Текст книги "Беспокойный возраст"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
– Здравствуй, Лида… А я вот… решил разыскать тебя…
Он протянул руку, но девушка сделала вид, что не видит ее.
Прищуренные, ставшие совсем темными глаза Лидии смотрели на него с презрением.
– Слушайте, зачем вы притворяетесь? И тут лжете? – спросила она очень тихо.
– Я н-не понимаю, – пробормотал Максим.
– Не понимаете? – Она вкладывала в холодное, отчужденное «вы» весь свой гнев и отвращение. – Не понимаете! Вы же давали обещание… А сами… – Дрожащими пальцами она открыла застежку студенческого портфелика, вынула какую-то фотографию и бросила на подоконник.
Максим едва взглянул на карточку и сразу узнал работу Бражинского. Леопольд любил фотографировать всякие дурацкие сценки, выбирая самые нелепые моменты своих забав и кутежей. Чувство омерзения и стыда Сковало Максима. Снимок изображал кутеж на даче Бражинских прошлым летом.
– Узнаете? – насмешливо спросила Лидия. – Вот ваш идеал… Вот какая вам нужна любовь!
В первую минуту Максим не нашелся, что сказать. Да, это был он, его пьяное, пошлое лицо, его поза, и Элька обнимала его, а не кого-либо другого. Зная характер Лидии, ее нравственную чистоту, Бражинский рассчитал удар верно.
Наконец Максим пришел в себя.
– Лида, прости. Ведь это было давно… Мы просто дурачились, – запинаясь оправдывался он. – Леопольд нарочно вытащил эту гадость. Я прошу тебя… Все это было не так.
– А как? Не все ли равно, когда и как это было – год или неделю назад, – жестко сказала Лидия и скривила губы. – Эх, вы… жених… Вы торопили меня с регистрацией. Какая ложь! Какая ложь и грязь! – Лидия всхлипнула, и из глаз ее хлынули слезы. – Прошу, не подходите ко мне!
Повернувшись, она быстро пошла по коридору, постукивая каблуками.
Максим догнал ее.
– Лида, прости! – бормотал он как во сне. – Я все расскажу, как было… Да, я скрыл от тебя… Но это потому, что не хотел тебя потерять…
Она еще раз обернулась. Теперь в глазах ее было такое выражение, которое болью наполнило душу Максима: в них были обида, тоска, отчаяние…
– Пошляк и лгун! – тихо вымолвила она и пошла быстрее.
Максим остановился, чувствуя, как пол плывет под ногами. Ему стало ясно: Лидия уходила от него, может быть, навсегда. Он терял ее, как будто с болью отрывалась часть его души.
Ничего не соображая, спотыкаясь на ступеньках, он и не заметил, как очутился на улице. Он шагал бесцельно, не задумываясь куда… Только теперь со всей ясностью понял он, какая беда приключилась с ним. Лидия покинула его, а с нею терялся весь смысл жизни.
Накрапывал мелкий дождь. Максим снял шляпу, шел с открытой головой, как бы желая остудить ее.
От дождя все вокруг посвежело, сияло, словно покрытое лаком, – мокрый асфальт улиц, фундаменты домов, листья ровно подстриженных ясеней, посаженных вдоль тротуаров. Запах листвы усиливался вместе с дождем, его не могла заглушить бензиновая гарь…
Пробродив часа два по улицам и изрядно промокнув, Максим решил поехать к Нечаевым и еще раз оправдаться перед Лидией, может быть, объясниться с Серафимой Ивановной и Михаилом Платоновичем, попросить у них прощения за прошлое, за то, что скрыл от Лидии правду…
Он остановил такси, сел рядом с шофером и, торопя его, назвал адрес.
На углу Брянской улицы вышел из машины, остановился под знакомым железным проржавленным навесом, позвонил.
Дверь отворил Михаил Платонович. Он неприязненно, почти брезгливо оглядел Максима.
– Что вам угодна? – спросил он ледяным голосом.
– Мне Лиду… Пожалуйста, прошу вас… – робко оказал Максим. Он производил странное впечатление: в руке держал мокрую, смятую в комок шляпу, с взлохмаченных волос на лоб стекала дождевая вода, промокший насквозь костюм был измят и висел на сгорбленных плечах, как мешок.
