Текст книги "Американец"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Dame, [22]22
  Разумеется (франц.).


[Закрыть]месье! За месяц я научу вас всему, чему смогу! – Но, заметив знак, сделанный дочерью, спохватился и добавил: – Я буду давать вам уроки у вас в отеле.

– О, я с удовольствием выучу французский, – продолжал Ньюмен со своей демократической доверчивостью. – Вот уж о чем никогда даже не помышлял! Всегда считал, что это невозможно. Но научились же вы моему языку, чем я хуже – научусь вашему! – и его искренний дружелюбный смех смягчил колкость слов. – Только, знаете, если уж учиться, ведя беседу, вам придется подбирать темы повеселее.

– О, сэр, вы – сама доброта, я сражен! – развел руками месье Ниош. – А веселья и радости у вас самого на двоих хватит.

– Ну нет, – уже более серьезно ответил Ньюмен, – извольте встряхнуться и держаться повеселей. Иначе я не согласен.

Месье Ниош отвесил поклон, приложив руку к сердцу.

– Хорошо, сэр. Меня вы уже развеселили.

– Тогда приходите и приносите мою картину. Я заплачу за нее, и мы об этой покупке потолкуем. Вот и тема для приятного разговора.

Мадемуазель Ноэми собрала свои принадлежности и вручила бесценную Мадонну попечениям отца, который, пятясь задом и держа картину в вытянутой руке, с почтительными восклицаниями скрылся из глаз. Копиистка, как истая парижанка, накинула на себя шаль и, как истая парижанка, с улыбкой покинула своего заказчика.

Глава вторая

Наш герой снова подошел к дивану и на этот раз опустился на него с другой стороны, обращенной к огромному полотну, на котором Паоло Веронезе изобразил свадебный пир в Кане. [23]23
  «Брак в Кане» (1563).


[Закрыть]Несмотря на усталость, Ньюмен с интересом вглядывался в картину, она будила его воображение и отвечала его представлениям, достаточно претенциозным, о том, каков должен быть роскошный банкет. В левом углу картины молодая женщина с золотистыми косами, на которых красовался золотой головной убор, склонившись вперед, с очаровательной улыбкой дамы на светском обеде, внимала речам своего соседа. Ньюмен выделил эту женщину из множества других изображенных на картине, повосхищался ею и тут же обнаружил, что у нее тоже есть свой преданный копиист – молодой человек с взлохмаченными волосами. И Ньюмену вдруг стало ясно, что в нем проснулась страсть коллекционера. Он сделал первый шаг, почему бы не сделать следующий? Всего двадцать минут назад он купил свою первую картину и уже решил, что покровительствовать искусству – занятие захватывающее. От этой мысли он пришел в еще лучшее настроение и чуть было не обратился к молодому человеку с очередным: «Combien?» Здесь следует обратить внимание на ряд обстоятельств, хотя логическая цепь, их объединяющая, может показаться не слишком очевидной. Ньюмен знал, что мадемуазель Ниош запросила с него слишком много, но не досадовал на нее за это, однако молодому человеку намеревался заплатить ровно столько, сколько положено. Но в эту минуту его внимание привлек подошедший из другого конца зала джентльмен, по манерам которого можно было заключить, что он не является завсегдатаем музея, хотя в руках у него не было ни путеводителя, ни театрального бинокля. Зато был зонтик, белый на голубой подкладке. Мимо Паоло Веронезе он прошествовал, едва удостоив картину взглядом, да к тому же шел так близко, что ничего разглядеть и не мог. Поравнявшись с Кристофером Ньюменом, джентльмен остановился, обернулся, и наш герой, наблюдавший за ним, получил возможность проверить подозрение, зародившееся у него, пока он издали смотрел на вошедшего. И стоило Ньюмену вглядеться внимательнее, как он мгновенно вскочил на ноги и, протянув руку, кинулся через весь зал к джентльмену с белым зонтиком. Последний некоторое время недоуменно взирал на него, однако тоже нерешительно протянул руку. Это был крупный розовощекий мужчина, и хотя его физиономия, украшенная роскошной русой бородой, тщательно разделенной надвое и расчесанной на две стороны, не отличалась особенной живостью, он имел вид человека, готового охотно обмениваться рукопожатиями с кем угодно. Не знаю, что сказало Ньюмену выражение лица джентльмена, но в пожатии его руки он особой теплоты не почувствовал.

