Текст книги "Беспокойный возраст"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– На троечку с минусом выполнили. Вам все еще кажется, что вы в институте готовите проектик. Боитесь оторваться от теории и забываете о нашем котловане, таком, каков он есть на самом деле. Переработайте, посоветуйтесь с рабочими, возьмите метрик и еще раз полазайте по котловану.
Максим понял, что провалился при первом же самостоятельном решении задачи. Тягостное настроение его усилилось. Он уже не имел того самоуверенного вида, с которым явился на шлюз, заметно похудел, стал небрежным к себе, комбинезон его потрепался и загрязнился. Федотыч часто поглядывал на Максима с недоумением и сочувствием и, чтобы не ранить его самолюбие, по-отечески подбадривал:
– Ничего, сынок, выкарабкаешься. Сперва не одному тебе, всем трудно было.
И Максим выкарабкивался. Не сразу наступил день, когда он почувствовал в себе хоть маленькую уверенность. По крайней мере, он не уставал теперь так, как прежде. Его бодрил утренний прохладный ветерок, несущий со степи запах увядающих трав и намолоченного зерна. Он чувствовал, что солнце и ветер словно дубили его кожу, и она становилась упругой и плотной. И когда друзья в свободные дни шли километров за пять на реку купаться, Максим испытывал еще не изведанное удовольствие. Он говорил в такую минуту, что будто вновь рождается на свет». А потом начиналась новая неделя, и Максима опять бросало в пыльный вихрь. Но даже в дни относительной бодрости его не оставляло сознание неполноты того, что он делал… Ему казалось: он все больше терялся среди извилистых и крутых тропок строительства.
Уже не раз он доставал из чемодана и перечитывал полюбившиеся ему записки отца. Но вместе с тем впервые они показались ему далекими от действительности, а сама обстановка стройки – очень однообразной, лишенной всякого повода к героизму. И Максим надолго спрятал отцовские тетради на дно чемодана.
Его все еще не замечали ни начальник шлюза, ни главный инженер, ни в комсомольской организации. Ведь он еще ничем не отличился. Правда, рабочие, например Кукушкин со своей плотничьей бригадой и машинист экскаватора Дробот, стали относиться к нему более внимательно и серьезно: как-никак он был помощником прораба и от него зависела оценка их труда, а значит, и повышение заработка. Максима начали признавать, как привычную деталь на строительной площадке. К нему даже обращались за советами, и он теперь уже более уверенно давал их, а когда было нужно, то и приказывал.
Трудовая жизнь молодых строителей входила в обыденную колею. Максим, Славик, Галя и Саша по приезде сдали в комсомольский комитет свои билеты и характеристики, стали на учет, и к повседневной работе на шлюзе прибавились обязанности комсомольские.
Иногда после работы приходилось присутствовать на собраниях. Они были короткими, с зажигательными призывами, как в боевой обстановке. На них всегда решался какой-нибудь важный вопрос: ускорить работу, вызвать на соревнование или взять на буксир отстающих, выполнить задание в предельно сжатый срок.
Но Максиму все еще казалось, что в жизни его ничто не изменилось. Неудовлетворенность собой и ожидание чего-то нового, что должно изменить его судьбу, не покидали его.
Когда Федотыча в отделе кадров спросили, как ведет себя молодой инженер, он пожал плечами, ответил, что парень как будто стал осваиваться с работой, но никакими заметными способностями не блещет… Может быть, и дальше все шло бы таким же ровным, неопределенным путем, если бы не один толчок, резко отразившийся на трудовой судьбе Максима…
13
Лидия Нечаева проходила практику в Москве на строительстве жилых домов нового, быстро взлетающего этажами ввысь района.
