Текст книги "Формула успеха"

Автор книги: Фредерик Филипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Начальником тюрьмы был немец, служивший в гражданской полиции. Политика для него значила очень мало. Он всегда держался очень корректно и доверял нам до такой степени, что позволял одному из врачей еженедельно ездить на велосипеде в Хертогенбос за лекарствами. Конечно, после какой-нибудь из таких отлучек врач мог бы и не вернуться, но ни он, ни мы не желали этого, ведь от нашей помощи зависели заключенные.

В качестве последних заложников, оставшихся в тюрьме, мы пользовались особой привилегией – гулять в саду семинарии, а не только во внутреннем дворике. Летом 1943 года стояла прекрасная погода, и мы с радостью пользовались этой возможностью. Проходили мимо теннисного корта за забор из колючей проволоки до самой стены, за которой был неширокий канал. Это была внешняя граница территории. Если взобраться на стену, далеко был виден просторный брабантский ландшафт. Можно было даже вообразить себе, что ты свободен. На расстоянии, вдоль извилистых дорог, виднелись домики ферм. Пели птицы. Воистину, мы наслаждались этими прогулками, и, кроме того, они давали возможность размяться.

Однажды летним вечером, когда мы с доктором Стейнсом возвращались с такого променада, вдруг раздались выстрелы. Это было необычно. Мы переглянулись. Снова прогремели выстрелы, и на этот раз пули просвистели над самыми нашими головами. Я вдруг заметил поодаль человека с винтовкой и закричал ему:

– С какой стати вы в нас стреляете? Нам разрешено здесь гулять!

Стрельба всполошила других охранников, которые велели юному снайперу прекратить стрельбу. Позже выяснилось, что это был эсэсовец-нидерландец. Он начал стрелять в нас, будто бы решив, что мы пытаемся бежать, но, как я узнал потом, он не раз говорил своим приятелям:

– Ничего, вот увидите, этот Филипс еще у меня поплачет!

Вскоре после этого на моем левом бедре в результате инфекции образовался фурункул, причинявший нестерпимую боль и принудивший меня несколько недель провести в постели. Это было чрезвычайно неприятно. Однако я решил, что перетерплю эту противную, тянущую и рвущую боль, ничего со мной не станется. Во время приступов я говорил себе: «Больно, черт побери, да, больно. Ну и что? Переживешь!» Это замечательно действовало, да и наши врачи помогали, чем могли, хотя возможностей у них было немного, и, разумеется, пенициллина в Голландии еще не было. Когда фурункул зажил, образовалась дыра, в которую вошел бы и мандарин!

Как раз тогда, когда я смог выходить снова, жизнь нашей маленькой медкоманды резко оборвалась. Причиной тому послужил «прокол» в секретной системе оповещения. Дело в том, что немецкие следователи всеми средствами пытались принудить заключенных к признанию. Кроме того, им нужны были имена, имена и еще раз имена. При таких условиях ничего удивительного, что некоторые люди эти имена называли. И, следовательно, было насущно необходимо предупредить тех, чьи имена прозвучали, о грозящей им опасности. Между заключенными существовало соглашение, Что тот, кто не выдержал допроса, должен сообщить об этом в подполье. Из Харена эта информация выбиралась довольно извилистым путем. Имена писались на обрывках бумаги, которую выметали уборщики из заключенных. Эти обрывки доставлялись в нашу больничку – частенько их незаметно засовывали в карман халата врача. Я обычно прятал их под матрацем, а Стейнс, выезжая в свой регулярный поход за лекарствами и прочими медпринадлежностями, выносил их с собой. Так эта информация попадала к участникам Сопротивления, которые делали все остальное. Несколько раз такие сведения выносила и Сильвия.

Помимо этой, существовала еще одна система оповещения. Как я уже говорил, в нашей тюрьме сидели несколько жертв операции «Английская игра». Мы понимали, что многие из них будут расстреляны. И вот если из них кто-то заболевал – что случалось нередко, – анализ крови заболевшего отсылался в университетскую клинику в Утрехте. Пробирки с кровью запечатывались пластырем. То, каким образом был приклеен пластырь, означало, что кровь принадлежит человеку, которому грозит опасность. В этом случае в лабораторном заключении неизменно говорилось: «Пациент болен столь серьезно, что перемещению не подлежит». Таким образом, на некоторое время перевод в утрехтскую тюрьму откладывался.

