Текст книги "Формула успеха"

Автор книги: Фредерик Филипс

Глава 13
В подполье

Я оказался теперь в том же положении, что и тысячи других нидерландцев, которые скрывались от немцев и их приспешников, положении, для которого в языке возникло даже особое выражение – «нырять под воду». Но мне оно давалось особенно трудно: уж очень много народу знало меня в лицо. Поначалу я отправился в эйндховенский дом моей двоюродной сестры по матери, которая была замужем за одним из филипсовцев, Тоном Хейзингой, и хотя провел там всего только одну ночь, это дало мне возможность спокойно обдумать свои дальнейшие действия. Той ночью я написал жене письмо, отправленное потом из Гааги, где сообщил, что нервы мои в последнее время расстроены и что хочу походить под парусом по Фрисландии, подлечиться.

Тем временем эйндховенское гестапо, во главе с Вебером, всюду меня разыскивало. Я заранее обговорил со своим личным помощником, чем ему следует объяснить мое внезапное отсутствие. Он должен был сказать, что назавтра у меня в Гааге деловая встреча и что порой я уезжаю туда на день раньше. Моя жена подтвердила эту версию. И все равно тем же вечером немцы явились искать меня в Гольф-клубе, но Сильвия только и сказала им, что я в Гааге.

Это случилось как раз в тот день, когда Штауффенберг совершил покушение на Гитлера в его штаб-квартире. Есть ли какая-нибудь связь между моим арестом и покушением на жизнь Гитлера, не знаю, но один из «вервальтеров», доктор Е. Лёзер, который ранее работал у Круппа и не пылал любовью к нацистам, был арестован несколько дней спустя. Впрочем, в те времена это могло произойти с любым подозрительным человеком. Как бы то ни было, я немцев перехитрил – хотя, конечно, опасность еще не миновала и действовал приказ, согласно которому каждый, скрывающийся от немцев, считается саботажником и подлежит смертной казни.

Хейзинга нашел для меня кров по соседству, у людей по фамилии ван дер Верд. Кроме меня, они прятали еще и еврейскую девушку, но за две недели пребывания там я видел ее только Один раз. Мое письмо жене, отправленное из Гааги, прибыло вовремя. В нем говорилось, что писать мне можно на почтовое отделение в Грау. Сильвия тут же показала его члену директората Дейкстерхейсу, который, в свою очередь, немедленно сообщил о нем «вервальтерам». Значит, решили они, я, по-видимому, где-то в Фрисландии.

Погода стояла прекрасная, но тем трудней было томиться в моей чердачной комнатке. Так хотелось на волю! Мой зять Франц Виландер-Хейн тоже скрывался – в загородном имении, расположенном между двумя крупными реками, у деревни под названием Зулен. Вот я и решил, что отправлюсь именно туда, на природу, велосипедом. Перед отъездом я сутки провел в доме Хейзинги – они устроили нам с Сильвией свидание. У хозяев было трое детей, и они даже не подозревали, что дядя Франц и тетя Сильвия прячутся у них на чердаке. Там мы смогли обсудить все дела и попрощаться друг с другом – кто мог сказать, надолго ли.

В шесть тридцать утра, когда сотни велосипедистов ехали на работу, я пустился в путь, крутя педали за Хейзингой, с портфелем на багажнике, где лежали зубная щетка и бритва. На мне был плащ с поднятым воротником – я думал, никому на свете меня не узнать. Но куда там! В тот же вечер родственница нашей горничной сказала Сильвии:

– А господин Филипс-то в Эйндховене!

– Не может быть, – покачала головой Сильвия.

– А муж говорит, что точно видел его утром, едучи на работу!

К полудню я добрался до Оса, который в тридцати милях от Эйндховена. Заехав на тамошний филипсовский завод, попросил вызвать управляющего, но тот был в отъезде. Тогда я отправился постричься, потому что знал, что, когда скрываешься, опасно показываться у местного парикмахера. День был чудесный, и я катил по направлению к Зулену в превосходнейшем настроении. Поездка радовала несказанно. В кармане у меня лежали отлично сделанные документы на имя моего покойного зятя Варнера ван Леннепа. Центральный документальный архив в Гааге был целенаправленно разрушен авианалетом британцев, так что до правды не докопаться, и, если меня арестуют, так и скажу, что зовут меня ван Леннеп.