– Ну-ну, – засмеялся Ньюмен, – только не говори, что ты меня не признал, – пусть у меня и нет белого зонтика.

Звук голоса нашего героя явно оживил память владельца зонта, лицо его расплылось в широкой улыбке, и он тоже расхохотался.

– Ба! Никак Ньюмен, разрази меня гром! Слушай, ну кто бы мог подумать! И где встретились! Знаешь, ты изменился!

– А ты нисколько, – сказал Ньюмен.

– И в этом нет ничего хорошего. Когда ты здесь появился?

– Три дня назад.

– Почему не сообщил?

– Да я понятия не имел, что ты тоже здесь.

– Я здесь уже шесть лет.

– А когда же мы виделись в последний раз? Пожалуй, лет восемь, а то и все девять назад?

– Что-то около того. Еще молодые были.

– И было это в Сент-Луисе во время войны. Ты тогда служил в армии.

– Ничего подобного, в армии был ты, а не я.

– Да, я воевал.

– Ну и как, благополучно?

– Да, как видишь – даже руки-ноги целы. И не жалею, что воевал – теперь все это кажется таким далеким.

– А в Европе ты давно?

– Семнадцать дней.

– В первый раз?

– Вот именно, в наипервейший.

– Небось, сколотил себе изрядное состояние?

Кристофер Ньюмен с минуту помолчал, потом спокойно улыбнулся и подтвердил:

– Сколотил.

– И приехал в Париж транжирить денежки?

– Как тебе сказать? Посмотрим. А что, у французов в моде такие зонтики?

– Именно. Очень удобная штука! Здесь в подобных вещах толк знают.

– Где такой можно купить?

– Где угодно. Везде.

– Ладно, Тристрам. Я рад, что тебя встретил. Введешь меня в курс дела. Не сомневаюсь, ты знаешь Париж вдоль и поперек.

Мистер Тристрам самодовольно улыбнулся.

– Да, немного найдется тех, кто смог бы показать мне здесь что-нибудь новенькое. Я тобой займусь.

– Жаль, ты не появился тут на несколько минут раньше. Я как раз купил картину. Ты помог бы мне договориться.

– Купил картину? – переспросил мистер Тристрам, недоуменно озирая стены. – А разве они продаются?

– Я имею в виду копию.

– Ах вот что, понимаю. А это, – кивнул он в сторону Тицианов и Ван Дейков, – это все подлинники?

– Надеюсь! – воскликнул Ньюмен. – Зачем мне копия с копии?

– Знаешь, – загадочно произнес мистер Тристрам. – Ничего нельзя сказать с уверенностью. Ты и представить себе не можешь, как чертовски ловко стряпают здесь подделки. Не хуже ювелиров, торгующих фальшивыми драгоценностями. Зайди хотя бы в Пале-Рояль и в половине витрин увидишь надпись «имитация». Закон, видишь ли, обязывает их обозначать подделку, но отличить одно от другого невозможно. Сказать по правде, – продолжал мистер Тристрам, скривившись, – я ничего не смыслю в картинах. Предоставляю разбираться в них жене.

– А ты женился?

– Разве я не сказал? У меня прелестная жена. Ты должен с ней познакомиться. Она тут недалеко, на Йенской авеню.

– Выходит, ты прочно здесь осел – дом, дети и все такое?

– Да, шикарный дом и пара сорванцов.

– Что ж, – Кристофер Ньюмен вздохнул и слегка развел руками. – Я тебе завидую.

– Да брось! – возразил мистер Тристрам и шутливо ткнул Ньюмена зонтиком.

– Нет уж, извини, завидую.

– Не завидовал бы, если бы… если бы…

– Уж не хочешь ли сказать, если бы увидел, как ты устроился?

– Если бы лучше знал Париж, мой милый. Вот где хочется быть самому себе хозяином.

– Я всю жизнь сам себе хозяин, сыт этим по горло.

– Подождем, что ты скажешь, пожив в Париже. Сколько тебе?

– Тридцать шесть.

– C’est le bel age, [24]24
  Прекрасный возраст (франц.).


[Закрыть]как здесь говорят.

– А что это значит?