Михаил Платонович еще раз враждебно оглядел его, сказал:
– Лида не выйдет. И, пожалуйста, не звоните. Оставьте нас в покое…
Дверь захлопнулась…
Максим постоял под навесом с минуту и, нахлобучив на голову шляпу, сначала нерешительно, а потом все быстрее зашагал прочь от дома Нечаевых.
34
Максим плохо спал эту ночь. Он то погружался в забытье, мучаясь в полусне пережитым за последние дни, то широко открытыми глазами смотрел в колеблющийся от уличного света сумрак комнаты.
Иногда он вскакивал и подолгу сидел на кровати. За окном шумел дождь, качались световые блики. Изредка поблескивала молния, и где-то далеко и глухо рычал гром. Тревожная «воробьиная» ночь как бы сливалась с мятежным состоянием Максима. В душе его тоже происходило нечто подобное полуночной грозе…
«Я напишу завтра Лидии… Напишу, что уезжаю, любя ее, что Леопольд, которому она поверила с первого слова, все преувеличил, – ворочаясь в постели, размышлял он. – И еще я скажу на бюро, как пусто и бесцельно жил долгое время. Я только притворялся хорошим. А на самом деле вел скверную жизнь. Да, да, я не такой, как вы думаете! И поступайте со мной как хотите. Да, так и скажу: „Поступайте как хотите. Выносите еще один строгий выговор с предупреждением… даже, с занесением в личное дело…“ Нет, можно просто выговор, – сбавлял для себя наказание Максим. – Можно без занесения в личное… Ведь должен же я ехать на работу».
Такие мысли волновали Максима, и только под утро он забылся свинцовым сном.
Весь день он пробродил по Москве, думая, как будет вести себя на бюро комсомола, подолгу сидел на бульварах и в скверах, тоскуя по Лидии, споря с воображаемыми противниками. Он готовился рассказать и о том, о чем, может быть, и не знали члены бюро комитета комсомола.
Ему хотелось послать немало упреков и комитету, и Феде Ломакину, который не всегда поступал так, чтобы всякому парню или девушке хотелось зайти к секретарю или на бюро и раскрыть свою душу, откровенно рассказать обо всем, что налипает иногда на человеке, еще неуверенно плывущем по волнам житейского моря…
Вечером Максим пришел в институт, чтобы в последний раз предстать перед судом товарищей. Он был мрачен, но спокоен, губы упрямо сжаты.
Входя за перегородку кабинета секретаря, он ожидал увидеть всех членов комитета в сборе, приготовился защищаться и нападать, но увидел за столом одного Ломакина, мирно просматривающего газеты. Глаза его смотрели на Максима без вчерашней беспощадной непримиримости.
– Явился? Кхм… – кашлянул Федя, и по губам его пробежало какое-то подобие тусклой улыбки, – По глазам вижу – думал: вот опять будем прорабатывать. Так, да? И уже кулаки сжал, чтобы обороняться… Кхм… Нет, Страхов, могу тебя успокоить. Посоветовались мы, члены бюро, в райкоме и решили не портить тебе кровь перед отъездом. Кхм… И секретарь парткома и декан не посоветовали. А почему – сам догадайся. Одна чаша весов чуть перетянула на твою сторону. Да и я хоть и здорово накричал на тебя вчера, но заметил в твоих глазах искреннее раскаяние… Да и еще кое-кто хорошо отозвался о тебе. А все лишнее будешь вытравлять из себя там… кхм… куда поедешь…
Максим слушал, не веря своим ушам. Перед ним сидел не вчерашний Федя, непреклонный как скала, а другой – тот, кто так часто бегал к директору и декану выручать товарищей из беды.
– Федя… Дорогой Федя… Если бы ты знал, кого я потерял вчера… – бессвязно забормотал Максим.
– Ну что? Что? Все знаю… Все…
– Нет, не все… – Максим чуть не назвал дорогое имя, но удержался…
– Хватит, хватит, – проговорил Ломакин. – Кхм… Прежнего выговора мы с тебя не снимаем, имей в виду. Там, на работе, будет видно, чего ты будешь стоить. Там и снимут, если оправдаешь доверие.
