Текст книги "Роман Галицкий. Русский король"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Глава 7

1

Получив от дочери весть, что Глеб Святославич послан отцом добывать Галича в обмен на Перемышленскую волость, Рюрик сперва потерял дар речи. Всего ожидал он от Святослава, но такого!.. Вроде бы жили князья мирно, друг дружке не мешали, вместе ходили на половцев, старались, как могли, поддерживать мир между Ольговичами и южными Мономашичами, по очереди сцеплялись за волости и влияние на Руси и засевшим в Залесье Всеволодом Юрьевичем. И о Галиче заботились вместе. И тут вдруг такое предательство!

На счастье, Глеб Святославич не успел уехать далеко. Рюрик отправил следом за ним одного из своих сыновцев, юного Святослава Владимирича. Он и братья его рано остались сиротами после смерти отца, Владимира Мстиславича, и Рюрик вовремя прибрал их к рукам. Пока он правил волостью, где сидели молодые княжичи-изгои, а сам пользовался ими, водя в походы их полки или посылая самих отроков по своим поручениям. Святославу не было и шестнадцати годов, и Рюрик приставил к нему нескольких своих бояр посмышлёнее – не юному Святославу, а им править посольство и расстраивать козни Святослава киевского.

* * *

Святослав только-только воротился с молитвы – с тех пор, как уехал Глеб, он молился денно и нощно, то благодаря Господа за оказанную милость, то испрошая для сына удачи в делах, – когда ему доложили, что его ожидает гонец от Рюрика Ростиславича.

Недоброе предчувствие шевельнулось в груди Святослава. Он так старался обставить дело тайно от вышегородского князя, что сейчас невольно подумалось: Господь видит неправду и решил покарать его.

В гриднице, опираясь на посох, стоял раздутый от важности, едва сдерживающий бьющую через край гордыню боярин Михаил о. Не был он в чести у князя, сидел на совете чуть ли не в самом конце, на глаза не лез и службы от него особой тоже не было. Не был Михаил о знаменит ни родом, ни особой казной – только и заслуги, что служили два его сына в княжеской дружине. Но вот ни с того, ни с сего выбрал его Рюрик для такого поручения – то ли никого больше на глаза не попалось, то ли хотел лишний раз подчеркнуть, как разгневан он, что посылает Святославу в послах неродовитого боярина.

– Приветствую тебя, Святослав. Поклон тебе, светлый князь, от Рюрика Ростиславича вышегородского, – склоняя голову, пробасил Михаиле.

– Здоров ли сват мой, князь Рюрик, – молвил Святослав, садясь на столец.

– Здоров, батюшка.

– А княгиня его, Анна Юрьевна, здорова ли? А сыны?

– Все здоровы, Божьей милостью.

– С чем же ты пожаловал, боярин?

– Послан я, – Михайло надул щёки, – к тебе, светлый князь, с грамотой от князя Рюрика, – он кивнул отроку, стоящему позади, тот подал скреплённую печатью грамоту. – Просил передать тебе Рюрик Ростиславич, что отправил ты сына своего к королю угорскому, не справившись со мною. Так ты уговор княжий нарушил.

Святослав принял грамоту, сломав печать. По старческой слабости глаз читать не стал – ему было довольно и того, что он услышал от посла.

– Так сват мой Рюрик считает, что я ряд княжий нарушил? – переспросил он.

– Истинно так, – важно кивнул Михайло. – И ведомо князю моему, что будто бы ты желаешь взять Галич под себя.

– Вот оно как, – Святослав рассердился. Он не был рад, что правда выплыла наружу так рано – Глеб наверняка не успел доехать даже до Погорыни, пограничной с Галицкими землями волости. Но как бы то ни было, а теперь приходилось делиться куском пирога – ссоры Святослав не хотел, ибо радел за мир между князьями.

