Текст книги "Жертва"
Автор книги: Гарольд Карлтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 42 страниц)
– Держите для нее всегда какие-нибудь конфетки, – доброжелательно посоветовала медсестра. – В следующий раз принесите кусочек сахара в кармане. Ей это понравится!
Марк повернул к ней искаженное лицо.
– Это не животное, и я не собираюсь подкармливать мою Мать сахарком. Кто я такой, мама? Кто я? – Он прокричал эти слова прямо в ее бесстрастное лицо так, что она отпрянула.
Санти оттащил его прочь:
– Не делай этого Марк! Пожалуйста! Губы у Марка задергались.
– Я буду спрашивать ее, пока она не ответит, – упрямо заявил он. – Какая-то часть ее мозга должна меня знать. Я буду твердить ей об этом день и ночь, пока это не сработает! Я сделаю это, Санти. Мы достанем пианино, и я буду играть ее любимые вещи. Ты увидишь, у нас все получится! Если я сумею сосредоточить ее рассудок на том, что с ней случилось, я знаю, что она сумеет восстановить его. Такая уж женщина моя мать.
– Я отлично знаю, что за женщина твоя мать, – тихо произнес Санти, отворачиваясь. Больше он не мог видеть ее наедине с Марком, так жестоко и безнадежно это было. Ему так верилось, что Марк найдет ключ к утраченному душевному здоровью Марчеллы, но сейчас он испугался, что она уже очень далеко от них.
Он осторожно оглянулся и увидел, что она робко присматривается к Марку, словно пытаясь понять, о чем он толкует. Санти облокотился о стену.
– Кто я? Кто я? – раздавалось эхом в комнате, пока слова не стали звучать слишком бессмысленно.
– Я не хочу, чтобы ей давали успокоительные средства, – заявил Марк медсестре.
– Да, но хорошо так говорить, а вы попробуйте обойтись без них, – ответила она. – Она иногда так дерется, словно чувствует, что что-то не так.
– Поместите ее в отдельную комнату. И неважно, сколько это будет стоить, – приказал Марк. – Ее разум помутился, нужно его очистить. Ей нужно собрать все свои силы и ясность, чтобы вырваться. И знаете, я привезу пианино. Я читал, что иногда музыка выводит больных из комы – музыка, которую они любят!
– Но ваша мама не в коме, – возразила медсестра. – Откуда вам знать лучше, чем доктору? Он сделал рентген мозга и…
– Пожалуйста! – Марк мягко взял ее за руку, улыбаясь своей самой обворожительной улыбкой. – Я ее сын. Я чувствую, чего она хочет! Вы же хотите, чтобы она поправилась, правда? Вы будете очарованы, когда вы узнаете, какая она на самом деле, – это самая обаятельная женщина на свете, уверяю вас!
Медсестра растаяла:
– Сделаю все, что смогу. Разумеется, я хочу, чтобы ваша мама поправилась!
Марк обнял ее и чмокнул в щеку:
– Тогда мы все вместе должны заниматься этим!
Пианино прибыло через несколько дней, и в здание его внесли на спинах два невероятно старых человека. Пианино поставили в комнату Марчеллы. Она посмотрела на него так же, как и на Марка, как и на еду, которую ставили перед ней. Это был еще один предмет, только больше, чем другие.
Когда Марк заиграл, Санти заметил, что она успокоилась, даже заинтересовалась, взгляд ее, казалось, перестал быть столь безучастным, руки перестали двигаться. Но мечта Марка, что она узнает его при первых же тактах сюиты Дебюсси, так и оказалась мечтой. Вместо этого она часами слушала музыку, но никак на нее не реагировала. Однако им сообщили, что музыка, проникая в другие помещения скорбного дома, утешает и успокаивает многих других тревожных больных. Марк каждый день приходил к матери и подолгу играл ей.
К сумеркам он совершенно выбивался из сил. Санти показывал ему остров, пригласил его в свой дом в Дее и в свою квартиру в Пальме, но Марк не мог надолго оставлять Марчеллу и думал лишь о том, какая еще пьеса может пробудить память Марчеллы или какое ключевое слово может коснуться ее рассудка.