Ломакин порылся в папке, достал конверт:
– Держи. Я в характеристике тебя царапнул… Чтоб там знали, что ты за птица… – Он словно опомнился, что зашел слишком далеко в своей откровенности, строго добавил: – Но ты не думай – мы не слиберальничали. Я еще узнаю, как ты там поведешь себя.
Последняя фраза секретаря больно хлестнула по самолюбию Максима, как неосторожное прикосновение к свежей, незарубцевавшейся ране. Но обижаться не приходилось: Ломакин хотел до конца оставаться твердым в своих оценках…
Над Москвой, над лесным Подмосковьем третий день сыплет обложной дождь.
На улице хлюпают лужи, на стоках звенят ручьи. Воздух полон пахучей влаги. Тихий, густой дождь обильно поит землю. Она разбухает, как крутая опара, веет животворным теплом и терпковато-пресными запахами.
На душе Максима было так же пасмурно, как и на улице. Он несколько раз заходил к Стрепетовым, робея и волнуясь от неуверенной надежды, что может увидеть там Лидию, но так и не встретил ее. Бывали минуты, когда он готов был опять поехать к Нечаевым, и все же, вспомнив последний враждебный прием Михаила Платоновича, удерживал себя.
Как будто между прочим, спросил он у Гали, не собирается ли Лидия поехать на вокзал провожать ее, но Галя при этом так странно взглянула на него, что он не решился больше спрашивать.
Мелкие дорожные заботы и дела, связанные с отъездом, на какое-то время заняли его мысли, но, как только он отвлекался от них и оставался наедине с собой, тоска по Лидии хватала его за сердце с такой силой, что становилось трудно дышать. Он то сидел в своей комнате целыми часами, держа перед глазами книгу, но не читая ее, то слонялся, понурив голову, по комнате, косо поглядывая на домашних, то уходил на улицу, сердито хлопнув дверью.
Но вот наступил и день отъезда.
Поезд уходил вечером. За час до его отхода Максим заказал такси, снес в машину чемодан. Мать поехала провожать его. Гордея Петровича, как всегда, не было дома. Он позвонил с работы, сказав, что его срочно вызвали в горком партии, и простился с Максимом по телефону.
– Извини, сынок, – услышал его хрипловатый голос Максим. – Провожать тебя некогда. Не забудь мои блокнотики! Будь здоров!
Максим забежал в кабинет отца, выпотрошил сначала сумку, хотел взять только дневники, но, вспомнив о неприязненном отношении матери к реликвиям отца, засунул записные книжки обратно и взял с собой всю сумку.
На перроне Курского вокзала у скорого поезда, отбывающего на юг, невзирая на дождь, собралась толпа. Отъезжающих оказалось больше, чем предполагали Максим и Славик. Здесь были молодые рабочие – комсомольцы московских предприятий, выпускники других институтов. Коллектив какого-то завода вышел с оркестром провожать своих питомцев на стройку.
Толпа запрудила перрон. Максим с матерью, Славик, Галя и Саша Черемшанов, Григорий Нефедович и Арина Митрофановна с трудом протиснулись к вагону. Пока усаживались, разыскивая свои места, в толчее и суете Максим на время отвлекся от неуверенной надежды увидеть в последнюю минуту Лидию.
Когда все расселись по своим местам, уложили вещи, Максим, Славик и Галя вышли на перрон. Дождь прекратился, среди облаков проступили темно-синие, усеянные звездами окна.
– Слушай, Галка, а почему Лида не поехала на вокзал? – спросил жену Славик, скосив взгляд на осунувшееся лицо Максима.
– Ей нездоровится, у нее ангина… Я забегала к ней проститься, – ответила Галя и тоже испытующе взглянула на Максима.
Максим сделал вид, что не слышит, но подумал: «Значит, не придет!»
До отхода поезда оставалось минут десять. У вагонов велись беспорядочные разговоры, слышались поцелуй, преувеличенно веселые шутки. Торопливой скороговоркой Григорий Нефедович и Арина Митрофановна давали наказ Славику и Гале:
– Галочка, деточка, вы же там не оставляйте друг друга, – просила невестку Арина Митрофановна. – Чтобы все вместе были. Славик, если будет холодно ночами, надевай под пиджак отцовскую фуфайку, слышишь?
– Слышу, мама, слышу, – отмахнулся Славик и заворчал: – Беда с этими стариками – совсем затуманили голову: дают тысячу наказов и требуют, чтобы я все запомнил.