– Это значит, что не следует отдавать тарелку, пока не наелся досыта.

– Ишь как! Кстати, а я только что договорился: буду брать уроки французского.

– Да не надо тебе никаких уроков! Сам научишься. Я уроков не брал.

– И, наверно, по-французски говоришь не хуже, чем по-английски.

– Лучше, – заявил мистер Тристрам без тени сомнения. – Великолепный язык, на нем легко говорить даже на самые умные темы.

– Но, по-моему, – сказал Ньюмен, искренне желая во всем разобраться, – чтобы говорить об умном, нужно прежде всего самому быть умным.

– Вовсе нет. В том-то и прелесть французского.

Обмениваясь подобными замечаниями, приятели продолжали стоять, облокотившись на барьер, ограждавший картину, у которой они встретились. Наконец мистер Тристрам объявил, что валится с ног от усталости и был бы счастлив присесть. Ньюмен с готовностью порекомендовал воспользоваться большим удобным диваном, на котором он только что сидел, и они собрались на нем расположиться.

– Славное место, правда? – с жаром сказал Ньюмен.

– Славное, славное, лучшее в мире, – и вдруг, помедлив, мистер Тристрам нерешительно огляделся и спросил: – Наверно, здесь не разрешают курить?

Ньюмен изумился:

– Курить? Понятия не имею. Тебе лучше знать здешние порядки.

– Мне? Да я ни разу здесь не был.

– Ни разу? За шесть лет?

– Помнится, когда мы только что приехали в Париж, жена как-то затащила меня сюда. Но больше я сюда не наведывался.

– Но ты сказал, что прекрасно знаешь Париж?

– Я не считаю, что это – Париж! – убежденно воскликнул мистер Тристрам. – Пошли отсюда. Давай-ка заглянем в Пале-Рояль и покурим.

– Я не курю, – ответил Ньюмен.

– Ну тогда выпьем.

И мистер Тристрам повел приятеля прочь. Они миновали знаменитые залы Лувра, спустились по лестницам, прошли по плохо освещенным галереям, заставленным скульптурами, и наконец очутились в просторном дворе. Ньюмен во все глаза смотрел по сторонам, но не проронил ни слова и только, когда они вышли на свежий воздух, сказал:

– Будь я на твоем месте, ходил бы сюда каждую неделю.

– Не ходил бы, – ответил мистер Тристрам. – Это только так кажется. У тебя не было бы времени. Хотел бы, да так бы и не собрался. Здесь в Париже множество развлечений и получше. Италия – вот где надо смотреть картины. Подожди, попадешь туда, сам убедишься. Там-то уж, хочешь не хочешь, приходится шататься по музеям, ничего другого не остается. Ужасная страна, приличной сигары не найдешь. Сам не знаю, как это я сегодня угодил в Лувр. Шел мимо, нечем было развлечься, а тут заметил, что иду мимо Лувра, дай, думаю, зайду взгляну. Но не повстречай я тебя, совсем бы скис. Нет, черт побери, картины меня не волнуют, я предпочитаю реальную жизнь, – мистер Тристрам выпалил этот удачно найденный девиз с таким апломбом, которому могли бы позавидовать многочисленные страждущие от «переизбытка культуры».

Пройдясь по Риволи, наши джентльмены вошли в Пале-Рояль и уселись за один из столиков у входа в кафе. На большой квадратной площадке было полно народу, бил фонтан, играл оркестр, под липами рядами стояли стулья, а на скамьях восседали полногрудые кормилицы в белых чепцах и усердно потчевали подопечных младенцев, припавших к их груди – этому несравненному источнику пропитания. Во всей сцене было столько легкой непритязательной веселости, что в ней, как показалось Ньюмену, выразился характер всего Парижа.

– А теперь, – начал мистер Тристрам, когда они отведали заказанный ими decoction, [25]25
  Горячительный напиток (франц.).


[Закрыть]– а теперь расскажи о себе. Что ты думаешь, каковы твои планы, откуда приехал, куда направляешься? И прежде всего, где ты остановился?

– В Гранд-отеле, – ответил Ньюмен.

На пухлой физиономии мистера Тристрама появилась гримаса.

– Но это никуда не годится! Тебе нужно переехать.

– Переехать? – удивился Ньюмен. – Почему? Да более роскошного отеля я в жизни не видал!