Однообразная работа не удовлетворяла ее, не зажигала того, что лежало в душе, как некий запас горючего, готового вспыхнуть от первой искры. Искры этой еще не было, и Лидия выполняла все, что ей поручали, старательно, добросовестно, и только. Она укладывала кирпичи, училась орудовать мастерком, готовила бетонные и известковые растворы, по указанию прораба руководила возведением перекрытий. Временами она даже увлекалась работой, прорабы сначала осторожно, а потом более уверенно прочили ей успех; и все-таки главный запас горючего не воспламенялся. Лидия, ждал а чего-то необыкновенного, а это необыкновенное все еще не приходило. Она готовила себя к нему, почему-то считая, что самое важное произойдет в будущем. Ведь никто и не думал посылать ее на тот смертельно-опасный подвиг, на который когда-то уходила Зоя Космодемьянская – ее идеал.
Как часто, сидя за столом, изучая лекции, она вдруг отстраняла работу и, подперев кулаками подбородок, чуть ли не часами смотрела на любимый портрет, на удивительно ясное девичье лицо с зачесанной на сторону мальчишеской челкой.
Лидии чудилось: вот она видит истерзанное тело Зои, исколотую штыками грудь, сомкнутые в смертном молчании губы, отказавшиеся выдать товарищей. Ей слышались голоса озверевших от ярости врагов, леденящие кровь стоны пытаемых…
Она вспомнила, как однажды с группой студентов поехала на экскурсию в Петрищево. Был солнечный июньский день. Под тихим небом, омытым недавним дождем, стоял у большой дороги на Москву скромный серебристый памятник. На невысоком постаменте изваяние Зои казалось хрупким, отрочески угловатым, и только лицо с устремленным вдаль как будто поверх своры своих мучителей, окаменелым взором дышало мужественной силой.
У подножия памятника лежали венки из колокольчиков и ромашек, наивные букетики, принесенные местными пионерами.
Шутившая и смеявшаяся всю дорогу компания юношей и девушек у памятника вдруг притихла. Синел невдалеке лес, светилась глубокая голубизна неба. В кустах посвистывали малиновки, где-то заливалась беспечная иволга… Сердце Лидии сжалось от небывало сильного, опаляющего чувства.
Если бы ей в ту минуту, когда она стояла у памятника, сказали: иди и прими на себя то же, что приняла на себя Зоя, – она, не дрогнув, с твердой решимостью пошла бы…
Обратный путь до Москвы, Лидия почти не разговаривала. Смех, шутки и веселые песни товарищей ее раздражали, казались кощунственными. Странным и мелким представлялось, ей все, о чем говорили беспечные подруги.
Прошло немало времени, как случилась размолвка и Максим уехал, а Лидия всё еще носила в сердце обиду. Она вновь и вновь возвращалась к одним и тем же воспоминаниям: счастливые часы, прореденные вместе, наивные девичьи надежды, дружеское доверие и первая любовь… И вдруг это ужасное открытие: Максим такой же, как и те, которых Лидия презирала и ненавидела…
Во время работы мысли о нем беспокоили ее меньше, но стоило ей остаться одной, увидеть уголок сквера, одинокую скамейку в знакомом парке или услышать сонный шелест кленов в вечерний час, плескание фонтана, у которого они не раз сидели, как прежние чувства поднимались вновь, уносили воображение далеко-далеко, туда, где был он. И странно – в эти минуты Максим не казался таким плохим, каким запомнился при последней встрече. Все чаще Лидия начинала думать, что была слишком жестока с ним.
В сомнениях, в неясном ожидании каких-то перемен тянулось лето… Наконец наступил день, когда Лидия завершила работу в достраивающемся доме-гиганте, походившем на маленький город с собственной электроподстанцией, кинотеатром, универсальным магазином, ателье мод… Заканчивалась практика; скоро надо было садиться за отчет, потом предстоял отдых перед новым, уже последним учебным годом.
Сбросив забрызганный известью и цементом комбинезон, выкупавшись с подругами под душем, Лидия надела чистое платье. Освеженная, бодрая, с сознанием выполненного долга спустилась с верхнего этажа, кивая знакомым строителям, направилась к автобусной остановке.
Начало августа облекло Москву в туманно-теплое, но уже сквозящее по утрам и вечерам заметным холодком покрывало. Чувствовалось – лето идет к концу. Величавый силуэт университета четко проглядывал сквозь пасмурную дымку.
