Текст книги "Беспокойный возраст"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
В Максиме кипел гнев, но он все еще чувствовал раздвоенность. Все, о чем он говорил, казалось Валентине Марковне оскорбительным и грубым. Она закрыла лицо руками.
– Что бы я ни делала, все не так! Все, все! – запричитала она сквозь слезы. – Разве я плохого хотела для тебя? Я вкладывала в заботу о тебе всю душу… Сынок мой, Макс… В чем же ты обвиняешь?
Валентина Марковна вдруг склонилась на кровать и зарыдала, Максим опомнился, вскочил, подбежал к ней.
– Мама… Ну чего ты? Ну, хватит… – стал он ее успокаивать.
Валентина Марковна продолжала всхлипывать:
– Я ничего не жалела для тебя, сынок. Ты для меня дороже всего. Я только хочу, Чтобы тебе было хорошо.
Максим растрогался:
– Спасибо, мамочка… Извини, пожалуйста… Наверное, я и сам во многом виноват… – Он взялся за голову. – Пойми ж, мама, я не могу не ехать… Мои друзья едут, все едут. Ведь я комсомолец.
Валентина Марковна вытерла слезы, деловито заметила:
– Ну, комсомол – это только до двадцати шести лет. А потом тебе все равно придется самому устраивать свою жизнь. И без нашей помощи ты не обойдешься.
– Не говори так, мама! – горячо возразил Максим. – Для меня товарищи как будто вторая семья!
– Ну так и решай все с этой семьей. Я отказываюсь тебя понимать… – Валентина Марковна заметалась по комнате, как наседка, потерявшая своего цыпленка. – Езжай! Езжай куда хочешь! – С плачем она выбежала из комнаты.
14
Весь следующий день Максим ходил как шальной, не зная, куда деваться от тоски. С самого утра его одолевал не страх, а тягучая тревога при мысли, что Леопольд Бражинский может явиться к отцу с жалобой или, еще хуже, заявить в милицию, а там придется объясняться по поводу скандала.
Максим не мог предположить, что Леопольд ответит на его удар каким-нибудь другим, более хитрым способом и отомстит ему.
За завтраком мать не разговаривала с сыном. Она только вздыхала, глаза ее были заплаканы, увядшие щеки дрябло отвисали. Перфильевна молча прислуживала за столом и изредка косо и сердито поглядывала на Максима. Она вынянчила его на своих руках, любила его, но была более требовательна к нему. Она убедилась и на этот раз, что Максим сделал что-то нехорошее и в ссоре с матерью был виноват только он один.
Позавтракав и избегая взглядов матери, Максим вышел в прихожую, нахлобучил шляпу, готовясь уходить. И тут к нему опять подошла мать. Она не могла долго видеть его сердитым и, видимо, хотела что-то сказать, может быть, приласкать, но сын опередил ее:
– Мама, прошу тебя, – сухо и требовательно проговорил он, – ты сейчас поедешь к этому своему Аржанову и скажешь, чтобы он не ходатайствовал за меня. Если он уже звонил в институт, пусть скажет директору, что отказывается от своей просьбы. Слышишь, мама?! Иначе я поеду в управление и все расскажу отцу.
– Отец обо воем знает, – расслабленным голосом ответила Валентина Марковна. – Он сам просил Аржанова, чтобы тот похлопотал в министерстве.
Максим не верил своим ушам: отец, который так решительно высказывался против того, чтобы он остался, в Москве, сам ходатайствовал за него!
– Папа не мог просить за меня, – неуверенно возразил Максим.
– Почему ты так думаешь? Он просил. Он тоже хочет, чтобы ты остался.
Максим склонил голову.
«Не может быть, – думал он. – А как же записи? Полевая сумка? Командир эскадрона… Походы сквозь пургу…»
Слова матери точно сняли с отца романтический блеск. Неужели и он уступил матери, оказался таким слабым?
– Хорошо, – сказал Максим. – Я поеду к отцу.
– Что ж, поезжай. Я же сказала – делай теперь все как хочешь.
