Текст книги "Роман Галицкий. Русский король"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

4

В ночь пошёл дождь. Проливной, осенний, холодный. Ливень хлестал такой, что о преследовании нечего было и думать. Раскисли не только дороги, но и поле, на краю которого стояли полки князя Мечислава Старого.

Костры еле дымились. Промокшие до нитки, усталые вой грудились под подводами и наскоро сооружёнными шатрами. Иногда то один, то другой с тоской озирался на поле, в низине за которым за пеленой дождя и ночным мраком не было видно Мозгавы.

Еле мерцал огонёк в палатке Мешка. Старый князь стоял столбом, остановившимся взором глядя на факел. В красноватых бликах огня лицо его казалось мертвенно-белым, а седые намокшие пряди отсвечивали розовым. Взгляд потух. Хотя после боя миновало часа два, он так и не снял доспехов и потерянно тискал в сухих жилистых ладонях боевые рукавицы.

Сын Владислав, тоже без шлема, со всклокоченными волосами, сидел на скамеечке рядом, опершись локтями в колени и повесив голову. Несколько воевод-можновладцев нерешительно топтались у порога. Наконец, один из них кашлянул:

– Прошу,

– Выйдите, – глухим голосом приказал им князь. Это было первое слово, сказанное им После окончания битвы. Владислав чуть дёрнулся, приподнимаясь, и можновладцев как ветром сдуло. Отец и сын остались одни.

– Как же это? – вскинул голову Владислав. По его впалым щекам бежали мокрые дорожки. – Как же это, отец?

Мечислав зажмурился и медленно покачал головой. Только что ему принесли весть, что в битве при Мозгаве пал его сын Болеслав. Сотня воев рыскала в сгущающихся сумерках под дождём по мокрому берегу среди наваленных в беспорядке трупов, но тела княжича пока не нашли.

* * *

На полпути до Кракова Роман потерял сознание и не помнил, как его привезли в город, как дружинники с бережением подняли его на носилки из копий и щитов и, осторожно ступая, внесли в отведённые ему покои. Несмотря на ранний час – только-только отворили городские ворота, – дворец князей Казимиричей был поднят на ноги. Придворный лекарь осмотрел раны, промыл их, наложил тугие повязки.

Тихо было у покоев раненого. Дружинникам не сиделось в гридне, и они толклись поблизости, опасаясь даже вздохнуть погромче. Бояре и воеводы сидели на лавках у порога, перешёптывались, косясь по сторонам. Князь спал.

* * *

В своих покоях молилась Елена Ростиславовна.

Давно уже она перешла в католичество, пела псалмы и читала молитвы на латыни, а тут вдруг вспомнила родину и, встав на колени перед распятием, крестилась и шептала знакомые с детства слова:

– Отче Наш, иже еси на Небеси! Да святится Имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет Воля Твоя… Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй! Ты же видишь, Господи, нет у меня сил. Не ради себя – ради детей прошу – оборони! Защити от Мешка! Дай нам сил выстоять! Господи! Помоги! Помилуй мя, Господи! – потом осекалась, переходила на латынь, но снова всплывали в памяти знакомые слова.

Страшно было Елене. Князь Мечислав одержал победу. Роман, её защитник, лежит раненый. Самой ей сейм не даст воевать, да и не хочет она, женщина, управляться с полками. А кроме князя воевать некому. Что ей делать? К кому прислониться?

– Езус Мария, Доминис Сантус, – шептала она снова, но отчаянный шёпот не приносил облегчения. Елене казалось, что она бьётся головой в глухую стену.

За спиной зашуршали одежды. Наскоро осенив себя крестным знамением, княгиня обернулась. На пороге молельни стоял краковский епископ Пелко. Свесив руки и перебирая пальцами чётки, он смотрел через голову Елены на распятие.

– Святой отец, – княгиня на коленях развернулась к нему. – Что мне делать, святой отец?

– Молись, дочь моя, – поджал губы епископ. – Молись, и Господь защитит тебя!

– Что мне делать? Мешко празднует победу. Роман, защитник и надежда моих сыновей, умирает… Я одна, – она заломила руки.

– Господь не оставит тебя, княгиня. Князь Роман ещё не умер. Лекарь говорит, что он будет жить. Я послал к нему своего лучшего лекаря.