Мы работали слаженно, и было важно, чтобы наша медкоманда оставалась единым целым. Но в один несчастный день подметальщика, который нес такую крамольную бумажку доктору Стейнсу, перехватили. А у Стейнса как раз был день рожденья, и его жена принесла жареного цыпленка, которым мы все угощались. Все знали, какие могут быть последствия, но никто не подал и виду. Вечером Стейнса позвали к телефону, он вышел и не вернулся. За нашей стеной находился склад, где хранились одеяла. Если заключенные прибывали ночью, одеяла брали оттуда. Через стенку мы услышали там возню. Значит, понадобились одеяла. Наверное, для Хела Стейнса! В ту ночь мы не сомкнули глаз. Терзала мысль, что завтра нас тоже начнут допрашивать. Все записочки, которые у нас еще оставались для передачи, мы уничтожили.

Наутро к нам ворвался комендант. Он был в ярости. Он полностью доверял Стейнсу, а тот его так подвел! Чувствуя себя обманутым, он объявил, что при первой же возможности нас переведут в лагерь в Сент-Михельгестель.

Мы перевели дыхание: просто гора с плеч упала. Для нас все оборачивалось вроде бы не так уж страшно. Но что станется с Хелом Стейнсом? А кроме того, нельзя было не думать, что будет с заключенными, которые останутся без медицинской и прочей помощи.

Меня грызла еще одна забота. Я сильно подозревал, что один из моих близких друзей по Делфту, Дик ван Дрил Вагенинген, тоже оказался в нашей тюрьме. Перед войной он был управляющим отделения Королевского общества воздушных перевозок в Роттердаме. Наша дружба уходила корнями еще в те времена, когда мы отдыхали в христианских студенческих лагерях, да и в Делфте он был одним из самых близких мне людей. Однажды, когда мы катались на лыжах, он сказал:

– Фриц, я чувствую себя просто ужасно. Мне кажется, я утратил веру.

– Она вернется, – сказал я в ответ. – Все зависит от того, хочешь ли ты на самом деле верить. Это очень просто. Попробуй каждое утро с четверть часа сидеть в тишине и записывать все свои мысли – все, какие угодно. Это наведет тебя на неожиданные размышления. Когда ты это испробуешь, возможно, тебе удастся поверить, что в твоем сердце говорит Бог.

Он так и сделал. И спустя две недели признался, что, по сути дела, в его жизни произошли настоящие чудеса.

Это было некоторое время тому назад. А теперь я мучился подозрениями, что Дик находится в той самой ужасающей части верхнего этажа нашей тюрьмы. Выяснить, кто именно там сидит, было для нас почти невозможно. Оставался один-единственный способ: получить доступ к центральной картотеке, отвечал за которую тип совершенно неприступный – и в самом деле, он поплатился бы головой, узнай мы от него хоть какую-то информацию. Только после моего освобождения я удостоверился в том, что Дик и в самом деле находился в Харене. Я стал ему туда писать, и он присылал мне в ответ совершенно изумительные письма, в которых высветилось, какой истинной стала его вера. Однажды он написал: «Могу сказать, что бы ни случилось со мной, я совершенно уверен, что именно этому и следовало случиться. Я насвистываю в своей камере, и покой, нисходящий на меня, не принадлежит этому миру». Я сумел устроить так, чтобы матери Дика позволили его навестить. Горько, но позже он умер в концентрационном лагере в Германии. Этот период по сей день остается одним из самых тяжелых в моей жизни – месяцами находиться в заключении в одном здании с ближайшим другом, не зная наверняка, там он или нет.

Хотя, будучи заложником, я не принимал никакого участия в делах компании, еженедельные визиты моей жены помогали мне оставаться в курсе дел. Помимо нее меня навещали Тео Тромп и Волтерсом. Волтерсом сказал мне однажды, что у меня есть шанс освободиться, если я соглашусь жить в Арнеме и не принимать участия в управлении «Филипсом». Я посоветовался с Сильвией, и мы единодушно сошлись на том, что об этом не может быть и речи.