Просторы Юго-Западного района с широко распахнутыми улицами, с новыми многоэтажными зданиями, с устремленными ввысь подъемными кранами новостроек, как бы протягивающими друг другу стальные руки, тянулись от края и до края на многие километры. Москва распахивалась вширь, охватывая новые пространства, наступая на леса и холмы, на рассыпанные вокруг дачи и обветшалые деревеньки…
Автобус обогнул университет и покатил к Киевскому вокзалу. Вот промелькнул знакомый холм. Отсюда, казалось, только вчера Лидия и Максим любовались вечерней Москвой. Неужели они никогда больше не увидятся? Неужели Галя права – не надо быть такой прямолинейно-жестокой? Не много нашлось бы ребят, которые поступили бы иначе, чем Максим. И не так уж он виноват. Он солгал из-за малодушия, и не следовало ли ей взглянуть на ложь сквозь пальцы, как на что-то обычное, житейское? Нет, не может она забыть ложь, не может…
Лидия вышла из автобуса на Киевской площади, сделала несколько шагов и лицом к лицу столкнулась с Леопольдом Бражинским. Он смотрел на нее после разоблачения Максима так, словно приобщился к ее сокровенной тайне, и воображал себя союзником Лидии. Но хлыщеватый, как всегда внешне изысканный вид его вызвал у нее сегодня особенно враждебное чувство.
– Вот приятная встреча! – воскликнул Бражинский. – Не случайно наши дороги перекрещиваются, Лида. Разреши проводить тебя только один квартал.
– Я тороплюсь… Не надо… – Лидия вырвала настойчива схваченную цепкими пальцами руку, ускорила шаг.
– Однако ты гордячка, – обиженно проговорил Леопольд. – Я хотел поделиться с тобой своим горем, а ты поступаешь совсем эгоистически. Запомни: если бы на нашем пути не встал этот лицемер Максим, мы были бы с тобой волшебно счастливы… – Когда речь заходила о его, как он думал, незаурядной личности, Леопольд любил выражаться патетически.
Лидия сказала строго:
– Давайте условимся, Леопольд, не говорить о ваших чувствах. И потом я спешу.
Тут только она подняла глаза и удивилась: лицо Бражинского резко изменилось. Оно обрюзгло, под воспаленными глазами висели синеватые мешки, бледная кожа на щеках стала дряблой и сморщилась.
– Ты разве ничего не знаешь? – скривил серые губы Леопольд. – Отец твоего любезного дружка создал уголовное дело, и моего отца посадили.
– Да, я что-то слыхала об этом, – сказала Лидия.
– Слыхала! – почти истерически выкрикнул Бражинский. – Конечно, говорят: – Страхов раскрыл хищение. Но на суде выяснится: он замел следы и переложил растрату на других. Теперь ты должна убедиться: отец стоит сына, а сын – отца.
– Я ничего не знаю, Леопольд. И при чем тут Максим? – запальчиво, словно готовясь к защите, ответила Лидия.
– Как это – при чем? Этот негодяй обманул тебя. Клялся тебе в любви, а сам жил с…
Лидия замахала руками, сжала плечи, как под ударами хлыста:
– Не надо! Не говори! Не смей!
– Ты, значит, мне не веришь? – спросил Леопольд.
Лидия начала дрожать от гнева и отвращения, порываясь убежать, но Леопольд крепче взял ее под руку не выпускал:
– Погоди. Мне надо еще кое-что сказать тебе.
– Ничего не хочу слышать. Ничего! – Лидия закрыла ладонями уши. – Избавь меня от пошлости. Оставь!
Леопольд скривил губы:
– Ты смешнячка! Не веришь! А фотография? Могу еще показать.
– Уходи! И ты… чем ты лучше других?
– А тем, что я не притворяюсь. Не вру. А Максим – доносчик и предатель. Он донес в райком комсомола, будто мы совращаем студентов института, устраиваем на квартире какие-то безобразия и так далее. В милиции нас на заметку взяли, а Элю Кудеярову даже исключили из театрального училища. Девушка пострадала ни за что. Ведь это же гнусно! А ты защищаешь этого доносчика! – возмущенно воскликнул Бражинский. – Ты наивна и ничего не смыслишь в людях… – Бражинский остановился, притворно покорно склонив голову, вздохнул громко, точно простонал: – Лида, прошу тебя, выслушай.
