Текст книги "Американец"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

В этот момент миссис Тристрам прервали; на балконе появился слуга и сообщил, что ее ждут в гостиной. И когда хозяйка ушла принять своих приятельниц, Том Тристрам подошел к Ньюмену.

– Не ввязывайся в это дело, мой милый, – произнес он, попыхивая сигарой. – Ни к чему.

Ньюмен покосился на него испытующе:

– Ты преподнес бы все это иначе?

– По-моему, эта мадам де Сентре – просто большая белая кукла, к тому же в ней бездна холодного высокомерия.

– Ах, так она высокомерна?

– И еще как! Смотрит на тебя свысока, словно ты – пустое место и нисколько ей не интересен.

– Выходит, она очень горда?

– Еще бы! Так же горда, как я беден!

– И не хорошенькая?

Тристрам пожал плечами:

– У нее такой тип красоты, который по вкусу только умникам. Но мне пора в гостиную – развлечь жениных приятельниц.

Спустя некоторое время Ньюмен последовал за ним, но, появившись наконец в гостиной, оставался там недолго и сидел молча под стрекотню дамы, которой миссис Тристрам сразу его представила и которая болтала без умолку во всю силу своего чрезвычайно пронзительного голоса. Ньюмен смотрел на нее и внимательно слушал. Потом вдруг встал и подошел к хозяйке пожелать доброй ночи.

– Кто эта леди? – спросил он.

– Мисс Дора Финч. Понравилась?

– Слишком шумная.

– А ее считают весьма интересной. Нет, право, вы чересчур привередливы, – ответила миссис Тристрам.

Секунду-другую Ньюмен стоял в нерешительности.

– Так уж вы не забудьте про свою приятельницу, как ее зовут? – вдруг сказал он. – Про эту недоступную красавицу. Пригласите ее и дайте мне знать.

И с этими словами он откланялся.

Спустя несколько дней он явился с очередным визитом во второй половине дня. Он застал миссис Тристрам в гостиной, с ней была приятельница – молодая привлекательная женщина в белом. Обе дамы уже стояли – посетительница явно собиралась уходить. Подойдя к ним, Ньюмен поймал многозначительный взгляд миссис Тристрам, но не сразу сообразил, как его следует понимать.

– А это наш большой друг, – проговорила миссис Тристрам, повернувшись к своей собеседнице, – мистер Кристофер Ньюмен. Я говорила ему о вас, и он жаждет с вами познакомиться. Если бы вы согласились прийти к нам отобедать, я предоставила бы ему эту возможность.

Незнакомка с улыбкой повернулась к Ньюмену. Он не смутился, ведь его врожденное непоколебимое sangfroid [34]34
  Хладнокровие (франц.).


[Закрыть]было неуязвимо; однако, поняв, что перед ним гордая и прекрасная мадам де Сентре – та самая – прелестнейшая женщина в мире, обещанное совершенство и предложенный ему идеал, он инстинктивно постарался подтянуться. Отвлекшись на это мгновенное усилие, он все же увидел удлиненное ясное лицо и глаза, сияющие и мягкие.

– Я была бы очень рада, – проговорила мадам де Сентре. – Но, к сожалению, как я только что сообщила миссис Тристрам, в понедельник я уезжаю за город.

Ньюмен отвесил церемонный поклон.

– Очень, очень жаль, – сказал он.

– В Париже становится слишком жарко, – добавила мадам де Сентре, прощаясь и пожимая руку подруге.

И тут миссис Тристрам, по-видимому, приняла внезапное и довольно смелое решение, она еще шире улыбнулась, как улыбаются женщины, совершая решительный шаг.

– Мне так хочется, чтобы мистер Ньюмен поближе с вами познакомился, – она склонила набок голову и устремила взгляд на украшенную лентами шляпку мадам де Сентре.

Кристофер Ньюмен, преисполненный серьезности, стоял молча, его сдерживала присущая ему осторожность. Миссис Тристрам задалась целью вытянуть из приятельницы несколько ободряющих его слов, и слова эти должны были означать нечто большее, чем простую вежливость, а когда ею руководило желание сделать благо, она заботилась и о благе собственном: мадам де Сентре, «дорогая Клэр», предмет ее глубокого восхищения, отклонила приглашение отобедать у нее, и следовало поэтому мягко вынудить мадам де Сентре хоть в чем-то пойти миссис Тристрам навстречу.

