Текст книги "Роман Галицкий. Русский король"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

5

Андрей пришёл в себя от приглушённо звучащих голосов. С возвращением сознания пробудилась боль. Чужие люди стащили с него одёжу, бередили раны, мазали их чем-то прохладно пощипывающим. Потом его голову приподняли, меж зубов потёк горький взвар. Андрей содрогнулся и закашлялся, постанывая от боли, – бока и живот ныли, каждый вздох давался с трудом.

– Во, оживел малец! – пробасил чей-то голос. – Ну и хитёр ты, Марко!

– Сие есть наука лекарская, зело хитроумная. Молитесь ныне Деве Марии и Её Пречистому Сыну, – ответствовал другой голос, неуловимо коверкавший слова. – С Божьей помочью через пять дён встанет сей вьюнош.

Андрей разлепил веки. Он лежал нагим на жёсткой лавке в полутёмной каморе. Чужие люди склонялись над ним. Тускло горела свеча. Оглядевшись, Андрей каким-то чутьём угадал, что находится на лодье.

– Прочухался, – разулыбалось бородатое круглое лицо. – А и крепок ты, паря! Почитай, с того света воротился!

– Где я? – тихим шёпотом спросил Андрей.

– А на моей лодье, – улыбнулся бородач. – Меня Якимом звать, гость я торговый, из Новгорода. Моя лодья тута стоит, возле Владимира.

– Что… что случилось?

– Память отшибло?

– Нет, – Андрей прикрыл глаза. Он всё помнил – и татей, и как словили они боярышню Анну, и как, подраненный, встал он у них на пути. Но как вышло, что жив он и лежит здесь? И что с Анной и Опраской?

Яким помрачнел:

– Бога благодари, паря. Кабы не мои ребята, лежать бы тебе ныне в домовине. Услыхали они, как девка твоя завопила, да и прибегли в рощу-то. В самый раз поспели -не добили тебя тати, бросили. И девка твоя живая. Тута она. Счас кликну.

– Нет, – подивившись своей твёрдости, Андрей сумел приподняться на локте. – Тати хозяйку мою похитили, боярышню Анну Исаакиевну. Вышла она прогуляться, да напали на нас.

– Вон оно как, – Яким отодвинулся, ссутулился весь. – Эх, паря-паря! Зрели мои парни лодью, что в ночь снялась да ушла… На ней, видать, увезли твою хозяйку.

Андрей застонал, повалился на лавку, едва не плача от боли и горечи.

– Воротить её надоть, – простонал он.

– Воротить-то, оно, конечно, надо, – закивал купец, – да нешто теперь тебе то под силу? Слыхал, чо лечец сказал? Лежать тебе, не вставая, цельную седьмицу. А за ту пору далеко уплывёт та лодья!

– Что же делать? – заметался Андрей. – Не могу я её так оставить. Князь с меня живого шкуру спустит.

– Кня-азь? – оживился Яким. – Да неужто? Андрей зажмурился. Не хотел он говорить – не его, холопьего, то ума дело – в боярские да княжеские дела встревать. Ну, наезжает князь к Анне Исаакиевне, ну ночует в её терему, ну провожает она его, прильнув к стремени, и встречает всегда, как дорогого гостя. Все видели дворовые люди, да помалкивали – болтать себе дороже. У Андрея не было особых причин любить князя – только и заслуг-то его, что боярина Остамира примерно наказал, сгинул боярин в безвестности. Но у самого парня рубцы от княжьих батогов нескоро зажили. Кабы не Опраска, да кабы не новая хозяйка – Бог весть, как повернулась бы его судьба.

Слово за слово – вытянул кое-что из него Яким. Задумчиво почесал бороду.

– М-да, – изрёк он наконец. – Дело, видать, князево… Ну, вот чо, паря, полежи покамест. А мне с людишками перемолвиться нать.