– Что ж, – после недолгого молчания с неохотой заговорил он, – ворочайся, передай князю своему Рюрику мои слова: «Брат и сват! Я не на тебя сына послал поднимать короля, но на своё орудие. А ежели ты хочешь идти на Галич, то вот – я готов». Всё ли понял? Ступай!

2

Недовольный вернулся с посольства боярин Михайло, недоволен остался его словами Рюрик Вышлобый – слышалось ему пренебрежение в ответе Святослава. У меня, мол, свои дела, но ежели хочешь, прими в них участие. Долго пересылались князья гонцами. Ссорились без конца. Васильковна, жена Святослава, доводила до слёз свою невестку Рюриковну. Рюрик в отместку не пускал Святославовых бояр на порог.

Дело чуть было не дошло до ссоры – вышегородский князь требовал, чтобы киевский отозвал назад сына и согласился на прежний ряд. Но тут вмешался митрополит.

Ставленник Царьграда Никифор, прибыв больше как тайный послух константинопольских патриархов, постепенно полюбил Русь, свыкся с её бедами и радостями. Не хуже некоторых русских людей видел он главную беду огромной богатой страны – усобицы и распри. Всяк тянул одеяло на себя, стремился отхватить кусок пожирнее. Пока князья спорили друг с дружкой об уделах, бояре тащили в свои скотницы и житницы всё что плохо лежит, выколачивая из холопов последнее. На дорогах пошаливали лихие людишки, а с окраин грозили половцы, дикая чудь да бродники с Понизья. Собраться бы всем вместе – с одного удара отбили бы охоту воевать у тех, других и третьих. Так нет же – своя рубаха ближе к телу. А иноплеменники жируют, пока князья делят землю.

Митрополит Никифор, как и многие другие отцы церкви, не делил землю на Новгородчину, Галицию, Киевщину, Поросье, Залесье и Смоленщину. Для него это была одна земля – Русская. И беды её отдельных краёв он воспринимал как беды всей страны.

То, что в Червонной Руси установили свою власть католики, не нравилось Никифору. Давно уже враждовали две ветви одной христианской религии, доказывая, какая истиннее, боролись за души людей. Опасался Никифор, что отпадёт Галиция от лона истинной веры, потому и старался примирить между собой князей. «Се иноплеменници отъяли вашу отчину, – говорил он им вместе и порознь, – лепо и вам потрудиться, воротить её назад». Ездил Никифор в Вышгород, навещал Святослава в его палатах и добился-таки своего. Помирились князья, собрали полки – Святослав призвал сыновей, Рюрик поднял братьев – и отправились к Галичу.

Худо пришлось Заславу – наравне с простыми ратниками попал он в поруб. Ему, как боярину, досталось даже больше других – заклепали ему на шее железное кольцо, от того кольца протянули цепь ко вделанной в стене скобе. Ни днём, ни ночью не снимали оков.

Короткой была цепь. Только и мог Заслав что встать у стены днём да прилечь ночью. А к окошку, что было прорублено под потолком, подойти не получалось – цепь натягивалась и отбрасывала его назад. Оставалось только сидеть в полутьме поруба и, потирая шею, смотреть на крошечное светлое пятнышко.

Там, за окном, играло лето. Прошелестела берёзовыми листочками Троица. На селе праздновали Семик, и девушки, взявшись за руки, пели величальные песни:

 
Пойдём, девочки, завивать веночки!
Завьём веночки, завьём зелёные.
Стой, мой веночек, всю недельку зелен.
А я, молодешенька, весь год веселёшенька!
 

Когда-то так же пела и его молодая жена Ярина. Пела она так и в год свадьбы, думая, что пророчит ей песня счастливую долгую жизнь, – а сама легла в сырую землю через два месяца после венчания.

Несколько раз с воли долетали девичьи голоса. Осторожные, дрожащие от жалости и любопытства, они окликали пленных. Но ни одна девушка ни разу не подошла к окошку, не протянула внутрь узелок с гостинцами – на страже возле поруба стояли угры. Стерегли пленных не хуже половцев, плетьми гнали русских девушек прочь, чувствуя свою силу.