Перемены после моего перевода в Сент-Михельгестель оказались весьма значительными. В Харене я был в тюрьме. Теперь же оказался в лагере за колючей проволокой. За год до того немцы расстреляли в лагере десять заложников, но теперь их тактика изменилась. Там, где возникало подозрение в саботаже или сопротивлении, они хватали и расстреливали кого попало безо всякого суда, прямо на месте.

Моя левая нога ослабла настолько, что я с трудом ходил. Жили мы в маленькой комнатке с отцом Германом Галлом, тем самым, который служил со мной санитаром в Харене. Слегка оправившись, я с удовольствием занялся рисованием под руководством знаменитого портретиста Карела ван Вена. Доктор Брюгманс, позже вице-канцлер Европейского университета в Брюгге, давал мне уроки французского, чтобы освежить мои знания, а позже я даже смог играть в хоккей. Но самую большую радость приносила мне игра в теннис. Некоторое время назад, когда мне и в голову не приходило, что я сам могу стать заложником, я обеспечил лагерь и материалами, и рабочей силой, чтобы выстроить этот корт, и теперь пожинал плоды!

Как ни странно, мое пребывание в Сент-Михельгестеле было во многих отношениях полезным для меня. Чтобы предотвратить саботаж, оккупационные власти старательно собрали в одном месте элиту разных социальных слоев. Так что было вполне естественно, когда такое множество хорошо информированных нидерландцев, собравшись вместе, принялись обсуждать положение и строить планы насчет того, как пойдут дела после освобождения. Одним из самых существенных результатов таких дискуссий стало послевоенное сотрудничество между промышленными предприятиями и рабочими организациями. Так был основан после войны Фонд труда, на заседаниях которого еженедельно встречались президенты различных организаций, чтобы объединить свои усилия для решения социальных проблем нашей разграбленной и обнищавшей страны. Мы так хорошо узнали друг друга за время пребывания в лагере, что этот Фонд был основан на взаимном доверии.

Заложников постоянно освобождали. Немцы сообщали имена счастливчиков администрации, располагавшейся в комнате номер один, которую та занимала вместе с делегатом от заложников, профессором Схермерхорном (тем, который впоследствии занял пост премьер-министра). Если по громкоговорителю объявляли, что такой-то должен зайти в комнату номер один, это означало одно из двух: либо ему дают отпуск на несколько дней, либо его совсем выпускают.

20 сентября в комнату номер один вызвали меня. Немцы решили, что я уже свое получил. Освобождение пришло после пяти месяцев заключения. Все вокруг меня поздравляли, но сам я испытывал смешанные чувства. Конечно, сладостно будет оказаться на свободе, увидеть семью. Но я не мог не думать о друзьях, которых оставлял. И, как ни странно, о предстоящих теннисных матчах…

После освобождения надо было отвлечься, и мы с Сильвией неделю провели в Лимбурге, а потом отправились поплавать на яхте. Поскольку Зейдер-зе (теперь Эйселмер) оказался под запретом, мы ограничились реками, ходить под парусом по которым – особое искусство. Каким наслаждением было ощущать свою силу в чудесном противоборстве со стихией, подальше от немцев и их сторожевых собак!

Глава 12
Снова на «Филипсе»

В начале октября 1943 года я вернулся в свой кабинет. Коллеги и служащие со счастливыми лицами приходили меня поздравить. Но завидев «вервальтеров», я почуял: что-то будет. Они хотят обсудить со мной свои планы, сказали они. Поскольку хорошего ждать от них было нечего, я кинулся в атаку.

– Что вы со мной сделали? Знаете ли вы, что никто мне даже не сказал, почему меня подвергли аресту? Я понимаю, что в бестолковщине забастовки что-то можно было и упустить. Но почему меня не освободили вместе с остальными? И что вы делали все это время, чтобы помочь мне?

На мгновенье они растерялись, но скоро все стало ясно. Они надеялись, что я пойму, до какой степени изменилась обстановка. О том, чтобы я пользовался той же властью, что раньше, теперь не могло быть и речи.