Он вышел, впустив на своё место зарёванную Опраску. Девушка припала к замотанной тугой тряпицей груди Андрея, залилась горючими слезами, причитала, словно по мёртвому. Парень отворачивался, тянул шею и ловил каждый звук – за дверью слышался глуховатый голос Якима. Купец рассказывал об услышанном. Лодейщики спорили, ругались. Из-за рёва Опраски половины голосов слышно не было, но кричали разное. Одни вопили, что связываться с шатучими татями – себе дороже, что их дело торговое, а не военное, что их там невесть сколько народа и все при оружии, что лодья ушла уже далеко, а ночью её не сыщешь. Им возражали: товар почти весь распродан, а какой есть, можно оставить под стражей в гостевой избе до поры, и пора бы посчитаться с татями за разбой, а с реки лодье деться некуда и что у них тоже есть добрые воины, а князь Роман к торговому люду добр, купцов привечает, даёт им леготу при торговле и мытникам своим озоровать не даёт – так чего ж не помочь хорошему человеку? Вече гудело не хуже домашнего – новгородцы шуметь привычны. Им только дай волю.

– Цыц вы! – перекрыл гам голос Якима, и Андрей невольно сжал плечи Опраски – прекрати, мол, реветь. – Тута не Великий Новгород и не Волховский мост, чтоб на кулачки схватываться! Кто охочь идтить – становись ко мне. Кто на берегу остаётся – тот отходи к другому борту.

Затопали ноги, люди зашушукались.

– Вота и порешили всё! – Голос Якима звучал почти весело. – Вы, братцы, на береге нас ждите, за товаром приглядывайте, да за другими купчишками – авось, чего дельное разглядите! А нам сей же час за вёсла браться!

Андрей откинулся на лавке, задышал глубоко. Под прижмуренными ресницами защекотало – выжала слезу радость обрести помощников.

* * *

Поскрипывали уключинами вёсла. Монотонно тянули гребцы какую-то песню, привезённую, должно, из половецкой степи – на незнакомом языке, она бередила сердце тревогой и полынной печалью. От её напевов хотелось плакать навзрыд, но словно в камень оделось сердце.

Анна сидела на полу в углу тесной каморки на носу лодьи. Локти её были туго скручены за спиной, руки уже онемели и почти ничего не чувствовали. От качки и спёртого воздуха её мутило. Дощатый настил похрустывал и потрескивал, под ним плескалась тухлая вода. Света было мало – лишь в щель двери проникал тонкий бледный лучик.

Она очнулась в этой каморке. Её вытряхнули из мешка, распутали ноги, дали напиться и бросили тут. И вот уже невесть сколько времени она сидит тут одна-одинёшенька, не ведая своей судьбы и не зная, за что свалилась на неё такая напасть. Лодья плыла уже давно, к пленнице заходили всего раз или два – поглядеть, какова она. Хотелось плакать и выть по-волчьи, но страх перед похитителями замкнул уста. Даже молитва не шла на ум. Всё в Анне оцепенело.

Притомившись, девушка задремала, склонив голову на колени и постепенно завалившись на бок. А очнулась от того, что её легко вскинули на руки.

Анна встрепенулась. Со сна почудилось ей, что это Роман сыскал её и обнимает. Она ахнула, подалась навстречу – и в губы ей впился чужой мягкий мокрый рот.

Анна замычала, выворачиваясь и отплёвываясь, а державший её на руках мужик нахмурился:

– Аль не сладко?

– Пусти! Пусти, – забилась в его руках Анна.

– Э, нет, пташка! Попалась в сети – так не бейся, – удерживая её на руках, мужик уселся на скамью, усадил девушку себе на колени. – Никто за тебя не заступится, в моей ты власти.

– Кто ты?

– Звать меня Володарем, – назвался мужик. – Вольный я человек – где хочу, там хожу, и нету надо мной ни князя, ни боярина. Живу на лодье этой, людишки на ней все мои. Ватага мы, а я у них атаман. А на кой ты нам сдалась – сама, небось, ведаешь!

Анна притихла, закусив губу. О Романе думала она, сидя в каморе на полу, звала его сквозь туман страха, а не ведала, что через него принимает эту муку. Не хотелось ей верить, что за всем этим стоит княгиня, не могла ока сейчас думать.

Мужик, заметив, что она замерла, продолжал одной рукой обнимать её плечи, а другой провёл по судорожно сжатым коленям, погладил по голове, коснулся толстыми пальцами щеки, шеи, спустился к груди.

– А ты, я погляжу, сладкая ягодка, – тяжелее задышав, прохрипел он. – Куда как сладка…

Анна сжалась в комок, со страхом глядя на него. Мужик был на вид плотен, могутен и широк в плечах. Лохматая пегая борода закрывала пол-лица, по обеим сторонам крупного мясистого носа поблескивали маленькие живые глаза. Яркие губы были пухлые, мягкие. При воспоминании об их прикосновении девушку передёрнуло.

