаривал с ним так холодно.

Зайдя в маленькую, отгороженную от кабинета декана фанерной перегородкой каморку, Ломакин даже не пригласил Максима сесть. Официальность приема, многозначительно-строгое лицо Ломакина встревожили Максима еще больше, и он спросил:

– Федя, зачем я тебе так срочно понадобился? Что произошло?

– Сейчас узнаешь… Кхм… – зловеще кашлянул Ломакин и взглядом точно пригвоздил Максима к полу. Затем подошел к двери и повернул ключ. – Так… Теперь будем разговаривать…

Он извлек из ящика стола папку, вынул из нее несколько аккуратно сколотых листков.

– Прежде всего скажи, Страхов: ты не забыл о выговоре, который мы тебе вынесли? – спросил Ломакин, быстрым движением достал из папиросной пачки толстую «пушку» и начал раскуривать ее частыми нервическими затяжками.

Максим пожал плечами:

– Не забыл…

– А за что… кхм… бюро вынесло тебе выговор – тоже не забыл?

Максим почувствовал: язык его становится тяжелым и начинает прилипать к нёбу. Федя Ломакин умел нагнать холоду и на ребят с более твердой выдержкой.

Он поднес к глазам Максима написанную от руки печатными буквами бумажку и, точно накаляясь от презрения и гнева, сказал:.

– Видишь? Письмо… Здесь говорится, что ты опять кутил в «Метрополе», напился… кхм… как стелька, и под конец затеял драку…

«Бражинский… он написал», – подумал Максим.

Федя Ломакин продолжал:

– …Тебя задержал швейцар и передал в милицию… Так пишет аноним. Прошло две недели после того, как мы с тобой беседовали. Ты тогда поступил с путевкой честно, по-комсомольски… кхм… не отказался от назначения. Но я тебя предупреждал… И ты клялся, что порвал с шайкой этого негодяя Бражинского… А теперь, оказывается, опять?

– Федя, выслушай… Никакая милиция меня не задерживала… – начал было Максим, но Ломакин, сверкнув глазами, повысив голос до металлического звона, остановил его:

– Погоди… Потом говорить будешь! – Он поднес к носу Максима другую бумажку. – Если бы не это письмо, тебе пришлось бы проститься с комсомольским билетом… за обман… Читай!

Но Максим напрасно силился что-то прочитать: строчки рябили в его глазах. Гнев Ломакина вдруг утих, добрые чувства взяли верх.

– Как ты связываешь такую похвалу с кутежами? – спросил он более спокойно. – Это благодарность от подмосковного райкома комсомола комсомольцам соседнего с нами городского района за тушение пожара и спасение животных. Тут упоминается и твоя фамилия…

Максим протянул левую руку, засучил рукав, под которым на месте ожога еще не сошла коричневая корка:

– Вот подтверждение, так оно и было… А случилось все так…

И он сначала рассказал о спасении телят, а потом, ничего не утаивая, о последней пирушке в ресторане, о знакомстве с Бесхлебновым, об Аркадии, о его поучениях и о том, как и за что пришлось ударить Бражинского.

– И это лживое письмо написал он, – закончил Максим. – Больше некому. Жаль только – уехал Бесхлебнов, он мог бы подтвердить, что я говорю правду.

Искренность тона Максима еще более смягчила Ломакина.

– Но почему ты не пришел и не рассказал об этом тогда же? – спросил он. – Ты скрывал, а в это время Аркадий и Бражинский втянули в свою шайку еще троих наших студентов – Олега Травина, Дмитрия Гулевского и Валентина Петцера… Они делают это обдуманно, сознательно растлевают души хороших хлопцев…. Стремятся срывать учебу, заставляют их пьянствовать, развратничать, подражать во всем опустошенной буржуазной молодежи. И ты ничего не сказал мне об этом… А вот Гулевский пришел и все излил честно…

Максим сидел понурив голову..

– Но, Федя… Я давно порвал с ними… А последняя встреча – это так, пустяк, случайность, – проговорил он виновато.

– Все равно, придется обсудить на бюро, – заявил Ломакин. – Пусть товарищи скажут свое слово. Не ты один втянут в эту грязь.

– Федя, но мне ведь скоро уезжать! – взмолился Максим.

– Ничего. Ты еще состоишь в нашей организации.

– Но ведь я же ничего плохого не сделал. Сам видишь – благодарность… и все такое… И пришел я за характеристикой.