Пока я крутил педали по направлению к Зулену, мое «второе я» плавало где-то в Фрисландии. Ночью, перед отъездом, на чердаке, я написал еще одно письмо жене, которое потом должны были отправить из Бельгии. В нем говорилось, что еду по Арденнам, места вокруг восхитительные, глухие сонные леса – лучшее место, чтобы унять нервы. Чувствую себя уже сносно, писал я. Это письмо также приземлилось потом на письменный стол «вервальтера».

В Зулене я прекрасно устроился по соседству с такими же, как я, беглецами. Мы играли в пинг-понг в саду и чувствовали себя так беззаботно, что совсем не думали о мерах безопасности. Жена и младшая сестра беспокоились больше и решили, что разумней было бы удалить мои выступающие вперед передние зубы. Из-за этих зубов, считали они, не узнать меня просто невозможно. Я же ни в какую не соглашался. Такая перемена во внешности для меня была бы равносильна утрате самого себя.

Но положение мое было совсем не так прочно, как мне хотелось думать. Внезапно 16 августа я узнал, что немцы арестовали Сильвию. Это поразило меня в самое сердце. Я был совершенно бессилен. Оставалось только молиться.

Это был один из немецких приемчиков – схватить жену и детей, чтобы мужчина сдался. Мы с Сильвией обсудили такую возможность загодя и пришли к выводу, что ни при каких условиях я сдаваться не должен. Но теперь предположения стали реальностью. Несколько квислинговцев явились в Гольф-клуб арестовать Сильвию. С тремя старшими дочерьми жена занимала одну из раздевалок. На стене висели оранжевые платья, сшитые из флагов в предвкушении освобождения. Это разозлило квислинговцев еще сильней. Просидев с полдня в помещении гестапо в Эйндховене, Сильвия вместе с тремя руководящими работниками «Филипса» была отправлена в Вюгт. Но пусть она сама расскажет свою историю.

Сильвия рассказывает…

Мы спрашивали себя, куда нас везут. В Вюгте есть дорожная развилка – одна дорога, столь хорошо мне знакомая, ведет в Харен, другая – в концлагерь. В деревне мы ненадолго остановились у местного отделения гестапо. Нас четверых на несколько минут оставили без присмотра. Мы сидели в машине, с некоторым беспокойством слушая новости Би-Би-Си.

Выяснилось, что все-таки – Вюгт. От въезда в лагерь до охраняемых, как бастион, ворот, примерно с полкилометра, я шла в сопровождении охранника. Едва мы тронулись в путь, как он спросил меня:

– Скажите, госпожа Филипс, чем объяснить, что вы не боитесь?

Я с удивлением посмотрела на него.

– В прошлом году я присутствовал при аресте вашего мужа, – объяснил он.

За те несколько минут, что у нас оставались, я попробовала рассказать ему, почему не боюсь. Между тем разговаривать с заключенными запрещалось, и когда мы подошли к воротам, ему сильно попало.

Некоторое время я провела в ожидании, и вдруг в окно послышался хорошо знакомый мне голос: это близкий друг Фрица еще по Делфту, Ганс ван Кетвих-Версхур, в то время заключенный, работавший в лагерном управлении, пытался меня приободрить.

Первую ночь я провела в камере, а наутро была доставлена в барак, где содержалось примерно сто женщин. День напролет они сидели за длинными столами, свивая веревки. Особенно тепло приветствовали меня жительницы Эйндховена. Никогда не забуду, как там спали. Железные кровати были установлены длинными рядами в два этажа и связаны между собою, так что, когда кто-нибудь поворачивался на бок, весь ряд содрогался.