– На кой я тебе сдалась, Володарь? Почто мучишь? – еле простонала она.

– Тебя? – Мужик тискал её плечи. – Да я ж тебя… Да.

Он опустил девушку на лавку, навалился, уминая твёрдыми пальцами грудь и задирая подол. Ощутив его руку под подолом, Анна завизжала.

Вопль её был слышен даже на лодье. Там гребцы сбились с ритма – вёсла вразнобой заплескались по воде.

– Нет! Нет! – кричала Анна, срывая голос. – Пусти! Володарь попытался зажать ей рот рукой – Анна изо всех сил вцепилась в неё зубами. Зарычав, как медведь, ватажник отшвырнул её на пол.

– Ну, паскуда, – затряс прокушенной ладонью Володарь. – Попомнишь!

Девушка зажмурилась, ожидая, что он сделает с нею, но ватажный атаман повернулся и вышел, оставив её одну.

* * *

Уставшая, измученная, Анна задремала снова только ближе к вечеру. А когда пробудилась снова, была уже глубокая ночь.

Лодья стояла на приколе. Мягко плескалась в борта сонная река. Где-то раздавались голоса ночных тварей. Тиха и ласкова ночь на воде, но не до того было девушке. Пробудилась она от того, что её лапали чужие руки.

Володарь был хмелен, жарко и смрадно дышал в лицо перегаром, не обращая внимания на сопротивление девушки, опрокинул на пол. Насиловал долго, сопя и слюнявя ей лицо и шею мокрыми губами. Когда он отвалился от неё, Анну вырвало от отвращения.

– Ишь ты, – брезгливо проворчал Володарь. – Противен, значит?.. А мне за тебя золотом платили, чтоб продал я тебя купцам.

Анна закрыла глаза, прерывисто дыша. Ей было всё равно. Болело всё тело. Она попыталась что-то сказать, но в горле запершило.

– Что, худо?.. Пей! – в губы ей ткнулся край чаши. Анна закашлялась, завертела головой, но атаман был сильнее – он уселся на девушку верхом, за волосы оттянул её голову назад и насильно влил в рот брагу.

Задыхающаяся девушка скорчилась на дощатом полу. Её мутило.

– Чей ныне верх? Не станешь моей – лежать тебе с камнем на шее на речном дне. Поняла?

Анна сжалась в комок. Ей было страшно.

* * *

Обхватив её рукой за шею, атаман спал. Похрапывали в лодье ватажники, мягко плескалась в борта вода. Свежо пахло сыростью и дождём – всю ночь барабанил он в доски настила. Вот и завершилось бабье лето, настала осень.

Всего три ночи миновало, как похитили её ватажники, а казалось, будто вся жизнь прошла. И стыдно было Анне, и страшно. Володарь не верил ей – насиловал связанную, чтобы не сбежала, вливал в кривящийся рот брагу, а потом засыпал рядом, хмельной.

Он и сейчас был хмелен, но Анне не спалось. Может быть, впервые ей выпала такая удача. Вывернув шею, она смотрела на нож, болтавшийся у атамана на боку. Ей нужен был нож. Очень нужен. После того что с нею произошло, у неё не было другого выхода.

Медленно, боясь потревожить спящего, Анна поелозила, придвигаясь ближе. Повернулась, плечом сбрасывая с себя руку Володаря. Он развалился, раскинувшись. Девушка повернулась к спящему спиной. Онемевшие пальцы нащупали рукоятку, потянули.

Отчаяние и нежелание жить придали ей сил и ловкости. От усталости и страха она не чувствовала боли, когда случайно задевала лезвием ножа кожу на запястьях и не сразу почувствовала онемевшими руками, что жёсткая пеньковая верёвка перерезана. Немного полежала на боку, шевеля ослабевшими пальцами. Потом кое-как перевернулась, нашарила слабой рукой деревянную резную рукоять, полежала немного, привыкая к отвычной свободе тела, и приподнялась на локте, вглядываясь в круглое лицо, обрамленное бородой. Стараясь не глядеть на широкую заплывшую грудь ватажного атамана, размахнулась.