– А тебе роскошный и не нужен. Тебе нужна этакая небольшая, тихая, респектабельная гостиница, где сразу отвечают, стоит тебе позвонить, и… и знают тебя в лицо.

– Да я не успеваю руку к звонку поднести, а ко мне уже несутся – не звонил ли я, – ответил Ньюмен. – И не только знают в лицо, но наперебой кланяются и разве что пылинки не сдувают.

– Должно быть, ты постоянно даешь на чай. А это весьма дурной тон.

– Постоянно? Да ничего подобного! Вчера слуга принес мне что-то в номер и стоит, не уходит, как будто чего-то ждет. Я предложил ему стул и осведомился, не желает ли он присесть? Это дурной тон?

– Очень!

– Но его тут же как ветром сдуло. Во всяком случае, мне в этом отеле интересно. Черт с ней, с элегантностью, если она нагоняет тоску. Вчера я до двух ночи сидел в холле Гранд-отеля, смотрел, как люди входят, выходят, снуют туда и обратно.

– Тебя легко развлечь. Но ты волен выбирать – тебе экономить не приходится. Небось, нажил кучу денег?

– Достаточно.

– Счастлив человек, который может так ответить. А достаточно для чего?

– Достаточно, чтобы немного передохнуть, забыть о проклятых делах, оглядеться, посмотреть мир, рассеяться, набраться ума и, если взбредет в голову, найти себе жену.

Ньюмен говорил медленно, выговаривал слова четко, часто останавливался. Такова была его обычная манера говорить, но особенно заметно она проявилась сейчас, когда он делился своими намерениями.

– Ну и ну! Вот это программа! – воскликнул мистер Тристрам. – Разумеется, на все это нужны деньги, особенно на жену, если, конечно, она не принесет своих, как моя. Но расскажи обо всем. Как ты разбогател?

Ньюмен сдвинул шляпу на затылок, сложил на груди руки и вытянул ноги. Он слушал музыку, смотрел на шумную толпу, на бьющие фонтаны, на кормилиц с малютками.

– Работал, – ответил он наконец.

Тристрам несколько мгновений не спускал с него глаз, невозмутимо озирая своего рослого приятеля с головы до ног, потом, остановив взгляд на безмятежном лице Ньюмена, спросил:

– Что же ты делал?

– О, много чего.

– Ты, как я погляжу, ловкий малый.

Ньюмен продолжал смотреть на кормилиц с младенцами, они сообщали всей сцене какую-то первозданную пасторальную простоту.

– Да, – проговорил он наконец, – наверно.

И затем, отвечая на расспросы своего собеседника, он вкратце рассказал о том, как жил все то время, что они не виделись. История была в духе Дикого Запада, и речь в ней шла о разнообразных предприятиях, подробно знакомить с которыми наших читателей нет никакой нужды. Ньюмен закончил войну в чине бригадного генерала – честь получить внеочередное звание выпала на сей раз – не станем проводить никаких обидных сравнений – на долю человека, в высшей степени ее достойного. И хотя Ньюмен в случае необходимости безбоязненно бросался в атаку, военную службу он ненавидел, от четырех лет, проведенных в армии, у него осталось чувство горечи и досады, он считал, что за это время были без толку растрачены главные ценности, которыми владеет человек, – жизнь и время, деньги и «деловая хватка», ясная юношеская целеустремленность. Вот почему он со всем пылом и энергией взялся использовать возможности, предоставляемые мирным существованием. Разумеется, когда он снял погоны, он не имел за душой ни гроша, точно так же, как в ту пору, когда их надевал, и единственным капиталом в его распоряжении были упорство, решимость и умение в один миг оценить цель и средства ее достижения. Неутомимо трудиться, постоянно напрягать все силы было для него столь же естественно, как дышать. На благодатную почву Запада еще не ступала нога смертного, наделенного столь могучим здоровьем. Его опыт был так же разносторонен, как и его способности; ему едва минуло четырнадцать, когда судьба схватила нашего героя за хрупкие юношеские плечи и вышвырнула на улицу, где ему надлежало заработать себе на ужин. В тот вечер он не заработал ничего, зато заработал в последующие, и если после этого ему случалось оставаться без ужина, то лишь потому, что он предпочитал потратить деньги на что-нибудь другое, стремясь получить большее удовольствие или больший доход. Он прилагал руки и ум к великому множеству дел – занимался предпринимательством в буквальном смысле этого слова, шел на риск, зачастую безрассудный, познал блестящий успех и горечь поражения, но, будучи прирожденным экспериментатором, умел извлекать радость даже из сознания необходимости, хотя нередко она так же досаждала ему, как власяница средневековому монаху. Одно время казалось, что поражения – его неизменный удел, неудача сопутствовала ему постоянно, и чего бы он ни коснулся, все обращалось не в золото, а в прах. Как-то, когда упорно преследовавшие его беды достигли апогея, он с необычной ясностью осознал, что делами на земле заправляет некая сверхъестественная сила, куда более могущественная, чем его собственная воля. Такое таинственное вмешательство могло исходить только от Дьявола, и Ньюмен возненавидел эту наглую силу как личного врага. Он испытал, что значит полностью исчерпать кредиты, когда и один-то доллар взять неоткуда, и каково на ночь глядя очутиться в чужом городе без гроша в кармане, гроша, который мог бы сделать этот город более радушным. Именно при таких обстоятельствах Ньюмен впервые оказался в Сан-Франциско – городе, где ему предстояло пережить самые счастливые повороты колеса судьбы. Его лишь потому нельзя уподобить доктору Франклину, [26]26
  Бенджамин Франклин (1706–1790), американский философ, писатель, государственный деятель. Уже сделав карьеру и добившись положения в Бостоне, бросил все и уехал искать счастья в Филадельфию.