Он остановился в маленьком отеле неподалеку от клиники. Санти отвозил его в ресторанчики в Дее или в Пальме, где они обедали, предпочитая простую каталонскую кухню. Иногда Марк, правда, заказывал китайские блюда. Из международных телефонных кабинок он звонил Эми и Колу, рассказывая о своих успехах. Он позволил Эми сделать достоянием гласности только то, что Марчелла Балдуччи-Уинтон найдена, что она пострадала в аварии и теперь медленно поправляется в одной из клиник на Майорке. Из издательства «Вольюмз» шел поток поздравительных открыток, к которым прилагались письма Скотта, информирующего Марчеллу о небывалых тиражах ее книг.
– Ты долго собираешься оставаться там? – всякий раз, когда Марк звонил ему, занудно спрашивал Кол.
– Пока она не выздоровеет, – твердо отвечал Марк.
Иногда он не мог не сокрушаться, что так изматывается. Иногда он ненавидел это существо, которое было его матерью, желая втрясти в нее обратно ее душу и разум, заставить ее насильно стать той мамой, которую он знал.
Когда наступили теплые майские дни, Марк ощутил, что единственный явный прогресс наметился в его фортепьянной игре. Но как они ни желали того, никаких видимых улучшений в состоянии Марчеллы явно не наступало. Зато укрепились отношения между двумя мужчинами, потому что Марк начинал чувствовать неохотно растущее восхищение Санти. Поскольку Санти был единственной душой, знакомой ему на Майорке, и поскольку им приходилось проводить вместе долгие вечера, беседуя об искусстве, о музыке, о путешествиях, они почти помимо воли начинали нравиться друг другу. В Марке было слишком много от Марчеллы, чтобы Санти мог таить на него злобу, к тому же оба стремились лишь к тому, чтобы вылечить Марчеллу, а это сближало их.
– Неужели тебя действительно соблазняла идея стать монахом? – спросил как-то Марк Санти за ужином.
Санти улыбнулся, потягивая «Пало», майоркский ликер, вкус которого казался теперь приятным и Марку.
– Вот уж не думаю, Марк, – ответил он. – Слишком уж мне нравились иные соблазны…
– Я понимаю, о чем ты, – солгал Марк.
Обычно Санти рано отвозил Марка в его отель или тот уезжал на такси, проводя долгие ночные часы за сочинением длинных писем друзьям в Нью-Йорк и Болонью. Соблазны жизни не были тем, что он понимал, хотя у него и был облик мудреца. Отношения между людьми были таинственны и неизвестны ему. Его желания, спрятанные глубоко, еще ждали своего часа, чтобы пробудиться, ждали, когда он повзрослеет и осознает их.
Он предпринял попытки возвращения памяти своей матери со смутным ощущением, что на это потребуются недели, а может быть, и месяцы. К концу мая, после того как почти каждый день в. течение трех месяцев они работали с ней, Марк и Санти разговаривали с главным врачом клиники, и все вместе вынуждены были признать, что изменений в состоянии Марчеллы не наблюдается. Музыка успокаивает ее, но этого можно добиться и с помощью обычного стереомагнитофона. Марк немедленно отправился в Пальму и купил стереосистему вместе с записями ее любимых композиторов.
В клинику он вернулся со всеми своими покупками на такси. Санти сидел и разговаривал с Марчеллой, чье лицо оставалось по-прежнему безучастным.
– Я сдаюсь, – объявил Марк, устраивая свой громоздкий груз у Марчеллы на постели. – Когда я покупал это, я понял, что совсем и не нужен ей здесь. Если она будет слушать просто записи, ничего не изменится.
Санти посмотрел на него печально и понимающе.
– Глупо утверждать, что в ней происходят какие-то изменения! – продолжал, словно убеждая самого себя, Марк. – Доктор сказал, что в подобном состоянии и в добром здравии она может жить и жить долгие годы. Если так оно и есть, я не могу только и делать, что играть для нее на пианино день за днем.
Санти вновь перевел внимательный взгляд на Марчеллу.
– Ты должен поступать так, как считаешь нужным, – тихо сказал он.
Марк установил стерео и заправил кассету. Нежные звуки «Дафниса и Хлои» Равеля полились в комнату. Марчелла слабо улыбнулась.
– Видишь? – закричал Санти. – Музыка заставляет ее улыбаться!
Марк кивнул:
– А я что говорю – кассета справляется с этим не хуже меня.
В этот вечер они вместе ужинали в маленьком каталонском ресторанчике в Дее, где Санти с Марчеллой впервые обедали два года назад.
– Ты хочешь оставить ее здесь? – спросил Санти, когда им принесли суп. – Ты не собираешься забрать ее назад в Нью-Йорк, в привычную обстановку?