Хороший нож был у Володаря. Остро наточен, смазан от ржавчины салом. И под ребро запускал его атаман, и горло перерезал, и шкурки с дичи сдирал. Поил его Володарь людской и звериной кровью. Верно служил ему нож – не тупился, не щербился, не дрожал в руке. А попал в чужую ладонь – и предал.

Лезвие до рукояти ушло в широкую грудь. Дёрнулся Володарь, захрипел, забился, царапая скрюченными пальцами грудь. Анна отпрянула, вжимаясь в угол, крестясь и боясь взглянуть на храпящего и стонущего атамана. Наконец последний раз вздрогнул Володарь, оскалился щербатым ртом и затих на мокрых от крови досках.

Тогда поднялась Анна и, шатаясь, налегла плечом на низкую дверцу. Едва не выскользнул засов из ослабевших пальцев. Еле держась на ногах, девушка выбралась на лодью.

Ватажники спали, разметавшись, кто между скамей, кто на корме. Иные бражники не добрались до лодьи – лежали вповалку на маленьком песчаном островке, к которому пристала вечор лодья. Только дозорный на корме вскинул удивлённо голову. То ли не ведал он, что везёт атаман с собой бабу, то ли хмель отшиб ему память.

Анне уже было всё равно. Равнодушно скользнув взглядом по дозорному, она, шатаясь, прошла к борту и перелезла через него. Крепко спали ватажники, а дозорный так подивился пустому взгляду бабы и её спокойной решимости, что не посмел поднять тревогу. Только перекрестился, отгоняя от себя морок.

Холодная вода реки и мелкий дождь, сеявший с небес, ненадолго привели Анну в чувство. Ненадолго – лишь на столько, чтобы, скользнув в реку, она не пошла камнем на дно, а вынырнула и поплыла прочь, к ближнему берегу. У слабого тела не было достаточно сил, руки и ноги сводило от холода, дыхание перехватывало, а сердце билось неровно, надсадными толчками. Но Анна не замечала всего этого. Она не думала ни о чём, ей не хотелось жить. Она просто не останавливалась – и, может быть, поэтому в конце концов добралась до берега, поскальзываясь и цепляясь за кусты, выбралась из реки и, не оглядываясь, побрела прочь.

Глава 9

1

Надсаживаясь, недосыпая и недоедая, гнали новгородцы свою лодью в погоню за ватажниками. С утра до вечера гребли, сменяя друг друга. Даже Яким раз или два садился к веслу, помогая людишкам. Андрей, забыв про сон и еду, еле дыша из-за тугой повязки – ватажники отбили ему ребра и лекарь-иноземец велел стягивать их крепко-накрепко, – всё время торчал на носу. Вырос он в деревне, детство его прошло в полях и лугах, на берегу реки да на пашне, и он сызмальства умел различать следы. Вот и сейчас намётанный глаз его пригодился – на исходе четвёртого дня углядел он впереди чужую лодью, приткнувшуюся к намытому рекой крошечному песчаному островку.

Взбудораженные его криком, новгородцы сбежались на нос.

– Кажись, она!.. Как есть, она самая! Я её ишшо на исаде приметил – ни у кого такой кормы не было, – раздавались возбуждённые голоса.

– Ну-ка, доставай топоры да шеломы! – крикнул Яким и первым нырнул под скамью, где лежал его щит и топор.

Купцы – народ бывалый. Повелось так, что на юге, в приднепровских степях, провожают их от Киева до Олешья княжеские дружины, а на севере купцу не на кого надеяться, кроме самого себя. Вот и возят с собой купцы оружие, вот и берут гребцами отчаянных парней. Бывалые люди собрались у Якима – с ними ходил он не токмо в Ганзею, но и к франкам, и к латинянам, и к арабам. Вмиг похватали топоры, сулицы и тугие луки, натянули на плечи кольчуги, надвинули на глаза шеломы. Один Андрей остался без оружия, но и без него было полно на лодье охочих до боя людей.

Ватажники заметили чужаков – заметались, закричали, хватая оружие, да поздно. Сошлись две лодьи, заорали новгородцы, кинулись помахивать топориками. Андрей, оставшийся подле Якима, только диву давался – ведь простые же мужики, как и его отец, небось, всю жизнь за оралом и проходили, а бьются так, что любому князю незабедно взять в свою дружину.