Он опять схватил ее за руку. – Пойдем, ко мне. Я люблю тебя… Слышишь? Полное забвение всего, понимаешь?
Лидию охватил страх. Она вырвалась, но Бражинский догнал ее схватил длинными, как у гориллы, руками и с силой притянул к себе. Лидия ощутила противный запах винного перегара.
Сильным движением она оттолкнула его, ударила что было силы локтем в лицо и побежала. Леопольд схватился за разбитые губы, взвыл по-собачьи.
Лидия не успела отбежать и десяти шагов, как услыхала за спиной неузнаваемо изменившийся, грубый, полный ярости, сдавленный крик:
– Ладно же, недотрога!
И вслед ей, как зловонный ком грязи, полетело отвратительное ругательство.
Лидия прибежала домой вся дрожа.
Отец встретил ее встревоженно:
– Что такое? Что случилось?
Она не ответила: чувствовала, что не выдержит – разрыдается.
Михаил Платонович протянул ей письмо:
– Судя по штампу, от твоего франтика.
Лидия схватила конверт, юркнула в свою комнату.
– Ишь как обрадовалась. И спасибо не сказала, – пробурчал вслед дочери Михаил Платонович.
Лидия присела за столик, за которым совсем недавно она и Максим готовили задания. Слезы хлынули из ее глаз. Она хотела удержать их, кусала губы и не могла: спазмы перехватили горло, старалась не всхлипывать, чтобы не привлечь внимания отца и матери, и делала частые судорожные вздохи, как плачущие дети… Обида, отвращение, гнев душили ее.
Лидия все-таки выдержала – не пожаловалась отцу и матери… Слезы ее иссякли так же быстро, как прорвались.
Она успокоилась, вскрыла конверт.
Письмо было то самое, сумбурное и многословное, которое Максим писал в одну из ночей в Ковыльной… Сперва у Лидии мелькнула мысль – не отослать ли конверт нераспечатанным обратно, но тут же почувствовала, что не сделает этого.
Первые строки, начиная от обычного обращения всех влюбленных, показались пошлыми. «Ложь, все ложь», – подумала Лидия. Но эти кажущиеся лживыми, как будто стертые слова все же чем-то притягивали к себе, ей было приятно сознавать, что это не кто другой, а именно Максим так пишет… Она прочитала несколько строк. Нет, это не просто слова, искусственно расцвеченные и напыщенные, это правда!
«… Если ты требовала, чтобы наше чувство прошло через испытание, и я должен был это доказать, – читала Лидия уже не глазами, а как будто сердцем, – то я, как только уехал, тут же в вагоне и подумал: не пожертвовать ли всем – своим будущим, уважением товарищей. Только ты, только любовь к тебе – вот и все! Я готов был в ту минуту забыть о друзьях, на ходу из вагона выпрыгнуть… Что – разве это не доказательство любви? Ты смеешься? (В этом месте письма Лидия в самом деле горько усмехнулась). Не смейся… Я все объясню по порядку: и почему я тебе не сказал о том, что было у меня, и почему все-таки не вернулся… (Волнение мешало Лидии, и некоторые строки она перечитывала по два-три раза.) В самом деле, – словно продолжал доноситься издалека чей-то другой, незнакомый голос, – что может быть для человека любящего дороже и важнее его чувства? Как будто ничего, да? Ты сама мне говорила: кто по-настоящему любит, тот готов претерпеть самые ужасные муки. Но меня в ту минуту, когда я пытался вернуться, как будто пронизало чем-то острым. Я подумал – какое же это будет доказательство большой любви? Если бы я вернулся, то совсем не уехал бы из Москвы. Ведь достаточно человеку сделать один шаг назад, как его потянет дальше, как течение – утопающего. Я когда-то читал, как один советский боец во время войны с фашистами отстал от своей части, чтобы на часок забежать в родное село, проведать невесту, да так и остался там и оружие бросил. Вот этот человек ни о чем и ни о ком не думал, кроме своей любви. Какая ничтожная и слепая была эта любовь!..