В сторонке стояла скромно одетая седая женщина в полушалке и мешковатом демисезонном пальто. Саша, наклонившись к ней (он был выше её на целую голову), о чем-то убежденно говорил ей и изредка гладил ее волосы, как ребенку. Лицо его было при этом серьезным и нежно-почтительным. Мать глядела на своего нескладного Сашу так, как глядят на старших – с уважением и верой в их правоту и силу.
Из репродуктора послышался голос диктора, извещающего, что до отправления поезда остается пять минут. Максим и Славик подошли к вагону. Галя стояла на ступеньке. Кто-то шутливо скомандовал: «По вагонам!» Разговоры стали громче. Максим увидел, как Саша целовал и утешал мать, а она плакала и все время поправляла всегда смятый ожерелок его рубашки.
Максим ощутил необыкновенно сильное, еще не изведанное чувство. И это чувство сразу заставило забыть о Лидии, обо всем на свете… Руки Валентины Марковны обвили его шею. Она прижалась к его лицу мокрой прохладной щекой, целовала его с таким порывом любви, с каким может целовать только мать.
Максим ощутил запах духов, сладковатый привкус губной помады, и к сердцу его прихлынула такая волна нежности к матери, что он уже и сам не стеснялся ее объятий и поцелуев и, ощущая соль ее слез, готов был разреветься.
– Счастливый тебе путь, сыночек… родной мой… Береги себя… Прости меня… я думала, как лучше… Будь здоров… Не сердись на меня… – торопливо говорила Валентина Марковна.
– И ты на меня не обижайся, мама. Прости меня., я бывал с тобой груб, – быстро, сдавленным голосом отвечал Максим. – Я буду работать знаешь как? И письма буду писать каждый день.
– Пиши, сыночек, пищи. На тебе еще денег. – Валентина Марковна сунула в руку Максима пачку; она и здесь, в последнюю минуту, не забыла побаловать своего единственного Максеньку. – Возьми, голубчик, возьми, – настойчиво упрашивала она, а Максим отводил ее руку, смущенно оглядывался:
– Да зачем же, мама?
Но мать все-таки сунула в карман его пиджака несколько бумажек – все, что было у нее в сумке…
Стрелка на перронных часах скакнула еще на одну минуту. Послышался предупреждающий голос диктора.
Максим еще раз поцеловал мать и, пробежав взглядом по толпе провожающих (Лидии не было), вошел в тамбур. Поезд тронулся. Вот мелькнуло в последний раз побледневшее от волнения лицо матери. Она шла за вагоном вместе с другими, провожавшими и махала правой рукой, а левой вытирала платочком слезы. Мелькнула и исчезла прямая, по-солдатски подтянутая фигура Григория Нефедовича. Блеснули при свете плафонов трубы оркестра.
Перрон как бы внезапно отделился от поезда, и вместе с ним уплыли назад огни, толпа…
Московский мир тревог, волнений и суеты быстро уходил назад. Впереди был другой мир, еще не ясный, далекий, чуть пугающий и манящий.
Поезд быстро набирал скорость. Заглушенные стуком колес звуки марша растаяли где-то позади. Проводник закрыл дверь. В тамбуре стало сумрачно. Только гремели на стыках колеса.
Максим очнулся от прощальной суеты, подумав об отце, матери, о Лидии, о неудачном сватовстве, обо всем, что было еще вчера, проглотил подступивший к горлу горячий ком и пошел в купе, где сидели его спутники по новой, теперь уже по-настоящему самостоятельной жизни…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
«Лидия не пришла на вокзал… Неужели все кончено?.. Кто виноват? Я? Она? Бражинский? Я, я, я виноват», – с ожесточением твердил про себя Максим, не заходя в купе и стоя в коридоре у слезящегося каплями окна. За широким стеклом чернела дождливая летняя ночь. Скорый поезд врезался в нее с грохотом, точно в шумящий океан; где-то впереди во тьме грозно выл электровоз, мелькали огни станций. Из купе слышались веселые голоса и смех Славика, Гали, Саши Черемшанова. После суеты проводов возбуждение их еще не улеглось.