– Это доставило бы мне большое удовольствие, – сказала мадам де Сентре, глядя на миссис Тристрам.

– В устах мадам де Сентре подобные слова много значат! – воскликнула та.

– Очень вам признателен, – сказал Ньюмен, – миссис Тристрам выражает все, что я чувствую, лучше, чем я.

Мадам де Сентре снова взглянула на него с ласковой живостью.

– Вы надолго в Париже? – спросила она.

– Мы его здесь задержим! – заявила миссис Тристрам.

– А пока задерживаете меня! – мадам де Сентре пожала руку подруге.

– Еще на одну минуту! – сказала миссис Тристрам.

Мадам де Сентре опять посмотрела на Ньюмена, на этот раз без улыбки. Ее глаза остановились на его лице.

– Буду рада видеть вас у себя, – сказала она.

Миссис Тристрам расцеловала ее. Ньюмен рассыпался в благодарностях, и мадам де Сентре ушла. Хозяйка проводила ее до дверей, оставив Ньюмена на несколько минут одного. Потом вернулась, потирая руки.

– Редкостная удача, – заявила она. – Клэр зашла извиниться, что не может принять мое приглашение. Вы сразу же одержали победу; она видела вас всего три минуты и пригласила к себе.

– Победу одержали вы, – возразил Ньюмен. – Но не надо было так наседать на нее.

Миссис Тристрам удивленно посмотрела на него.

– Что вы хотите сказать?

– Мне не показалось, что она так уж горда. Скорее застенчива.

– Вы очень проницательны. А что вы скажете о ее лице?

– Она красива, – ответил Ньюмен.

– Еще бы! Вы, конечно, нанесете ей визит.

– Завтра же! – воскликнул Ньюмен.

– Нет-нет. Не завтра, а послезавтра. Это как раз воскресенье, она уезжает из Парижа в понедельник. Даже если вы ее не застанете, начало, по крайней мере, будет положено, – и она дала Ньюмену адрес мадам де Сентре.

Летним ранним вечером Ньюмен перешел на другой берег Сены и зашагал по молчаливым улицам предместья Сен-Жермен, где дома являют внешнему миру бесстрастные серые фасады, которые, подобно непроницаемым стенам восточных сералей, заставляют гадать, какими тайнами полна жизнь, протекающая за ними. Ньюмену казалось странным, что богатые люди живут в таких домах, для него идеалом был бы роскошный особняк, озаряющий своим блеском соседние здания, излучающий гостеприимство. А у дома, к которому его направили, были темные, запыленные ворота. На его звонок калитку сразу отворили; он очутился в просторном, посыпанном гравием дворе; с трех сторон на него смотрели закрытые ставнями окна дома, вход в который был напротив ворот; к двери под навесом из листового железа вели три ступени. Двор был погружен в тень – таким Ньюмен представлял себе монастырь. Привратница не могла сказать, принимает ли мадам де Сентре, и предложила ему справиться у двери, ведущей в дом. Ньюмен пересек двор. На ступеньке крыльца сидел молодой человек без шляпы и играл с красивым пойнтером. Когда Ньюмен приблизился к нему и протянул руку к звонку, джентльмен встал и с улыбкой сказал по-английски, что боится, как бы гостя не заставили ждать – все слуги куда-то разбежались; он и сам звонил и понять не может, что там, черт возьми, у них происходит. У молодого человека была широкая открытая улыбка, и по-английски он говорил безупречно. Ньюмен назвал имя мадам де Сентре.

– По-моему, – сказал молодой человек, – сестра принимает. Входите, а если вы дадите мне свою карточку, я передам ее сам.