С непривычки в первую ночь я почти не спала. Заметила, что по рядам ходит одна из заключенных, присматривая за товарками, предлагая свою помощь. Как это чудесно, подумала я, что она может сделать что-то для других. И тут же в моем мозгу вспыхнула мысль: «Ты тоже можешь. Ты можешь научить их слушать Меня». Это была самая вдохновляющая мысль. Итак, днем за работой мы перешептывались (разговаривать было запрещено, но кто же удержит от болтовни сотню женщин!), а ночью, когда охранники уходили, сбивались в уголок. У нас имелся один экземпляр Нового завета (что, вообще говоря, не позволялось), и это было огромной поддержкой. В отсутствие священника очень важно было сделать так, чтобы для нас стало фактом: Бог говорит с нами в наших сердцах.

Я рассказала им, как много эта вера изменила в моей собственной жизни, как изменилось мое отношение к мужу, к детям, да, по правде говоря, решительно ко всему. Рассказала, как вот только что, в концлагере, поняла, что новую жизненную цель, только что обретенную мною, никто не в силах отнять. Моей первой целью было иметь счастливую семью. Понемногу, почти неразличимыми шажками, эта цель разрослась и стала желанием внести свой вклад в строительство целого нового мира, такого, каким задумывал его сам Господь, – уж конечно, без войн и концлагерей. Снова и снова наши беседы возвращались к тому, что в возведении нового мира принять участие может каждый.

После четырех дней пребывания в лагере я свыклась с рутиной: подъем в пять утра (наши надсмотрщики любили по часу держать нас, выстроенных в шеренгу, под открытым небом), потом кусок черствого хлеба на завтрак, свивание веревок, жиденький суп на обед, снова веревки, кусок хлеба на ужин с чем-нибудь, маргарином или повидлом, и – отбой.

Однажды меня повели на допрос. Я понимала, конечно, что меня будут спрашивать, где мой муж, и уже несколько ночей обдумывала проблему: допустимо ли солгать, сказать, что не знаю?

Меня поставили в центре просторного плаца, под палящим солнцем, и держали так два часа. Цель была ясна – они хотели уничтожить меня морально. Как бы не так! Для меня этот опыт оказался воистину вдохновляющим. Лагерь – как улей. Скоро весть о том, что я там стою, разнеслась повсюду. Тут я увидела, как мой дорогой кузен Бен Телдерс движется по периметру плаца, конспиративно помахивая мне рукой. Из нашей семьи я оказалась последней, кто его видел: он умер в Берген-Бельсене, немного не дожив до освобождения. Потом появились еще двое заключенных, сотрудники мужа, с которыми меня арестовали. Через полчаса распахнулись главные ворота, чтобы впустить группу мужчин в полосатых лагерных одеяниях, они работали за пределами лагеря. В толпе я разглядела лицо нашего друга, Хела Стейнса. И он узнал меня тоже. «Хел!» – закричала я. И тут же мне приказали уйти с плаца и на оставшееся время поставили лицом к стене. Но как легко было у меня на душе! Я читала про себя гимн:

 
Если Господь, мой Бог, за меня,
Кто же тогда против меня?
Тогда слезы и испытания
Оборачиваются благословлением души,
Тогда ангелы присматривают за мной.
Ночью меня ободряют звезды,
Днем – цветы, обрамляющие мой путь.
 

Все дорогие друзья, которых я видела, – это звезды в небе и цветы на моем пути! И тут мне стало ясно, что я вправе сказать что угодно, лишь бы спасти мужа.

В комнате наверху меня допрашивал немецкий офицер. Секретарша в платье с большим декольте печатала вопросы-ответы.

– Где ваш муж?

– Не знаю.

– Я этому не верю.

– Я вас понимаю. На вашем месте я бы тоже не верила, но факта это не меняет.

– Разве вы не понимаете, что если не заговорите, мы посадим в лагерь ваших детей?

– Вы можете делать все, что вам угодно. Я не знаю, где мой муж.

После этих бесплодных пререканий, длившихся с вариациями в течение четверти часа, меня доставили обратно в барак.