Максим раза два – и то случайно – был в управлении, – которым руководил отец. Оно помещалось в громадном многоэтажном здании. На первом этаже находился оптовый склад так называемых культурных и бытовых товаров. Прежде чем попасть в управление, на пятый этаж, надо было пройти по длинным коридорам и залам, заставленным разными вещами – холодильниками, стиральными машинами, пылесосами, радиоприемниками, телевизорами, радиолами всех марок.
Целые штабеля граммофонов, ярусы коробок с фотоаппаратами всех видов высились в оптовом зале. Фарфоровые сервизы, расставленные на бесконечных полках, ласкали глаз веселой раскраской; играющий радужными переливами хрусталь – вазы, ковши, графины, точно выграненные из чистейшего льда, – алмазно искрился на холодном свету люминесцентных ламп…
Максим шел по этажам, и у него создавалось такое впечатление, будто вокруг отца, распределявшего этот поток вещей по торговым точкам, встала стена из металла, стекла, фарфора и хрусталя, она как бы заслоняла от него живую жизнь, души людей, их мысли и чувства…
Поднявшись на пятый этаж, Максим прошелся раз-другой по коридору; здесь сновали сотрудники и посетители. В коридоре стоял все тот же многослойный запах товарного склада. Откуда-то доносились стрекот пишущих машинок и щелканье арифмометров; кто-то громко разговаривал по телефону, требуя нарядов на новую партию холодильников.
Не без робости Максим вошел в приемную отца. Там сидела новая секретарша. Несколько посетителей ожидали приема. Они сразу же с подозрением встретили Максима, очевидно, думая, что тот хочет проскользнуть к Страхову вне очереди.
– Вы к кому? – сухо осведомилась секретарша.
Чувствуя, что краснеет, Максим наклонился к ней, проговорил как можно тише:
– Мне к Гордею Петровичу… – К Страхову… к отцу…
Секретарша, по-видимому, не расслышала или неправильно поняла (завы магазинов часто называли Страхова «батей», «папашей») и нетерпеливо поморщилась:
– Видите – очередь. Товарищ Страхов через полчаса уезжает к министру. Вряд ли вы успеете. А по какому вопросу? Если по личному, он сегодня не принимает.
За спиной Максима уже гудели раздраженные голоса:
– В очередь, молодой человек, в очередь!
– Мне нужно. Очень нужно, – ближе наклоняясь к секретарше, проговорил Максим. Ему было совестно повторить, что он сын Страхова. Совестно перед посетителями, перед молоденькой, такой умной и серьезной на вид девушкой..
– Тут всем очень нужно, – невозмутимо произнесла секретарша.
Максим присел на крайний стул в углу, чувствуя, как волна стыда заливает лицо… «Пришел к папеньке жаловаться… На что? На кого? На самого себя, – лихорадочно металась мысль. – Небось Саша Черемшанов просто пошел и получил путевку… И никто за него не хлопотал, не старался. Да и сам он не позволил бы этого… Или Бесхлебнов… Собрался и поехал на целину. Надо уйти сейчас же. Чего доброго, выйдет отец, увидит, спросит, что нужно, и тогда хоть проваливайся сквозь землю. Что я ему скажу тут при всех?»
Странное дело: Максим меньше всего думал, что за обитой черной кожей дверью сидел отец, которого он и чтил, и любил, и меньше всего боялся. Ему казалось: там, в служебном кабинете, сидел кто-то другой, чужой, которому нет никакого дела до его сомнений. Сама обстановка: строгость приемной, ожидающие посетители, множество телефонов, громадный стальной сейф в углу – все это усиливало впечатление официальности и недоступности.
Максим сидел как на раскаленных угольях и все больше убеждался, что избрал неподходящее место и время для объяснения с отцом. Он уже хотел незаметно уйти, как вдруг дверь кабинета отворилась и вышел отец, окруженный посетителями и сотрудниками. Максим почему-то сразу оробел и, вместо того чтобы подойти к нему, остался сидеть. Он увидел, как все посетители – а их было человек десять – окружили Страхова, обращаясь каждый со своим делом и наперебой задавая вопросы.
Гордей Петрович медленно подвигался к выходу, пытаясь пробиться сквозь людской заслон и что-то отвечая на ходу. Максим удивился виду отца: это был тот и не тот человек. Фигура его казалась здесь значительно выше, величественнее, глаза смотрели мимо людей с холодной озабоченностью, словно видели перед собой все те же вещи, что ярусами громоздились на первом этаже.