Теперь, когда Максиму стало ясно, что он все больше отдалялся от всего, чем жил в последнее время, а главное, от Лидии, он с особенной отчетливостью сознавал всю непоправимость случившегося. Мысль, что ни завтра, ни послезавтра, ни многие недели и месяцы он не увидит Лидию, наполняла его чувством, близким к отчаянию.
Максим представлял себе то ее светящиеся в лунном сумраке глаза там, на терраске деревенского домика, то прикосновение ее руки к щеке, то тихий, спадающий до шепота голос. Но вот перед ним другое лицо – гневное, печальное, взгляд, полный отвращения и укора, и Максим вновь начинал испытывать острую душевную боль. Он, словно одержимый, шагал по коридору, куря папиросу за папиросой. Пассажиры уже легли спать, коридор опустел. Поезд мчался, громко стучали на стыках колеса.
«А что если вернуться? – подумал Максим. – Приехать и сказать: „Не мог я так уехать. Это очень важно для моего будущего. Очень важно!“ Я даже не скажу об этом Славику, Гале и Черемшанову… Дам телеграмму, что отстал от поезда, что догоню их в Степновске. Ведь я не дезертирую. У меня же путевка… И ничего плохого в этом не будет. Сойду на ближайшей станции, пересяду на встречный поезд… Приду и скажу ей: „Вот как я тебя люблю… Даже с дороги вернулся. Только прости меня, и я уеду хоть на край света“».
И он стал рисовать себе, как явится к Лидии, и она, изумленная тем, что он вернулся, не побоявшись осуждения товарищей, простит ему ребяческий обман. А если она велит: останься – он останется, потому что для него нет ничего дороже ее любви…
Так размышлял Максим, когда дверь в купе отворилась и из нее, ищуще осматриваясь, высунулся Славик. Увидев товарища, его бледное лицо, он подошел к нему:
– Ты почему от нас отделился? Тоскуешь? Брось! Идем спать. Проводница уже приготовила постели.
– Спите. Я еще постою.
– Я понимаю тебя, – заглядывая в глаза товарищу – и кладя на его плечо руку, задушевно продолжал Славик. – Но, собственно, что произошло? Что изменилось в нашем мире от того, что Лидия не пришла проводить тебя?
– Отстань, Слава. Многое меняется в душе человека, когда он теряет главное, – отворачивая лицо, сказал Максим.
Славик покачал головой:
– Навряд ли ты соображаешь в эту минуту, что есть главное.
Максим молчал, сжав губы, глядя в темноту.
– Ладно. Помечтай, погрусти, – усмехнулся Славик и ушел в купе.
Поезд замедлил ход. Сирена пропела вдали, и было слышно, как откликнулось широкое эхо: поезд бежал лесом. Максиму представились вдруг знойный день, наполненный душным запахом смолы, пятнистая, в солнечных бликах, лесная чаща, гибкая фигура Лидии в светлом платье, ее разрумянившееся лицо, сияющие глаза, внезапно надвинувшиеся сумерки, отдаленные раскаты грома…
…Тьма расступилась, поезд нырнул в спокойный разлив электрического света и остановился на большой станции. Диктор объявил продолжительность стоянки. Хлопнула вагонная дверь. Стало тихо, только слышно было, как по крыше вагона стучал дождь.
Максим вышел в тамбур. Из открытой двери пахнуло душистой влагой. На ярко освещенном перроне стояли лужи. Крепкий аромат березовой листвы, притекающий от привокзального сквера, будил в душе Максима воспоминания.
На соседнем пути остановился встречный экспресс Севастополь – Москва с притушенными в окнах огнями. Сердце Максима неистово заколотилась. «Вот и поезд… Только на один день, на один час… Увидеть, доказать…»
Максим сошел на перрон в чем был – без шляпы, в одном пиджаке. Дробные дождевые капли посыпались ему на голову, на плечи. Ему не хотелось возвращаться в купе за плащом и шляпой – начнутся расспросы, может быть, насмешки. Пусть там, в купе, думают, что он отстал от поезда. Поднимут тревогу, ну и что ж? К утру он вернется в Москву, а потом… потом… Что же будет потом? Прощение Лидии или презрение?..