– Да, – вздохнул Марк. – Я думал об этом. Однажды я так и поступлю. Возможно, когда мы совсем отчаимся. К тому же она так хорошо здесь выглядит, да и…
Мужчины обменялись взглядами.
– Ну, она больше не моя мать! – оправдываясь, воскликнул Марк. – Ее дух, ее личность, ее душа– все это покинуло ее тело. Мы занимаемся самообманом, Санти. Это просто ее оболочка.
– Нет… – Голос Санти зазвучал низко и мудро. – Ее глаза меняются, когда ты играешь, готов поклясться!
– И что же? спросил Марк. – У собак уши улавливают звуки, которых мы не различаем, – и что это доказывает? Ничего это не значит.
После ужина они медленно прогуливались по центральной улице Деи. Санти был тих и молчалив.
– Ты просто не понимаешь, Санти. – Марк придерживал его за руку, чтобы повернуть и взглянуть ему в лицо. – Я так сильно люблю ее, что это убивает меня! Я начинаю ненавидеть ее из-за этого тупого выражения на ее лице. Не хочу я такой запомнить свою мать!
– Ты считаешь, мне хочется запомнить ее такой? – парировал Санти. – Но я буду продолжать заботиться о ней. Это будет моей личной привилегией. Она была самым чудесным человеком, которого я встретил в жизни. Благодаря ей я так много узнал о… ах, о жизни и любви, о многом…
Марк присел на каменную скамейку, уткнув подбородок в скрещенные руки.
– Мне нужна передышка, чтобы отдохнуть от тысячекратных повторений каждый день «Кто я?», Санти. – Он застонал. – Обещаю, что вернусь. Я не брошу ее.
– Когда ты уезжаешь, Марк? – спросил Санти.
– Через несколько дней, наверное. Обещаю, что я вернусь.
Санти, улыбаясь, покачал головой:
– Тебе не нужно ничего обещать мне, Марк. Я не могу смириться с поражением, поэтому я остаюсь. У меня есть небольшой участок земли возле дома, я продам его. Может быть, начну работать вместе со своим другом, у которого своя галерея в Пальме. Так что я смогу быть с твоей матерью каждый день или почти каждый день. Я присмотрю за ней.
Марк кивнул.
– Может быть, нам придется просто смириться со всем этим, – предположил он. – Хорошо, что она не страдает от боли, что она сама не сознает, что происходит.
Они грустно попрощались, словно неубежденные собственными аргументами.
На следующий день Марк стал готовиться к отъезду, стараясь не чувствовать восторга по поводу возвращения на Манхэттен – старый, добрый, грязный Манхэттен с ревущими сиренами, попрошайками и сумасшедшими – в жизнь!
День или два они обсуждали, не перевезти ли Марчеллу на отдельную квартиру с личной сиделкой, но потом решили оставить ее с другими людьми, в меньшей изоляции.
В свой последний день Марк сидел, держа ее за руки, ловя ее странный взгляд.
– Завтра я уезжаю, мамочка, – сказал он. – Я уезжаю. Может быть, никогда не вернусь. Потому что мне невыносимо видеть тебя такой! Я думал, что смогу помочь тебе, но это только разрушило меня самого. Пожалуйста, постарайся понять. Если бы я знал, что это поможет, я играл бы тебе на пианино до второго пришествия!
Он уселся за пианино и в первый раз за все время заиграл Гершвина. Он повернулся к ней, закончив, и обнаружил, что глаза ее лихорадочно бегают, губы беззвучно шевелятся, как будто она обеспокоена, почему больше не звучит Шопен.
Он нарочно сыграл самую худшую импровизацию джаза, какую только мог придумать. Она мотала головой из стороны в сторону.
– Мама, кто я? – закричал он. – Кто я?
Он выскочил пообедать с Санти в ближайшем бистро, но в три вернулся к Марчелле.
– Завтра я улетаю, – заявил он, глядя в ее безучастное лицо. – И никогда не вернусь сюда к тебе, пока ты не скажешь мне, кто я? Кто я?
Она уставилась на него. Показалось ли ему или и вправду в ее глазах мелькнуло отражение мысли? Не слишком ли он привык к ее состоянию, что даже малейший проблеск в ее глазах кажется ему сигналом? Он сел у нее в ногах, взял ее руку в свои.
– Завтра я уезжаю и не вернусь к тебе. – Весь день он играл ей только Гершвина и джазовые импровизации, после каждой пьесы оборачиваясь, чтобы посмотреть, не изменилась ли ее реакция.