Живо помню, как одна женщина предложила хорошенько потереть мне спину. Раз в неделю мы строем маршировали к зданию бани. Там выстраивалась очередь в затылок друг другу и, обнаженные, мы ждали, когда джентльмены-надсмотрщики разрешат нам помыться – по три-четыре человека под одним душем.

В числе заданий, которые приходилось выполнять в бараке, была починка одежды казненных. В жилетах и пиджаках зияли дыры от пуль, порой много кровавых пятен и дыр было в области живота. Однажды попалось пальто с меткой «в. Л.» – ван Леннеп? Я никогда этого не узнаю.

22 августа, во время физических упражнений – нас быстро гоняли взад-вперед по короткому отрезку дороги – меня вызвали из строя. Под конвоем вывели за пределы лагеря, посадили в машину и доставили в отделение гестапо где-то в окрестностях лагеря. Там, к моему восторгу, я не только увидела моих соратников по аресту, но и нашего доброго друга господина Стэнсма, государственного нотариуса, а также господина Бодде. Я смутно помнила, что последний вроде бы то ли играл, то ли не играл какую-то загадочную роль в освобождении одного из филипсовцев и переводе управляющего нашим станкостроительным заводом из тюрьмы в Вюгт. И вот теперь я и мои собратья по несчастью услышали, как нотариус зачитывает документ, гласящий, что господин Бодде назначен генеральным директором «Филипса» и что именно он добился нашего освобождения!

В тот же день мне разрешили забрать из барака вещи, хотя, разумеется, я почти все оставила моим товаркам-заключенным. Так что вскоре, с невыразимой благодарностью в сердце, я снова смогла обнять детей.

После моего ареста немцы три дня подряд, каждый раз под новым предлогом, устраивали набеги на Гольф-клуб. Опасаясь, что они додумаются арестовать детей, мои зять и золовка, ван Ремсдейки, троих младших отправили в деревню Хезе, а троих старших пристроили к друзьям.

Через неделю после моего освобождения лагерь в Вюгте был эвакуирован. Всех заключенных вывезли в Германию. Из ста женщин, обитавших в моем бараке, лишь семнадцать пережили Равенсбрюк, и то заработав хронические заболевания легких, почек и других органов. Нет слов, чтобы выразить мою благодарность тем, кто добился моего освобождения до этой эвакуации!

В подполье

Из рассказа жены ясно, что заключение ее было отнюдь не шуточным. Конечно, точно я ничего не знал, но, будучи беглецом и бездельником поневоле, имел достаточно времени, чтобы воображать самые ужасные вещи, и чувствовал себя прескверно.

Решившись покинуть Зулен, я перебрался в Тил, где устроился в семействе ван дер Фелтцев. Вследствие эвакуации с острова Валхерен Виллем ван дер Фелтц, советник прокурора в Мидделбурге, занял дом своего престарелого двоюродного брата в Тиле. Это был большой запущенный дом, который частично использовался как жилье для медперсонала местной больницы. Хотя зарегистрировался я под именем, значившимся в моих документах, родственник ван дер Фелтца, тоже судейский, оказался моим добрым другом, так что моя подлинная сущность скоро перестала быть тайной. Через некоторое время я узнал, к величайшему своему облегчению, что Сильвию выпустили из Вюгта. Да и военные новости радовали. Когда 25 августа мы услышали об освобождении Парижа, мне захотелось это дело отпраздновать, и кстати я обнаружил, что в погребе под домом хранится превосходное вино. Я предложил на радостях использовать его по назначению, но ван дер Фелтц, будучи правоверным нидерландцем, считал, что мы не вправе прикасаться к вину его кузена. Тогда я сказал, что, если после войны он захочет возместить потери, пусть только мне скажет, я гарантирую, что в долгу не останусь; а кроме того, разве Париж освобождают каждый день? Так что мы распили бутылку замечательного вина. Позже, в суматохе эвакуации, остатки погреба были разграблены.