Яким стоял на лодье – покрикивал с носа на своих людишек, помахивал топориком, командуя. Новгородцы своё дело знали – не ожидали такого натиска ватажники. Хоть и отчаянно бились, хоть и положили несколько новгородцев, а всё же одолели их купцы. Какие под топорами полегли, какие с борта в реку сиганули, а иных повязали.

Пленных перетащили на свою лодью, поставили перед Якимом и Андреем на колени.

– Порешить бы вас, аки татей, без суда да вздёрнуть на осине, – сплюнул Яким, – да недосуг нам. Коли всё без утайки скажете – пустим вас на все четыре стороны.

Ватажники смотрели исподлобья, выжидали.

– Стояли ли вы недавно у Владимира-на-Волыни? – спросил Яким.

Ватажники переглянулись. Вокруг тяжело дышали разгорячённые боем новгородцы, на осину никому из ватажников не хотелось.

– Ну, стояли, – прогундел один. – А тебе-то почто? Никого мы не грабили, не губили…

– Зато девку схитили! – перебил Яким. – Отвечай как на духу, пёсий сын – была у вас девка?

– Откуль ей тут взяться? Ни сном, ни духом… Хучь калёным железом пытай, – вразнобой загомонили ватажники. – Ей-ей, побожиться можно!

Яким взглянул на Андрея. Тот сам не знал, что сказать. Боялся – обманули. Боялся – упущено время и боярышни теперь не найти. А значит, и ему не быть в живых, когда воротится князь.

По-своему понял его молчание Яким.

– Ничо они не ведают, – молвил он и махнул своим парням, – вот что, робяты, тащите их к осине да вздёрните повыше.

Новгородцы подхватили ватажников, потащили прочь.

– Ой-ей, не губите, православные! – по-заячьи пронзительно загомонил один. – Ой, отпустите душу на покаяние! Была девка! Как Бог свят, была!

Его отпустили, мешком бросили к Якиму в ноги:

– Говори!

– Вот те крест, – залопотал ватажник, – своими глазами видал я её. С утреца пробудился водицы испить, гляжу – а она по лодье идёт. Косища – во! – с руку толщиной. Летник лазоревый, с лица бледна, аки смертушка. До борта добрела – да и в воду канула. А после мы уж проведали – зарезан наш атаман своим же ножом…

– Коса, летник лазоревый, – вскрикнул Андрей, помнивший, как уходила из дому Анна. – Она это… К какому берегу поплыла боярышня?

Ватажник обернулся на ближний берег. Андрей кинулся к борту.

– Да куды ты? Куды? – пробовали остановить его новгородцы.

Андрей скидывал с себя их руки:

– Сил нету! Мне за неё князь шкуру сымет! Кто охочь помогать – те за мной. А кто во Владимир спешит – неволить не стану, а за помочь – спасибо!

Не стали новгородцы оставаться на лодье – пятерых отрядили, чтобы расправились с ватажниками без жалости, а остальные с Якимом во главе отправились в лес искать Анну. Долго ходили под моросящим дождём, натыкались на пни и коряги, звали, срывая голос, заглядывали в дупла и под валежины. Нигде не находилось следов девушки. Стало темнеть, когда собрались на поляне, мокрые, голодные и усталые. Андрей стоял в стороне, понурившись. Куда идти и что делать, он не ведал. Знал одно – податься ему некуда.

Новгородцы немного поворчали, а после решили – ворочаться на лодью. Прошли они немало, ежели судьба, давно бы отыскалась девушка, давно бы голос подала аль следы её обнаружились. А так – либо в реке утопла, либо пропала в лесу без вести.

Андрей не встревал. Не понимал он, что делать и как быть. Но когда высказались новгородцы и порешили возвращаться на лодью, встрепенулся и поднял голову.

– Простите меня, – молвил он, и новгородцы враз притихли, уловив что-то важное в его тихом дрожащем голосе, – но я не могу так. Некуды мне податься. Без боярышни я вроде беглый холоп, а с нею – боярский отрок. Вы идите, куда глаза глядят, вас никто не неволит, а мне пути назад нету.

– Да пошли с нами! – предложили ему.

– Нет, – Андрей помотал намокшими волосами, – ежели прознает князь Роман, что я боярышню не устерёг – с того света достанет. По мне лучше в омут головой, чем к нему в руки!