Я ответил на это, что немцы властны освободить меня от должности, но в этом случае они должны повесить у заводских ворот объявление: «Господин Филипс больше ни за что не отвечает». Тогда все поймут, как в действительности обстоят дела.

Никакого объявления у ворот повешено не было. Но это не означало, что переход от тюремной жизни к руководству компанией «Филипс» пройдет без сучка и задоринки. Когда меня освободили, я спрашивал себя, сколько времени мне понадобится, чтобы полностью войти в курс дела. В действительности на это ушло полгода. В первые недели я часто уносился мыслями к моим лагерным друзьям. Выздоровела ли жена Пита? Получил ли Ян отпуск? Добыл ли мой друг Эйнтховен радиоприемник получше, чтобы ловить передачи Би-Би-Си? Как прошли теннисные матчи? Продолжает ли Карел ван Вен давать уроки рисования?

После тюрьмы вы примерно с год испытываете острое наслаждение от самых обычных вещей. Прежде всего, конечно, семья. Снова быть с женой, и не час в неделю, а достаточно времени, чтобы поделиться всем на свете, это ли не чудесно! А какое удовольствие я получал от общения с детьми! Подумать только, как они выросли!

Разумеется, я сразу стал усиленно вникать во все, что происходило на «Филипсе». Одной из моих ежедневных забот был тревожный вопрос, сможем ли мы продолжать работать. Каждый день я пересчитывал прибывающие вагоны с сырьем. От них зависел объем нашего производства. Из-за недостатка горючего автомобилями уже давно ничего не перевозилось, а для внутренних перевозок мы пользовались гужевым транспортом.

Наша мастерская в Вюгте также требовала внимания. Немцы уже несколько раз меняли коменданта лагеря. Каждый раз, когда назначали нового, Ламан Трип предупреждал меня об этом. Он считал, что мне необходимо познакомиться с комендантом. Я взял за правило страшно орать на этих комендантов по телефону. Как только назначали нового, я звонил ему и орал:

– Господин комендант лагеря, это господин Филипс!

– Кто?

– Генеральный директор Филипс!

Я так и представлял себе, как человек на другом конце провода кланяется телефонной трубке.

– Я бы хотел посетить лагерь! – орал я.

– Да конечно же, господин генеральный директор! Мы будем рады!

– Если удобно, я прибуду завтра в три дня.

Каждый новый комендант принимал меня очень церемонно. Кажется, они даже не догадывались, что еще недавно я был невольным гостем другого, почти такого же, лагеря. Посещение мастерской, разумеется, значило для меня куда больше, чем обычная заводская инспекция. Это были встречи с друзьями и коллегами. И однажды, к моему великому удивлению, я увидел Хела Стейнса, харенского врача. Он пережил ужасные испытания в Вюгте, но это было уже позади, теперь он снова был тюремным врачом. К счастью, он не мог ведать, что уготовила ему судьба. Позднее он попался на том, что оказывал помощь заключенным, которым удалось бежать, его схватили и отправили в значительно более суровый концлагерь в Германии. Он вышел оттуда едва живой.

Когда Гитлер начал терпеть поражения на всех фронтах, а воздушные налеты все эффективней рушили военное производство, ситуация в Эйндховене обострилась до предела. Германии недоставало рабочей силы. Люди Заукеля угоняли нидерландцев туда. Нашим «вервальтерам» вменили в обязанность забирать сотни молодых рабочих с наших заводов. Оказывать в этом содействие мы отказались. Это вызвало недовольство, тем более сильное, что инспекция по вооружению была крайне неудовлетворена нашей работой. Как всегда, у нас имелось в ходу то оправдание, что невозможно выпускать продукцию в срок, когда увозят рабочих.

Впрочем, этот аргумент на немцев больше не действовал. Но и нашим «вервальтерам» не слишком нравилось терять молодых рабочих. Предвидя, что это, во-первых, вызовет противодействие, а во-вторых, снизит объем выпускаемой продукции, они предложили, чтобы мы сами определили тех молодых людей, без которых сможем обойтись. Мы отказались. Тогда они задали вопрос по-другому: дескать, укажите рабочих, без которых обойтись невозможно. Мы снова отказались. Мы не хотели брать на себя ответственность за решение, которое могло поставить на карту жизнь людей.