И отвечал отец каким-то скучноватым, серым голосом, глухим и ровным, слова произносил отрывисто.
– Запаздываете с нарядами, – сухо говорил кому-то Гордей Петрович. – Я за вас заказы писать не буду. Не получите требуемого – пеняйте на себя.
Страхов был уже близок к двери, он мог наконец вырваться из людского кольца и исчезнуть. Максим поднялся со стула и спрятался за чьими-то спинами. Гордей Петрович по-прежнему разговаривал с каким-то толстяком, требующим партию телевизоров. Страхов так и не заметил сына, сопровождаемый завмагами, вышел из приемной. Максим не решился догнать или окликнуть его.
15
Первый, кого Максим встретил в институте, был декан факультета Василий Васильевич. Он шел по безлюдному коридору и, увидев Максима, как-то странно – не то смущенно, не то насмешливо – взглянул на него.
Аудитории были уже пусты, экзамены закончились, и только кое-где слонялись еще не разъехавшиеся, жившие в общежитии студенты. Максим поклонился декану и хотел остановиться, но тот еще насмешливее взглянул на него и с чрезмерной торопливостью зашагал к своему кабинету.
«Неужели ему все известно?» – подумал Максим, и у него неприятно засосало под ложечкой.
Все же у самой двери он догнал декана и, чтобы проверить, знает ли он о ходатайстве, спросил, когда и у кого можно получить путевку.
Василий Васильевич приостановился и, удивленно глядя в глаза Максиму, ответил:
– А вы разве до сих пор не знаете, Страхов, у кого получать? Все уже получили, а вы все ходите и спрашиваете. Идите к директору.
– Извините, – смутился Максим и подумал: «Знает».
Декан скрылся за дверью. И эти сухость и торопливость, с какой он ответил, наполнили душу Максима холодом.
В канцелярии директора стояли и вполголоса разговаривали двое студентов, не перешедших на пятый курс. Вид у них был понурый.
– Анна Михайловна, я хочу получить свою путевку, – подходя к секретарю, пожилой женщине с добрым лицом, сказал Максим.
Такой же странный, как у декана, как будто внимательно изучающий взгляд был и у добрейшей, всегда ко всем ласковой Анны Михайловны.
– Вам путевку еще не выписали… – ответила она. – Вы, кажется, подавали заявление в Степновск? Вам придется зайти к директору.
– Почему? Разве не у вас получать? – притворно удивился Максим.
Мучительный стыд, какой он испытывал в приемной отца, и здесь завладел им.
– У меня, но… – замялась Анна Михайловна. – Директор распорядился путевку вашу задержать.
Максим потупился: все было ясно, ходатайство уже получено в институте.
– А Черемшанов и Стрепетов? – спросил он.
– Уже получили. Еще утром. Им, кажется, даже подъемные выдали, – словно радуясь за Славика и Сашу, сообщила Анна Михайловна.
– Но почему же мою задержали? – опять не совсем искренне возмутился Максим.
Анна Михайловна пожала плечами:
– Вот этого, Страхов, я не знаю. – И кивнула на дверь: – Зайдите к Георгию Павловичу. Он у себя.
Максим сознавал, что приближается какая-то небывалая, решающая минута. Как он ненавидел сейчас своего ходатая, этого невидимого всесильного Аржанова. Он был словно в чаду. Что скажет директор? Накричит, возмутится, начнет стыдить или скажет, что для него-де, Максима Страхова, не обязательно уезжать куда-либо.
К счастью, Георгий Павлович был один. Когда-то этот мрачный с виду человек был отличным преподавателем, дотянул до доцента, потом его назначили директором; черты педагога-ученого уступили место повадкам администратора-хозяйственника. Теперь он разговаривал со студентами чаще всего бесстрастно и сухо. Лишь изредка он менял тон: с третьекурсниками он говорил более вежливо, со студентами старших курсов и отличниками – даже с некоторым уважением, с неуспевающими и лентяями – как с нерадивыми мальчишками-школьниками – небрежно и грубовато.
Сейчас перед ним стоял не студент, а инженер, за которого кто-то хлопотал в министерстве, и с ним надо разговаривать как с равным.
– Вы просили меня зайти, – пробормотал Максим.
– Да. Вашу путевку, Страхов, я распорядился пока не выдавать, – сказал Георгий Павлович, откидываясь на высокую спинку кресла. – Поступило указание из. Министерства высшего образования оставить вас в Москве. Вы что, не хотите ехать на периферию? Да вы садитесь…
Максим продолжал стоять. Краска заливала его лицо, уши горели. Тон директора был вежливым, но глаза, казалось, струили насмешку и чуть заметное презрение.
– Конечно, мы не имеем теперь права выдать вам путевку… М-м-да. Мы сожалеем… Комсомольская организация против. Все усматривают в этом протекцию, Страхов. Мы бы не хотели. Вы были неплохим студентом, и, должен прямо вам сказать, вы нас подвели. Очень подвели. Вон сколько специалистов мы недодаем на стройки первой важности.
Георгий Павлович медленно растягивал слова, как бы наслаждаясь душевными муками Максима и мстя ему за чьи-то хлопоты, за то, что кто-то сверху попытался вырвать его из числа молодых инженеров.
– Не ожидал, не ожидал, – сердито подытожил директор. – Ну что ж… Все ясно. Идите. Вы получите направление не в Ковыльную Степновской области, а в Министерство речного транспорта.
Максим подался всем туловищем к столу, протянул руки:
– Георгий Павлович, не хочу я в министерство! Дайте мне мою путевку, – запинаясь, торопливо стал он просить. – Я поеду в Степновск вместе с товарищами. Пожалуйста, прошу вас.
Директор удивленно взглянул на него, пожал плечами:
– Ничего не понимаю. То вы не хотите ехать, то проситесь… В чем дело?
– Это не я просил! – выкрикнул Максим. Он чуть не назвал, кто именно хлопотал за него, но нежелание выдавать отца, мать вовремя остановило его. Он сменил просительный тон на требовательный и добавил мрачно: – Прошу выдать путевку. Я сейчас пойду в комитет комсомола и подам заявление… Почему вы, не спрашивая моего желания, не побеседовав со мной, распорядились не выдавать?
– Это еще что такое? – закричал директор. – Что это еще за требование? Ведь я не имею права теперь выдавать путевку, если есть такая бумажка. Сегодня получил ее из министерства. Вот, читайте.
Максим взял бумажку и пробежал ее глазами. В ней предписывалось: выпускника такого-то направить в распоряжение речного министерства. Коротко и ясно.
– Ну? Понятно? – спросил Георгий Павлович. – А теперь скажите, Страхов, как было дело? Кто так постарался за вас? Папа, мама или еще кто?
– Не знаю, – потупив глаза, солгал Максим. – Да это не так важно. Выдайте мне путевку. Вот и все.
Директор помолчал, снисходительно улыбнулся:
– Скрываете? Ладно. Конечно, в таких делах в первую очередь стараются добрые родители. Путевку я вам выдам, только я должен сначала сообщить о вашем протесте в министерство. Вы пойдите пока в комитет комсомола и сами рассейте это недоразумение. Через полчаса зайдите ко мне.
– Спасибо, – мрачно поблагодарил Максим и, круто повернувшись, так и не взглянув в глаза Георгию Павловичу, вышел.
Федор Ломакин сидел в пустой аудитории за маленьким преподавательским столиком и, сухо покашливая, делал отметки об откреплении отбывающих из института членов комсомола. Он окинул Максима презрительно-непримиримым взглядом.
– Ты это что же? Кх-м… – сразу набросился он на Максима, – Подаешь заявление, а сам окольными путями устраиваешься в Москве? Как это понимать? Мы считаем это двурушничеством, дезертирством с передовой линий комсомола!
Неизвестно, сколькими кличками смог бы еще наградить Ломакин Максима, если бы тот резко не остановил его, не крикнул:
– Хватит, Федя! Ты выслушай!
И более сбивчиво, чем у директора, но ничего не скрывая, Максим рассказал о хлопотах матери, о всей возне вокруг его персоны дома, не утаил и фамилии Аржанова.
– Ты понимаешь, Федя, – закончил он горячо, – мать я люблю. Мне ее жалко. И ты не вини. Для нее весь мир во мне, тут главный виновник – я. Смалодушничал, колебнулся, говорю откровенно. И сейчас для меня еще не все ясно. Но не думай, пожалуйста, что все это так просто. Тут много всяких причин. Ставьте на вид, как хотите, только дайте поскорее путевку…
И Максим встал, показывая этим, что никаких больше нравоучений он слушать не станет.
– Балда, вот что я тебе скажу, – все-таки обругал его Ломакин, жадно затягиваясь дымом толстой папиросы. – Поддался мелкобуржуазной стихии. Нет в тебе принципиальности, твердости. Кх-м… И тогда с этим Бражинским… Эти кутежи, ночные бдения. Избавился ли ты от всего этого? Гляди, Страхов, ты должен уйти из института без единого пятнышка. Ничего за пазухой не оставляй.
Слушая Ломакина, Максим думал: не рассказать ли о последней встрече с Бражинским, Юркой Колгановым и Аркадием, но вспомнил, чем все это кончилось, и, еще не отдавая себе отчета в степени новой виновности перед комсомольской организацией за участие в попойке, не желая связывать с этой компанией имя Бесхлебнова, решил пока молчать.
– Ладно, – повеселевшим голосом напутствовал его Ломакин, – пилить тебя на бюро мы больше не будем. Хорошо, что осознал ошибку и не увяз в обывательском болоте. Иди и получай путевку.
Георгий Павлович уже ожидал Максима, и не один – в кабинете сидели декан и заместитель по учебной части Валерий Николаевич Пшеницын, элегантно одетый, с изысканными манерами и бесстрастно-вежливым выражением на холодном, всегда тщательно выбритом лице. Они смотрели теперь на Максима более благожелательно.
– Ну-с, звонил я в министерство, – сказал Георгий Павлович. – Ответили: если выпускник настаивает, то они возражать не станут. Можете получить у Анны Михайловны путевку.
Директор протянул Максиму руку. И вслед за ним то же сделали Пшеницын и декан.
– А уж дома вы как-нибудь сами договоритесь, – добавил Георгий Павлович, усмехаясь. – Ходатаи, конечно, будут чувствовать себя не совсем удобно.
Максим не ответил. Пряча смущенный взгляд, он вышел.
Когда дверь за ним затворилась, Пшеницын проговорил:
– Любопытный парень. Этакий кунштюк преподнес папе и маме. Зело колюч. Сквозь внешнее благоприличие так и торчат иголки, как у ежа. Но будет ли из него толк, пока трудно сказать. Хотя лучше быть таким колючим, чем гладеньким, как чистенький, но бездарный чертеж.
– Ну, это как сказать, – неопределенно заметил директор.
16
Прошло всего несколько дней, как Максим окончил институт, а уже немало нелегких житейских шарад пришлось отгадать ему. Он еще никуда не выезжал и еще даже не утвердился на самостоятельном пути, а жизнь уже подсунула ему несколько тугих узелков, которые предстояло развязать.
И вот снова он стоял у двери бревенчатого домика в Брянском переулке и нажимал кнопку звонка. И опять тревожно билось его сердце. Рассказать Лидии о встрече с компанией Бражинского, о скандале, о том, какой стыд он испытал в институте из-за хлопот Аржанова?
Щелкнул замок, и на пороге появилась Серафима Ивановна. Он не ожидал, что откроет ему она и, растерявшись, даже не поздоровавшись, спросил:
– Лида дома?.. Можно к ней?
– Лиды нету. Зайдите, – сухо пригласила Серафима Ивановна.
Лицо ее было пасмурным, надменным, губы сжаты. Она как-то особенно гордо держала свою красивую голову с пышными, начавшими седеть у высокого лба волосами.
– Садитесь, – все так же сухо предложила Серафима Ивановна и показала на стул.
– Вы извините, – в замешательстве проговорил Максим. – Я думал, Лида дома…
– Ничего, ничего, – сказала Серафима Ивановна. – Хорошо, что зашли. Мне нужно с вами потолковать.
Максиме уловил в ее голосе враждебность и почувствовал ледок в груди. Он сидел, теребя на коленях шляпу, как случайный, впервые зашедший в незнакомую квартиру гость. Потом все же решился спросить:
– Серафима Ивановна, где же Лида? Она мне очень нужна.
– Ничего. Потерпите. Она скоро вернется.
– Разве она уехала? Куда? – вырвалось у Максима.
– Не беспокойтесь. Она уехала к тетке… моей сестре… в деревню…
– И надолго? Дней на пять… А может, и больше…
Максим поник: «Пять дней! И почему Лидия не предупредила меня? Может быть, Серафима Ивановна нарочно услала ее из Москвы, чтобы мы не встречались? Или Лида, оскорбленная моей грубостью, решила навсегда порвать со мной?»
– Скажите, Максим Гордеевич, – очень холодно заговорила Серафима Ивановна, сидя против него за столом и поглаживая белую, как снег, накрахмаленную скатерть, – вы в самом деле любите мою дочь?
Вопрос был поставлен неожиданно прямо. Максим вздрогнул. В упор на него строго смотрели глаза Лидиной матери. Лицо Максима горело под этим пристальным взглядом. Он ответил, не успев подумать, точно ли он чувствует то, о чем говорит:
– Да… Я люблю Лиду…
Он сказал это вполголоса, почти шепотом, не поднимая глаз.
– И вы отдаете себе отчет в том, что это такое? Что вы уже не дети, что этим не шутят, не развлекаются…
Голос женщины становился все жестче. Максим чувствовал себя, словно застигнутый врасплох набедокуривший школьник.
– Лидия мне все рассказала… Она ничего от меня не скрывает. – В голосе Серафимы Ивановны послышалась материнская гордость. – Лида – наша единственная дочь. Наше счастье. Вы думали об этом? Я говорю с вами как с мужчиной, как с равным. Мне и мужу многое не нравится в нынешних отношениях между молодыми людьми. Теперь нередко случается – молодые люди быстро сходятся, не узнав хорошо друг друга, и так же быстро расходятся. А потом начинаются драмы…
Максим молчал, не поднимая головы.
– Вы извините, я не поучаю вас, – продолжала Серафима Ивановна. – Но я давно наблюдаю за вами и вижу: многого вы еще не понимаете. Нельзя отрывать любовь от требований нравственности, от морали. Или вам не говорили о некоторых очень важных для жизни вещах в институте? Или вы не читаете настоящих хороших книг о любви? Вот вы сделали дочери нашей предложение, а мы ничего об этом не знаем. А ведь мы – родители. Имеем же мы право знать, кто вы такой, кому мы вверяем судьбу дочери.
Серафима Ивановна передохнула, задумалась. То, что накипело у нее на сердце, что она давно собиралась высказать, вылилось одним духом, возбуждение ее улеглось. А Максим сидел как в воду опущенный. Сложные чувства бурлили в нем ключом: пристыженность, протест против нравоучений, против вмешательства в глубоко личное, уязвленная гордость, несогласие с какими-то «приличиями», которых он просто не понимал.
Да и многое, о чем говорила Серафима Ивановна, было для него ново.
– Что же вы молчите? – спросила Серафима Ивановна. – Согласны со мной или нет?
Максим поднял голову. Лицо его оставалось насупленным, в глазах таились недоверие, неприязнь. Он заерзал на стуле, пригладил темно-русые непокорные кудри. Серафима Ивановна в эту минуту невольно залюбовалась им – молодое, чистое, бледноватое, как у большинства его сверстников, лицо, тонкие, почти девичьи брови, темносерые, еще ничем не замутненные глаза, пухлые с капризным изломом губы, непринужденное изящество в костюме (как хорошо стали одеваться молодые люди!). Не одна мать посчитала бы Максима завидным женихом для своей дочери, но Серафиму Ивановну что-то пугало, настораживало в этом, видимо избалованном, еще не утвердившемся в жизни человеке.
Максим наконец оправился от смущения, запинаясь и подыскивая слова, заговорил:
– Я, конечно, Серафима Ивановна, кое в чем… Извините… вел себя не так. Но я совсем не думал… Я сказал Лиде, что мы… ну что мы должны пожениться. Я бы и вам сказал… И своим окажу. – Максим продолжал вызывающе: – Я знаю, вы против того, чтобы мы сейчас поженились. Хотите, чтобы она окончила институт и так далее. А почему? Не все ли равно? Я уезжаю на работу и не знаю, когда вернусь. Лида остается в Москве. Что тут такого? Мы поженимся. Она будет жить у моих родных, пока я там устроюсь, пока она окончит институт.
– Но вы же еще не устроились. Почему же вы хотите, чтобы она жила у ваших родных? – Серафима Ивановна вновь заволновалась. – Ах, вы хотите оставить ее на попечении родителей? Тогда пусть лучше живет у нас. Мы-то уж как-нибудь ее обеспечим. Вы поженитесь, у Лиды будет ребенок. И ребенка вы хотите у своих оставить? – Лицо Серафимы Ивановны покраснело. – Мы так не рассуждали. Мы ни на кого не надеялись, не перекладывали ответственность за воспитание детей на других. Мы, как только поженились, сами начали устраивать свою семью, как ни трудно нам приходилось. Так не лучше ли вам, Максим Гордеевич, теперь же подумать об этом? Сначала устроиться, поступить на работу, подождать, пока Лида окончит институт, а потом уже и жениться. Да и время будет поразмыслить, хорошенько узнать друг друга, проверить, так ли крепко вы ее любите, Ведь вы не на один день или час сходитесь!
Максим был озадачен доводами Серафимы Ивановны. Логика их сначала представлялась ему неоспоримой, и он даже растерялся, готов был отступить, но тут же все в нем запротестовало.
– Серафима Ивановна, но ведь я люблю Лиду! – вскричал он. – И мне будет тяжело уехать, ничего не решив. Я не хочу ждать… вернее – мы…
Он встал, глядя на Серафиму Ивановну недоуменно и сердито. Все ее доводы казались ему бессердечными. «Обеспечить, взять ответственность…» – Эти слова были для него пустыми звуками. Ведь главное – это любовь, а остальное все – мишура.
Он и вслух сказал «мишура», это слово ему очень понравилось, но Серафима Ивановна в ответ только сожалеюще усмехнулась:
– Эх, Максим, как вы еще несерьезны…
– Серафима Ивановна, вы скажите: согласны ли вы отдать за меня Лиду теперь же? – настойчиво спросил Максим.
Серафима Ивановна подошла к нему, положила на его плечо руку, по-матерински ласково попросила:
– Я прошу вас, Максим, послушайтесь меня, повремените год. Пусть Лида окончит институт. Если вы действительно так любите ее, сделайте это для нее, для нас…
Максим исподлобья, враждебно взглянул на Серафиму Ивановну. Он все острее испытывал досаду на эту женщину, вставшую со своими старыми понятиями между ним и Лидией, как неприступная скала.
– Серафима Ивановна, – уже грубо заговорил он, терзая в руках шляпу, – позвольте нам самим решать, как поступить.
– Вы только не сердитесь на меня, – с сожалением сказала Серафима Ивановна. – Ведь я желаю вам добра. Как вы не хотите этого понять?
– Обычаи, приличия, – раздраженно заговорил Максим, – все это было в старое время, в буржуазном обществе, когда вы были порабощены, а в наше время мы не связаны никакими условностями или материальной зависимостью. Все, что вы говорите, Серафима Ивановна, это домостроевщина, – с ноткой превосходства убежденно заключил Максим. – Время сейчас другое. Наших чувств никто не должен связывать.
– Да, но у вас есть обязанности перед семьей… перед государством, да и перед детьми, которые у вас будут.
Максим усмехнулся:
– Тем более, Серафима Ивановна, надо не откладывать и теперь уже решать, как строить наше будущее. Вы хоть скажите, куда уехала Лида? Куда вы ее упрятали? – дерзко спросил он.
Серафима Ивановна покачала головой:
– Вот видите, Максим, вы все о своем. Вы видите во мне только отсталую женщину. Как вам не стыдно! Никуда я не упрятала Лиду. Она уехала сама и просила меня не говорить вам, куда.
Лицо Максима сразу изменилось, стало умоляюще-растерянным;
– Скажите, Серафима Ивановна, где Лида? Скажите, прошу вас.
Теперь глаза его смотрели жалобно. Серафима Ивановна покачала головой, и невольная улыбка тронула ее губы.
– Ну как же я могу сказать… Нарушить данное слово…
– Скажите, Серафима Ивановна, – молил Максим. Он даже протянул руки. – Пожалуйста. Должен же я знать, где она. Я не могу без нее, не могу, вы понимаете?
– Хорошо, хорошо, – легонько подталкивая Максима к двери, говорила Серафима Ивановна.
– Не скажете? – снова озлобился Максим.
– Скажу, скажу… Не торопитесь, – уклонилась от ответа Серафима Ивановна.
Уходя, Максим пригрозил:
– Я все равно узнаю, и тогда мы сами с Лидой договоримся… без вашей помощи…
Он рывком нахлобучил шляпу, наградил Серафиму Ивановну гневным взглядом и вышел, стукнув дверью.
17
Пока Максим сидел у Серафимы Ивановны, пронесся ливень с зеленоватыми молниями и раскатисто-величавым громом. Вечерело. По улицам, прыгая и играя, мчались мутные дождевые потоки. Вода еще клокотала и плескалась в желобах, водопадами низвергалась в зарешеченные проруби водостоков. Туча удалялась, громовые раскаты постепенно затихали.
Мятный запах дождя стоял в освеженном, чистом воздухе. Мокрый асфальт блестел, как черное зеркало, отражая бегущие автомобили, автобусы, троллейбусы. Ливень умыл не только улицы, яркую листву деревьев, дома и крыши, но, казалось, даже лица пешеходов.
Максим шел быстро, перепрыгивая через лужи, словно подгоняемый стремительно сменяющими одна другую мыслями. Чувство протеста все еще бушевало в нем, самолюбие и заносчивая юношеская гордость были уязвлены. Уговоры Серафимы Ивановны казались ему смешными, а отказ сообщить, куда уехала Лидия, возмущал до глубины души.
И вдруг он вспомнил о Гале Стрепетовой: она-то уж наверняка знает, куда уехала ее подруга, не могло быть, чтобы Лидия не сказала ей. И Максим решил заехать к Стрепетовым. Они жили недалеко от того района, где в новом многоэтажном доме была квартира Страховых.
Максиму открыл сам Славик.
– О-о! Откуда ты? Где ты пропадал? Что там у тебя стряслось? Заходи и выкладывай!
Втянув голову в плечи, Максим молча прошел через комнату, в которой жили отец и мать Славика, в другую, поменьше, занимаемую молодоженами.
Максим швырнул шляпу на старомодный диванчик, сел на стул, обхватив руками голову, запустил пальцы в разлохмаченные волосы.
Галя подбежала к нему:
– Что с тобой? Мы уже хотели идти к тебе узнать, что случилось…
Максим поднял голову, махнул рукой:
– Ничего особенного не случилось! Вы разве не знаете? Всю эту затею с речным министерством я расстроил. Вот… – И Максим вынул из бокового кармана путевку, помахал ею перед самым носом Славика. – Что? Не ожидали? Думали, я останусь в Москве? Ошиблись, друзья! Пришлось рассориться с матерью, пошел я к директору и потребовал путевку. Решил быть подальше от этих попечителей. Правильно я поступил? Как по-вашему?
Славик смотрел на товарища с тонкой усмешкой.
– Черт! Зачем же ты тогда все это заваривал? – спросил он. – Зачем нужен был тебе этот неприятный шум в институте?
– Не я заваривал… Моя любимая мамочка. – Глаза Максима яростно сверкали. – Но это еще не все. За эти два дня я многое мог натворить… Галя, скажи, куда уехала Лида?
Галя испуганно взглянула на Максима:
– А куда она могла уехать? Ты что – бредишь?
Максим недобро усмехнулся:
– И ты скрываешь? Эх вы, моралисты!
– Что ты плетешь? Ты, никак, болен? Или того… хлебнул на радостях? Слава, что с ним? Гляди, какие у него глаза… Он пьян, честное слово!
– Ха-ха! Я и был пьян вчера… Пил в ресторане… И дрался. – Максим ухмыльнулся. – Да, набил морду одному типу. Чего испугались? Эх вы, женатики!
– Слушай, ты что валяешь дурака? – серьезно спросил Славик. – Пришел сюда паясничать?
– Я не паясничаю. Я говорю то, что было. Скажи, Галя, где Лида?