[Закрыть]который, бродя по ночным улицам Филадельфии, жевал одноцентовый хлебец, что даже этого одноцентового хлебца, необходимого для полного сходства, ему купить было не на что. В самые мрачные дни им двигал один простой практичный принцип – сам он назвал бы его стремлением «выдюжить». Прошло время, и ему это удалось – он проложил себе путь в спокойные воды, и деньги потекли к нему рекой. Не будем скрывать, что в те дни Кристофер Ньюмен считал добывание денег единственной целью в жизни; по его собственному убеждению, он для того и пришел в этот мир, чтобы отвоевать у строптивой судьбы богатство, и чем больше оно будет, тем лучше. Эта цель поглощала все его мысли и занимала воображение. О том, как использовать эти деньги, что можно получить от жизни, в русло которой удалось впустить золотой поток, он до тридцати пяти лет вряд ли задумывался. Жизнь казалась ему свободной игрой, и в этой игре он делал высокие ставки. Наконец он выиграл, забрал свой куш и задумался – чем же заняться дальше? Он принадлежал к людям, которые рано или поздно задаются этим вопросом, а ответ на него как раз и является содержанием излагаемой нами истории. У Ньюмена уже появились смутные подозрения, что ответов может быть больше, чем допускал тот взгляд на жизнь, которого он до сих пор придерживался, и пока они с Тристрамом болтали, сидя в этом блистающем красками уголке Парижа, сие подозрение понемногу крепло и даже согревало душу.

– Должен признаться, – вдруг сказал он, – что здесь, в Париже, я вовсе не чувствую себя таким уж ловким. Здесь мои замечательные способности ни к чему. Здесь я будто дитя малое и любой ребенок может водить меня за руку.

– Этим ребенком буду я, – весело отозвался Тристрам. – Я буду водить тебя за руку. Доверься мне.

– Я хороший работник, но, вероятно, в бездельники не гожусь. Уехал за границу развлечься, но вряд ли знаю, как это делается!

– Ну, этому научиться нетрудно.

– Может, я и научусь, только боюсь, безделье никогда не станет моей второй натурой. Уж как я к этому стремлюсь, но мои таланты, видно, по другой части. Бездельник из меня никудышный, первостатейным никогда не стану, не то, что ты.

– Да, – согласился Тристрам, – если говорить о бездельниках, то уж я-то, по-моему, самый подлинный, как те греховные картины, что висят в Лувре.

– К тому же, – продолжал Ньюмен, – я никогда не делал из труда развлечения. Зачем же развлечение превращать в труд? Развлекаться, так уж без усилий. Я с радостью ленюсь и хочу провести еще шесть месяцев в точности, как сейчас, – сидеть под деревьями и слушать музыку. Только с одним условием – музыку хорошую.