Притихли купцы. Знали они Русскую Правду – сурово карала она за укрывательство беглых холопов, а коли холоп перед князем провинился, то не откупишься ни златом, ни серебром. Смертью карают князья за самоуправство, а Роман Мстиславич был не в пример прочим суров и скор на расправу.

– Что ж, знать, на роду так тебе написано, – покивал Яким. – Ступай себе, Андрейка. Но коли надумаешь воротиться – мы до завтрашнего дня будем у островка стоять, ждать тебя.

Андрей поклонился купцу до земли, перекрестился и вразвалочку пошёл в лесную глушь. Подслушала Богородица его помыслы, а может, леший подшутить решил. Но только не прошёл парень и версты, как ноги сами вывели его на лесную тропку. Бредя по ней, пересёк он ручей, потом два оврага и вышел к крошечной, в три двора, деревеньке. Было уже поздно, сизый вечер накрыл землю, а дождь припустил сильнее.

Деваться было некуда, и постучал Андрей в ближнюю избу. Без утайки рассказал всё о себе хозяевам, а когда в ответ они начали сказывать о своём житье-бытье, не поверил своим ушам. Оказывается, только сегодня днём притащили мужики, ходившие ставить силки, чужую девку в лазоревом летнике!..

2

В начале месяца листопаденя, на шестой день после Покрова, воротился во Владимир-Залесский князь Всеволод Юрьевич. Был он доволен собой – с Ольговичами замирился, силу свою ещё раз показал, наступил на Руси мир. Готовились почётные пиры, гусляры уже слагали о нём песни, как о великом князе, защитнике и усмирителе всей Русской земли, монахи-летописцы скрипели перьями, выводили буквицы хвалебных строк – как Всеволод Большое Гнездо одним своим приходом утишил и мятежных Ольговичей, осиное гнездо, и клятвопреступника Романку волынского и поддержал слабого Рюрика, лишь на него надеявшегося.

Что до Рюрика, не был доволен киевский князь владимиро-суздальским. Уже по возвращении домой нагнало Всеволода его гневное письмо.

«Сват! – писал Рюрик. – Ты клялся, что кто мне враг, тот и тебе недруг, просил у меня части в Русской земле, я дал тебе волость лучшую не от изобилия, но отняв у братии своей и зятя своего Романки волынского. Романко после того стал мне враг не из-за кого другого, как из-за тебя. Ты обещал сесть на коня и помочь, но как помог? Лето и зиму перестряп, а ныне сам заключил ряд, а мне дело с Романом оставил на волю Ярославлю. Он станет меня с ним рядить? Для чего я тебя на коня посадил? Какова мне от Ольговичей обида была? Они подо мной Киева не искали, для твоего добра был я с ними недобр, воевал и волость свою пожёг. Ничего ты не исполнил, о чём рядился, на чём крест целовал».

После таких слов не могли уже оставаться союзниками Всеволод владимиро-суздальский и Рюрик киевский – один великий князь по имени, а другой по силе. Сгоряча отнял Рюрик у Всеволода поросские города, вернул своим сыновцам Мстиславичам. Всеволод оставил сие без внимания – он уже решил, что не по пути ему с Рюриком, ждал лишь случая, чтобы расправиться с киевским князем, и невольно желал, чтобы Роман волынский помог ему в этом. Что же до Поросья, то у Всеволода в руках оставался Переяславль Южный – любимый город Владимира Мономаха и Городок-на-Остре, восстановленный на месте сожжённой полвека назад крепости.

* * *

Не только Рюрик – Роман Мстиславич тоже был в те дни печален. Налетев, как дикий зверь, он разбил галичан, зоривших его земли. Уцелевшие спешили убраться вон из волынской земли, бросали награбленное. Сполна погуляв, омочив мечи и сабли в крови, хмельной от битв и победы воротился Роман во Владимир. И надо же было такому случиться, что, едва переступив порог, проведал он про беду.

– Анна пропала. Никто не мог сказать, что случилось с девушкой. Забава Захарьевна после похищения племянницы слегла и собиралась принять с горя схиму, дворовые слуги ходили как в воду опущенные, а ближняя девка Опраска ревела белугой. Она и повестила Роману, что когда гуляла боярышня у берега реки, налетели на неё лихие люди, похитили Анну Исаакиевну и умчались невесть куда на своей лодье.