Все это время Ньюмена не покидало какое-то смутное чувство, не скажу, воинственное – он не ощущал готовности нападать и защищаться, если потребуется, – но при всем своем добродушии и рассудительности держал ухо востро. Стоя на ступеньках крыльца, он достал визитную карточку, на которой под своей фамилией заранее написал: «Сан-Франциско», и, отдавая ее, неприметно оглядел собеседника. И сразу успокоился: лицо молодого человека ему понравилось; он был очень похож на мадам де Сентре. Было очевидно, что это ее брат. В свою очередь молодой человек бросил быстрый взгляд на Ньюмена. Он взял карточку и уже собрался войти в дом, как на пороге возникла другая фигура – мужчина постарше, благообразной наружности, в вечернем костюме. Он строго посмотрел на Ньюмена, и Ньюмен посмотрел на него.

– К мадам де Сентре, – пояснил молодой человек, как бы представляя посетителя вышедшему из дома господину.

Тот взял у него из рук карточку, мельком посмотрел на нее, снова смерил Ньюмена взглядом и, помедлив немного, любезно, но без улыбки проговорил:

– Мадам де Сентре нет дома.

Молодой человек развел руками и повернулся к Ньюмену.

– Мне очень жаль, сэр, – сказал он.

Ньюмен дружески кивнул ему, показывая, что отнюдь не обижен, и повернул назад. У сторожки привратника он оглянулся: оба джентльмена все еще стояли на ступеньках крыльца.

– Кто этот молодой человек с собакой? – спросил Ньюмен у женщины, вышедшей из сторожки. Он уже начинал изъясняться по-французски.

– Это месье граф.

– А тот, постарше?

– Месье маркиз.

– Маркиз? А я-то думал, дворецкий! – произнес Ньюмен по-английски, благодаря чему привратница, к счастью, не поняла его слов.

Глава четвертая

Однажды рано утром, когда Кристофер Ньюмен еще не кончил одеваться, к нему провели маленького старика, за которым следовал юноша в блузе, несший картину в сверкающей раме. Увлеченный достопримечательностями Парижа, Ньюмен совсем забыл про месье Ниоша и его одаренную дочь. Но тут живо все вспомнил.

– Боюсь, вы махнули на меня рукой, сэр, – после множества извинений и приветствий сказал старик. – Мы заставили вас ждать. Наверно, вы заподозрили нас в необязательности, в недобросовестности! Но вот и я наконец! А вот и прелестная «Мадонна». Поставьте-ка ее на стул поближе к свету, мой друг, пусть господин полюбуется, – последние слова месье Ниоша были обращены к сопровождавшему его юноше, которому он помог правильно расположить доставленное ими произведение искусства.

Картина была покрыта слоем лака толщиной в дюйм, а ширина затейливой рамы составляла не менее фута. Она сверкала и переливалась в лучах утреннего солнца и, на взгляд Ньюмена, была очень красивой и ценной. Он, видимо, совершил чрезвычайно удачную покупку и, заполучив такую картину, почувствовал себя богачом. Продолжая одеваться, он с удовольствием рассматривал ее, а месье Ниош, отослав своего помощника, суетился вокруг, улыбался и потирал руки.

– Бесподобное finesse, [35]35
  Изящество (франц.).


[Закрыть]– приговаривал он ласково, – и какие превосходные мазки. Вы, наверно, это заметили, сэр. Пока мы шли по бульвару, она привлекала всеобщее внимание. Посмотрите, какие переливы тона! Вот что значит владеть кистью! Я говорю это, сэр, не как отец, нет! Просто, будучи человеком со вкусом и имея дело с другим понимающим человеком, я не могу не отметить превосходную работу. Такие вещи трудно создавать и еще труднее с ними расставаться. Если бы наши средства позволяли нам такую роскошь, мы бы оставили эту картину себе! Могу сказать вам честно, сэр, – месье Ниош тихо и вкрадчиво засмеялся, – честно могу сказать, сэр, что завидую вам. Как видите, – добавил он через минуту, – мы взяли на себя смелость предложить вам раму. Это на самую малость увеличит стоимость картины, а вас избавит от необходимости – столь обременительной для человека с вашим тонким воспитанием – ходить по лавкам и торговаться.