– Музыка и картины! Бог мой, какой утонченный вкус! Моя жена отнесла бы тебя к разряду умников. Я к ним не принадлежу. Но мы найдем для тебя занятие получше, чем сидеть под деревьями. Начнем с того, что тебе нужно посещать клуб.

– Какой?

– Западный! Увидишь там всех американцев, во всяком случае самых интересных. Ты, разумеется, играешь в покер?

– Послушай! – с жаром воскликнул Ньюмен. – Уж не собираешься ли ты заманить меня в клуб и засадить за карточный стол? Не для того я так далеко заехал.

– А для чего, черт побери? Помнится, в Сент-Луисе ты не возражал против покера и обдирал меня как липку.

– Я приехал посмотреть Европу, причем посмотреть самое лучшее из того, что смогу. Хочу увидеть все самые интересные достопримечательности и делать то, что делают здесь умные люди.

– Ах вот как – умные! Премного тебе обязан. Выходит, ты считаешь меня болваном?

Ньюмен сидел в кресле боком, положив локоть на спинку и оперев голову на руку. Не меняя позы, он искоса взглянул на приятеля, улыбаясь скупой, настороженной, можно даже сказать, загадочной и в то же время добродушной улыбкой.

– Познакомь меня со своей женой, – сказал он наконец.

Тристрам так и подпрыгнул в кресле.

– Вот уж нет, ни за что! Она и без твоей помощи передо мной нос задирает, да и ты, видать, туда же.

– Да не задираю я перед тобой нос, дорогой, ни перед кем и ни перед чем не задираю. Я вовсе не гордец, смею тебя уверить, потому-то и хочу брать пример с умных людей.

– Что ж, как здесь говорят, пусть я не роза, но хотя бы рос около. Умных людей я тебе и сам показать могу. Ты знаком с генералом Паккардом? А с С. П. Хэтчем? А с мисс Китти Апджон?

– Буду счастлив с ними познакомиться. Я не прочь завязать побольше знакомств.

Тристрам забеспокоился; казалось, он что-то заподозрил, некоторое время он искоса рассматривал своего приятеля, потом спросил:

– Что у тебя все-таки на уме? Уж не задумал ли ты написать книгу?

Кристофер Ньюмен покрутил кончик уса, помолчал, потом ответил:

– Как-то, несколько месяцев назад, со мной случилась престранная история. Я приехал в Нью-Йорк по одному важному делу, рассказывать зачем – долго. В общем, речь шла о том, чтобы опередить моего конкурента в сделке на бирже. Этот конкурент когда-то сыграл со мной очень злую шутку. И я ему этого не забыл. Еще тогда рассвирепел и поклялся, что, если представится случай, я, фигурально выражаясь, вытрясу из него душу. На кон было поставлено около шестидесяти тысяч долларов. Если бы мне удалось увести их у него из-под носа, удар был бы весьма чувствительный, и он вполне его заслуживал. Я мигом нанял экипаж и отправился в путь. И вот в этом незабвенном, достойном славы экипаже и случилась со мной та странность, о которой я тебе говорил. Экипаж ничем не отличался от других таких же, разве что был погрязнее и по верху засаленных подушек шла жирная полоса, будто его не раз использовали для похорон. Я провел в дороге всю ночь, и, хотя меня будоражила мысль о деле, по которому я ехал, меня клонило в сон. Может быть, я задремал. Как бы то ни было, я вдруг очнулся то ли от сна, то ли от дремоты, очнулся с самым странным чувством. То, что я собирался сделать, представилось мне омерзительным. На меня это нашло ни с того ни с сего, – для пояснения Ньюмен щелкнул пальцами. – Так вдруг начинает ныть старая рана. Не могу объяснить, что это означало, – просто я почувствовал: противно мне все это дело, лучше бы уйти в сторону. Больше всего на свете мне захотелось потерять эти шестьдесят тысяч долларов, захотелось, чтобы они растаяли, провалились, чтобы я никогда о них не слышал. Причем произошло это совершенно независимо от моей воли. Я будто бы присутствовал на представлении какой-то пьесы. И разыгрывалась она у меня в душе. Можешь не сомневаться – у нас в душе часто творится такое, в чем нам ни за что не разобраться.