Такого Роман не ждал. Не страшили его ни раны, ни поражение в бою. А тут почернел, спал с лица. Не задержавшись в городе и часа, поднял дружину и пол-осени рыскал по волынским лесам, отыскивая следы девушки. Сгоряча несколько сел порушил, две купецкие лодьи чуть на дно не пустил с людьми и товаром, коней заморил, людей измучил. Опустело всё в душе. Болело сердце. Волком хотелось выть от боли. Разумом понимал, что он – князь, а она – девка, что не по чину ему скорбеть о ней. Но сердце отказывалось верить. Не для того он столько лет мучился с нелюбимой, чтобы сейчас предать своё счастье!..

Дождливым месяцем-груденем[53]53
  Грудень – старинное название месяца ноября.


[Закрыть] ворочался Роман в стольный град Владимир-Волынский.

На пути встал малый городок Заречье в десятке вёрст от Угровска. Заречский воевода Угрюм лисой расстилался перед Романом, разве что копыта его коня не лизал, зазывая в гости. Ещё бы – полсотни лет прожил Угрюм, а чтобы князя в Заречье увидать, такое случилось впервые! Не токмо детям – внукам своим заречцы про такое дело сказывать будут!

Не лежала у Романа душа к пиру, не праздновалось ему, не гостевалось. Но лил с утра холодный дождь, превратились в кисель дороги, притомились люди и кони, и он согласился, дал проводить себя в старый терем заречского воеводы.

Где же знать было Роману, что за несколько часов до того в ворота Заречска усталым шагом вошли два путника.

…Долго хворала Анна Исаакиевна. Поймавшая её в дождливом лесу лихоманка не отпускала девушку почти три седьмицы. Всё это время Андрей не отходил от боярышни ни на шаг. Едва на другое утро увидел он её на полатях в тёмной дымной избе, укрытую овчинным тулупом, что-то нежное, ласковое, шевельнулось в его душе, и парень остался при ней. Он даже не подумал о новгородцах, что ждали его на берегу Буга. Дневал и ночевал у изголовья Анниной постели. Вместе с крестьянами бортничал и бил зверя, плёл лапти и корзины, возил из леса дрова и валил деревья. А когда поправилась Анна, справили им кое-какую одежонку и пошли они пешим ходом до Владимира-Волынского – ни дать, ни взять, два паренька. В пути пробавлялись тем, что дали на дорожку крестьяне. Андрей бил птицу и зверя. Шли лесами и вдоль берега Буга, сторонились жилья и шарахались от конского топота – мало ли какие люди по дорогам ездят. А тут непогода привела их в Заречск – думали путники переждать холодную ночь и начинающийся дождь под чьей-нибудь крышей – да и увидела Анна проезжавшего улицей Романа!

Так бы и кинулась она к нему, так бы обхватила руками сапоги, прижалась похудевшим лицом и не отпустила бы ни за что. Но уж больно много народа теснилось вокруг князя, да и Андрей, её защитник и опора, стоял как вкопанный.

– Ой, Андрюшенька, ой да что это деется? – простонала Анна, хватаясь за сердце и провожая князя долгим взглядом. – Серденько болит! Да как же почернел мой ясный сокол! Как же спал с лица! Какая болесть свербит его?.. Андрей, я боле не могу! Не держи меня! Я…

Она уже рванулась следом, но парень удержал её за локоть.

– Погодь, Анна Исаакиевна, – прошептал он, хмуря брови. – Оглядеться надоть.

Озираясь, они пошли улицей. Анна была в мужском платье – порты, рубаха, свита, шапка на глаза надвинута. Рядом с Андреем казалась она нескладной, семенила, по-женски опуская взгляд.

Не замеченные никем, добрались они до воеводиного терема. Дружина въехала в распахнутые ворота, на дворе им низко кланялись отроки. Андрей невольно вздохнул -знал он таких людей. Точно так же недавно кланялся и сам – хозяину угождая, а прочих не желая и знать.

Анна рванулась в ворота. Андрей опять удержал её.

– Погодь, боярышня, – прошептал он, – потерпи малость. Не до нас ныне. Переждём, когда пир в разгаре будет – тогда авось всё по-нашему повернётся. И ты меня вперёд пусти. Негоже тебе такой-то на глаза князю казаться…

Анна опустила глаза. Прав был Андрей – позорно девке в мужской справе ходить. Иную за ведьму примут, ещё и лютой смерти велят предать, и Роман заступиться не посмеет. Какой же князь признается, что взял в полюбовницы ведьму?