Мы так и не поддались и, надо сказать, не понесли за это никакого наказания. Люди Заукеля выполнили свои планы без нас. Но общую ситуацию этот конфликт, конечно, отяготил.

«Вервальтеры» стали все больше вмешиваться в наши дела. Однажды один из них явился, чтобы поставить меня в известность о том, что должны быть сняты все антенны на наших физических лабораториях. Я изобразил удивление, хотя ожидал такого рода команды давным-давно, и поинтересовался:

– Что это вдруг?

– Каждый раз, когда с аэродрома поблизости поднимаются бомбардировщики, следует немедленная реакция из Британии. Мы полагаем, здесь сидит кто-то, кто посылает сигнал.

Я покачал головой:

– Что за чепуха! Наши люди заняты делом! У них нет времени следить за вашими бомбардировщиками!

На самом деле, зная, какого класса радиомастера работают в наших лабораториях, я вполне допускал подобное. Антенны сняли, но можно было не сомневаться, что их заменят каким-нибудь другим, не менее эффективным устройством.

В другой раз «вервальтеры» явились обсудить крупный заказ на магниты, который хотели нам передать. Магниты для громкоговорителей были нашей специальностью, но на этот раз мы подозревали, что они понадобились для пехотных мин, огромные количества которых требовались немцам для укрепления своих позиций в России. Нет нужды говорить, что выполнять этот заказ нам не хотелось. Мы так и сказали. В ответ нам пригрозили, что это может быть воспринято как саботаж. Однако, согласно Уставу сухопутных боевых действий, от нас нельзя было требовать производства амуниции или компонентов вооружения в объемах, превышающих нужды оккупационной армии.

– Господа, – сказал я, – вам известно, что мы юридически не вправе принимать от вас такие заказы. У вас есть власть, соответственно, есть возможность обвинить нас буквально в чем угодно. Вы можете даже расстрелять нас. Но это не наша, это ваша ответственность.

– Господин Филипс, заверяю вас, что эти магниты предназначены не для пехотных мин и не для вооружения. «Филипс» крайне заинтересован в получении такого заказа.

– Хорошо. Направьте нам письмо, подписанное главой инспекции по вооружению в Гааге, в котором удостоверялось бы, что эти магниты не будут использованы в минах и прочих видах вооружения. Мы изучим письмо и примем решение.

Письмо так и не поступило. Заказ на магниты не был принят. При этом любопытно заметить, что годы нацистского вранья не смогли полностью истребить старомодную немецкую честность. Множество немцев, особенно неполитизированные армейские офицеры, наотрез отказывались подписать лживые заявления.

Я обнаружил также, что и большое число деловых людей.

Германии, даже из наших конкурентов, общались с нами с открытым забралом. Так, у меня был разговор в Гааге с доктором Люшеном, одним из руководителей «Сименса», который выказал желание купить наш радиоламповый завод в Гамбурге.

– В начале оккупации, – сказал я ему, – я взял за правило не принимать от имени «Филипса» таких решений, которые не захотел бы выполнить после войны. В делах с немецкими подданными приходится быть особенно осторожным, поскольку я не свободен, так что, сделайте милость, давайте обсудим ваше предложение после войны. Разумеется, – прибавил я, – вы можете обратиться к нашим «вервальтерам» и заручиться их поддержкой. Однако я сомневаюсь, что вам это удастся, поскольку в их обязанность входит, помимо прочего, следить за тем, чтобы капитал и активы «Филипса» оставались нетронутыми. Можно еще, конечно, через наши головы попытать удачу с правительством в Берлине, но это уж ваше дело.

– Я вполне понимаю ваши резоны, господин Филипс, – ответил Люшен, – и принимаю их во внимание.

В этом месте книги мне хотелось бы выразить дань уважения тем работникам и работницам «Филипса», кто отдал свою жизнь, участвуя в движении Сопротивления. Их имена выбиты в камне на монументе работы Карассо, установленном в Эйндховене. Приношу слова благодарности и тем, кто, не меньше рискуя собой, сумел остаться в живых. Их имена так часто легко забываются! Но разве могло быть случайным, что эйндховенский «Филипс» в оккупированной Голландии именовался «британской крепостью»?