* * *

Своим человеком стал у угорского королевича боярин Борис Семёнович. Вместе с Володиславом Кормиличичем, который, кажись, при любом князе чувствовал себя вольготно, да с Фомой Тудорычем они ныне заседали в боярской думе на передних местах. Угорские воеводы прислушивались к их речам. Частым гостем бывал у боярина воевода Мокий Великий – подрастала дома у воеводы дочь, ладил он обвенчать её с сыном Бориса Семёныча, Пересветом. Он как раз и гостил у него, пил крепкий боярский мёд, настоянный на чабреце да мяте, заедал сладкими пирогами и, мешая русские слова с венгерскими, латинскими и польскими, вёл с боярином задушевную беседу. Борис Семёныч медов не жалел, подливал гостю и подливал, вытягивая на разговор.

В дверь поскреблись, заглянул дворовый человек, Мирошка, повращал глазами – дескать, нужда до тебя, боярин.

– Поди! Поди, – зашипел на него Борис Семёныч. Мирошкина голова исчезла, но вскоре появилась снова.

– Боярин Вышата до тебя, господин, – дрожащим шёпотом повестил Мирошка.

– Пущай пождёт! После!

Загордился Борис Семёныч. Что до боярина Вышаты, тот родом не велик, деревеньки его худы, дом крайний в улице. Ему ли с ним водиться ныне, когда он с уграми вот-вот породнится! Да и сына заодно пристроит. Вспомнил Борис о Вышате позже, когда уже провожали его слуги хмельного воеводу Мокия, помогая взгромоздиться на коня. Мокий орал венгерские застольные песни, в пьяном кураже хлестал холопов плетью, кричал что-то про нерасторопных русских, поминал их по матери. Наконец-то его вытолкали за ворота, и Борис Семёныч наказал отрокам доставить ясновельможного пана до терема и сдать там с рук на руки в целости и сохранности.

Возвращаясь назад, Борис Семёныч и вспомнил о боярине Вышате. Уставший, взопревший, тот уже и не был рад, что пришёл, и смотрел на хозяина дома побитым псом.

– Не гневись, Вышата, – поприветствовал его добродушный после выпитого и съеденного Борис Семёныч. – Сам должон понимать – вот как времена повернулись. Ныне уграм не подмажешь – худо проживёшь. А у меня сын в талях – как тут не расстилаться перед ними!.. Уж прости! Проходи, отведай моего мёду – на чабреце настоян! Крепок!

Недовольно сопел боярин Вышата, но что поделаешь, коли род невелик. Со свиным-то рылом не в калашный ряд! Уж и не рад он был вовсе, что поддался на уговоры дочери, когда слуга сказал, что Борис Семёныч занят, совсем было обрадовался – мол, не судьба. Сам себя уговорил потерпеть – дома-то не ждало его ничего, кроме печальных глаз Смеяны. И вот оно!

Отведал боярин Вышата мёду, поцокал языком – медок и впрямь был хорош.

– Ох-хо-хо, – вздохнул Борис Семёныч, – вот она жизнь-то как повернулась! Не думали, не гадали, нечаянно попали!

– Совсем худые времена настают, – поддакнул Вышата. – Куды от ентих угров деваться! Повсюду они! На торжище – они, в палатах княжьих – они, по улице пройдёшь – они. К соседу в гости взглянешь – и там сидят! Ровно мёдом им тут намазано!

– И не говори, – готовно кивал Борис Семёныч, сверля гостя пристальным взглядом и наливая по второй. – Жируют!

– А нашим людям простора не стало! Надысь слышал – баяли в ремесленной слободе, надо, мол, своего князя кликать. Надоели угры-то!

– Надоели! А ежели у нас князь из угров – тогда как! – мгновенно взвился Борис Семёныч. – Да и кто супротив них брешет? Голь перекатная! Мужичье! Нашему брату боярину они зла не делают. А на боярах искони земля держится!