Я не сказал тебе, что было у меня с той компанией, не ради обмана. Но я все равно не прав! Мне надо было рассказать все, все… Там – тьма, а ты – свет, и я уже тогда уходил от тьмы к свету, был в душе против всего, что там происходило. Я Бражинского даже ударил. В ту ночь я окончательно понял: он наш враг – и твой и мой…»
Лидия опустила письмо, на колени. Лотом перечитала его еще. Голос Максима звучал с его страниц то робко, то страстно, то с сердитой мольбой, то с суровым осуждением. Нет, не могло быть, чтобы Максим и теперь лгал: в каждой его строчке слышались боль, раскаяние… А главное, судя по письму, он начинал понимать то, что понимала она…
14
Максим Страхов не забывал данного самому себе еще в Москве слова показать себя на работе так же, как Бесхлебнов. Каждый день он старался сделать что-нибудь такое, что обратило бы на него внимание рабочих и руководителей, и ничего нового не мог придумать. Все на шлюзе было давно разработано до мелочей, и Максиму оставалось только быть послушным колесиком в общем механизме.
Иной раз его подмывало предложить какое-нибудь новшество, но он тут же спохватывался, думая: «А вдруг опять сорвусь? Лучше пусть останется так, как было».
На производственных летучках его бранили за упущения, неисполнение должного, он неумело оправдывался, а после чувствовал досаду и еще большую неудовлетворенность собой. Его утешало одно: ни Славик, ни Саша тоже пока ничем не отличились. Правда, модель бетоноукладчика Черемшанова была рассмотрена на совещании у Карманова, часть специалистов отозвалась о ней одобрительно, а другая нашла слишком громоздкой, неудобной в передвижке. Модель и проект все же были из бюро рационализации пересланы в Москву, но оттуда пока никакого ответа не поступало. И все-таки о Саше на шлюзе и на совещаниях у начальника говорили как о способном инженере.
Мало-помалу Максим начал испытывать что-то вроде неприязни к своему рабочему месту на шлюзе. Он не любил его и не гордился им, как Черемшанов. «Перевели бы меня на другую работу – я показал бы себя…»
Однажды Максим, закончив смену, ушел со шлюза особенно усталый и недовольный собой. Федотыч весь день ворчал на него, даже дважды прикрикнул, и у Максима было такое чувство, словно весь день он ходил по замкнутому кругу. Тупая тоска, сознание своей никчемности угнетали его.
Максим уже подходил к воротам строительного участка, когда к нему, запыхавшись, подбежал Славик и сказал:
– Ты куда? А на собрание разве не остаешься?
– Какое собрание? – спросил Максим.
– А ты не знаешь? Тебе разве не говорили?
Максим пожал плечами: да, он слыхал о собрании, но ужасно устал и пойдет в общежитие отдыхать.
– Нет, нет, ты не уходи, – запротестовал Славик. – Скажут: недавно приехал и уже уклоняется. Там, говорят, будет выступать с обращением к комсомольцам сам Карманов.
Любопытство шевельнулось в душе Максима: «Карманов? Что-то он скажет?».
– Ладно, – кивнул он. – Пойдем. Может быть, Карманов откроет для меня новое. Пока я вижу одно и то же каждый день.
Славик с недоумением взглянул на товарища:
– Что-то ты не нравишься мне в последние дни. К чему эти разговоры?
– Разговоры самые обыкновенные, – усмехнулся Максим. – Пока я не нахожу на шлюзе того, что ожидал… Глина, земля, грязь, болото – вот и все… Роешься каждый день, как жук в дерьме, и не знаешь, к чему же твоя специальность. Разве я за этим сюда ехал? Ведь я инженер. А мною помыкают здесь как мальчишкой. То рапортички собираю, то табель веду…
Славик прищелкнул языком:
– Вот ты куда загибаешь. Не знал я, не знал… Обижаешься, значит? Тяготишься? А ты сначала заработай большее, заслужи, покажи себя, а не ходи как сонный…
– А ты показал? – насмешливо спросил Максим.