Он прошелся раз-другой мимо вагона, мимо стоявшего на ступеньках проводника. Тот подозрительно оглядел его с головы до ног. Диктор объявил: – скорый поезд Севастополь – Москва отправляется. Скорей же! Если он сейчас не решится, будет поздно. Поезд со Славиком, Галей и Сашей, уходящий в завтрашний день, в будущее, тоже сейчас отправляется. Два поезда, два пути – какой сулит ему надежное, подлинно счастливое будущее?
Поезд на Москву тронулся. Максим ухватился за мокрые поручни медленно двигавшегося мимо вагона.
– Гражданин, вы куда? Вы не на тот поезд! – крикнул проводник.
«Что я делаю?» – опомнившись, спросил себя Максим и, прежде чем толкнуть дверь, живо представил свою растрепанную фигуру, внезапное появление дома, сперва испуг, а потом радость матери, недоумение отца, а главное – откровенное презрение Лидии, ее слова: «Сбежал, струсил, я так и знала». Все это в одно мгновение с такой разительной ясностью пронеслось перед ним, что он почувствовал отвращение к себе, к позорному отступлению, на которое чуть было не решился… Когда же проводник отворил дверь и, осветив фонарем его бледное лицо, предложил зайти в вагон, Максим, как самый последний безбилетный «заяц», воровато спрыгнул со ступеньки, и, так как поезд уже набирал скорость, не рассчитал прыжка и растянулся в луже.
В ту же секунду он вскочил и побежал прихрамывая назад, к своему поезду. Хорошо, что тот только тронулся, и Страхов, запыхавшись, успел вскочить на подножку последнего вагона. Он дрожал всем телом, словно пережил смертельную опасность. И здесь проводница тоже, поднеся фонарь к его лицу, удивленно спросила:
– Вы из какого вагона, гражданин?
– Из третьего. Я ошибся… Чуть не отстал, – тяжело дыша, пробормотал Максим.
– Надо вовремя садиться, – строго сказала проводница. – Третий через два вагона впереди.
Когда Максим вошел в купе, товарищи еще не спали. Славик и наклонивший с верхней полки голову Черемшанов изумленно взглянули на него.
– Галка, гляди: Максим уже попал в приключение, – сказал Славик. – Куда тебя носило? Ты весь в грязи… Да что с тобой?
– Отстаньте от меня… Что, что… Вышел подышать свежим воздухом, не заметил, как поезд тронулся… второпях сел в другой вагон, – огрызнулся Максим и, затянув носовым платком оцарапанную ладонь правой руки, влез на верхнюю полку, отвернулся к стене.
Славик многозначительно переглянулся с Сашей, ткнул пальцем в лоб, повертел им, как бы желая пробуравить голову, подмигнул: дескать, мечется парень, но ничего, это пройдет.
2
Славик Стрепетов оказался прав: как только за окном засияло солнце и всеми красками заиграл летний день, все пережитое Максимом ночью осело на дно души и там притаилось. Ночной порыв казался ему теперь странным, совершенным точно во хмелю. Осталась только боль в руке.
Саша Черемшанов добродушно подтрунивал над ним и посмеивался, а Галя с любопытством и лукавой усмешкой поглядывала на Максима, будто знала что-то очень приятное для него и приберегала на будущее. Углубленный в свои мысли, Максим не замечал ни этого взгляда, ни того, как Славик с пристальным вниманием, словно за больным, следил за ним.
Максим был молчалив и мрачен. Он то сидел, забившись в угол купе, не принимая участия в шумном разговоре, то расхаживал по коридору вагона или подолгу стоял у окна. Темно-серые холодноватые глаза его рассеянно скользили по уносящимся назад полям. Саша толкнул в бок Славика, кивнул на Максима, тихонько проговорил:
– Гляди: наш кавалер де Грие совсем приуныл.
– Оставь его. Пускай переболеет, – не поддержал шутки Славик.
– Надо присматривать за ним, – заговорщицки посоветовал Саша. – А то, чего доброго, опять сиганет с поезда. Видишь, у него глаза какие – потусторонние.
– Не беспокойся, теперь не отстанет. Кризис как будто прошел, – серьезно ответил Славик.