– Да? – Надежда вспыхнула в душе Елены, она проворно поднялась на ноги. – Тогда он должен защищать Краков от Мешка. Тот вот-вот подойдёт к городу… Уговорите его, святой отец, помочь мне!

– Как только князь придёт в себя, я поговорю с ним, – кивнул епископ.

Елена горячо перекрестилась. Её доверенная служанка с утра торчала в Романовых покоях, ожидая, когда тот очнётся. Княгиня верила, что князь справится с раной.

Словно и впрямь Господь услышал её молитвы. Боковая дверь скрипнула, и вошла служанка.

– Госпожа моя, – поклонилась она, – князь только что пришёл в себя.

Отпустив её, Елена опустилась на колени перед епископом:

– Прошу вас о помощи, святой отец! Убедите Романа остаться.

– На всё воля Господа, – Пелко перекрестился. – Молись, дочь моя. Я постараюсь сделать всё, что в моих силах.

Он протянул Елене для поцелуя руку, осенил княгиню крестным знамением и покинул её покои.

* * *

Роман и правда очнулся, но был ещё слаб. Бледное до синевы лицо его остановилось. Под глазами залегли тени, нос заострился. От настоянной на вине микстуры, которой попотчевал его местный лекарь, его слегка мутило. Откинувшись, полуприкрыв глаза, он из-под ресниц смотрел на входящих в палату бояр.

Воевода Вячеслав Владимирич и Иван Владиславич шли впереди, Заслав и остальные бояре держались сзади.

– С возвращением с того света, княже, – смущаясь и потому невпопад ляпнул Вячеслав. – А мы-то уж того – перепужались…

– Рано меня ещё хоронить, – шёпотом отозвался Роман. При каждом вздохе грудь опоясывала боль. Он морщился и кривил рот. – Что Мешко?

– Ушли мы и како всё повернулось, не ведаем. Ты-то как ранен был, так мы и…

– Погони за нами не было, княже, – вставил Заслав. – Я своих людей посылал в дозоры. Да и разве ж угонятся за нами…

– Аки зайцы бежали, – прошептал Роман, опять поморщившись. Вспомнился заяц на дороге, Предславины причитания, баба с пустыми вёдрами. Всё одно к одному!

Бояре помолчали. Чего уж говорить! Шибко потрепали их ляхи. Даже из них двое были ранены, а среди дружинников зацепило едва не половину.

Роман тоже молчал, разглядывая своих людей. Вдруг что-то словно кольнуло его:

– Где… где…

– Чего велишь, княже? – Иван Владиславич быстро наклонился к нему.

– Где ратник?.. Меня вынес… Где?

Бояре зашевелились. Кто-то отворил дверь, крикнул, чтобы позвали человека к князю.

Тот сыскался быстро. Пришёл крепкий молодой ещё парень с простоватым лицом, опушённым короткой бородкой. Взглянул на распростёртого на ложе князя без страха.

– Ты чей?

– Демьян я, – ответил тот. – Боярина Артемия сын. В дружине твоей…

– При мне будешь, – Роман вздохнул и закрыл глаза. Ошарашенный такой вестью Демьян застыл на месте.

Бояре потоптались и, глядя на неподвижное лицо князя, затопали было к двери, но тут Роман шевельнулся.

– Чего думаете делать, бояре? – молвил он.

– Дозволь, княже, слово молвить? – Иван Владиславич огляделся по сторонам. – Неча нам на чужой стороне счастья пытать. Сам видишь, княже, каковы в Польше дела вершатся. Усобица – аки наша! А сам ты не за своё раны получил.

– Правда, – ободрённые молчанием Романа, загалдели остсхльные бояре, – что это за помощники, коим самим подмога надобна?

Роман молчал, но глаза его недобро сузились, а на щеках сквозь бледность проступили алые пятна.

– К-казимиричи мне, – наконец выдохнул он зло, – они мне… н-не просто!.. Они… з-защитник я им!

– А тебя-то? Тебя-то кто защитит? – всплеснул руками Иван Владиславич. – Ты-то у нас один!

Роман ненавидел, когда ему в чём-то перечили или указывали на ошибки. Вскрикнув, он рывком приподнялся, замахнулся на бояр – и со стоном рухнул обратно на ложе. Сквозь повязку на плече проступила кровь.