– Не делают они, как же, – Вышата решил, что настал удобный случай. – На неделе видала дочерь моя, Смеяна, угров – шли конники, ворочались с полоном с битвы…

– Так то всем ведомо – от соседних князей призваны угры защищать нашу землю, чтоб неповадно было.

– Так-то оно так, да только в обозе видала моя Смеяна, ведашь ли, кого? Ярины твоей покойницы супруга! Заслава Сбыгневича!

Борис Семёныч помолчал, собирая на лбу морщины.

– Сбыгнев Константинича сынок? – молвил он наконец. – Не сгиб он?

– Видать, не сгиб! Смеянка подружкой у Ярины-то была, на свадьбе её песни пела. А тут увидала – ведут боярича пешим, как простого мужика. Так и свели молодца в поруб!

Оба боярина перекрестились. Один – с тревогой, другой – с осторожностью.

– Да, жаль молодца, – пожевал губами Борис Семёныч и хлебнул из чаши.

– Жаль, – подхватил Вышата. – Уж ты бы, по-родственному, похлопотал бы за него. Ведь дочери твоей покойной супруг! Ослобонить бы парня!

– Эка завернул – «ослобонить»! – проворчал Борис Семёныч, допивая чашу. – Али забыл, что Сбыгнев Константинич, отец его, со товарищи смуту на Галич навёл? Едва миром не порешили тогда, да утекли они вслед Роману волынскому. А чего теперь? Теперя поделом ему!

Он допил ковш, с силой грянул им об стол. Боярин Вышата вздрогнул.

– Так ведь не чужой тебе, – дрогнувшим голосом протянул он. – Дочери твоей покойной… Заступись…

– Эк разобрало тебя! – в сердцах пристукнул кулаком Борис Семёныч. – Сказано же – супротив угров вышел!.. Добро, добро, – проворчал он, косясь на расстроенное, ставшее похожим на бабье, лицо сотрапезника. – Похлопочу. А там – как выйдет!

Размякший Вышата едва не полез целоваться.

* * *

Сдержал слово Борис Семёныч, хотя и не сразу удалось ему задуманное. Но не зря боярами земля крепка, не зря галицкое боярство само способно дела вершить и даже полки водить, без княжьего догляда. Кому связку мехов, кому харалужыый[28]28
  Харалужный – стальной.


[Закрыть] меч, кому просто мёду-браги нальёшь – уговорил он угорских воевод. Как за родственника, внёс за Заслава выкуп, и как-то днём разобрали сторожа верх поруба, выволокли боярича, и кузнец сбил с него цепь.

Борис Семёныч был крепко обижен и раздосадован на Заслава – за то, что не сумел уберечь Ярину, за то, что переметнулся на сторону противного Галичу князя, за то, что вместе с отцом и его знакомцами вверг землю в смуту, и за то, что сам оказался неожиданно добрым и помог парню. Потому и к порубу не пришёл, сказался нездоровым, и встречал Заслава один только боярин Вышата с отроками.

Насидевшись в душном тесном порубе, надышавшись смрадом немытых тел, после скудной кормёжки и плена, Заслав еле держался на ногах, и был словно в тумане. Послушно пошёл за Вышатой, послушно сел на коня и доехал до его усадьбы. Так же спокойно дал сводить себя в баню и только после, чисто вымытый, с подстриженной бородой, переодетый в старую хозяйскую рубаху, которая была, ему чересчур просторна на животе, но коротка в рукавах, когда сидел за столом и пил сбитень, только тогда почувствовал он, как оттаивает его душа.

Боярин Вышата, маленький, кругленький, раскрасневшийся, сидел рядом, коршуном следил, чтобы у гостя всего было вдоволь, и дрожащим голосом сказывал о житье-бытье Галича. Заслав слушал его вполуха и встрепенулся только, когда боярин внезапно умолк, – в горницу взошла Смеяна.