Они ни минуты не сидели молча – то горячо, наперебой спорили об условиях предстоящей работы, то вспоминали общих институтских друзей, и обязательно что-нибудь смешное, – то запевали любимые студенческие песни. Голосок Гали звенел между двух молодых мужских голосов – не в меру сильного, срывающегося на блеющие ноты баритона Саши и сипловатого тенорка Славика, – как слабая тоненькая струнка. Часто громогласные раскаты хохота и возня слышались в купе. Тогда озабоченные чем-то пассажиры со снисходительной укоризной покачивали головами. В вагоне уже знали: молодые специалисты едут на работу, ну, а где молодежь, там не жди чинной тишины…
Все дальше и дальше уходил от Москвы поезд. Шире распахивалось и как будто выше поднималось знойное, вылинявшее от солнца небо. Леса и перелески сменила пожелтевшая, местами уже скошенная степь; она быстро уносилась назад, а дальше, к горизонту, стремилась забежать наперед поезда, выставляя, как своих дозорных, древние, задернутые солнечным маревом курганы. И чем дальше двигался поезд, тем просторнее и однообразнее становилась земля, тем шире и глубже дышалось Максиму, тем более четкими и спокойными становились его мысли.
Когда поезд на несколько минут останавливался среди полей на полустанке, в окно вагона вместе со знойным ветеркам вливался еле ощутимый запах пырея, незнакомо горький, вяжущий в горле суховатый запах полыни. Максим подходил к окну, высовываясь из него, вдыхал пряный, накаленный солнцем воздух.
Поезд мчался через холмистую, пересеченную оврагами степь. За окном вставали окутанные бледно-голубой дымкой терриконы, высокие, чадящие в, небо трубы, громадные доменные и пылающие, как факелы, коксовые печи. С грохотом бежали навстречу грузовые поезда. На станциях Максим видел множество людей в рабочей одежде – мужчин, женщин, молодых ребят такого же возраста, как и сам. Загорелые, грубовато-веселые, шумливые, они куда-то ехали, торопились.
На одной из узловых станций в вагон сели двое пареньков и девушка. Одеты они были просто – в запыленные спортивные штаны и ковбойки, в руках держали облезлые фанерные чемоданчики. Максим заметил: новые пассажиры, особенно ребята, пристально смотрели на его модный московский костюм, на незагорелое лицо и белые руки.
Пареньки и девушка остановились в коридоре – ехать им, по-видимому, было недалеко. Максим заметил усмешку коренастого, одетого в потертый пиджачок паренька и отвернулся с высокомерным видом.
– Хлопцы, смотрите – пижон, видать, на курорт едет! – посмеиваясь, тихо проговорил коренастый юноша.
Кровь прихлынула к щекам Максима. Не раздумывая, он резко обернулся и, уничтожающе оглядев паренька, уже собрался ответить похлестче, но, встретив светлый, как весеннее небо, чуть наивный взгляд девушки, сдержался и сказал:
– Пижоны знаешь где? Ты-то их видал?
– Видал… – паренек миролюбиво улыбнулся. – Разве я про тебя? Неужели на воре шапка? А?
– Я – инженер-гидростроитель, к вашему сведению, – с достоинством пояснил Максим. – И еду по путевке на работу.
Он сам удивился, как был оскорблен.
– Да разве я про тебя? – засмеялся шутник и переглянулся с девушкой. – Слышишь, Лена, обиделся парень…
– Вовка, ты всегда затронешь кого-нибудь, – упрекнула девушка и примирительно взглянула на, Максима. – Мы тоже инженеры… с тракторного. А сейчас едем на кустовое техническое совещание, – принялась рассказывать Лена и так умело притушила готовую вспыхнуть ссору, что быстро расположила к себе Максима.
Он перестал коситься на коренастого паренька, а тот без всякого смущения, как будто ничего не произошло, начал расспрашивать его о специальности, о будущей работе, хотя Максим еще не мог сказать о ней ничего толкового.
Молодые инженеры оказались славными, общительными ребятами. Они зашли в купе, познакомились со Славиком, Галей и Сашей. Завязался душевный разговор.
Выяснилось: вот уже год молодые машиностроители работали на заводе, и, хотя вначале было очень трудно, они постепенно освоили производство, и теперь их даже хвалят.