Между тем внутри и вокруг «Филипса» происходили странные вещи. Тромп, Ламан Трип и Й. С. де Врис ушли в подполье. Больше месяца компания существовала без президента. И вдруг откуда ни возьмись объявился господин Бодде.

Всегда во всех своих контактах с немцами активно занимаясь саморекламой, он заявил им, что уломать господина Филипса им ни за что не удастся, и это, помимо прочего, потому, что назначены не те «вервальтеры». Если они хотят человека, который способен справиться с этой работой, пусть назначат его, Бодде. И со временем, когда положение господ из Нидерландской инспекции по вооружению стало совсем шатким, они вдруг вспомнили о Бодде и 17 августа специальным письмом доверили ему управление «Филипсом».

Господин Бодде был неглуп. Преимущества и недостатки своего положения он видел вполне отчетливо. Он принял его, этот пост, при условии, что госпожу Филипс не отправят в концентрационный лагерь в Германию, а отпустят на свободу вместе с тремя арестованными работниками «Филипса». Немцы согласились. Господин Бодде отнесся к этому делу весьма основательно. Он приказал государственному нотариусу составить документ, удостоверяющий случившееся. Как уже рассказывала моя жена, этот документ был заверен официально и подписан всеми заинтересованными сторонами, включая нашего «вервальтера» доктора Нольте.

Теперь господин Бодде достиг двуединой цели: удостоверился, что немцы ему доверяют, и мог рассчитывать на благодарность филипсовской общины Эйндховена. Поэтому он попытался вытащить на поверхность и меня, и других управляющих «Филипса». Даже обсуждал с кем-то из сослуживцев, как можно было бы, учитывая, что я писал из Арденн, опубликовать в бельгийской газете объявление примерно такого содержания: «Фриц, вернись! Все прощено!» Когда мою жену освободили, он вызвал ее, чтобы указать: господину Филипсу лучше бы вернуться домой.

– Это его последний шанс, – настаивал он, – иначе за ним начнется большая охота. И тогда будет слишком поздно. Тогда я ничего не смогу для него сделать!

Моя жена прекрасно справилась со своей ролью. Она попросила его найти мой адрес в Бельгии. Он пообещал, что сделает все, что сможет, а потом воскликнул с восхищением:

– Кто бы мог подумать! Я – глава «Филипса»!

4 сентября он впервые появился в Эйндховене в новом официальном качестве. Его встретили примерно с тридцать должностных лиц компании. Господин Бодде вошел. Никто не шевельнулся. Он сказал, что «Филипс» загнал себя в угол. Своим назначением он, господин Бодде, обязан тому факту, что господин Филипс сам отстранился от управления, чего делать никак не следовало. Власти в Гааге назначили его на вакантный пост, и он вправе ждать безоговорочного подчинения от всех присутствующих.

Эта речь была встречена ледяным молчанием. Господину Бодде ничего не оставалось, как удалиться в кабинет президента. Вскоре после этого он уехал в Гаагу, под предлогом нездоровья. Как перешептывались в Эйндховене, «в связи с политическим несварением».

Все это произошло, пока я прятался в Тиле. Там же я провел и день 5 сентября, который позже стал известен как «Безумный вторник», поскольку в тот момент всеми овладело ощущение, что союзники, взявшие почти всю Бельгию всего за пять дней, и Голландию пройдут в том же темпе. Я видел, как немецкие колонны шли через город. Носились слухи, что союзная армия взяла Брюссель. До сих пор жалею, что союзники не обратили должного внимания на донесения нидерландского подполья, потому что именно тогда немецкая армия была в таком состоянии, что несколько сотен парашютистов, сброшенных у Мурдийкского моста – это была стратегически важная точка, – смогли бы превратить освобождение Голландии во что-то вроде прогулки. Увы, на самом деле все случилось совсем иначе! Но, как бы то ни было, в этот вторник я понял, что освобождение Эйндховена близко, и решил как можно скорее перебираться на юг, через дельты больших рек.