Язык, на котором изъяснялся месье Ниош, представлял собой своеобразную смесь, от попыток воспроизвести которую полностью я предпочитаю уклониться. Когда-то он, видимо, до некоторой степени владел английским, и в его произношении почему-то слышался акцент, характерный для кокни британской столицы. Но, оставаясь без употребления, его познания заржавели, а запас слов оскудел и сделался довольно причудливым. Месье Ниош старался поправить дело, прибегая к частым вкраплениям французского, «англизируя» слова по собственному разумению и буквально переводя французские идиомы. В результате речи, которые он произносил с видом полного самоуничижения, вряд ли были бы понятны читателю, а потому я осмелился сократить и просеять его монолог. Ньюмен понимал месье Ниоша лишь наполовину, но тот казался ему забавным, а благородная бедность старика затрагивала в нем демократические струнки. Сильная добродушная натура Ньюмена всегда восставала при мысли о неизбежности несчастья; пожалуй, это вообще было почти единственное, что его раздражало, и он ощущал потребность смыть любое несчастье губкой собственного процветания. Меж тем папаша мадемуазель Ноэми, очевидно, получил на сей счет точные указания и проявлял рабское стремление не упустить ничего из того, что может предоставить неожиданно подвернувшийся случай.

– Сколько же я должен вам за картину вместе с рамой? – спросил Ньюмен.

– В общей сложности три тысячи франков, – сказал старик, приятно улыбаясь, но не удержался и молитвенно сложил руки.

– А вы дадите мне расписку?

– Я принес ее, – ответил месье Ниош. – Я взял на себя смелость составить ее на случай, если месье пожелает расплатиться сразу, – достав из портмоне бумагу, он вручил ее своему меценату. Документ был написан в самых изысканных выражениях мелким затейливым почерком.

Ньюмен выложил деньги, и месье Ниош стал торжественно и любовно опускать в свой старый кошелек один наполеондор за другим.

– А как ваша молодая леди? – спросил Ньюмен. – Она произвела на меня большое впечатление.

– Вот как? Месье очень добр. Месье понравилась ее внешность?

– Она и впрямь очень хорошенькая.

– Увы, да! Увы, очень хорошенькая?

Месье Ниош уставился в пятно на ковре и покачал головой. Потом перевел взгляд на Ньюмена, и глаза его, казалось, засверкали и расширились.

– Месье знает, что такое Париж. В нем красота опасна, особенно если у этой красоты нет ни су.

– Ну, к вашей дочери это не относится. Она же теперь богата.

– Совершенно справедливо; месяцев на шесть мы разбогатели. Но все равно, если бы моя дочь была некрасива, я бы спал спокойнее.

– Вы боитесь молодых людей?

– И молодых, и старых.

– Хорошо бы ей выйти замуж.

– Ах, месье, ничего не имея, мужа не найдешь. Жениху пришлось бы взять ее ради нее самой. Я не смогу дать за нее ни гроша. Но молодые люди смотрят на вещи другими глазами.

– Ну, – проговорил Ньюмен, – ее талант уже сам по себе приданое.

– Ах, сэр, сначала ему нужно превратиться в звонкую монету, – и месье Ниош нежно погладил кошелек, прежде чем убрать его в карман. – Такие сделки случаются не каждый день.

– Ваши молодые люди – крохоборы, – заметил Ньюмен. – Это все, что я могу сказать. Им бы еще приплатить за вашу дочь, а не ждать денег от нее.

– Очень благородная мысль, месье. Но что вы хотите? В нашей стране такие мысли не приняты. Когда мы женимся, мы желаем знать, что получим в приданое.

– И какое же приданое нужно вашей дочери?

Месье Ниош воззрился на Ньюмена, словно ожидая, что за сим последует, но тотчас опомнился и ответил, что знает очень приличного молодого человека – служащего страховой компании, – который удовольствовался бы пятнадцатью тысячами франков.

– Пусть ваша дочь напишет для меня полдюжины картин, и приданое ей обеспечено.

– Полдюжины картин! Приданое! Месье не шутит?

– Если она сделает мне в Лувре шесть или восемь копий так же хорошо, как написала «Мадонну», я заплачу ту же цену за каждую, – заверил его Ньюмен.

На какой-то момент бедный месье Ниош от радости и признательности лишился дара речи, а затем схватил руку Ньюмена и сжал ее в своих, глядя на него повлажневшими глазами.