– Вы едете, хлопцы, на стройку в самое что ни есть горячее время, – говорил оказавшийся весьма словоохотливым и неглупым паренек, которого звали Владимиром. – К нам на завод приезжали оттуда и рассказывали: строится там целый город и везут туда уйму всяких машин. Но придется вам, друзья, поначалу попотеть, – с заметным превосходством продолжал Владимир, чувствовавший себя перед новичками бывалым специалистом. – Это уж всегда так… Может быть, кое-кто и поплачет, – добавил он и многозначительно взглянул сначала на свою спутницу, а потом на Галю.
Лена вспыхнула, зарделась.
– А кто за голову хватался да оскандалился перед рабочими? Не вы ли, товарищ инженер? – задорно отпарировала она.
Все засмеялись. В купе поднялся шум, послышались шутки, взаимные подтрунивания. Максим сидел в сторонке, не вмешивался в разговор. Лена несколько раз с застенчивым любопытством взглядывала на него. Это была некрасивая, но чем-то неуловимо привлекательная девушка, веснушчатая, худенькая, с острыми, как у подростка, ключицами, сыпавшая украинским говорком. Она смеялась и щебетала, как весенняя птичка, видимо, довольная всем, что было в ее еще не вполне расцветшей жизни. Ее взгляд, устремленный на Максима, как бы говорил: «Видишь, какая я, простая и веселая, а ты обижаешься, чудак!».
Молодые инженеры вышли на следующей большой станции, пожелали Славику, Гале и Максиму счастливого пути и успеха в работе.
– Главное, хлопцы, не теряйтесь! – солидно посоветовал Владимир, и темное, как закоптелая медь, скуластое лицо его при этом осветилось особенно располагающей улыбкой. – А ты не обижайся, хлопче, что я назвал тебя пижоном, – по-дружески обратился он к Максиму. – Это я шутейно. Гляжу: такой ты важный, думаю, дай ущипну тебя за самолюбие. Ну, ты и ощетинился. Значит, все в порядке. Бывай здоров! – И словоохотливый паренек крепко, от всего сердца, как самому закадычному другу, пожал руку Максиму.
Когда они ушли, Славик сказал:
– Хорошие ребята!
– Чудесные! – согласилась Галя. – С такими бы вот там, на месте, встретиться.
– И встретимся. Таких ребят теперь везде много, – заметил Славик.
Во время этого разговора Максим испытывал ревнивое чувство. Ему все еще было обидно оттого, что на него смотрели иначе, чем на его друзей. А Владимир разговаривал с ним так, будто стоял выше его на несколько голов! Что дало ему такую уверенность и сознание своего превосходства?
3
На третий день, утром, молодые инженеры приехали в Степновск. Здесь надо было пересаживаться на другой поезд, следующий до Ковыльной. Более опытный в путешествиях, Славик поспешил узнать расписание. Максим, Галя и Саша со своими чемоданами сидели в зале ожидания. Большая партия рабочих, по всей видимости каменщиков и плотников, с женами и детишками, с сундучками и узелками, гурьбой расположилась тут же. Дети принялись бегать по залу, кувыркаться на затянутых в дерюги больших узлах. Матери то и дело прикрикивали на них, награждая шлепками.
– Вот беззаботная публика – всюду чувствует себя как дома, – сказал Черемшанов. – Интересно, куда они едут?
Он подошел к двум мужчинам в грубошерстных вылинявших пиджаках и сапогах, поговорил.
– Представьте себе, они едут туда же, куда и мы. Их целая бригада, – воротясь, сказал Саша.
Максим с любопытством вглядывался в коричневые, словно вылепленные из глины, небритые лица рабочих, ища на них и не находя выражения тех же чувств, что волновали его самого, – тревоги перед неизвестностью. Рабочие разговаривали, смеялись самым беззаботным образом, потом вместе с женами и детьми принялись за еду. Они крупными ломтями резали белый пшеничный хлеб, сало, колбасу. Ели много, весело, со здоровым аппетитом. Максим видел, как двое рабочих, прячась от жен и посмеиваясь, украдкой откупорили полбутылку, разлили в жестяные кружки водку и, не морщась, выпили. Лица их сразу залоснились. После обильной еды навалились на чай, принесенный в большом эмалированном чайнике пареньком, пили долго, неторопливо, вытирая после каждой кружки ладонями губы. И все, что они ни делали и о чем бы ни говорили, – все у них получалось весело и спокойно, с уверенностью, что иначе и делать-то никак невозможно.