Тут я получил еще одно подтверждение того, что меня направляет Бог. Утром проснулся с отчетливой мыслью: «Сегодня же нужно уехать из Тила!» Одним из моих знакомых там был господин Далдероп, пожилой человек, в свое время крупный подрядчик «Филипса». Я его вызвал, он тут же по моей просьбе пришел. Сообщив, что хочу сегодня же перебраться через Ваал, я спросил, нет ли у него какого-либо грузовика, который шел бы в ту сторону, пусть он меня подбросит, я сяду рядом с шофером. Оказалось, что последний из оставшихся у него грузовиков был в нерабочем состоянии, но он пообещал что-нибудь да придумать.

И придумал. Я погрузил свой велосипед на паром, идущий в Вамел. На борту был только один молоденький немецкий солдат, который не проверял поклажи, не спрашивал ни у кого документов. Мне повезло: на некоторое время это оказался последний паром через реку, поскольку союзники начали обстреливать суда, плывущие по Ваалу.

Следующей моей задачей было пересечь реку Маас. На этой переправе все было в смятении: только что буксирное судно подверглось обстрелу. Капитан буксира, не внявший предупреждениям союзников, погиб, погибла и его жена; остался ребенок. Так что были сомнения в том, возможна ли переправа, но в конце концов капитан парома решил рискнуть еще раз. Так что мы с моим неразлучным велосипедом достигли-таки другого берега! Я направился в Осс, где несколько дней провел в семье директора нашего тамошнего завода. Но потом мне вдруг снова пришлось пуститься в путь, потому что и наши «вервальтеры» также решили укрыться в Оссе.

Итак, я нашел приют в доме одного фермера. Было время сбора картофеля. Как полагается, я предложил помощь. Ох, вот это была работка! У меня имелась только одна пара брюк, которую было жаль погубить, работая на коленях, поэтому я орудовал, согнувшись в три погибели. В конце дня спина моя просто раскалывалась от боли! Впрочем, во всем остальном добрые брабантцы вели себя очень гостеприимно. Но мне хотелось подобраться как можно ближе к Эйндховену. Между тем находился я все еще к северу от шоссе Хертогенбос – Граве, по которому непрерывным потоком днем и ночью шел военный транспорт. Чтобы перебраться через шоссе, требовалось очень хорошо знать местность.

К счастью, местный пастор смог найти мне еще одно пристанище, поближе к Эйндховену. Это был дом священника в Динтере, деревушке к северу от Вегела. Жена одного моего приятеля провела меня по местности, кишевшей немецкими патрулями, – она ехала на велосипеде метрах в ста передо мной, пока мы не добрались до того места, где я мог спокойно пересечь шоссе. Следуя по велосипедной тропе, я благополучно приехал в Динтер. Правда, в дороге меня обогнали немецкие солдаты, приписанные к Волкелской военно-воздушной базе. Опасаясь, что им вздумается конфисковать мой велосипед, я перевернул его рулем вниз и сделал вид, что чиню проколотую шину.

В Динтере, где я оставался с неделю, местные подпольщики по мере возможности посвятили меня в положение дел на фронте. И вот, в то достопамятное воскресенье, сидя за обеденным столом после посещения церкви, мы вдруг увидели, как все небо заполнилось раскрывшимися парашютами. Десантники выпрыгивали из низко летящих «Дакот». Это было так потрясающе, даже не верилось! Наконец-то освобождение! После всех этих лет! Интересно, как поступят немцы? Будут сопротивляться или драпанут, как бежали в «Безумный вторник»?

Судя по всему, парашютисты двигались по направлению к нам. Тут уж невозможно было оставаться взаперти! Я кинулся в деревню. И пожалуйста, тут они и были! С первого взгляда больше всего поразило то, что солдаты показались мне прямо-таки толстяками – ведь мы, голландцы, стали все ужасно худыми. А у этих молодых парней к тому же оказались огромные головы! Больше того, они были в толстых свитерах и буквально увешаны автоматами, гранатами и укладками. К этому времени они уже добыли у местных фермеров конные повозки, на которые сложили свои рюкзаки и оружие. Было очевидно, что они в прекрасной форме.