– Я работаю. В глине роюсь! И знаю, зачем и для чего это делаю! – запальчиво ответил Стрепетов и отошел…
Собрание происходило тут же, на глинистых отвалах котлована, у головного сооружения шлюза. Сотни людей в рабочей, покрытой желтой пылью одежде расположились по глинистым буграм, на лесах и железных конструкциях ворот шлюза. На одной из свежих насыпей, на недавно срытой бульдозером площадке, примостился откуда-то принесенный, покрытый красным лоскутом, хрупкий столик. За ним сидели Карманов, начальник политотдела Березов, начальник строительства шлюза Рудницкий, секретарь комитета комсомола строительства.
Несмотря на шестой час, все еще неистово палило солнце, злые лучи пробивались сквозь нависшую над котлованом пыль, окрашивали ее в ржавый цвет. Налетавший из степи ветер не мог разогнать скопившейся за день духоты, люди дышали, как рыбы, выброшенные на берег, а чадное дыхание самосвалов и бульдозеров, облепивших котлован, делало воздух еще более душным и тяжелым.
Максим, Славик и присоединившийся к ним Черемшанов протиснулись в первые ряды, примостились недалеко от столика, на свежем, еще хранившем холодок земных недр грунте. Максим задержал взгляд на Саше. Загорелое, усталое, но все же бодрое лицо его, как всегда, возбуждало зависть. Казалось, Саша знал какой-то секрет такого настроения, но скрывал его от товарища. И поэтому Максиму всегда хотелось чем-нибудь уязвить, расхолодить его, может быть, бросить ему какой-нибудь вызов.
Чтобы отвлечься от чувства неудовлетворенности, он стал разглядывать уже знакомые лица, старался уловить в них сходство с тем, что сам испытывал. Но лица были веселые, нередко усталые, озабоченные, даже сердитые, но не равнодушные. На многих из них светилось выражение горделивого достоинства. Вот Емельян Дробот, машинист экскаватора: присыпанное пылью, широкоскулое, этакое русское, сероглазое лицо. Товарищи из уважения уступили ему удобное место на бугорке; он сидит среди них, обхватив колени коричневыми, такого же цвета, как выбрасываемая его экскаватором глина, руками. На нем седая от пыли, с пятнами пота на спине шведка, из ее коротких рукавов выступают, словно выточенные из старого темного дуба, твердые бугры мускулов; светлые, с рыжинкой, нечесаные вихри треплет знойный ветер.
Максим невольно залюбовался Дроботом. Сидящие невдалеке девушки в синих комбинезонах все время поглядывают на него, перемигиваются, хохочут. А вот Кукушкин – простодушно-хитрый, похож на старосту дореволюционной плотничьей артели. Лицо его в косматых клочьях бородки: видать, давно не брился – некогда. Глаза умные, насмешливо-добродушные, острые как гвозди. На голове старая кепчонка, хлопчатобумажный пиджачок нескладно облегает сухие, но крепкие плечи. Вокруг Кукушкина вся его бригада: такие же простоватые, дружные, хитровато-веселые, себе на уме, мужички – этакая с виду деревенщина… А поглядишь на них во время работы – под их топорами брусья и доски точно звенят, приплясывают…
Карманов и Березов уже стояли за столиком, оглядывая усеянный людьми гребень котлована. Начальник строительства казался Максиму совсем другим, чем в тот день, когда он впервые его увидел. Клетчатую ковбойку сменила военная габардиновая гимнастерка, туго стянутая широким офицерским ремнем, соломенную шляпу – защитная фуражка. И держался он строже, подтянутее.
До слуха Максима то и дело доносился энергичный тенорок начальника, часто прерываемый сухим, трескучим кашлем; по-видимому, застарелый бронхит не покидал его и в летнюю жару.