Бояре скопом ринулись вон. Послышались крики – звали лекарей. Последним вышел Демьян – он всё ждал, что князь вот-вот окликнет его, прикажет что-нибудь. Не зря же повелел быть подле!

Епископ Пелко пришёл почти сразу. Только-только отхлынула боль, лекарь ещё возился у постели, когда он возник на пороге – строгий, сухопарый, сосредоточенно-торжественный. Лекарь мигом заторопился, подхватил свои пожитки и мышью шмыгнул вон. Роман мутным от недавней боли взором отчуждённо посмотрел на епископа. Ни одна жилка не дрогнула у него на лице, когда Пелко благословил его по католическому обычаю.

– Денно и нощно молятся все в Кракове за твоё здоровье, князь Роман, – молвил он, подходя к ложу. – Княгиня Елена глаз не смыкала, всё о тебе печалилась. Я сам молил Господа, дабы сохранил Он тебе жизнь.

Опасаясь говорить, Роман только кивнул. Взор его стал пристальнее.

– Тяжкие времена настали, – епископ подошёл ближе. – Не стало в людях мира. Брат идёт на брата, сын на отца. Стрый у сыновцев последнее отбирает, не жалеет сирот. А того не ведает злокозненный Мешко, что уж пятнадцать лет, как есть у князя Казимира и рода его священное право – отец сыну, а не брату передаёт стол.

Роман опять кивнул, бережа дыхание.

– А посему правда Божья на нашей стороне, – воздел палец Пелко. – И сгинет злокозненный Мешко, и расточится воинство его. И кто не с нами, тому гореть в геенне огненной и удел их – тлен и пепел.

Хорошо говорил епископ, но увлёкся, словно не раненого пришёл проведать, а вещал с амвона кафедрального собора. У Романа от тугой повязки спирало дыхание. Хотелось спать, тупо ныли нога и грудь. Голос Пелко неприятно звенел в ушах.

– А я, – так тихо, что метавший громы и молнии епископ не сразу понял, произнёс он, – а ко мне почто пожаловал, епископ?

– Ты нужен Кракову, – споткнувшись на полуслове, ответил Пелко. – Без тебя не выстоит древний город, падут стены его, и враг раскинет свой стан на пепелище его. Силён ты. Боится тебя Мешко, а рать княгини стоит за тебя. Защити город, соблюди нашу землю. Тогда и себе добудешь всё, что ни пожелаешь.

На многое намекал епископ, заманивал сладким посулом, который, конечно, никто не собирался исполнять.

Роман молчал, полуприкрыв глаза. Потом пошевелился на ложе.

– С дружиной поговорю, – наклонившись, услышал из его уст епископ, – како бояре мои порешат, так и сделаю.

Это было в княжьем непременном обычае – обо всём советоваться с думцами. Так делал Казимир, так делали все. Откуда было знать Пелко, епископу краковскому, что давно уже в подобных делах Роман решал всё сам. Но давать скорого ответа не хотел. Решил переждать, как всё повернётся.

Пелко обещал прийти на другой день, но ночью рана князя воспалилась, и бояре решили везти Романа во Владимир-Волынский. С плачем и страхом провожала его Елена Ростиславовна. Со дня на день ожидала она под стенами Кракова Мечиславовы полки, а её единственный защитник лежит пластом. Кто защитит её и её малолетних детей, когда придёт Мешко?

Не знала Елена, что князь Мечислав менее всего помышлял в тот день о войне. В тот час, когда епископ беседовал с Романом, Мешко, глотая слёзы, стоял над телом порубленного в битве при Мозгаве сына Болеслава.

Глава 4

1

В дороге Роману стало совсем худо. Под Червенем дружина ненадолго задержалась – пережидали распутицу и лихорадку, начавшуюся у князя. Рана на ноге подживала, но медленно, а плечо воспалилось и гноилось. Несколько дней Роман метался в жару, бредил, что-то шептал пересохшими губами. Согнанные со всего города знахари не отходили от него день и ночь. В пяти червенских храмах шли молебны за здоровье князя.

На вторую седьмицу только спал жар, и, тронувшись в путь, дружина прибыла во Владимир сразу после Покрова.

День был серый, неуютный. Сеял мелкий колючий снежок. Земля смёрзлась грудами. Взбудораженный глухими вестями, наполненный страшными слухами город притих, как на похоронах. Любопытные озирались на княжью дружину, те, кто робел, крестились и спешили убраться подальше.