В строгости растил боярин дочь – днями не выглядывала Смеяна из светёлки. А тут вдруг переступила порог в новом сарафане, расшитом бисером, в скромном, но нарядном кокошнике и цветастом летнике[29]29
  Летник – русское женское парадное платье с длинными (часто до пола) широкими рукавами (иногда разрезными).


[Закрыть], румяная и свежая, как весеннее утро. Не поднимая глаз, лебедем проплыла к столу, чинно поклонилась гостю:

– Добро пожаловать, Заслав Сбыгневич. Рады мы тебе. Будь гостем желанным!

Выпрямилась и таким взором обожгла, что уж на что Вышата не привык примечать девичьи мечты, а тут вдруг понял – из страха за жизнь боярича и от радости за его спасение родилась любовь. И только Заслав, хоть и ответил вежливо, ничего не разглядел на дне синих глаз Смеяны.

3

Правду молвил боярин Вышата на беседе у Бориса Семёныча – роптал народ. Не всем по нутру пришлись угры. Боярам что – как жили, так и жили в своих усадьбах, иногда заглядывали в вотчины, где пили меды, скакали на охоте, объезжали поля, судили и рядили смердов. Купцам тоже вроде бы везло – хоть и подняли пошлину на торговлю, хоть и выросли резы где в два, а где и в три раза, а всё же дышать можно.

Иное дело – простые галичане. Тем скоро надоели чужеземцы. Неужто, как в старые времена, не соберут они ополчение, не выйдут с воеводами в чисто поле сразиться за свою землю? Неужто совсем ослабли русские, что всё за них должны вершить иноземцы – и воевать, и суд судить, и землёй править? Постанывали мужики – начало лета, самая сенокосная пора, озими готовы поспеть, а их оторвали от земли, велят возить камень для нового костёла – строят в Галиче угры свой храм, своему богу хотят молиться. Согнали камнесечцев, древоделей, богомазов, поставили над ними немчина-строителя, чтобы на русской земле иноземец для иноземного бога возводил храм руками русских людей. Иные бояре довольно кивали – Судислав Бернатович и Володислав Витович так вообще говорили, что первыми пойдут на службу в новый храм, – а простой люд ворчал. На костёл гривны-то драли с простых людей!

Но это было ещё полбеды. Попривыкнув, угры разъезжали по Галичу как у себя дома. Останавливались на торжище, не сходя с коней, брали товар, какой по нраву, щупали и тут же пихали в седельные сумы. А попробуй купец или сиделец в лавке вступись – назавтра прискачут ражие молодцы, товар попортят, самому бока намнут. И ходить жаловаться не моги – суд теперь тоже вершат угры, а по незнанию языка за многих говорят бояре. Богатые воеводы жили в усадьбах, срубленных холопами из пожалованных им деревень, требовали себе даров. Простые конники русских обычаев не блюли, озоровали, не давали проходу девкам и молодухам. Ворчали галичане, а что поделаешь – сами выбрали, сами ворота отворили, сами ряд заключили.

Сперва была жива надежда – что пришли угры ненадолго. Особенно ярко вспыхнула она, когда поползли по городу слухи, что киевский князь Святослав собирается королевича убрать, а на его место поставить своего посадника. Возликовал было простой люд, перекрестились торговые гости, насупились бояре. Но посольство Глеба Святославича окончилось ничем.

Потом собрался в поход его отец. Хоть и стар был Святослав Всеволодич, но сел на коня с сыновьями, соединился с Рюриком Ростиславичем вышегородским и его братьями и поспешил отвоёвывать Галич. Зашевелился ремесленный люд, загремели медные и чугунные била в церквах, запел единственный на весь Галич соборный колокол на колокольне храма Пресвятой Богородицы. Галицкие мужи зашевелились, доставая из сундуков кольчуги, мечи, копья и секиры, как бывало перед походом, ждали и готовились…

И вдруг – громом среди ясного неба! Ещё на полпути к Галичу начали князья спорить между собой, делить ещё не добытую землю. Чувствуя себя ущемлённым в правах, Святослав был готов отдать Рюрику весь Галич с городами и пригородами в обмен на Русскую землю, коей владел вышегородский князь. Но тот упёрся – не желая лишаться отчины, лишать столов своих сыновей, менять верное на неверное, Рюрик хотел просто поделить Галич на две части.