– Вот что, Андрейка, – решившись, зашептала она и сорвала с пальца дарённый Романом перстень, – коли сумеешь перед Романом предстать, передай ему это кольцо. Авось вспомнит, авось признает меня…

Андрей заглянул в умоляющие глаза, всё понял и низко поклонился госпоже.

* * *

Расстарался воевода Угрюм – опустошил для князя бретьяницы, медуши и скотницы. Не покладая рук трудились стряпухи, сбивались с ног чашники. Мало было на столах еды, зато много подавалось медов и браги. Захмелевшие дружинники и бояре кричали неровными голосами, хвастались друг перед другом или льстили князю, поминая прежние заслуги и выдумывая новые. Иные уж спорили, иные орали песни.

Роман сидел во главе стола, и чаша его не оставалась пуста. Как воду, вливал он в себя вино, раз за разом подставлял чашнику, но не брал его хмель. Почудилось ему или нет, но видел он сегодня в толпе знакомые серые глаза. Мелькнули они и пропали, а много бы дал Роман, чтобы вернуть тот миг. Гнал от себя сомнения, пил, не пьянея, отстранённым взором смотрел на хмельные красные лица. Всех бы он их отдал за то, чтобы ещё раз увидеть те серые глаза.

Сквозь крики и гам до его слуха донёсся шум из-за двери.

– Эй, воевода! – крикнул Роман. – Почто лай стоит? Угрюм появился тут же – коренастый, низкого роста муж, вопреки своему имени улыбчивый.

– А не изволь беспокоиться, князь-батюшка, – приветливо разулыбался он, – то парнишка на красное крыльцо взошёл. Певец, сказывает…

– Певец? Зови сюда! – Роману хотелось развеяться, и он был готов позвать хоть черта.

Двое гридней втолкнули в сени Андрея, затрещиной сбили с него шапку. Князь поднял голову, обернулся кое-кто из гостей. Встретившись с тёмными жгучими глазами Романа, Андрей почувствовал, как его прошиб холодный пот.

– Певец, сказываешь? – протянул князь, и глаза его хищно сузились, как у завидевшего дичь ловчего ястреба. – Не звал я певцов. Но, коли сам пришёл, пой. Да смотри! За добрую песнь я тебя пожалую. А за худую и голову снести велю!

Не темно было в сенях, да не признал Роман отрока, хоть и глядел в упор. У Андрея сердце чуть в пятки не ушло – ни единой песни в голове, пусто, хоть кричи. А уже не только князь – бояре и дружинники на него озираются.

– Мне бы, – кашлянув, молвил Андрей, – мне бы чашу мёда… В горле пересохло…

Роман скривился, рассмеялся лающим хриплым смехом.

– Не робок ты, певец, – молвил он, отсмеявшись. – Добро. Пей. А после не споёшь – на себя пеняй! Налейте певцу! – И протянул свою чашу.

Большей удачи не мог и ждать Андрей. Передаваемая из рук в руки, поплыла к нему княжья чаша, полная тёмного стоялого мёда. Приняв её двумя руками, Андрей приник к краю, единым духом опорожнил чашу и, возвращая чашнику, опустил на дно кольцо.

– Теперь пой! – прозвучал приказ. Вздохнул Андрей, зажмурился и начал.

Не было дано ему пение. И двух строк не пропел он из весенней плясовой, как грохнул Роман по столу кулаком.

– Молчать! Не певец ты – лжец и тать! Взять его!

Те же гридни, что привели, набросились на парня, заломили руки назад.

– Княже! – завопил Андрей, упираясь. – В чашу глянь, княже! В чашу!

Чашник как раз лил в неё мёд. Роман бросил на дно косой взгляд… И вдруг, отстранив чашника, запустил в мёд руку.

– Стой! – взвился с места.

Враз стих пир. Державшие Андрея гридни застыли, разжав руки, – так страшно изменилось лицо Романа. Все окаменели и замолкли, словно проглотив языки. Андрей упал на колени. Лицо Романа подрагивало, горбатый нос хищно кривился, в горле клокотало.