Накануне в терем прискакал Демьян, доложил княгине о ране князя. Не спавшая всю ночь Предслава выскочила на крыльцо и, увидев носилки, которые бережно несли дружинники, заголосила, ломая руки. Ей тут же начали вторить мамки и сбежавшиеся холопки.

Роман поморщился от бабьего крика.

– Ишь, разоралась, ровно блаженная, – проворчал он. Роман не привык болеть. С ним прежде не случалось такого. Ранен был – стрелой, мечом да зверем дран. Один раз в сече ударили щитом, едва не выбив руку из плеча, в другой раз латной рукавицей наотмашь получил по лицу. Бывало, падал и ушибался, но, поднявшись, опять садился в седло. А тут третья седьмица на исходе, а он всё лежит пластом. Злило это князя – не привык он чувствовать себя слабым.

Дружинники с великим бережением внесли носилки в терем, уложили на подготовленную постель. Рядом засуетились мамки, зарёванная Предслава хрустела пальцами и путалась у всех под ногами.

– Ой, сокол ты мой ясный! Ой, ладушка! – причитала она. – Да встань-подымись на резвы ноженьки, да взгляни на меня очами светлыми! Ой, да что же с тобой приключилось-то?

Роман терпел, морщась, бабью возню. Стоны и всхлипывания Предславы раздражали. Эко, разобрало её!

– Подите все, – наконец не выдержал он. – Оставьте меня!

Мамки, пятясь, вытолкались вон. Оставшись с мужем наедине, Предслава заскулила, кусая губы, потом, не сдержавшись, завыла тоненько и рухнула на его постель.

– Будя, – скривился Роман, отталкивая её здоровой правой рукой. – Не покойник я. Погоди отпевать-то!

– Ой, да что же это деется? – Предслава подняла зарёванное лицо. – Ой, да на кого ж ты меня кинул?

– Будя! – вскипел Роман. Вскинулся и ©пять рухнул на постель, скрипя зубами. Предслава еле сдерживалась, чтобы не разреветься в голос. Сколько молилась она, сколько слёз выплакала, прося Богородицу, чтобы усмирила мужнин вспыльчивый нрав. Чего хотела, на то и налетела. Смирен Романко её, лежит пластом, руки поднять не может, да разве ж о том она мечтала? Разве думала, что суждено ей остаться горькой вдовой? И когда? Как раз когда на Руси так неспокойно!

Она так и сидела на лавочке у ложа, закрыв лицо руками и постанывая, и встрепенулась от негромкого голоса мужа:

– Почто воешь-то?

Не помня себя, Предслава бросилась к нему, рухнула перед постелью на колени.

– А как же не выть-то? Как не причитать? – шептала она горячо. – Улетел ты, сокол, на чужую сторону, едва не сложил там буйную голову, а до того, что дома деется, тебе нету нужды! Лихое дело замышлял ты, не на того руку поднял – вот и покарал тебя Господь! Почто на батюшку войска собирал? Почто Ольговичам гонцов слал? Почто с ворогами сговаривался?

– Не твоё бабье дело, – огрызнулся Роман.

– Теперя лежишь пластом, – не боясь его таким, слабым и больным, зашептала Предслава. – А того помыслить не хочешь, что Господь тебя карает. И не одного тебя! Вот как замирят батюшка и Всеволод Юрьич Ольговичей, так ты один и останешься. И никто за тебя слова доброго не молвит. И отымут у тебя Волынь, оставят един Бельз во владение, а и того хуже. И куды нам тогда податься?

– Молчи, баба-дура, – прохрипел Роман. – Не каркай!

– После-то вспомнишь мои слова, да поздно будет, – не отставала Предслава. – Покайся, помирись с отцом. Сам Господь тебя наказует. Смирись, Романе!

– С-с-с… с-с, – проклятый язык опять отказался ему повиноваться, и Роман только приподнялся на локте, дрожа от напряжения всем телом и чувствуя, как нарастает в груди боль. – С-с… Во-он!

Предслава откатилась кубарем, с испугом закрыла лицо руками.

– Романе…

– Во-он! – прохрипел он, падая обратно и скрипя зубами от боли. – П-пошла… Пошла…

Тихо скрипнула дверь. Пометавшись на постели, Роман вскоре забылся тяжёлым сном.