– Так же хорошо? Да они будут в тысячу раз лучше, они будут великолепны – божественны! Ах, почему я не владею кистью, сэр, чтобы ей помочь! Как мне благодарить вас? Боже! – и он прижал руку ко лбу, словно силился что-то придумать.

– Вы уже отблагодарили меня, – сказал Ньюмен.

– Вот что, сэр! – вскричал месье Ниош. – Я знаю, как выразить мою благодарность, – я ничего не возьму с вас за уроки французского.

– Уроки? Я совсем забыл об этом, – рассмеялся Ньюмен и добавил: – Слушать ваш английский – все равно что учиться французскому.

– О, я не взялся бы преподавать английский, нечего и говорить, – сказал месье Ниош. – Но что касается моего прекрасного языка, то я по-прежнему к вашим услугам.

– Тогда, поскольку вы уже здесь, – предложил Ньюмен, – давайте начнем. Как раз подходящий момент. Я собираюсь выпить кофе. Приходите каждое утро в половине десятого выпить чашечку.

– Месье предлагает мне еще и кофе? – воскликнул месье Ниош. – Нет, поистине ко мне возвращаются мои beaux jours. [36]36
  Лучшие дни (франц.).


[Закрыть]

– Итак, – повторил Ньюмен, – пожалуй, начнем. Кофе ужасно горяч. Как сказать это по-французски?

С тех пор каждое утро в течение трех недель, когда Ньюмену подавали кофе, среди клубов поднимавшегося над чашками ароматного пара возникал маленький благообразный месье Ниош, он извинялся, расшаркивался и сыпал ничего не значащими вопросами. Не знаю, многому ли научился наш друг, но, как он сам говорил, если попытка не принесла ему особой пользы, то уж, во всяком случае, не принесла и вреда. Кроме того, занятия с месье Ниошем забавляли его, они удовлетворяли его общительную натуру, которая любила чуждые грамматическим правилам беседы и побуждала его даже в те времена, когда он, обремененный делами, разъезжал по выраставшим как грибы западным городкам, усаживаться на сооруженные из рельсов ограды и пускаться в братские пересуды с веселыми бездельниками и безвестными искателями приключений. Он считал полезным, куда бы ни приехал, вступать в разговоры с местными жителями; кто-то его заверил – и утверждение пришлось ему по вкусу, – что при путешествиях за границей это лучший способ познакомиться с жизнью страны. Месье же Ниош был, несомненно, местный житель и, хотя его жизнь вряд ли заслуживала того, чтобы с ней знакомиться, был вполне осязаемой и вполне органичной частичкой той живописной парижской цивилизации, которая обеспечивала нашего героя множеством развлечений и поставляла несметное число занимательных проблем для его пытливого практичного ума. Ньюмен любил статистику, ему нравилось узнавать, что и как делается, он с интересом изучал, какие платят налоги, какие получают доходы, какие порядки преобладают в коммерции, как идет борьба за место под солнцем. Месье Ниош, разорившийся делец, был знаком со всеми этими предметами и, гордый тем, что может их осветить, старался, держа между указательным и большим пальцами щепотку табака, изложить известные ему сведения в самых изящных выражениях. Как истый француз, месье Ниош – и полученные от Ньюмена наполеондоры тут совершенно ни при чем – обожал поговорить, и хотя влачил жалкое существование, светскости в нем нимало не убавилось. Истый француз, месье Ниош умел давать вещам точные определения и – опять-таки как француз, – если ему недоставало знаний, легко заполнял пробелы весьма убедительными и хитроумными предположениями. Маленький сморщенный финансист был рад, что к нему обращаются с вопросами, и он по крупицам собирал сведения, занося в засаленную записную книжку происшествия, которые могли заинтересовать его щедрого друга. Он листал старые ежегодники, разложенные на книжных развалах на набережных, он даже сменил кафе и стал завсегдатаем того, где получали больше газет и где его послеобеденные demitasse [37]37
  Полчашки (франц.).


[Закрыть]обходились ему на целое су дороже; он вчитывался в затертые страницы в поисках смешных анекдотов либо сообщений о причудах природы или странных совпадениях, а на следующее утро с важным видом докладывал о том, что вот недавно в Бордо умер пятилетний ребенок, чей мозг весил шестьдесят унций – как у Наполеона и Вашингтона, или что мадам П. – charcutière [38]38
  Колбасница (франц.).