Поскольку я оказался единственным, кто мог бегло с ними общаться, скоро я уже беседовал с капитаном. И, тряся ему руку, так растрогался, что несколько секунд не мог произнести ни слова. Наконец, овладев собой, я спросил, куда они направляются.

– К Вегелскому мосту, – сказал он. Невозможно было удержаться от искушения вызваться показать им дорогу. Однако сначала надо было найти несколько велосипедов, чтобы десантники могли выслать вперед авангард. Неподалеку, держась за рули своих машин, стояло несколько фермеров.

– Мужчины, – сказал я, – этим солдатам нужны ваши велосипеды. Прошу вас…

Эта просьба не встретила никакого энтузиазма.

– Вы что, ненормальные? – разозлился я. – Эти ребята жизнью своей рискуют, чтобы освободить нас. А вам жалко несчастного велосипеда! Что ж, если так, ладно, напишу вам расписку за каждый велосипед. После освобождения можете требовать у мэра новый.

Так я и сделал – написал шесть расписок, поскольку требовалось шесть велосипедов. Капитан также их подписал. Тут вдруг один из фермеров бросился домой и привел нам велосипед жены, почти новый.

С огромным уважением смотрел я на этих десантников, когда они крутили педали по дороге на Вегел, – ведь за любым углом их могла прошить автоматная очередь немцев. Я хотел было поехать с ними, но и пастор принялся меня уговаривать, и люди удержали за полы плаща. Сказали: если нас схватят, меня, как гражданского, сопровождающего вражеских солдат, обвинят в партизанщине. Так что я вернулся в дом пастора, а десантники добрались до Вегелского моста, не встретив в пути никаких препятствий.

Назавтра нас разбудил грохот британских танков по дороге на Вегел. Я опять вознамерился отправиться туда тоже, но теперь дорогу мне преградили немецкие патрули.

В эту ночь разразилось жестокое артиллерийское сражение. Над нашими головами свистели снаряды, пролетавшие то от Вегела к Схийнделским лесам, где окопались нацисты, то обратно. В эту ночь я обнаружил, что человек не всегда знает, чего ему бояться, а чего – нет. В то время, как все остальные перебрались в погреб, я оставался в своей постели, будучи твердо уверен, что эти снаряды – не про меня, и мирно спал.

На следующий день в нашу деревню вошла американская пехота. Когда я спросил их, откуда они, указали дорогу на Вегел. Этого мне хватило. Я быстро собрал свои пожитки, поблагодарил хозяина и хозяйку, вскочил в седло и направился в Вегел, где обнаружил штаб-квартиру 101-го воздушного дивизиона американцев – «Визжащих ангелов». Не терпелось поскорее продолжить свой путь в Эйндховен. Какие-то люди вскрыли гараж, раскопали там вполне работоспособный автомобиль, и в эту замечательную машину вместились: две медсестры, два вышедших из подполья беглеца, один участник Сопротивления, сам владелец гаража – и горы багажа. Одна из сестриц сидела у меня на коленях. Ранним утром мы выехали в Эйндховен, но провели в пути не более получаса, как услышали грохот приближающегося воздушного налета, и, спасаясь, выбрались из машины и разбежались по окрестным полям. Наконец налет закончился. Наступила ночь, но, несмотря на темень, мы доехали до самого Сент-Уденроде, где нас задержал британский военный патруль.

В Сент-Уденроде обнаружилась пивная, однако переночевать было негде. Кто-то улегся на бильярдный стол, кто-то на пол под ним; но всюду было одинаково жестко. В конце концов мы разговорились, и каждый рассказал свою историю. Так мы скоротали ночь, а ранним утром снова пустились в путь и в Эйндховене оказались еще до полудня, и, как выяснилось, как нельзя вовремя, потому что вскоре после этого немцы отбили часть шоссе.