Ночью он вдруг пробудился. Ночная тьма заполняла ложницу. На лавке, свернувшись калачиком, спал дядька. В щель оконца тянуло прохладой. В изголовье перед киотом поблескивала лампада.

В тереме было тихо, словно все покинули его. Казалось, в целом свете остался он один и обречён вечно слушать тишину и смотреть во тьму пустым взором. Так, наверное, будет себя чувствовать каждый грешник в ожидании Страшного Суда, когда Господь Исус Христос воссядет на золотом престоле и будет судить людей. Нескончаемая вечность безвременья и безсветья в ожидании приговора.

…А вдруг Страшный Суд над ним уже свершился? Зачем отправился он в Польшу? Не за военной ли подмогой против тестя? Помощи не добыл, получил в бою тяжкую рану. Пойдёт Рюрик на него войной, а кто станет воевать за него? Не скоро ещё доведётся Роману сесть на боевого коня. Нынче его даже Ингварь луцкий с братьями легко завоюет. Чего теперь ему ждать? Не доведётся ли впрямь расстаться с Волынью?

Роман медленно поднял правую руку, перекрестился.

2

Верно сказывала Опраска Андрею – прошло время и оттаял боярин Остамир. Вскоре после того как поджили у него раны, вскоре после того как начал он выходить из подклети, обрядили парня в опашень и рубаху, дали плёточку и повелели нести службу, как прежде. Прочие челядинцы, боярином не раз поротые, на Андрея посматривали спокойно, но когда он пробовал вспоминать старое, предостерегали – боярин гневлив, да отходчив, а вот злодеев не вдруг забывает. Тех, кто супротив него идёт, не только батогами отхаживает – может в порубе сгноить или смертью лютой казнит. Бывали, дескать, до него языкастые да памятливые – а ныне и памяти о них не осталось.

Боярин Остамир за последними делами вовсе забыл думать об Андрее. Как-то раз попался гридень ему на глаза – прошёл мимо, даже не оглянулся. Иные были у боярина заботы. Жена Мария всё-таки померла, преставившись перед самым Покровом, оставила на боярина двоих деток. А тут ещё новая напасть – отправился князь Роман в Польшу за военной помочью, перед отъездом велел боярам созывать дружины, обувать и одевать холопов, чтоб, едва вернётся князь, всё было готово. И воротился – да только так, что лучше бы лежать ему в дубовой колоде в сырой земле.

Тяжкие раны получил князь Роман в Польше. Но ещё тяжче была грядущая судьба Волыни. Не простит непокорства Рюрик Ростиславич. Пойдёт на Владимир силой ратной, за Рюриком вся Русь поднимется – и слетит со своего стола князь Роман, будет доживать век в глухом городке, забытый всеми и ни для кого не опасный. А вместе с ним пойдут в опалу те, кто служил ему.

Вот о чём думал боярин Остамир. Об вотчинах своих беспокоился, о полях и пашнях, о деревеньках и смердах, о скотницах полных и бретьяницах. Мрачнее тучи ходил он по терему, бормотал себе под нос:

– Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Да за что же Господь карает нас? За что мучает?

Того ради зачастил Остамир к соседям в гости. Собирались то у одного, то у другого боярина, но чаще всего созывал гостей боярин Жирослав. Выставив на стол полные братины мёда, окружив их мисами с заедками, сидел он во главе стола, потчевал бояр, а сам разговоры разговаривал.

Собирались у него старые друзья-приятели. Кроме Остамира хаживали боярин Семьюнок да двухродные братья Мончук и Никифор. Вместе подолгу сидели они, шептались, судили и рядили о Волынской земле.

– Нет, братья, худое ныне время, – качал сивой головой Жирослав. – Помяните моё слово – недолго осталось Роману быть князем на Волыни.

– Брешешь, – откликнулся боярин Мончук. – Али так плох князь?

– Плох не плох, а всё одно не жить ему здеся! – ответствовал Жирослав. – Коли не хворь его доконает, то князь Рюрик Ростиславич точно со стола сгонит. Призовёт Всеволода Большое Гнездо – супротив его ратей нам не выстоять.

– Да, – кивали головами бояре, тянулись ковшами в полные братины, хлебали мёд, как воду. – Худо, братья, худо.