[Закрыть]с Рю-де-Клиши – в подкладке старой юбки обнаружила триста шестьдесят франков, которые потеряла пять лет назад. Он произносил каждое слово отчетливо и звучно, и Ньюмен уверял, что его манера говорить выгодно отличается от невнятной стрекотни, которую приходится слышать от других. После этих похвал произношение месье Ниоша стало еще благозвучнее, он предложил читать Ньюмену отрывки из Ламартина и заявил, что хотя в меру своих скромных возможностей пытается говорить с совершенной дикцией, но, если месье хочет услышать настоящий французский, ему следует пойти в «Комеди Франсез».

Ньюмен с интересом отнесся к французской бережливости и с восхищением к тому, как парижане накапливают деньги. Его собственный коммерческий талант проявлялся во всей полноте в операциях куда более широкого размаха, и для свободы действий ему требовалось ощущение большего риска, сознание, что речь идет об огромных суммах, поэтому он испытывал благодушное удовольствие, наблюдая, как здесь люди сколачивают состояния, экономя на каждом медном гроше, и приумножают их, вкладывая минимум труда и доходов. Он допрашивал месье Ниоша о его образе жизни и, слушая повествование об изощренной бережливости, проникался смешанным чувством симпатии и уважения. Этот достойный человек рассказал ему, что был период, когда они с дочерью вполне сносно существовали на пятнадцать су per diem [39]39
  В день (лат.).


[Закрыть]и лишь недавно, когда ему удалось собрать последние обломки своего погибшего состояния, их бюджет несколько увеличился. Но все равно им приходится считать каждое су, а мадемуазель Ноэми, как со вздохом поведал месье Ниош, относится к этой необходимости с меньшим рвением, чем хотелось бы.

– Ну что тут скажешь? – посетовал он философски. – Она молода, хороша собой, ей нужны платья, новые перчатки; в роскошные залы Лувра не пойдешь в старье.

– Но ведь ваша дочь зарабатывает достаточно, чтобы заплатить за свои наряды? – заметил Ньюмен.

Месье Ниош поднял на него близорукие робкие глаза. Ему очень хотелось сказать, что талант его дочери высоко ценится и что ее убогая мазня имеет успех на рынке, но совестно было злоупотреблять доверчивостью этого щедрого иностранца, который без всяких расспросов и подозрений принял его как равного. Поэтому он удовольствовался тем, что заявил, будто копии, выполненные мадемуазель Ноэми с картин старых мастеров, вызывают мгновенное желание их приобрести, но цена, которую она вынуждена просить за них, учитывая безупречность работы, держит покупателей на почтительном расстоянии.

– Бедняжка! – воскликнул месье Ниош со вздохом. – Впору пожалеть, что ее работы столь совершенны! В ее интересах было бы писать хуже.

– Но если мадемуазель Ноэми так предана своему искусству, – заметил как-то Ньюмен, – откуда у вас эти страхи за нее, о которых вы говорили на днях?

Месье Ниош заколебался; его позиция и впрямь была непоследовательной, отчего он всегда испытывал неловкость. И хотя ему меньше всего хотелось собственными руками зарезать курицу, несущую золотые яйца, а именно лишиться благосклонного доверия Ньюмена, он все же ощутил страстное желание поведать о своих заботах.

– Ах, знаете, дорогой сэр, она воистину художница, в этом нет сомнений, – заявил он. – Но, сказать по правде, она ведь и franche coquette. [40]40
  Откровенная кокетка (франц.).


[Закрыть]К сожалению, – добавил он спустя минуту, покачав головой с беззлобной горечью, – вины ее тут нет. Такой была и ее мать.

– Вы не были счастливы с женой? – спросил Ньюмен.

Месье Ниош несколько раз слегка дернул головой.

– Она была моим проклятьем, месье!

– Она вам изменяла?