Встав в Погорыни, несколько дней спорили союзные князья. Каждый стоял на своём. Так ничего и не добившись, повернули по домам.

* * *

Гудело вечевое било, и на этот звук выползали из своих домов галичане. Вслед за родовитыми мужами, купцами и боярами спешили калики, нищие, монахи. По дороге громко ругались, размахивали кулаками.

Купец Досифей столкнулся с сотским Микулой уже в толпе, притекающей к вечевой ступени. Отовсюду раздавались гневные выкрики – извергали хулу на князей, угров, бояр.

– Почто шумство такое? – подёргал Досифей Микулу за рукав.

Богатырь сотский смерил его сверху холодным взглядом.

– Киевские князья нас бросили, – пробасил он. – Перессорились меж собой, пока шли на угров, так и вспять повернули.

– Не могет того быть! – вскрикнул Досифей тонким голосом.

– Вот те крест! – махнул перстами Микула. – Уж кончане постановили гонцов к князьям слать, да вишь ты, как оно повернулось.

– И чего ж теперя? Чего ж теперь? – допытывался Досифей.

Был в толпе и Заслав. По первости опасался он выходить с боярского двора, всё ждал, что встретит недоброхотов своих, которые полгода назад гнали его с родителями из Галича. Но потом успокоился, начал понемногу похаживать по улицам, видел, как ведут себя угры, копил досаду и злость. И, едва заслышав вечевое било, поспешил к площади.

Толкаясь в толпе, слушая со всех сторон выкрики, он и радовался, и страшился одновременно. Наконец-то проснулся Галич, наконец-то поняли люди, кого посадили себе на шею. Чужаки – они чужаки и есть. Им лишь бы свои мошны набить потуже, а там хоть трава не расти. Вот одумаются галичане, крикнут настоящего князя!.. Но остужало пыл другое – не Романа волынского, коему присягнул Заслав и у коего находилась его семья, призовут они. Кликнут любого, кто охоч до власти, потому как сам ею обделён. Отыщут захудалого князька, которому до смерти надоел свой крошечный удел, поставят князем да в уплату такую, роту заставят принять, что и он сам, и простые галичане волками взвоют.

Тем временем на вечевую ступень уже лезли первые крикуны. Размахивая шапкой, орал какой-то мужик:

– Не надобны Галичу угры! Сами себе князя приищем! Своего! Из русских! А чужого нам не нать!

– Да откель ты его возьмёшь-то, князя? – кричали ему. – Аль сам породишь?

– Да чего с им связываться, с болтуном? – ворчали иные в толпе и подталкивали соседей локтями. – То ж Ерошка, бобыль! Ни кола, ни двора у него, а глотка лужёная! Спихните его, пущай не мутит воды!

– От добра добра не ищут! – стуча клюкой, кричал кончанский староста Угоряй. Никита, старший сын, стоял за его спиной мрачный, со сжатыми кулаками. – Живём – хлеб жуём, чего нам ещё? Какого рожна?

– Верно мужик гуторит, – подначивали в толпе. – На что нам чужой князь? У нас свой есть. Почто журавль в небе, когда синица в руке?

– Мужи галичские! – надрывался Ерошка. – Не слухайте вы их! Энто боярские послухи! Нарочно воду мутять! А князь у нас есть! Аль позабыли вовсе? Аль разум отшибло?

– Кто таков? Не Владимирово ли гнилое семя? – закричал Досифей. – Энтого не нать!

– Не нать! Не нать! – подхватили вокруг.

И Заслав, помалкивающий с самого начала, подхватил общий клич:

– Владимира не нать!