– Выступим супротив Рюрика – вотчин своих лишимся! – поддакивал Семьюнок. – А у меня четверо, да все не в возрасте. Куды податься?

– Не ты один такой, – осаживал его боярин Остамир. – Моя-то Марья померла, двоих мне на шею повесила. Деву-то кто замуж возьмёт, когда отец их не сегодня завтра по миру пойдёт?

– Тот и возьмёт, кто своего не упустит, – мигнул веком Жирослав. – Неча, братья, попусту слёзы лить. Что наше – того никому не отдадим. А посему надо нам помыслить том, как бы самим добыть себе князя.

Хоть и хмель гулял в боярских головах, а при этих ловах весь выветрился. Хлопая глазами, бояре обернулись к хозяину дома.

– Окстись, – дрогнул, голос у Мончука, – что молишь?

– А то и молвлю, что не гоже нам сидеть и ждать, пока ридет князь Рюрик с ратью да выставит нас из города. Роман боле Волыни не князь – шибко осерчал на него великий князь. Не раны, так опала Романа доконает. Нам же не след время терять. Соберёмся, да и кликнем себе князя по воле Рюрика и Всеволода. И государя выберем под стать, и своё добро сбережём.

Спокойная, рассудительная речь Жирослава успокоила бояр. Хлебнув ещё мёда, они поняли, что хозяин прав. Князь без бояр никуда. В Великом Новгороде не князь вече и боярский совет судьбу решает. В Галиче тоже – вона они как со своими князьями шустро управляются. Да и Всеволод, хоть и поприжал ростовское боярство, а взял на их место своих, владимирских да переяславльских, и с ними думу думает. Велика Русь, городов у неё много, да и князей немало. Есть такие, кто по углам сидят, крохами со столов дядьёв кормятся. Любого такого кликни – по гроб жизни будет боярскому совету обязан. А коли суметь при этом Рюрику и Всеволоду угодить…

Склонившись над столом, забыв про мёд и брагу, про дорогие фряжские[41]41
  Фряжские - иноземные.


[Закрыть] и хиосские[42]42
  Хиосские – греческие.


[Закрыть] вина, бояре горячо зашептались.

– Мстислава Немого звать надоть. Как-никак сосед!..

– Не, лучше луцких князей. Одного с Романом корня…

– То-то и оно, что корень один! Ещё припомнят, как братана их сгоняли. Вот Всеволод Мстиславич бельзский – вот это был князь!.. Такого бы нам!

– Жалко, номер…

– А может, Владимиру галицкому поклониться? Дескать, ворочайся на стол дедов и отчий…

– Эва, чего хватил? Не станет он переселяться. Сделает Владимир Галичу пригородом, когда отродясь наоборот было! Да и своих бояр у него немало! Ишшо наши угодья им раздаст! Нет уж, искать, так захудалого иль к Рюрику поближе.

– Тогда ближе сыновцев его, Романовичей, не сыщешь.

– Тьфу ты! Опять «Романово племя»!

– Да что тебе не в радость-то? Не в чести Романовичи у дядьёв своих, сидят по худым городкам…

– То-то им радость на наших харчах пожировать! Аки саранча налетят! Всё выжрут! Да и не в чести они у Рюрика. Каково ещё он на нас поглядит…

– А ежели Мстиславичей? У Мстислава Храброго трое сынов осталось. В воле Рюрика киевского ходят, с руки хлеб едят. Взять хоть Мстислава Мстиславича! И бояр чтит, и витязь отменный.

– Мстиславичи у Рюрика с руки едят, а Рюрик сам Всеволоду в рот смотрит! Нет, бояре, у Всеволода Юрьича надо сына просить на княжение. Четверо у него сынов, пущай одного даёт нам…

– Так ведь малы княжичи-то…

– То-то и оно! Нам такого князя и нать, чтоб в боярские дела не лез и советов слушался.

– Не боярских советов будет слушаться Всеволодов сынок, а отца своего! Нет, не по пути нам со Всеволодом!