Максим вспоминал, ходившие о Карманове по строительству легенды. Рассказывали, например, будто он вовсе не знает усталости, почти не спит, потому что пьет отвар какой-то чудесной степной травы, изгоняющий всякие недуги; благодаря этому напитку, он будто бы и держится на ногах вот уже второй год. В любое время дня и ночи, в самую лихую непогодь он мог появляться на далеких участках строительства и своей заражающей энергией поднимать дух людей, вызволять их из любой беды.
Говорили также, будто Карманову уже в Ковыльной дали двухнедельный отпуск, чтобы он за три года скитаний с одной стройки на другую проведал проживающую где-то в южном городе семью, но он вернулся с полдороги, узнав, что на строительстве случилась авария. Авария была незначительная, ее быстро устранили, министр сделал Карманову за отказ от отпуска строгое внушение, а Карманов все-таки заупрямился, сказал, что никуда не поедет, пока не закончит строительство.
Максиму казалось чудом, что один человек может управлять многими тысячами людей, двигать рычагами раскинувшейся на десятки километров стройки. Хотелось понять, какая сила питала эту энергию и волю, этот разум, в чем ее источник. Максиму было пока невдомек, что без многих тысяч строителей Карманов вовсе не обладал бы этой силой, вся энергия, разум и воля могли бы пропасть даром, израсходоваться впустую.
Собрание началось без избрания президиума. Своим хриплым и все-таки слышным всюду тенорком Карманов сразу завладел вниманием всех. Главное в его обращении к строителям, и в первую очередь к комсомольцам, было в том, что рытье котлована и подготовка к монтированию коробки шлюза проходили недостаточно быстро, требовалось ускорить срок окончания землеройных работ. Карманов тут же назвал срок и закончил немногословную, похожую на приказание речь призывом:
– Как же это так, детки? (Любимое его обращение.) Почему ваш шлюз так отстает?
Судя по тону обращения, «детки» как будто относилось к молодежи, составлявшей почти половину всего числа строителей, но и пожилые, уже имевшие за своими плечами по нескольку законченных плотин и шлюзов строители приняли это обращение на свой счет.
– Нажать надо! Сделать бросок и овладеть новыми позициями! – выкрикивал, словно командовал подразделением, Карманов. – Даем пятнадцать дней! Одолеть последние кубометры! Экскаваторщики, не подкачать! Пойти на соревнование! Кто кого, а? И качество! Обязательно качество, товарищи строители! Чтоб каждый кубометр вынутого грунта не сполз обратно. Ни одного оползня, ни одного сплыва. Ясно? Надвигаются дожди. Это серьезная опасность. Удержать позиции! Не только удержать, но и продвинуться дальше! Чтобы через десять дней монтажники приступили к работе… Инженеры, десятники, прорабы, электросварщики, бульдозеристы – все в бой! Чей участок скорее закончит, тому и почет! Кто первый – ну? Вперед!
Вся собранная фигура Карманова вытянулась. Он порывисто выбросил сжатые кулаки вперед, желая кинуться на неведомого противника и смять его. Ничего особенного в его словах как будто не было. Пожалуй, это была обычная, хотя и немного странная, излишне рубленная речь, но Максим чувствовал, как вялость и усталость уходят из его тела, сердце начинает биться проворнее, горячее. Одно мгновение взгляд начальника остановился на нем – это была, конечно, случайность, да и вряд ли Карманов мог в эту минуту различать в толпе строителей отдельные лица, но Максиму показалось, будто взгляд этот проник в самое его сердце, по спине даже пробежали щекочущие мурашки.
Он осмотрелся и увидел запыленные лица, та угрюмые, то веселые глаза, почувствовал себя частью какой-то неуемной силы, подобной взрывчатой массе и готовой потрясти и раздвинуть земные недра, дать простор новому голубому морю, возвести белые чудесные замки с мраморными колоннами. И он, Максим, может стать частью этой силы, войти в ряд прославленных героев, таких, как Дробот! Он ощутил острое замирание сердца, похожее на то, когда человек собирается прыгнуть с большой высоты…
«Да, может, это и есть тот самый счастливый момент! – подумал он. – Теперь или никогда! Победить в соревновании. Вырваться вперед… Оставить за собой Славика, Сашу, может быть, самого Федотыча!..»