– Год за годом у меня под самым носом. Я был слишком глуп, а соблазн был велик. Но в конце концов я вывел ее на чистую воду. Если хоть раз в жизни я повел себя как настоящий мужчина, которого следует бояться, то – я это прекрасно знаю – именно в тот самый час. Тем не менее я стараюсь об этом не вспоминать. Я любил ее, сказать вам не могу, как любил. Но она оказалась плохой женщиной.

– Она умерла?

– Нет, она живет отдельно от нас.

– Тогда вам нечего бояться ее влияния на дочь, – постарался подбодрить старика Ньюмен.

– О дочери она беспокоилась не больше, чем о своих подметках. Но Ноэми не нуждается ни в чьем влиянии. Она сама по себе. Она сильнее меня.

– Не слушается вас?

– Ей и не приходится, месье: я ведь никогда не приказываю. Какой толк? Это только раздражало бы ее и толкнуло к какому-нибудь coup de tete. [41]41
  Безрассудный поступок (франц.).


[Закрыть]Она очень умна, вся в мать. Если ей что вздумается, не станет терять времени зря. Девочкой – как я был тогда счастлив или мнил, что счастлив, – она училась рисовать и писать маслом у первоклассных учителей, и те убеждали меня, что у нее талант, а я с радостью в это верил и, отправляясь в гости, всегда брал папку с ее рисунками и всем показывал. Помню, как-то раз одна дама подумала, будто я их продаю. Меня это возмутило! Никто не знает, что его ждет! Потом настали черные дни: разрыв с мадам Ниош. Ноэми уже не могла брать уроки по двадцать пять франков; но время шло, она росла; одному, без ее помощи, мне стало не под силу сводить концы с концами. И она вспомнила о палитре и кистях. Кое-кто из друзей в нашем quartier [42]42
  Квартал (франц.).


[Закрыть]счел эту идею фантастической; ей советовали научиться мастерить шляпки, встать за прилавок или – если это бьет по тщеславию – дать объявление, что ищет место dame de compagnie. [43]43
  Компаньонка (франц.).


[Закрыть]Она дала такое объявление, какая-то старая дама ей написала, пригласила зайти – познакомиться. Ноэми этой даме понравилась, ей предложили стол и шестьсот франков в год, но тут выяснилось, что дама проводит жизнь в кресле и бывают у нее всего два человека – духовник и племянник; духовник очень строг, а племянник, мужчина лет пятидесяти со сломанным носом, служит клерком за две тысячи франков. Ноэми отвергла эту даму, купила ящик с красками, холст, новое платье и поставила свой мольберт в Лувре. И там, то в одном, то в другом зале, она провела два последних года. Нельзя сказать, что за это время мы нажили миллионы. Ноэми говорит, что Рим не сразу строился, что она делает большие успехи и что я должен предоставить все ей. Но, видите ли, талант талантом, однако не собирается же она похоронить себя заживо. Ей хочется и людей посмотреть, и себя показать. Она сама говорит, что не любит копировать, если ее никто не видит. При ее внешности это вполне естественно. Только я ничего не могу с собой поделать – все время волнуюсь и трясусь за нее, все думаю, не случилось бы с ней чего в этом Лувре. Ведь она там совсем одна, день за днем, среди всех этих слоняющихся по залам незнакомцев. Не могу я все время ее стеречь. Я провожаю ее утром и прихожу за ней, а чтобы я ждал там, она не хочет, говорит, что при мне нервничает. Будто я не нервничаю, когда сижу здесь весь день один. Не дай Бог, с ней что-нибудь случится! – воскликнул месье Ниош, стиснув кулаки, и снова дернул головой, словно во власти дурных предчувствий.

– Ну, будем надеяться, с ней ничего не случится, – сказал Ньюмен.

– Уж лучше мне застрелить ее! – провозгласил с пафосом старик.

– Ну-ну, мы выдадим ее замуж, – успокоил его Ньюмен, – раз вы к этому ведете; а я повидаюсь с ней завтра в Лувре и выберу, какие картины попрошу для меня скопировать.