Наша семья

В эти трудные времена семья служила чем-то вроде противовеса. Мне по-прежнему удавалось проводить дома больше времени, чем до войны. Мы помогали друг другу. По воскресным утрам, как было заведено, встречались для беседы с Богом, и друзья наших детей тоже принимали в этом участие. Поддерживалась и традиция выезжать за город на велосипедах и тандемах.

С продуктами было непросто. Хотя наша тайная кормилица корова ежедневно снабжала нас галлоном молока, это не восполняло прорех в рационе большой семьи, который со временем все больше оскудевал. Мы строго придерживались принципа ничего не покупать на черном рынке. Точно так же воздерживались мы и от популярного обменного бизнеса и никогда не меняли радиоприемников на мясо. Весной 1944 года обнаружилось, что из трех наших младших детей двое, Фриц и малышка Сильвия, заразились от шофера легкой формой туберкулеза. К счастью, постельный режим и усиленное питание поправили дело.

Сильвия тщательнейшим образом делила между нами еду, до такой степени скрупулезно, что каждый член семьи получал свою собственную «именную» тарелку с маслом. В начале 1944 года недельный паек масла – на самом деле это был маргарин – составлял 146 граммов для взрослых и 175 граммов для детей. Как им распорядиться, было личным делом каждого. Кто съедал сразу, кто размазывал по тарелке потоньше, чтобы растянуть на неделю.

Вот в чем у нас никогда не было недостатка, так это в деревянных сабо! Мы заказывали их у мастера-обувщика, поставляя ему собственные деревья из «Вилевала», и обеспечили обувью многих людей. И дети наши в основном носили сабо и после освобождения никак не хотели переходить на обычную обувь: «Как, неужели нужно идти в школу в туфлях?»

Несмотря на все проблемы, мы не пренебрегали каникулами и брали старших детей на яхту. Но отпуска всегда были вынужденно короткими: я не хотел оставлять заводы надолго.

Дети проявили поразительную способность приспосабливаться к новым условиям. Переезжали с места на место без единой жалобы. Когда весной 1943 года я оказался в тюрьме, то из страха перед бомбежками попросил Сильвию на время выехать из Эйндховена. То лето семья частично провела в деревенской гостинице, а частично – на ферме неподалеку от Сент-Михельгестеля. Моя старшая дочь Дигна махала мне рукой, в оговоренное время проезжая мимо на велосипеде, в то время как я ждал ее, стоя на плоской крыше семинарии. Немцы, которым это не нравилось, неизменно ее прогоняли.

Моя жена так сильно верила в то, что все наши жизни, включая и мою, в руках Божьих, что ее добродушное спокойствие передалось всей семье. Позже, в 1944 году, в то самое утро, когда мой старший сын Тон должен был сдавать вступительные экзамены в среднюю школу, в семь утра бомбили окрестности Эйндховена. Но вот налет кончился, и Тон вместе с другими мальчиками невозмутимо пошел в школу.

Случалось и так, что мы были на волосок от гибели. Однажды зимней ночью случайная британская бомба упала на эйндховенскую газораспределительную станцию, которая находилась всего в сотне метров от «Лака». Многие жители близлежащих домов эвакуировались, мы же с несколькими соседями спрятались к нам в подвал. Положение было довольно серьезным. Опасность усугублялась тем, что техническая ошибка при попытке разрешить ситуацию могла привести к образованию чрезвычайно взрывоопасной смеси внутри газометра. Руководитель коммунальных служб, стремясь избежать взрыва, нашел в себе мужество и сумел перенаправить газовые потоки, когда верхний слой масла уже загорелся.

Между тем мы продолжали прятаться в бомбоубежище. После часового бездействия я не выдержал и вышел посмотреть, что происходит. И как раз в этот самый момент сорвало крышку газометра. Несколько минут – и весь газ выгорел, с воем взметнув до небес языки пламени. Но благодаря этому не произошло взрыва, который мог бы снести полгорода, включая и наш дом.

«Вторжение началось!»

Последний раз я посетил лагерь в Вюгте в мае 1944 года, незадолго перед тем, как высадились союзники. Немцы нервничали, не зная, где именно это произойдет. Я приехал в Вюгт потому, что пошли разговоры об эвакуации лагеря. Именно этого мы опасались больше всего, ведь тогда множество заключенных, которых мы посильно поддерживали, оказались бы лишенными этой поддержки. И, разумеется, комендант лагеря подтвердил, что немцы рассматривают возможность эвакуации лагеря. Я попытался его переубедить:

– Но, герр комендант, кто же сюда придет! Предположим, они и впрямь достигли французского побережья, но это ведь совсем не близко! О вторжении на нидерландское побережье, скажем, через Хук-ван-Холланд, не может быть и речи! Как они будут снабжать армию через море? Даже и не волнуйтесь!

Между тем сами мы в Эйндховене ожидали вторжения со дня на день. Дома судили-рядили, как и когда это может произойти. «Лак» расположен рядом с вокзалом, и вполне возможно, что вокзал союзники будут бомбить. Так что мы решили, как только начнется вторжение, переехать в помещение Гольф-клуба и поселиться там в раздевалках.

День 6 июня начался, как любой другой. В семь утра я включил новости Би-Би-Си и ничего особенного не услышал. Приемник, кстати, мы прятали за ванной, и позже выяснилось, что каждый из детей знал, где он находится, и ни один не поделился своим открытием с другими. Когда я в 8.30 прибыл в управление, оно гудело, как улей, потому что в восемь по Би-Би-Си объявили: «Вторжение началось!» А я это прозевал! Я сразу же кинулся домой, обсудить с Сильвией, как быть.

По размышлении, мы стали склоняться к мысли, что может, все будет развиваться не так стремительно, как предполагалось. Но решили переезжать – значит, решили. Мы тронулись в Гольф-клуб. Сильвия с шестью детьми на велосипедах, я – в своей маленькой машинке с двигателем на газовом топливе, под потолок набитой одеялами и прочим багажом. В Гольф-клубе мы устроились, как могли. И оттуда я каждый день добирался в управление – девять километров в одну сторону велосипедом или – если повезет – на машине.

Итак, вторжение началось. Оккупанты чувствовали себя как на углях. Мне тоже было не по себе. Ходили слухи, что немцы составили списки людей, которых планируют увезти с собой в Германию, и что мое имя там тоже присутствует. Пора было подумывать о том, чтобы уйти в бега.

Утром 20 июля я проснулся с твердым решением: «Надо уходить!» Напряжение час от часу росло. На работе мы с моим личным помощником и швейцаром поговорили о том, что хорошо бы установить у меня в кабинете такой предупреждающий звонок, чтобы кнопка была у швейцара, и он, при виде сомнительных визитеров, мог наступить на нее.

Звонок этот так и не установили. В тот же день после обеда мне сообщили, что меня хотят видеть какие-то немцы – говорят, нужно обсудить какой-то приказ вермахта. Это звучало подозрительно: вещи такого рода обсуждались обычно с «вервальтерами». Так что я решил: исчезаю! В этот самый момент по телефону сообщили, что все входы и выходы охраняются немцами. Что ж, мы договорились с помощником, что он примет посетителей в моем кабинете и скажет, держа трубку в руке, что я, видимо, где-то на заводе. А потом начнет названивать по цехам, спрашивая, не там ли я нахожусь.

Такой «поиск» должен был занять не менее четверти часа. Мне бы как раз этого хватило. Уже давно я попросил сделать ступеньки, благодаря которым мог покинуть свой кабинет через окно. В заборе вокруг здания была калитка, от которой у меня имелись ключи. Теперь это все пригодилось. Я попросил помощника отправить мою машину к муниципальному ремесленному училищу, где мог ждать незамеченным, прячась в глубоком дверном проеме.

Выскочил из окна, миновал калитку, оказался на задворках какого-то сада, пересек – внешне само спокойствие – по мостику канал и попал на ту самую улицу, где располагалось училище. Вдруг меня нагнал какой-то велосипедист. Это был швейцар: оказалось, я ушел с ключами от машины в кармане. Я отдал ему ключи, сказал, что буду ждать у училища. Так все и произошло, по плану. За мной приехал шофер, и только меня и видели.