Это был в какой-то мере честолюбивый порыв. Максим забыл, что, не поддержанное коллективной волей какой-то части строителей, желание его выдвинуться сгорит впустую, как взвившийся ввысь хотя и красивый, но бесполезный фейерверк. Было ли это следствием давней, воспитанной с отрочества привычки всюду занимать исключительное положение, привычки, сросшейся с его существом, как родимое пятно, или что-либо другое, он не мог знать в эту минуту.
Главной его заботой было опередить Черемшанова. Саша, конечно, не выступил бы, у него, наверное, и в мыслях этого не было. Да и Славик тоже. Тот, может быть, из скромности не решился бы: «Ведь поработали-то мы на шлюзе без году неделю». И все-таки Максим боялся, что они опередят его здесь, на собрании. Да если они и не выступят, он все равно должен взять слово… Теперь или никогда.
Вслед за Кармановым взял слово Березов, потом секретарь комитета комсомола. Максим еле дождался конца выступления секретаря и поднял руку:
– Вы просите слова? – спросил Карманов. – Идите сюда… к столу. Как фамилия?
Деревенеющим языком Максим назвал себя и в ту же секунду заметал неодобрение на лице Славика. Тот, кажется, даже хотел удержать его, но не успел. А Саша, сидевший поодаль, скорчил недоуменную гримасу…
«Ага! Скис. Не ты выступаешь первый, а я, и не твою фамилию назвали, а мою. Тут-то я тебя и обгоню. Это тебе не на экзамене», – пробираясь к столу, наступая от волнения на чьи-то ноги, торжествующе думал Максим.
Ему показалось, будто Карманов и Березов глядят на него с некоторым сомнением. Было мгновение, когда Максиму хотелось отказаться от выступления. Он и сам почувствовал в своем порыве что-то фальшивое. Он чуть ли не до крови закусил нижнюю губу и встал у столика в гордую позу.
– Ах, анафема! – ахнул кто-то в толпе. – Наполеон, да и только.
– Не Наполеон, а петушок… Безголосый еще, видать, помимо всего прочего, – не без ехидства заметил другой голос.
– Левонтий, гляди. Молодой-то опять выскакивает, – послышалось среди бригады Кукушкина.
Множество глаз настороженно смотрело на Максима.
Ему стало трудно дышать, во рту пересохло. Прошло не менее минуты, пока он произнес первое слово «Товарищи!».
– Не слышно! Громче! – крикнули в толпе.
Нет ничего ужаснее, когда оратора перебивают или кричат ему «громче». И Максим со злостью, с вызовом, с неприятной развязностью (он сам это чувствовал) громко, даже чересчур громко, прокричал несколько фраз. Смысл их сводился к тому, что вот он, молодой, недавно приехавший на шлюз инженер, принимает вызов начальника строительства, берет на себя обязательство закончить на своем секторе земляные работы за десять дней. Он назвал срок почти наугад – только бы оставить позади Сашу – и тут же призвал его последовать своему примеру.
Когда Максим закончил, послышались жидкие хлопки. Переглядываясь, аплодировали ему и начальники, во все почуяли в речи молодого прораба что-то необоснованное. Среди участников собрания прокатился говорок.
– Тоже, выскочил! Сам он, что ли, будет грунт этот вынимать? – гудели в толпе. – Ни с кем на участке не посоветовался.
– Хоть бы предложил, а то сразу за всех слово взял! Какое он имеет право? Чужими руками славу хочет добыть, – подхихикивали где-то вблизи.
– Шпингалет! Выскочка!
– Ваше предложение хорошее, но от имени кого вы выступаете? Не один же вы будете работать? – из общего шума вырвался простуженный тенорок Карманова.
– От кого? От самого себя… Ну и от остальных… от третьего сектора, – потухшим голосом ответил Максим.
Послышался насмешливый свист. На дальнем бугорке загигикали повязанные разноцветными вылинявшими косынками девчата:
