Текст книги "Американец"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Мадам де Сентре сделала шаг вперед, умоляюще сложила руки и кротко улыбнулась.

– А может быть, вы предпочтете мое общество? Останетесь здесь, со мной у камина, вместо того чтобы бродить по темным коридорам с моим братом?

– Еще бы! И разговору быть не может! – воскликнул Ньюмен. – Дом посмотрим в другой раз.

С шутливой торжественностью молодой человек поставил свечу на место и покачал головой.

– Ах, сэр, вы сорвали грандиозный план! – проговорил он.

– План? – удивился Ньюмен. – Не понимаю.

– И хорошо! Только лучше сыграли бы предлагаемую вам роль. Возможно, когда-нибудь я смогу объяснить, что имею в виду.

– Будет! – остановила брата мадам де Сентре. – Позвони и вели принести чай.

Молодой человек повиновался, и тотчас слуга внес поднос с чашками, поставил всё на маленький стол и удалился. Мадам де Сентре, сидя в своем кресле, принялась заваривать чай. Но едва взялась за чайник, как дверь распахнулась, и в комнату, громко шурша юбками, впорхнула еще одна дама. Она взглянула на Ньюмена, слегка кивнула ему, произнесла «месье», стремительно подошла к мадам де Сентре и подставила ей лоб для поцелуя. Мадам де Сентре поздоровалась с ней и продолжала заниматься чаем. Вновь пришедшая – молодая и хорошенькая, как показалось Ньюмену, – была в шляпке, в накидке и в платье со шлейфом, длинным, как у королевы.

– Ах, моя дорогая, – тараторила она по-французски, – ради всего святого, налейте мне чаю. Я выбилась из сил, я измучена, я падаю с ног!

Ньюмен совершенно не успевал разбирать слова. Ее речь звучала вовсе не так отчетливо, как у месье Ниоша.

– Моя невестка, – наклонившись к Ньюмену, сообщил Валентин.

– Какая хорошенькая! – отозвался Ньюмен.

– Обворожительная! – ответил молодой человек, и на этот раз Ньюмен снова заподозрил его в иронии.

Вновь пришедшая же направилась к противоположной стороне камина, тихонько вскрикивая и держа чашку с чаем в вытянутой руке, чтобы не пролить на платье. Она поставила чашку на каминную полку и, поглядывая на Ньюмена, принялась откалывать вуаль от шляпы и стягивать перчатки.

– Не могу ли я быть полезен, дорогая? – язвительно-ласковым тоном осведомился граф Валентин.

– Представьте мне месье, – ответила та.

Молодой человек произнес:

– Мистер Ньюмен.

– Я не могла сделать вам реверанс, месье, я пролила бы чай, – проворковала она. – О, Клэр принимает иностранцев? – добавила она вполголоса по-французски, обращаясь к деверю.

– Как видите, – ответил тот с улыбкой.

После некоторого колебания Ньюмен подошел к мадам де Сентре. Она взглянула на него так, словно подыскивала, что бы сказать. Но, по всей видимости, так ничего и не придумав, просто улыбнулась. Он сел рядом с ней, и она подала ему чашку. Несколько минут они говорили о чае. Ньюмен, глядя на графиню, невольно вспоминал слова миссис Тристрам, что мадам де Сентре «само совершенство», что в ней сочетаются все те блистательные качества, которые он мечтает найти. Зная это, он наблюдал за мадам де Сентре без всякого недоверия, без каких-либо опасений, он расположился к ней с первого взгляда. Тем не менее, если она и была красива, красоту ее никто не назвал бы ослепительной. Мадам де Сентре была высокого роста, линии фигуры казались удлиненными, лоб был широкий, волосы густые и светлые, черты лица – не совсем правильные – привлекали гармоничностью. Ясные серые глаза, умные и ласковые, совершенно пленили Ньюмена своей необычайной выразительностью; но в них не таилось многообещающей глубины, они не блистали радужными лучами, какие озаряют чело знаменитых красавиц. Тонкая, даже худощавая, она казалась моложе своих лет. В ней соседствовали мало сочетающиеся свойства: она выглядела юной и в то же время покорившейся жизни, невозмутимой и застенчивой, стройной, но приятно округлой, в ней уживались девичья неуверенность и зрелое самообладание, наивность и достоинство. Непонятно, однако, почему Тристрам считает ее гордячкой, недоумевал Ньюмен. Во всяком случае, он никакого высокомерия с ее стороны не замечал, а если она и старалась держаться с ним гордо, то старалась тщетно – чтобы вызвать у него досаду, ей следовало удвоить усилия. Она красивая женщина, и с ней чувствуешь себя легко. А ведь она не то графиня, не то маркиза – словом, из тех, кто как-то связан с историей. Раньше Ньюмену редко приходилось слышать эти титулы, и он никогда не пытался представить себе особ, которых так именуют. Но сейчас они всплыли в его памяти и, как ему показалось, подобно мелодиям, навевают определенные образы. С ними связывалось нечто светлое, мягко мерцающее, некто легкий в движениях и очень приятный в качестве собеседника.

– У вас много друзей в Париже? Вы выезжаете? – спросила мадам де Сентре, наконец придумавшая, что сказать.

– Вы имеете в виду, танцую ли я и все такое?

– Да, ездите ли dans le monde, [63]63
  В свет (франц.).


[Закрыть]как мы это называем?

– О, я повстречался со множеством разных людей. Миссис Тристрам водит меня повсюду, и я делаю все, что она мне велит.

– А сами вы не слишком любите развлечения?

– Да нет, кое-какие люблю. Вот танцы и прочие подобные занятия не по мне. Я для этого слишком стар и скучен. Но я не прочь развлечься, для того и приехал в Европу.

– Но и в Америке можно развлечься?

– Там мне было не до того. В Америке я постоянно работал. Правда, для меня это и было развлечение.

В этот момент мадам де Беллегард в сопровождении графа Валентина подошла за второй чашкой; налив ей чаю, мадам де Сентре вернулась к разговору с Ньюменом.

– Значит, у себя в Америке вы были очень заняты? – спросила она.

– Да, занимался делами. Я занимаюсь этим с пятнадцати лет.

– Какими именно? – поинтересовалась мадам де Беллегард, которая решительно не была так хороша, как мадам де Сентре.

– О, я брался за все, – ответил Ньюмен. – Одно время продавал кожу, потом перешел на изготовление ванн.

Мадам де Беллегард состроила гримаску.

– Кожу? Мне это не нравится, уж лучше ванны. Предпочитаю запах мыла. Надеюсь, ванны помогли вам нажить состояние? – она выпалила это с сильным французским акцентом, и по ее виду можно было судить, что она имеет репутацию женщины, говорящей все, что взбредет в голову.

До сих пор Ньюмен говорил серьезно, но веселым тоном, однако после замечания мадам де Беллегард он, немного помолчав, продолжал хоть и шутливо, но сдержанно:

– На ваннах я как раз потерял. А вот на коже сколотил капитал.

– Я давно пришла к заключению, – отозвалась маркиза, – что самое главное – это – как вы сказали? – «сколотить капитал». Нет, я не стану кривить душой – я преклоняюсь перед деньгами. Если они у вас есть, я не задаю вопросов, как они нажиты. В этом смысле я – подлинный демократ. Как вы, месье. Мадам де Сентре очень гордая, но я-то считаю, что гораздо больше удовольствия в нашей юдоли получает тот, кто не слишком привередничает.

– Боже праведный, мадам! Как вы красноречивы! – сказал граф Валентин, понижая голос.

– По-моему, с месье Ньюменом можно говорить обо всем, тем паче что его принимает ваша сестра, – ответила мадам де Беллегард. – К тому же я не кривлю душой, я на самом деле придерживаюсь таких убеждений.

– О! Это именуется убеждениями, – пробормотал молодой человек.

– Миссис Тристрам упомянула, что вы служили в армии, когда у вас шла война, – заметила мадам де Сентре.

– Да, но это уже делами не назовешь, – ответил Ньюмен.

– Совершенно с вами согласен, – присоединился к разговору граф де Беллегард. – В противном случае я, наверно, не страдал бы от безденежья.

– Это правда, – вдруг спросил Ньюмен после небольшой паузы, – будто вы очень горды? Мне так говорили.

Мадам де Сентре улыбнулась.

– Вы находите меня гордой?

– Ну, – ответил Ньюмен, – я плохой судья. Если вы хотите поразить меня высокомерием, предупредите. Сам я не замечу.

Мадам де Сентре засмеялась.

– Чего же тогда стоит моя гордость!

– Оно и лучше. Мне она ни к чему. Я хочу, чтобы вы были добры ко мне.

Перестав смеяться, мадам де Сентре полуобернулась и посмотрела на него искоса, словно не зная, чего еще от него ждать.

– Миссис Тристрам сказала вам обо мне сущую правду, – продолжал Ньюмен. – Я очень хочу познакомиться с вами поближе. И пришел сегодня не просто нанести визит, я пришел в надежде, что вы пригласите меня бывать у вас.

– О, сделайте милость, приходите почаще, – сказала мадам де Сентре.

– А вы будете дома? – настаивал Ньюмен. Даже ему самому показалось, что он слегка навязчив; на самом-то деле он был просто слегка возбужден.

– Надеюсь! – ответила мадам де Сентре.

Ньюмен встал.

– Посмотрим! – отозвался он и протер обшлагом шляпу.

– Брат, – попросила мадам де Сентре, – пригласите мистера Ньюмена прийти еще.

Граф Валентин оглядел нашего героя с головы до ног со своей характерной улыбкой, в которой светская обходительность удивительным образом сочеталась с насмешкой.

– Вы ведь не из робкого десятка? – осведомился он, исподлобья поглядев на Ньюмена.

– Полагаю, нет, – ответил тот.

– И мне так думается. В таком случае приходите опять, милости прошу.

– Вот так приглашение! – проговорила мадам де Сентре с несколько смущенной улыбкой.

– О, мне как раз очень хотелось бы, чтобы мистер Ньюмен у нас бывал, – ответил молодой человек. – Это доставило бы мне огромное удовольствие. Я буду безутешен, если пропущу хоть один визит. Но повторяю – ему надо запастись решимостью. Смелость города берет, сэр! – и он протянул Ньюмену руку.

– Я приду не к вам – к мадам де Сентре, – заметил Ньюмен.

– Тем больше смелости вам потребуется.

– Ах, Валентин, – умоляюще остановила его мадам де Сентре.

– Нет, право, – воскликнула мадам де Беллегард, – я здесь единственная, кто умеет быть учтивым! Приходите ко мне, для этого смелости не нужно.

Ньюмен рассмеялся, хотя это вовсе не означало, что он принял ее приглашение, и удалился. Мадам де Сентре так и не откликнулась на вмешательство невестки, но проводила гостя долгим озабоченным взглядом.

Глава седьмая

Спустя неделю после того, как Ньюмен нанес визит мадам де Сентре, поздно вечером слуга подал ему визитную карточку. Карточка эта, как выяснилось, представляла молодого месье де Беллегарда. Когда через несколько минут Ньюмен вышел принять гостя, он увидел, что тот стоит посреди его раззолоченной парадной гостиной и изучает ее от застланного ковром пола до потолка. Ньюмену показалось, что лицо месье де Беллегарда выражает живейшее удовольствие.

«Хотелось бы знать, черт побери, над чем он потешается теперь?» – спросил себя наш герой. Правда, он задавался этим вопросом без особой уязвленности, ибо чувствовал, что брат мадам де Сентре – человек славный, и, полагаясь на это, надеялся непременно с ним поладить. Однако, если в гостиной было над чем посмеяться, сам Ньюмен не возражал бы получить об этом хоть некоторое представление.

– Прежде всего, – сказал молодой человек, протягивая руку, – не слишком ли поздно я пришел?

– Слишком поздно для чего? – спросил Ньюмен.

– Для того, чтобы выкурить с вами сигару.

– Для этого вы скорее пришли слишком рано, – сказал Ньюмен. – Я не курю.

– О, вот это твердый человек!

– Но сигары у меня есть, – добавил Ньюмен. – Присаживайтесь.

– Наверное, здесь лучше не курить? – осведомился месье де Беллегард.

– Почему? Разве комната мала?

– Наоборот – слишком велика. Словно куришь в бальном зале или в церкви.

– Над этим вы только что и смеялись? – спросил Ньюмен. – Над размерами моей гостиной?

– Меня поразили не только размеры, но и роскошь, гармония, красота отделки. Моя улыбка – дань восхищения.

Ньюмен внимательно посмотрел на него.

– Значит, комната очень безобразна? – спросил он.

– Безобразна, дорогой сэр? Да нет, она изумительна.

– Что, как я полагаю, одно и то же, – заключил Ньюмен. – Устраивайтесь поудобнее. Ваш приход ко мне я рассматриваю как знак дружеского расположения. Вы не обязаны были отдавать визит. Поэтому, если вас здесь что-то и забавляет, меня это не обидит. Смейтесь себе на здоровье, я люблю, когда моим гостям весело. Но ставлю одно условие – как только отсмеетесь и сможете говорить, объясните, что вызвало ваш смех. Я тоже хочу посмеяться.

Месье де Беллегард смотрел на хозяина с выражением добродушного недоумения. Он положил ладонь на рукав Ньюмена и, казалось, собрался было ответить, но внезапно передумал, откинулся в кресле и раскурил сигару. Наконец он прервал молчание.

– Разумеется, – сказал он. – Я пришел к вам в силу дружеского расположения. Но не только. В известной мере я был обязан прийти к вам. Об этом меня попросила моя сестра. А просьба сестры для меня закон. Я проходил мимо, и мне показалось, что в комнатах, которые я посчитал вашими, горит свет. Час не очень подходящий для официального визита, но я как раз и рад был доказать, что мой визит неофициальный.

– Ну что же, – ответил Ньюмен, вытягивая ноги, – я весь перед вами в натуральную величину.

– Не знаю, что вы имели в виду, – заметил молодой человек, – разрешая мне смеяться сколько вздумается. Я, каюсь, люблю понасмешничать и придерживаюсь мнения, что смеяться лучше много, чем мало. Но должен признаться – я пришел продолжить наше знакомство не для того, чтобы нам смеяться вместе или порознь. Откровенно говоря, откровенно до наглости, вы меня интересуете! – тирада эта была произнесена месье де Беллегардом с непринужденностью светского человека и к тому же на безупречном для француза английском языке; однако Ньюмен, отдавая должное мелодичности его речи, отметил, что это не просто заученная вежливость. Решительно, гость чем-то привлекал к себе Ньюмена. Месье де Беллегард был для него французом до мозга костей, так что, доведись Ньюмену встретить его даже в прериях, он, не задумываясь, обратился бы к нему с приветствием: «Добрый день, мусью». Однако от физиономии молодого человека веяло чем-то, что словно перебрасывало невидимый мост через ту непроходимую пропасть, которая разделяет людей разных национальностей. Валентин де Беллегард был ниже среднего роста, плотный, но подвижный. Как впоследствии узнал Ньюмен, граф больше всего на свете страшился, как бы плотность его фигуры не взяла верх над подвижностью. Он смертельно боялся растолстеть, считая, что при своем небольшом росте не может позволить себе иметь живот. Поэтому он с неослабевающим рвением ездил верхом, фехтовал, занимался гимнастикой, а если кто-нибудь, приветствуя его, замечал: «Да вы просто пышете здоровьем!», он вздрагивал и бледнел, так как ему чудилось, что слово «пышете» таит в себе зловещий смысл. Голова у него была круглая, с копной волос, густых и шелковистых, лоб широкий, низкий, нос короткий, скорее ироничный и любопытный, чем высокомерный и чувствительный, и усы, изящные, как у пажа из душещипательного романа. Валентин был похож на сестру, но не чертами лица, а манерой улыбаться и выражением ясных блестящих глаз, обращенных отнюдь не вовнутрь себя – в них не было и намека на самолюбование и самокопание. Главную же привлекательность молодого Беллегарда составляло необыкновенно живое лицо – оно дышало искренностью, пылкостью, отвагой. При взгляде на это лицо приходило на мысль, что оно, как колокольчик, соединено незримой нитью с глубинами его души – стоит задеть эту нить, и раздастся громкий серебристый звон. Что-то в выражении его живых светло-карих глаз убеждало: он не скупится тратить свой ум, пользуясь лишь толикой и боясь израсходовать остальное, а, напротив, обосновался в самой середине своих владений и готов принять у себя всех и вся. Когда он улыбался, на память приходил жест, которым опрокидывают вверх дном осушенный бокал. Казалось, своей улыбкой граф говорил, что отдает вам свою веселость, всю до капли. Глядя на него, наш герой испытывал восхищение, сродни тому, какое в юности вызывали у него приятели, умевшие проделывать необычные и ловкие трюки – хрустеть суставами или свистеть уголками рта.

– Сестра сказала, – продолжал месье де Беллегард, – что мне следует зайти к вам и развеять то впечатление, какое я так старался на вас произвести, – впечатление человека не совсем нормального. Вам и вправду показалось, будто я вел себя странно?

– До некоторой степени, – ответил Ньюмен.

– Сестра так и сказала, – и месье де Беллегард какое-то время вглядывался в хозяина дома сквозь сигарный дым. – Ну раз так получилось, пусть так и будет. У меня и в мыслях не было представляться сумасшедшим, наоборот, я старался произвести хорошее впечатление. Но если в результате этих стараний выставил себя полоумным, значит, такова воля Провидения. Я только поврежу себе, если стану горячо убеждать вас в обратном. Ведь вы сочтете, что я претендую на звание умного человека, а справедливость таких претензий мне при дальнейшем нашем знакомстве никак не подтвердить. Так что считайте меня сумасшедшим, который время от времени приходит в разум.

– Ну, я надеюсь, вы знаете, к чему ведете, – заметил Ньюмен.

– Когда я нормален, то нормален вполне, что есть, то есть, – ответил месье де Беллегард. – Однако я пришел сюда не затем, чтобы говорить о себе. Я хочу задать несколько вопросов вам. Разрешите?

– Смотря какие. Например?

– Вы живете здесь совсем один?

– Абсолютно. А с кем я должен жить?

– Позвольте, – улыбнулся месье де Беллегард. – Сейчас я задаю вопросы. И вы приехали в Париж только для удовольствия?

Ньюмен помолчал.

– Все меня об этом спрашивают, – сказал он наконец. – Нелепый вопрос.

– Значит, во всяком случае, какая-то причина была?

– Нет, я приехал ради удовольствия. Как ни нелепо, но это так.

– И вам здесь нравится?

Будучи истинным американцем, Ньюмен решил не пресмыкаться перед иностранцем.

– Как вам сказать, – ответил он.

Месье де Беллегард снова молча пыхнул сигарой.

– Что до меня, – сказал он наконец, – я всецело к вашим услугам. Буду счастлив, если смогу что-нибудь для вас сделать. Заходите ко мне, когда вздумается. Может быть, вы хотите с кем-нибудь познакомиться? Что-нибудь посмотреть? Жалко, если вам не понравится в Париже.

– Да нет, мне здесь нравится, – добродушно отозвался Ньюмен. – Я вам очень признателен.

– Честно говоря, я и сам себе удивляюсь, что вам это предлагаю – выглядит довольно глупо. Говорит лишь о добрых намерениях, и ни о чем больше. Вы человек, добившийся успеха, а я неудачник. Мне ли предлагать вам руку помощи? Скорее уж вы можете мне помочь.

– Неудачник? В каком смысле? – спросил Ньюмен.

– Ну… я, разумеется, не трагический неудачник, – воскликнул молодой человек со смехом. – С высоты не падал, и шума мое падение не наделало. А вот вы добились успеха, это сразу видно. Вы создали себе состояние, возвели, так сказать, храм, достигли финансового и делового могущества. И можете странствовать по свету в поисках уютного местечка, где и обоснуетесь на отдых с приятным ощущением, что этот отдых заслужили. Разве не так? Ну вот, а теперь представьте себе нечто совершенно противоположное – это как раз я. Я ничего не добился и ничего никогда не добьюсь.

– Отчего же?

– Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз. А между тем я ведь прав? Вы добились успеха, не так ли? Сколотили состояние? Это не мое дело, но, короче говоря, вы богаты?

– Вот еще один вопрос, который, на мой взгляд, звучит нелепо, – сказал Ньюмен. – Черт возьми! Да богатых людей не бывает!

– Философы, по-моему, утверждают, – засмеялся месье де Беллегард, – будто не бывает бедных! Но ваша формулировка представляется мне более удачной. Должен признаться, что, вообще говоря, я не люблю удачливых людей, а умники, нажившие состояние, мне тем более неприятны. Они наступают мне на ноги, в их присутствии я всегда не в своей тарелке. Но, увидев вас, сразу сказал себе: «Ага! С этим человеком я полажу! Успех сделал его благодушным, а не morgue. [64]64
  Спесивый (франц.).


[Закрыть]И в нем нет этого нашего проклятого назойливого французского тщеславия». Словом, вы мне понравились. Я уверен, мы очень разные. Вряд ли найдется хоть что-то, о чем мы судим одинаково, к чему одинаково относимся. И все же, мне кажется, мы поладим, ведь говорят, чем больше люди несхожи, тем меньше они ссорятся.

– Ну, я-то никогда не ссорюсь, – ответил Ньюмен.

– Никогда? А ведь иногда это необходимо, по крайней мере – приятно. О, у меня есть на счету две или три восхитительные ссоры.

И при воспоминании об этих ссорах улыбка месье де Беллегарда сделалась прямо-таки сладострастной.

Поскольку одно только объяснение, почему граф нанес Ньюмену визит, заняло большую часть изложенного выше диалога, визит этот, естественно, затянулся. Сидя у ярко пылающего камина, чуть ли не упершись в него вытянутыми ногами, Ньюмен и его гость услышали бой часов где-то на далекой колокольне, свидетельствующий о приближении утра. Валентин де Беллегард, который, по его собственному признанию, мог говорить без остановки в любое время суток, на этот раз был, по-видимому, особенно в ударе. Для представителей его нации выражать благоволение в улыбках являлось традицией, и поскольку он частенько следовал этой традиции, не испытывая благоволения на самом деле, у него не было причин опасаться, что сейчас его изъявления дружбы могут показаться назойливыми. К тому же у него – цветка, распустившегося на столь древнем стебле, – традиция (раз уж я употребил это слово) не сковывала темперамент. Ее прикрывали светскость, галантность – словно кружева и нитки жемчуга старую вдову. Валентин был тем, кого во Франции называют gentilhomme [65]65
  Дворянин (франц.).


[Закрыть]чистой воды, и цель его жизни, если бы он попробовал ее сформулировать, состояла в том, чтобы играть эту роль. По его мнению, для молодого человека из хорошей семьи справляться с ролью gentilhomme было как раз достаточно, чтобы с приятностью заполнять свои дни. Но во всем, что он делал, им всегда руководил инстинкт, отнюдь не теория, и по натуре своей он был настолько благорасположен, что кое-какие аристократические повадки, которые обычно задевают и ранят окружающих, в его случае воспринимались как искренние и сердечные. Когда он был моложе, его подозревали в низменных вкусах, и его мать была крайне обеспокоена, как бы он не поскользнулся на жизненном пути и не обдал грязью семейный герб. Поэтому на его долю выпало больше муштры и дрессировки, чем на долю других. Однако воспитателям так и не удалось поставить его на котурны. Они не смогли умерить его безмятежную непосредственность, и он вырос наименее осмотрительным и наиболее счастливым из своих сверстников-аристократов. В юности его держали на коротком поводке, и теперь он испытывал смертельную ненависть к семейной дисциплине. По слухам, он заверял домашних, что, несмотря на свой легкомысленный нрав, он ревностнее всех других членов семьи заботится о фамильной чести, в чем они смогут убедиться, если настанет день, когда эту честь придется защищать. Мальчишеская болтливость странно уживалась в нем со сдержанностью и осторожностью светского человека, и он казался Ньюмену то до смешного юным, то пугающе зрелым, впрочем, впоследствии такое же впечатление производили на Ньюмена и многие другие представители романских наций. У американцев в двадцать пять – тридцать лет, размышлял Ньюмен, головы трезвы, но сердца или, во всяком случае, взгляды на жизнь беспокойные, как у юнцов, а у здешних их ровесников – беспокойные головы, но умудренные сердца, а уж взгляды на жизнь и вовсе как у древних седовласых старцев.

– Чему я завидую, так это вашей свободе, – заметил месье де Беллегард, – вашему размаху – вы столько повидали, – вашей возможности приходить и уходить, когда захочется, тому, что вокруг вас нет людей, которые относятся к себе крайне серьезно и чего-то ждут от вас. А я живу, – вздохнул он, – под неусыпным надзором моей доблестной матушки.

– Сами виноваты. Что вам мешает пуститься в путь? – сказал Ньюмен.

– До чего же прелестен по своей наивности этот вопрос! Мне все мешает! Начать с того, что у меня нет ни гроша.

– Когда я пустился в путь, у меня тоже не было ни гроша.

– Да-да, но ваша бедность была для вас капиталом. У вас, в Америке, никому не возбраняется поменять статус, стать другим, не тем, кем он родился, а раз вы родились бедняком – я правильно понял? – вы неизбежно должны были сделаться богатым. Да как подумаешь о вашем тогдашнем положении, просто слюнки текут: вы огляделись и увидели мир, только и ждущий, чтобы вы подошли и подобрали все, чем он располагает. А когда мне исполнилось двадцать, я огляделся и увидел мир, где на всем висели таблички: «Не трогать!», и самое смешное, что, как оказалось, все эти таблички касаются только меня. Я не мог заняться делами, не мог зарабатывать деньги, ведь я Беллегард. Не мог заняться политикой, потому что я – Беллегард, а Беллегарды не признают Бонапартов. И литературой заняться не мог, потому что был тупицей. Не мог жениться на богатой девушке, потому что ни один Беллегард никогда не женился на простолюдинке и сделать это первым было бы неприлично. Но этого нам все же не миновать. Ведь наследниц из нашего круга, не имея состояния, не заполучишь; имя должно соединяться с именем и деньги с деньгами. Единственное, что мне не возбранялось – это отправиться воевать за Папу Римского. Что я и исполнил со всей добросовестностью и получил из-за Папы небольшую царапину под Кастельфидардо. Пользы от этого, как я понимаю, не было никому – ни Святому Отцу, ни мне. Рим во времена Калигулы, несомненно, был местечком забавным, но с тех пор, увы, сильно деградировал. Я провел три года в замке Святого Ангела, а потом снова вернулся к светской жизни.

– Так у вас нет профессии? Вы ничем не занимаетесь? – удивился Ньюмен.

– Ничем! Мне полагается развлекаться, и, по правде говоря, поразвлекался я вволю. Это нетрудно, если знать как. Но нельзя же развлекаться вечно. Еще лет на пять меня, может, и хватит, но после этого уже совсем пропадет аппетит. А что мне делать тогда? Остается, пожалуй, пойти в монахи. Нет, серьезно, и впрямь опояшусь веревкой и уйду в монастырь. Это старинный обычай, а в старину обычаи были мудрые. Люди тогда разбирались в жизни не хуже нас с вами. Они давали горшку кипеть до тех пор, пока он не треснет, а тогда навсегда убирали его на полку.

– Вы очень религиозны? – спросил Ньюмен с величайшей почтительностью, прозвучавшей почти гротескно.

Месье де Беллегард, очевидно, сразу же оценил эту комическую нотку, но с минуту смотрел на Ньюмена без тени иронии.

– Я правоверный католик. Питаю уважение к церкви. Поклоняюсь Пресвятой Деве. И боюсь дьявола.

– Ну тогда, – сказал Ньюмен, – за вас можно не беспокоиться. В настоящем у вас удовольствия, в будущем – религия; на что вам жаловаться?

– А от жалоб тоже получаешь удовольствие. В вашем преуспеянии есть нечто, меня раздражающее. Вы первый человек, кому я позавидовал. Странно, но это так. Я знавал многих людей, обладавших кроме мнимых преимуществ, которые, может быть, имею и я, вдобавок умом и деньгами, но почему-то ни один из них не вывел меня из равновесия. А у вас есть то, что и мне хотелось бы иметь. Это не деньги и даже не мозги, хотя, нет сомнений, и того и другого у вас в избытке. И даже не ваши шесть футов роста, хотя и я бы не прочь быть дюйма на два повыше. Нет – у вас почему-то всегда такой вид, словно, где бы вы ни были, вы всюду чувствуете себя как дома. Когда я был мальчиком, мой отец объяснил мне, что именно по такому выражению лица люди и узнают Беллегардов. Он обратил на это мое внимание. Но считал, что нельзя выработать такой вид преднамеренно. Он говорил: когда Беллегарды вырастают, это выражение появляется у них само собой. По-моему, так и случилось: я действительно чувствую себя всюду как дома. Место в жизни было уготовано для меня заранее, и занять его ничего не стоило. Но вы, вы, ведь я не ошибаюсь, сами обеспечили себе собственное место, вы занимались, как недавно изволили сообщить, изготовлением ванн, и при этом, право, производите впечатление человека, всегда чувствующего себя непринужденно, взирающего на все с высоты. Мне представляется, что вы путешествуете по свету как человек, едущий по железной дороге, контрольный пакет акций которой принадлежит ему одному. Глядя на вас, я чувствую, будто что-то в жизни пропустил. Что же это?

– Вы не испытали гордого сознания, что честно потрудились… скажем, изготовили несколько ванн, – ответил Ньюмен в шутливом тоне, но говорил он серьезно.

– Ну нет, я встречал людей, за которыми числится даже больше, людей, которые занимались изготовлением не только ванн, но и мыла – больших брусков сильно пахнувшего желтого мыла, однако в их присутствии я не чувствовал себя уязвленным.

– Значит, это привилегия американского гражданства, – заметил Ньюмен. – Оно помогает человеку утвердиться в жизни.

– Возможно, – отозвался месье де Беллегард. – Но должен сказать, что встречался со множеством американских граждан и они вовсе не выглядели людьми, утвердившимися в жизни, и не походили на крупных держателей акций. Я никогда им не завидовал. Думаю, это скорее лично ваша особенность.

– Перестаньте, – сказал Ньюмен. – А то я возгоржусь.

– Не возгордитесь. Гордость вам не свойственна так же, как и самоуничижение, – отсюда и непринужденность вашей манеры. Люди горды, только когда им есть что терять, а самоуничижаются, когда им есть чего добиваться.

– Не знаю, есть ли мне что терять, – произнес Ньюмен. – А вот добиться кое-чего я хочу.

– Чего же? – спросил гость.

Ньюмен замялся:

– Я поделюсь с вами, когда узнаю вас получше.

– Надеюсь, долго ждать не придется! Буду счастлив помочь вам добиться того, чего вы хотите.

– Не исключено, что сможете.

– Не забудьте тогда, что я всегда к вашим услугам, – ответил месье де Беллегард и вскоре после этого откланялся.

В течение следующих трех недель Ньюмен несколько раз встречался с Беллегардом, и, хотя они не давали друг другу торжественных клятв в вечной дружбе, между ними установилось своего рода товарищество. Для Ньюмена Беллегард был идеалом француза – приверженца традиций и романтизма, насколько наш герой мог разобраться в этих загадочных понятиях. Галантный, пылкий, веселый, любящий произвести впечатление и радующийся своему успеху больше, чем те, ради кого он старался, даже если его старания были справедливо оценены, обладатель всех заслуживающих внимания светских достоинств, поклонник всего веселящего душу, жрец некоего таинственного священного культа, говоря о котором он прибегал к выражениям, куда более восторженным, чем если бы речь шла о недавно встреченной хорошенькой женщине, – культа понятия несколько устаревшего, хотя и, несомненно, благородного, а именно понятия honeur, [66]66
  Честь (франц.).


[Закрыть]– граф был неотразим, интересен и занимателен, – словом, обладал характером, который Ньюмену не составило труда оценить сразу, хотя, размышляя о своеобразии человеческой природы, он никогда не смог бы представить себе, что подобные характеры существуют. Знакомство с Беллегардом нисколько не поколебало столь удобного для него убеждения, будто все французы легковесны и пустоголовы, однако навело на мысль, что из легких ингредиентов, если их хорошенько взбить, получатся великолепнейшие блюда. Трудно было представить себе двух более несхожих приятелей, но эти различия и составляли прочную основу для дружбы, главным достоинством которой являлось то, что обоим всегда было интересно друг с другом.