– Итак, ты в самом деле покидаешь нас? – спросил Санти.
Марк кивнул, глядя на него.
Caнти присоединился к нему в семь вечера, когда сумерки уже опускались на остров. Марк сидел рядом с Марчеллой, держа ее за руку, ожидая, не пожмет ли она его руку в ответ.
– Итак, ты в самом деле покидаешь нас? – спросил Санти.
Марк кивнул, подняв на него глаза.
– Теперь уже ради моего собственного здоровья, – сказал он. – Может быть, вернувшись в Нью-Йорк, я восстановлю свои силы и вернусь сюда, чтобы продолжать наши занятия с ней. Не знаю… – Он поднялся.
– Попробуй еще раз, – нетерпеливо прошептал Санти, теребя его. – Последний раз, сделай усилие. Я не теряю надежду…
Марк обхватил руки Марчеллы.
– Я ухожу от тебя! – закричал он на нее. – Я не вернусь, никогда не вернусь! Я уеду завтра в Нью-Йорк, если ты мне сейчас же не скажешь, кто я. Ну, кто я?
Санти ловил выражение на лице Марчеллы. Глаза ее обвели комнату. Рот ее приоткрылся, как будто она подыскивала слова. Казалось, она пытается понять.
Марк отпустил ее руки и подошел к пианино.
– Помоги мне выкатить его, – попросил он Санти. – Может, если она увидит, что мы забираем инструмент, это расстроит ее. Я уверен, что ей нравится музыка. – Он раскрыл дверь, и они вдвоем принялись выкатывать пианино из комнаты, пыхтя от усилий.
Марчелла внезапно поднялась, глядя на них, словно протестуя.
Глаза Санти расширились.
– Она хочет оставить пианино! – закричал он. – Ах, Марк, она поняла!
– Продолжай вытаскивать, – зашипел на него Марк. – Не останавливайся! Мы уходим от тебя, мама! Мы никогда не вернемся! Больше не будет музыки. Я уйду от тебя навсегда, если ты не скажешь, кто я такой. Кто я? Кто я?
Она очень медленно начала осознавать, что она отчего-то стоит. Потом у нее появилось такое ощущение, как будто она своими ногами выходит из какого-то затянувшегося кошмара. Такой долгий кошмар, что целые месяцы она провела в темноте. Она смотрела на двух мужчин, выталкивающих большой черный предмет от нее через проем в стене. Она спала с открытыми глазами много дней. И последние часы она точно так же спала, хотя что-то в ней сопротивлялось тому, что они делали. Звуки из этого большого ящика были такими мягкими, обволакивающими. Казалось, она начала понимать, хотя он выкрикивал их уже много часов, угрозы одного из мужчин. Уходят. Никогда не вернутся. Почему это должно волновать ее? Тогда она потеряет звуки, которые получаются, когда этот мужчина садится за большой ящик и нажимает на белые и черные планки. Звуки, похожие… она нахмурилась… на музыку? Играют на… пианино! Она нашла имя. Все имело свое имя, слово! Она забыла, как разговаривать! Как пользоваться своим голосом. Молодой мужчина страшно напоминал ей кого-то очень любимого – ее сына! И другой мужчина – она и на него не могла смотреть, не почувствовав эхо, отголосок памяти, как будто и он был кем-то очень важным в ее жизни.
Они уходят от нее, лишают ее своего присутствия, к которому она так привыкла! Она почувствовала что-то вроде гнева, испорченного наслаждения, – чувства нарастали в ней, но ее голос, необходимый атрибут, которым она совсем забыла как управлять, клокотал у нее в горле и заставлял ее разразиться криком, так, чтобы они услышали ее и не покидали ее. Это был ее сын, и внезапно она поняла, что он кричит. Он уйдет от нее навсегда, если она не ответит на вопрос. На вопрос «кто я такой?».
На мгновение она испугалась, встряхнула своей одурманенной головой. Как же ответить? И где она находится? Она беспомощно оглядела пустую комнату, которую совсем не знала. Возможно, если она остановится и не будет двигаться, кружащиеся в ее голове мысли улягутся и слова вернутся к ней. Она подождала. Разумеется! Он часто задавал ей этот вопрос, и она не раз говорила ему в ответ: «Свет моей жизни!» Если она сумеет сложить звуки в слова, если она сумеет произнести их, она сможет остановить их, они не уйдут от нее.