Долго судили и рядили бояре, разойдясь, стучали по столу кулаками, хватали друг друга за бороды и плевались. Остамир едва не подрался с Семьюнком, Мончук выплеснул полную братину на боярина Ошаню. Тот не остался в долгу, но, поелику был сильно пьян, вместо Мончука залепил затрещину Микифору. Еле-еле Жирославу удалось усмирить гостей. Бочком протиснулись в дверь холопы, прибрали со стола разбросанные заедки, смахнули осколки братины, накрыли по новой, и беседа возобновилась. И того, и иного князя поминали бояре – все были нехороши. Так ничего и не решив, поздно вечером расползались по домам.

Сухощавый Семьюнок выпил слишком много. Его шатало на гульбище, двое отроков на руках снесли стонущего боярина с крыльца, погрузили в возок.

– Вот ужо, сучьи дети, – ворчал на них боярин, ворочаясь, – попомните у меня! Как изгоним Романа, да как нового князя призовём, стану набольшим боярином в думе – вот тогда вы у меня попляшете!

Остамир сходил сам, пошатываясь и расставив для равновесия руки. Ему подвели коня. Боярин оперся на луку седла, заворчал что-то сквозь зубы. Андрей придерживал узду, ожидая, пока боярин влезет на коня.

– Чо зенки вылупил бесстыжие? – внезапно напустился на него Остамир. – Нагнись.

Андрей послушно наклонился и получил по плечам плетью.

– Дурень! Спиной поворотись!.. Во! Ниже! Ещё!.. И-эх!

Андрей едва не встал на четвереньки – Остамир наступил ногой ему на спину, покачался, опираясь на спину коня, и мешком ввалился в седло. Поелозил, устраиваясь поудобнее.

– Во, како я вас! – ухмыльнулся он, глядя на выпрямляющегося Андрея. – Все вы у меня тута будете! – показал кулак.

– Так их, холопов! – высунулся из возка Семьюнок. – Не чтут боярского роду! Распустил чёрный люд Роман! Мыто не велит брать – дескать, торговому человеку торговать надо, а не лишние рты кормить. Рады купцы – по моей земле ездят, а проездное мне не платят!

– Ничо! – отмахнулся Остамир. – Скинем Романа – своё и возьмём! А то и скидать не придётся. Скажем: «Не люб!» – и пущай идёт, куды хошь. А не пойдёт, так и подмогнуть можно…

– Тихо ты! – встрепенулся Семьюнок. – Не мели языком, ровно баба! Услышат!

– Энти, что ль? – Остамир презрительно хмыкнул на дружинников. – А пущай только рты разинут – в железа закую да в погребах заживо сгною! Так-то вот!.. Ну, чо таращишься? – напустился он на Андрея. – Поди!

Парень успел увернуться – плеть, нацеленная ему в лицо, попала по плечу. Это озлило боярина. Он грязно выругался, ударил неповинного коня так, что тот запрыгал на месте и поскакал прочь. Дружинники вскочили на коней и последовали за ним.

В пути боярина замутило. Была поздняя осенняя ночь. Холодный ветер хлестал по лицу, веяло близкой зимой. Чуя непогоду, попрятались даже собаки. Конь несколько раз споткнулся в темноте, боярин сполз набок – дружинники еле успели его подхватить и дальше ехали втроём.

Остамир обмяк в руках парней, ворчал что-то и ругался, поминая недобрым словом князя, купцов, ленивых смердов, соседей, грязь и дружинников.

– Вот я вас ужо заутра, – грозил он, впиваясь крепкими пальцами, как когтями, в плечи дружинников, – глядите у меня! В плети! Запорю! Света белого не взвидите!

Андрей до боли сжал зубы, окаменел телом. Больше всего на свете сейчас он ненавидел своего боярина. Пырнул бы ножом да утёк – но он был не один. С другой стороны Остамира поддерживал Митяй, вой-середович, недавно разменявший четвёртый десяток. Бог весть, как он удерживался столько лет подле Остамира, терпел его выходки.

На подворье Остамира развезло. Дружинники еле втащили его в терем, сдали с рук на руки холопам и, пошатываясь, отправились к себе. Митяй, как более привычный, свернул к поварне – в гостях у боярина Жирослава оба проголодались, и он надеялся раздобыть себе съестного. Но Андрей не мог думать о еде. Зайдя в гридницу и сыскав свободное место на лавке, он стащил сапоги и опашень[43]43
  Опашень – старинная русская мужская одежда – долгополый кафтан с длинными широкими рукавами, частыми пуговицами донизу и пристежным меховым воротником.


[Закрыть] и мешком провалился в сон.