– Черт возьми! У меня прямо мурашки по коже забегали! – воскликнул Тристрам. – И пока ты сидел в экипаже и наблюдал эту свою пьесу, как ты ее называешь, твой конкурент прибрал к рукам твои шестьдесят тысяч?

– Не имею ни малейшего представления. Надеюсь, шельмец так и сделал, но я не стал выяснять. Мы остановились возле того места на Уолл-стрит, куда я велел ехать, но я остался сидеть в экипаже, и в конце концов кучер спустился с козел, чтобы поглядеть, не превратился ли его экипаж в катафалк. А я не мог выйти, как будто и в самом деле стал трупом. Что со мной стряслось? Можно сказать, мгновенное помутнение мозгов. Мне хотелось одного – убраться с Уолл-стрит. Я велел кучеру ехать к Бруклинскому парому и перевезти меня на другой берег. Когда мы там оказались, распорядился, чтобы он повез меня за город. А поскольку до этого я велел ему срочно доставить меня в центр города, наверно, он решил, что я рехнулся. Может, так оно и было, но, значит, я и сейчас сумасшедший. Все утро я провел на Лонг-Айленде, любуясь первыми зелеными листочками; дела надоели мне до смерти; мне хотелось все бросить и как можно скорее куда-нибудь убраться. Денег у меня было довольно, а если бы не хватило, достал бы еще. Мне казалось, что я стал иным человеком, и меня потянуло в какой-то новый мир. Когда так отчаянно чего-то хочется, лучше дать себе волю. Я понятия не имел, что со мной происходит, но бросил узду и пустил коня самого искать дорогу. И как только смог выйти из игры, отплыл в Европу. Вот как случилось, что я сейчас сижу здесь.

– Тебе стоило купить тот старый экипаж, – сказал Тристрам. – Опасно, когда такая коляска разъезжает повсюду беспрепятственно. Выходит, ты и впрямь все распродал и отошел от дел?

– Нет, я передал дела другу; когда захочется, я снова смогу взять бразды правления в свои руки. Поверь, через год все может повториться, только наоборот. Маятник качнется в другую сторону. Я буду плыть в гондоле или восседать на верблюде, и вдруг мне все это смертельно надоест. Но пока я свободен как птица. Я договорился, чтобы мне даже не писали о делах.

– Вот уж поистине caprice de prince, [27]27
  Королевская прихоть (франц.).


[Закрыть]– заметил Тристрам. – Беру свои слова назад. Где уж мне помогать тебе! Твоим великолепным бездельем ты и без меня насладишься. Впору представить тебя коронованным особам.

С минуту Ньюмен смотрел на него, потом с легкой улыбкой спросил:

– А как это делается?

– Вот это да! – воскликнул Тристрам. – Я вижу, намерения у тебя серьезные!

– Конечно, серьезные. Разве я не говорил, что хочу взять от Европы все самое лучшее. Я знаю, просто за деньги самое лучшее не купишь, но подозреваю, что деньги могут многое. Кроме того, я и шуму хочу наделать много.

– Ого! Ты, видать, не из робких?

– Понятия не имею. Я хочу получить все, что возможно. Посмотреть людей, города, искусство, природу – все! Самые высокие горы, самые синие озера, самые лучшие картины, самые красивые соборы, самых известных мужчин и самых красивых женщин.

– Тогда оставайся в Париже. Правда, насколько мне известно, здесь нет гор, а единственное озеро находится в Булонском лесу, да и оно не очень-то синее. Но все остальное есть – полно картин и церквей, не счесть знаменитых мужчин и немало красивых женщин.

– Но я не могу поселиться в Париже, когда вот-вот наступит лето.

– На лето уедешь в Трувиль.

– Что такое Трувиль?

– Французский Ньюпорт. Половина американцев переселяется летом в Трувиль.

– А далеко оттуда до Альп?

– Почти столько же, сколько от Ньюпорта до Скалистых гор.

– А мне хочется увидеть Монблан, – проговорил Ньюмен, – и Амстердам, и Рейн, и еще множество мест, в особенности Венецию. О Венеции я наслышан.

– Ах, – сказал мистер Тристрам, поднимаясь из-за столика. – Я вижу, деваться некуда. Придется представить тебя жене.