– Да тьфу на вас! – Ерошка уже сорвал голос, но мужественно хрипел, пуская порой петуха. – Аль позабыли, за кого в старые времена отцы ваши насмерть бились! Аль позабыли, к кому братья ваши через заборолы скакали? Забыли ужо Берладника?

– А ведь и верно, – ухнул на полплощади бас Микулы, и все окрест невольно поворотились в его сторону. – Иван Берладник! Князь наш!

Имя зазвучало, стало передаваться из уст в уста. И старый кузнец, стоявший рядом с Заславом, мечтательно вздохнул, огладив рукой седую бороду:

– Эх, Иван Ростиславич! Какой князь был! Сокол! Имя это Заслав слышал от отца. Сбыгнев Константинич был молод, сущий отрок, когда, изгнав Владимирка Володаревича, отца Ярослава Осмомысла, Галич поклонился его двоюродному брату Ивану Ростиславичу, сидевшему в Звенигороде. Лют норовом был Владимирко Володаревич, даже бояре стоном стонали от него, и когда пришёл князь Иван, затворил город ворота. Больше месяца насмерть бились галичане за своего князя. Сила одолела силу. Чтобы не губить людей понапрасну, Иван ушёл из Галича на Дунай, где осел в городе Берладе. А Владимирко, войдя в Галич, лютой смертью казнил многих горожан за предательство.

Издавна селились в Подунавье изгои – жили там и половцы, и булгары, и ляхи, и мадьяры, и русичи. Вольный был народ, никого и ничего не боялись, торговали да озоровали на дорогах, но власть Ивана Ростиславича признали, и через несколько лет он во главе берладских дружин вернулся на Русь.

Там служил он сперва Святославу Ольговичу, союзнику Юрия Долгорукого, но когда покинул его, изловил Юрий Владимирович Берладника и заточил в поруб. Вскоре пришли из Галича гонцы от Ярослава Осмомысла, помнившего вражду Ивана Ростиславича с его отцом, и Юрий Долгорукий на простой телеге, в железах, отправил Берладника в Червонную Русь на жестокую расправу.

Вступилась судьба – в глухих вятичских лесах напала на охрану дружина Изяслава Давидича черниговского. Но несколько лет спустя пришлось Берладнику покинуть Изяслава – хоть и стал в ту пору великим киевским князем, пришлось Изяславу много претерпеть от соседей. Не только другие князья, но и из Польши и Венгрии стали слать ему гонцов, требуя выдать Ивана Ростиславича.

Берладник снова воротился в Подунавье и оттуда, наняв половцев, снова пошёл на Галич, поддержанный Изяславом и его родней – Ольговичами. Но Ярослав Осмомысл опередил его, заняв оставшийся без князя Киев, и Берладнику опять пришлось бежать.

Он покинул Русь, но ненависть князей достала его далеко в Византии, где он был отравлен в Салониках…

* * *

– Берладник? Да он же помер! – Сотский Микула перекрестился.

– Помереть-то помер, царствие ему небесное! – Бобыль Ерошка осенил себя крестным знамением, оборотившись на храм Пресвятой Богородицы. – Да вспомяните, мужи галицкие, – был у его сынок, Ростиславом звали!

– Верно, верно! – загалдели мужики, толкая друг дружку локтями. – Ростислава Иваныча звать! Берладникова сына звать на княжение!

– Да вы что? Очумели? – тут же нашлись осторожные. – Нешто пойдёт он? И нешто поддержит его Галич? Угры-то, они…

– Да чо угры! Чо угры! – загремел бас Микулы, сразу перекрывая гомон толпы. – Мы люди русские! Нам свой князь нужен, русский! Галич сам себе князя изберёт, и вовсе не того, которого бояре поставили!

Люди закричали, шум и гам поднялся на вечевой площади. Ерошка ещё что-то вещал, но его уже не слушали. Ободрённые, люди не приметили, что несколько самых горластых крикунов, из тех, что увещевали не спорить, потихоньку покинули площадь и заторопились в боярские терема.