Наконец-то! Не терпелось получить ответы на сотню вопросов одновременно. Как моя семья? В каком состоянии «Вилевал» и «Лак»? Я попросил водителя проехать мимо «Вилевала». Дом стоял пустой, воплощение одиночества. С крыши сорвало почти всю черепицу, часть стены снесена. Гараж полностью уничтожен. Ни единой живой души. Позже я узнал, что леса бомбили союзники, полагавшие, что немцы спрятали там запасы оружия, и что мой двоюродный брат Антон де Йонг, живший в квартире над гаражом, чудом спасся от прямого попадания бомбы.

Оттуда мы поспешили в Эйндховен, по дороге встретив пожарного из филипсовской пожарной команды, который рассказал, что союзники освободили Эйндховен еще в прошлое воскресенье. Но во вторник немцы попытались отбить город, перед этим подвергнув его бомбардировке. Тот налет, что мы слышали по дороге, как раз предназначался Эйндховену! Союзники не успели еще установить противовоздушные батареи, так что немецкие самолеты могли в течение трех четвертей часа безнаказанно бомбить все, что им вздумается. Городу, все еще празднующему освобождение, страшно досталось.

Я спросил, не знает ли он, где мои жена и дети. Он полагал, что в городе, но в «Лаке» ли, сказать не мог. Говорили, что «Лак» горел.

Я нажал на стартер, чтобы ехать к «Лаку», но многие улицы завалило так, что пути не было. Виляя так и сяк, в объезд я наконец добрался до дома, который и в самом деле на вид пострадал основательно. Но не успела машина остановиться, как няня моих детей кинулась ко мне со словами: «Все целы! Никто не пострадал!» Я бросился в дом, и долгожданная встреча состоялась. Никогда еще душа моя не полнилась такой благодарностью к Господу. Не могу описать, что это такое – увидеться снова после таких трудных недель.

С огорчением я узнал, что жена и дети за последние дни натерпелись страху больше, чем за всю войну. За день до освобождения Эйндховена они на велосипедах переехали из Гольф-клуба в город, потому что в Валкенсварде шел бой. По пути им несколько раз пришлось прятаться в придорожных канавах. В Эйндховене, однако, все выглядело поспокойней. Поэтому они и остановились в «Лаке». В понедельник, 18 сентября, Сильвия и Тон увидели, как танки союзников маневрируют по узким улочкам центра. Их поразил контраст между веселостью горожан, шумно приветствующих освободителей, и угрюмыми, сосредоточенными лицами солдат.

На следующий вечер жена отправилась в гости к своему двоюродному брату, взяв с собой трех старших детей. Им хотелось послушать, как по радио сообщат об освобождении Эйндховена. И как раз тут началась бомбардировка. Человек двадцать кинулись искать спасения в доме Леопольда, спрятавшись под лестницей тесного подвала. Слышно было, как совсем рядом рвутся бомбы, от этого сотрясались стены. Тут уж впала в ужас даже моя жена. Между тем наши младшие в «Лаке» прятались в погребе со своей нянюшкой. Шесть бомб упало в саду, так близко к дому, что вылетели все стекла, пострадали стены, тяжелая мебель попадала. С потолка погреба сыпались куски штукатурки, но, к счастью, не там, где хоронились люди.

Теперь «Лак» стал для житья непригоден, поэтому мы оседлали велосипеды и переехали в дом ван Ремсдейков в Гольф-клубе. В оккупацию этот дом занимали немцы, а теперь – несколько семей, оставшихся без крова. Еду для этих восьмидесяти бездомных готовили на оставшейся от немцев полевой кухне. Мы поселились в гараже, который разделили на комнаты самодельными перегородками. Через несколько дней мы вновь переехали, «временно», теперь уже в пристройку к дому Оттена, которую раньше также занимали оккупанты.

Пришли наконец дни, о которых мы мечтали больше четырех лет. Больше не было вокруг немецких мундиров. Не было угрозы личной безопасности. Никакой лжи в газетах или по радио. Никаких ограничений. Снова была свобода слова. Нам даже не верилось. Мы смотрели, как проходят по улицам колонны союзнических войск. Это зрелище означало, что мы и в самом деле освобождены.