Марк и Санти возились в коридоре с пианино, когда услышали неясные звуки, которые пыталась произнести Марчелла. Встав в дверном проеме и глядя им вслед, она произносила нечленораздельные звуки, которые только ее сын и возлюбленный могли принять за попытку общения и которые только для Марка значили: «Свет моей жизни». Они опрометью кинулись к ней в комнату. Она вдруг пришла в невероятное возбуждение, как будто все перекрытые каналы вновь открылись. Она махала руками, бегала взад-вперед по комнате. Когда она переводила взгляд с Марка на Санти и с Санти на Марка, они замечали, что выражение ее лица меняется, еще испуганное, еще спрятанное глубоко под слоями оцепенения. Она все же была наконец человеческим существом, была Марчеллой! Она закрыла глаза, покачивая головой, тяжело сглотнула, руки ее сжались в кулаки. Когда она вновь открыла глаза, она смотрела прямо на них, протягивала к ним руки! С рыданиями и криками оба бросились к ней, крепко сжимая ее в объятиях. Она жалобно стонала, пыталась заговорить. Они услышали ее прерывистое дыхание, когда она зарыдала от смешанного чувства горя и облегчения.
В этот момент, подумал Марк, и нужно освободиться из маминых объятий. Он бросился к двери, и они не заметили его исчезновения. Оглянувшись, он увидел, как крепко обнимает Санти его мать и слезы текут из его закрытых глаз. Он тихо закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов по коридору. Открыв дверь во дворик, он выскочил, побежал к колодцу. Держась за холодный каменный край и глядя на мерцающую глубоко внизу воду, он до боли сжимал пальцы, стараясь не расплакаться, полнота чувств сделала его тело внезапно ослабевшим. Яркие раскидистые папоротники, росшие в темноте глубокого колодца, часто помогали ему в минуту отчаяния, словно показывая, что всегда есть надежда, даже в темном, сыром месте, вырастить что-то прекрасное.
Он окинул мысленно все месяцы тяжелого труда, приложенные усилия воли, которая была им так необходима, чтобы вылечить любимую ими Марчеллу. На этот раз он не станет вмешиваться в любовь, которую она заслужила и которую теперь он понимал лучше. Он вдруг увидел всю свою жизнь, простиравшуюся в прошлом как приключение, где ему отводилась центральная роль. Позднее развитие, но оно все же наступило. Выбор был широк, и он должен был выбрать свой путь, он знал, но теперь это уже не казалось таким мучительным. Он стал наконец, хотя и болезненно, взрослым мужчиной.
Марк глубоко вдохнул. Небо, к которому он устремил свой взгляд, медленно темнело. Громадные стаи скворцов кружили и пикировали в пурпурном небе над Майоркой, тысячи черных точек слетались вместе, вычерчивая в небе разнообразные силуэты, непрерывно меняющиеся – перчатки, бутылки, профили. Четкость их движений поражала, как будто они многократно репетировали под руководством режиссера. Это было одно из тех многочисленных чудес, которые можно открыть повсюду, если только оглянешься вокруг и убедишься, что у всего этого есть какое-то начало, какой-то творец, ответственный за все на свете, за судьбу каждого живого существа. Включая его мать. Включая его самого. Он не был еще готов поверить в Бога – одного и единственного, но он прошептал «спасибо» и за этих скворцов, и за великие тени – от Шопена до Гершвина, тому, кто слышал его.
Марчелла прильнула к Санти. И чтобы устоять, и во спасение. Это было самое странное, головокружительное ощущение – возвращение чувств, пробуждение души, осознание себя, своей личности, медленное привыкание к оболочке своего тела.
Она чувствовала знакомый запах Санти, чувствовала его силу, когда он так крепко прижимал ее к себе, как будто заверял ее своими объятиями, что текущая в его жилах любовь вся принадлежит ей.
– Навсегда, – прошептал он ей в ухо, и она улыбнулась в ответ и попыталась повторить прекрасное слово. Она немного откинулась назад, чтобы взглянуть в его сияющие глаза, прямо заглядывающие ей в душу, заверяя ее, что их любовь неизменна и сильна с самой первой ночи, с самого первого взгляда.
– Навсегда, – повторил он, обнимая ее. Она точно знала, что означает это слово, но не могла произнести его. Слова были ее главным инструментом, и теперь ей придется учить их заново. Говорить. Писать. Заставлять их выразить все то, что она захочет. Слова были ужасными, и были слова чудесные, но лучше всех было их слово: навсегда!