В тот же день месье Ниош принес Ньюмену письмо от своей дочери, в котором она благодарила за роскошный заказ, объявляла себя его покорнейшей слугой, обещала приложить все усилия и выражала сожаление, что правила приличия не позволяют ей прийти и поблагодарить его лично. На следующее утро после изложенного выше разговора наш герой подтвердил свое намерение встретиться с мадемуазель Ноэми Ниош в Лувре. Месье Ниош сразу сделался рассеянным и на сей раз не воспользовался запасом непременных анекдотов; он то и дело нюхал табак и бросал на своего рослого ученика косые умоляющие взгляды. Наконец, уже собравшись уходить, он почистил шляпу миткалевым носовым платком и некоторое время постоял, не сводя с Ньюмена маленьких выцветших глаз.

– Что с вами? – спросил наш герой.

– Простите мое неспокойное отцовское сердце, – ответил месье Ниош. – Вы воодушевляете меня своим безграничным доверием, но я не могу не предостеречь вас. В конце концов, вы – мужчина, вы молоды и свободны. Позвольте мне просить вас об уважении к наивности мадемуазель Ниош!

Ньюмен, который с интересом ждал, что скажет ему старик, услышав эти слова, разразился смехом. У него чуть было не сорвалось с языка, что большей опасности подвергается его собственная невинность, но ограничился тем, что обещал отнестись к молодой девушке с полным почтением, и никак не иначе. Мадемуазель Ниош ждала его в Salon Carré, сидя на большом диване. В честь предстоящего свидания она была не в обычном своем рабочем платье, а в шляпке и перчатках и в руках держала зонтик. Зонтик и прочие предметы туалета были подобраны с безукоризненным вкусом, и казалось невозможным представить себе более привлекательный и прелестный образ юной девушки, исполненной прилежания и благоуханной скромности. Она сделала почтительный реверанс и в изящной короткой речи поблагодарила Ньюмена за его щедрость. Ньюмену было неловко, что эта очаровательная девушка стоит перед ним и рассыпается в благодарностях, к тому же его смущала мысль, что столь благовоспитанная молодая леди с безупречными манерами и великолепным выговором вынуждена буквально быть у него на жалованье. На своем скудном французском он заверил ее, что дело не стоит благодарности и он рассматривает ее работу как большое одолжение.

– Тогда, если вам угодно, – предложила мадемуазель Ноэми, – давайте начнем отбор.

Они медленно обошли зал, перешли в другой и ходили так с полчаса. Мадемуазель Ноэми, очевидно, получала удовольствие от ситуации и не спешила завершать эту проходившую на публике беседу со своим красавцем меценатом. Ньюмен подумал, что благополучие ей к лицу. Безапелляционный тон, в котором она, поджав губы, разговаривала с отцом во время их первой встречи, уступил место ласковой и неторопливой манере.

– А все-таки, какого рода картины вам хотелось бы иметь? – спросила она. – Религиозные или светские?

– О, понемногу и тех, и других, – ответил Ньюмен. – Мне хочется чего-нибудь яркого и веселого.

– Чего-нибудь веселого? В этом мрачном старом Лувре веселого мало. Но попробуем что-нибудь найти. Вы уже прелестно говорите по-французски. Мой отец творит чудеса.

– Что вы, я плохой ученик, – запротестовал Ньюмен. – Я слишком стар, и мне не научиться чужому языку.

– Стар? Quelle folie! [44]44
  Какая глупость! (франц.)


[Закрыть]– воскликнула мадемуазель Ноэми и звонко, резко рассмеялась. – Вы еще совсем молодой человек. А как вам нравится мой отец?

– Очень милый старый джентльмен. Никогда не смеется над моими грубыми промахами.

– Он очень comme il faut, [45]45
  Благовоспитан (франц.).


[Закрыть]мой папа, – сказала мадемуазель Ноэми. – И честнее его днем с огнем не сыщешь. Исключительная честность! Ему можно доверить миллионы.

– Вы всегда его слушаетесь? – спросил Ньюмен.

– Слушаюсь?

– Делаете то, о чем он просит?

Молодая девушка остановилась и поглядела на Ньюмена, на щеках у нее зарделся румянец, а в выразительных, как у большинства француженок, глазах, слишком выпуклых, чтобы их можно было назвать прекрасными, блеснул вызов.

– Почему вы об этом спрашиваете? – осведомилась она.

– Потому что мне хочется знать.

– Вы считаете меня испорченной? – на ее губах появилась странная улыбка.