– С характеристикой погоди, – отмахнулся Ломакин. – Вот обсудим, тогда будет видно, какую тебе давать характеристику. Кстати, ты знаешь, что отец Бражинского арестован?

– Знаю, – угрюмо ответил Максим.

– Ну вот., кхм… Связь, с Леопольдом должна вдвойне тебя касаться, – закончил Ломакин. – А теперь иди. Завтра в семь часов явись на бюро.

Ломакин с ожесточением вмял в пепельницу изжеванный окурок. Максим тяжело шагнул к двери. Он чуть ли не до крови закусил губу – никогда он еще не чувствовал себя таким обиженным.

– Постой, – послышались за его спиной голос Ломакина и знакомое покашливание.

Максим быстро обернулся, взглянул на Федю с надеждой. Но тот все так же сурово сказал:

– Чуть не забыл… Мы узнали… Бражинский, Аркадий и другие где-то собираются… устраивают оргии… попойки. Где – пока установить не удалось. Ты, конечно, знаешь где, бывал там… У нас все готово, чтобы разогнать эту шайку…

Максим не колеблясь назвал адрес.

– И еще… О Кудеяровой я уже написал директору театрального училища, в комсомольскую организацию… кхм… Знаешь ли, Страхов, одними рассуждениями тут мало чего добьешься. Надо бороться с этой швалью более крутыми мерами – общественным мнением, может быть, принуждением – одним словом, широким фронтом.

Выйдя от Ломакина, Максим, чтобы не встретить знакомых и друзей, хотел незаметно уйти из института, но в коридоре его увидели Черемшанов и Славик.

– А-а… Ты чего прячешься? Где был? – спросил Славик. – Идем. Сам директор собирается дать нам напутствие… Э-э, да ты чем-то расстроен. Почему такой красный?

– Ничего. Просто я торопился, – ответил Максим и подумал: «Уйти теперь невозможно».

С ним здоровались, заговаривали, а он отвечал рассеянно, невпопад. Ему кое-как удалось ускользнуть от своих друзей в курилку – там он выкурил подряд две папиросы и долго стоял у окна в бурном смятении мыслей, стыдясь показаться на глаза товарищам и преподавателям…

«У нас все готово, чтобы разогнать их… Ты бывал там…», – сверлили мозг слова Ломакина. – Только бы не узнала об всем Лидия, только бы не это – последнее, непоправимое… А вдруг она уже знает? – И страх навалился на Максима.

Из коридора в курилку донесся заглушенный топотом множества ног призывный звонок.

Максим вышел в коридор. «Лидия, наверное, на третьем этаже, в своей аудитории», – подумал он и огляделся. Впервые ему не хотелось с ней встретиться.

После короткой напутственной беседы, проведенной директором института, Максим хотел уже сойти вниз, когда увидел спускающегося с третьего этажа Бражинского. У Максима даже дыхание перехватило: таким неожиданным было появление в институте этого ненавистного ему человека. «Леопольд в институте! Почему он здесь? Наверное, не с благими намерениями явился…»

Максим не мог теперь спокойно глядеть в глаза своему врагу. Он сделал вид, что не заметил его, но тот увидел и окинул бывшего приятеля мстительным, насмешливым взглядом.

И вдруг в голову Максима пришла еще более ужасная мысль: «Бражинский приходил в институт, чтобы рассказать об всем Лидии, и теперь она все знает». Максим взбежал на третий этаж, остановился у перил лестницы и, переводя дыхание, посмотрел вниз. Рослая фигура Бражинского в рыжем костюме и зеленой шляпе мелькнула на нижнем пролете лестницы.

Максим вытер со лба холодный пот. Теперь у него было одно желание – поскорее узнать, в самом ли деле Леопольд приходил наябедничать Лидии о былых его похождениях.

Отгоняя от себя недобрые мысли, он повернул направо, поравнялся с дверями аудитории факультета гражданских сооружений. Студенты, уезжающие на практику, оживленно разговаривая, ходили группами по коридору. В конце его он увидел Лидию. Она стояла у окна, выходившего в институтский двор. Первое, что бросилось в глаза, – это выражение ее лица, печальное и вместе с тем гордое, гневное. Губы ее были крепко сжаты, брови нахмурены. Собрав все мужество, Максим подошел к ней и с наигранной улыбкой сказал: