Текст книги "Формула успеха"

Автор книги: Фредерик Филипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Глава 8
Рискованный юбилей

23 мая 1941 года выдался одним из самых удивительных дней в моей жизни. Оккупация со всеми ее лишениями длилась уже больше года. Мы продолжали работать и надеяться. Приближавшаяся пятидесятая годовщина «Филипса» не принесла никакой приподнятости, и мы решили, что день этот следует отпраздновать просто и скромно. Единственное, что мы планировали, – это встречу руководящего состава: в понедельник утром, в 11.30, человек сорок, голландки и голландцы, должны были поднять бокалы за лучшее будущее.

Естественно, что наши мысли обратились к дяде Жерару, ибо именно он в 1891 году отправился к нотариусу, чтобы заказать юридические документы об открытии фирмы. Он, основатель нашей компании, жил теперь в Гааге, в то время как мой отец, который сделал ее процветающей, находился в Америке.

В Гааге я купил красивый серебряный кубок и велел выгравировать на нем соответствующую надпись. За несколько дней до юбилея мы с Локкером отправились на квартиру дяди Жерара вручить ему наш подарок. Он был очень растроган. Затем мы выпили по чашке настоящего кофе – это была роскошь. И дядя Жерар, и тетя Йо в тот майский день были веселы и сердечны, и меня поразила ясность их мыслей, хотя обоим было за восемьдесят. Кто бы мог знать, что восемь месяцев спустя оба они умрут – с интервалом всего в несколько дней.

Итак, мы с Локкером полагали, что наш «молчаливый юбилей» пройдет тихо и незаметно. Но все обернулось по-другому. В девять утра в понедельник зазвонил телефон в «Лаке». Кто-то из главной конторы взволнованно возвестил:

– Господин Филипс, только что доставили целую машину цветов!

– Цветов?!

– Да, похоже, распространилась новость, что сегодня «Филипсу» пятьдесят. Весь холл в цветах! Приезжайте, увидите!

Когда вас приглашают полюбоваться цветами, естественно, вы берете с собой жену. Так что около десяти утра мы с Сильвией прибыли в управление. Это было потрясающе! Кто только не прислал нам цветов! Все фирмы, с которыми мы работали в течение полувека, и поразительное количество людей, желавших в эти дни выразить нам свою солидарность! Мы просто потеряли дар речи.

Но это было только начало. Едва мы вошли в здание, как со всех сторон – и даже над головой – раздались оглушительные аплодисменты. Подняв глаза, мы увидели, что все лестничные пролеты заполнены людьми: управленческий персонал, начальники отделов, секретарши, корреспонденты, бухгалтеры – все свисали с перил, сотни и сотни людей, хлопающих в ладоши и кричащих, желая выразить… Да, что же они желали выразить? В тот момент, один из самых трогательных в моей жизни, мы с женой поняли, какая мощь за нами стоит. Люди думали: «Пусть мы под пятой оккупантов, но сегодня наш день! Потому что мы все – голландцы и филипсовцы!»

Это было сочетание патриотизма и сопричастности. Поскольку моя фамилия Филипс, и я в тот день был единственным присутствовавшим там Филипсом, эти чувства сосредоточились на мне с силой, которая в обычных условиях никогда бы не могла проявиться. Это было абсолютно подлинное и непосредственное переживание, и в жизни своей я не чувствовал так ясно, что компания, носящая мое имя, по существу дела, есть нечто большее, чем просто ряд заводов, производящих продукцию.

Когда накал приветствий утих, мы решили, что на этом празднование окончено, – ну, если не считать бокала шерри в филипсовском центре отдыха. Около 11.30 там собрались руководители высшего звена. Приехал также директор нашего брюссельского завода. В маленьком зале создалась домашняя атмосфера. У «вервальтеров» хватило такта не прийти, так что были только свои. По идее, предполагалось после полудня вернуться к работе. По идее…

В двенадцать часов, едва начался обеденный перерыв, на улицах послышался шум. Внезапно собралась огромная толпа филипсовских рабочих. Кто прибыл на электрокаре, кто пешком. Одни выходили из ворот стекольного завода, другие – из машиностроительного, чуть подальше. Началась стихийная демонстрация, с самодельными, наспех изготовленными плакатами: «Филипсу» 50 лет». Некоторые надели карнавальные костюмы, к которым у брабантцев особый дар. Скоро мы все стояли на ступеньках центра отдыха, словно принимая парад. Параду этому не было видно конца. Когда рабочие соседних заводов увидели, что происходит, они тоже примкнули к демонстрации.

На вторую половину дня у меня был запланирован обед в муниципальной школе. Не успел я сесть за стол, как по телефону сообщили, что надо спешно вернуться в управление. Там я увидел колоссальную колонну людей. Над ней парил большой портрет моего отца. Меня подхватили и понесли на руках. Люди выкрикивали приветствия. Забеспокоившись, как на все это отреагируют немцы, я принял решение и изо всех сил прокричал: «Даю вам полдня выходных!» Это означало, что немцы не смогут придраться и сказать, что устроена забастовка – забастовки были запрещены. Скоро слух о выходном распространился по всем заводам.

Я зашел к «вервальтерам» объяснить, что в этих обстоятельствах разумней всего дать людям отдохнуть: так не будет неприятностей ни им, «попечителям», ни мне. Им ничего не оставалось, как согласиться.

Но слова «полдня выходных» раздули искру праздника в полымя. Цеха опустели, зато заполнились людьми магазины, в которых продавались оформительские товары. Скоро полки в них опустели. Люди всюду надели на себя цвета национального флага. Появились бесчисленные красно-бело-синие и оранжевые колпаки. Люди дудели в игрушечные трубы, плясали на улицах. Все маршем прошли мимо управления, куда моя жена и сестра Етти приехали посмотреть на празднество. Когда мы услышали, что часть кортежа повернула к «Лаку», Сильвия и Етти отправились «принимать парад» там.

Начальник полиции, опасаясь, что в результате всех этих событий пострадает отношение к нему немецких властей, попытался рассеять толпу. Безуспешно. Кто-то слышал, как он пробормотал: «Пулемета на вас нет!» Между тем мы, руководство компании, стояли у окон управления. Кое-где раздавались крики: «Привет, Фриц!» У меня зародилась тревога. Инстинкт подсказывал, что добром это не кончится. Охраны у ворот управления опасаться было нечего – там служили пожилые солдаты немецкой полицейской гвардии. Они в происходящем мало что понимали и часто даже не замечали, что из дула винтовок у них торчат наши национальные цвета. Но вскоре распространился слух, что из Тильбурга вызвано подразделение специальной полиции. Происходили всякие казусы. Кто-то, распевая патриотические песни, отплясывал вокруг застрявшей на железнодорожном переезде немецкой машины. Рассказывали даже, что следовавшие мимо Эйндховена в немецком поезде солдаты, увидев общее ликование и решив, что кончилась война, подняли страшный крик. Затем прибыла специальная полиция и стала расчищать улицы. Но в полчетвертого пополудни вмешались благодетельные небеса. Хлынул ливень, и толпа разошлась.

Кончился этот юбилейный день не так радостно. Немцы ввели комендантский час. После восьми вечера запретили появляться на улицах. Мы рассчитывали провести этот вечер с Етти и ее мужем ван Ремсдейком, жившими через улицу от «Лака». Там мы собирались послушать по радио речь, которую мой отец должен был произнести в Соединенных Штатах.

Около восьми часов я заметил нескольких мальчишек, мчащихся через сад ван Ремсдейков. За ними гнались немцы. У меня было довольно опыта, чтобы знать, что нет лучше способа обращения с немцами, чем нагнать на них страху. Я открыл окно и закричал по-немецки, чтобы они убирались из сада. Когда они ответили, что там люди, я перебил: «Теперь их уже нет. Если и были, ушли». И мы решили, что с этим покончено.

Но нам предстояло принять еще немецких визитеров. Сначала раздался телефонный звонок, вызывающий меня в комендатуру. Я ответил, что ужинаю и если они хотят меня видеть, то пусть придут в дом ван Ремсдейка. Между тем я созвонился с Виллемом ван Графом, нашим консультантом по внешним связям. Через некоторое время он явился в сопровождении двух немцев, которые хотели со мной переговорить. Я сразу пошел в наступление:

– Господа, это глупо. В конце концов, у нас на «Филипсе» сегодня юбилей, и разве удивительно, что жители этого города ведут себя соответственно случаю? О народном восстании нет и речи. И все-таки вы заставляете людей сидеть после восьми по домам. Зачем вы реагируете таким нелепым образом?

– Да, но, господин Филипс, чем вы объясните присутствие флага на вашем доме?

Это была правда, на радостях мы вывесили нидерландский флаг. Я сказал:

– Но разве не естественно сделать это в юбилей? Не могу же я вывесить германский флаг! У нас только один флаг в Голландии, нидерландский. Если у нас праздник, мы его и вывешиваем.

– А как вы объясните эти демонстрации, сплошные оранжевые тона и все такое?

– Но поймите же, если у нас праздник, мы всегда украшаем город красно-бело-синим или оранжевыми цветами. У нас других нет. Не нужно придавать этому какое-то политическое значение. Это цвета праздника.

– Но это так же против правил, как и этот ваш флаг.

– Когда праздник стихийный, никто не думает о правилах.

– А что вы скажете о танцах вокруг нашей машины, да еще с оранжевым флагом?

– Знаете, как, по моему мнению, вам следовало бы себя вести? Вам надо было, как всем, хлопать и кричать «Ура!». Это было бы и тактичнее, и куда умнее, чем подозревать, что люди что-то против вас замышляют – в то время как они просто радуются. Разве нельзя людям немного повеселиться?

Немцы уехали. Позже мы смогли настроить радиоприемник и услышать голос моего отца. Это было достойное завершение дня. Если не считать нескольких мелких происшествий, все прошло на редкость гладко. И все-таки мы струхнули, когда обнаружилось, что как раз под тем окном, у которого стоял приемник, в рододендроновых кустах прятался чин из специальной полиции. Потому что слушать передачи союзников было строжайше запрещено. Но, к счастью, он ничего не понял.

Итак, пятидесятая годовщина «Филипса» живет в нашей памяти как зримая демонстрация единства, взаимной верности и энтузиазма в разгар оккупации. Это дало нам всем мощный положительный заряд. И скоро слухи о нашем юбилее, как правило, щедро приукрашенные, распространились по всей Голландии.

Забавным отзвуком явилась реакция бельгийского военачальника, генерала фон Фалькенхаузена, который как раз в этот день явился с визитом к своему другу, нашему «вервальтеру» доктору Борману. Конечно, оба они не могли не заметить празднеств, и назавтра Борман рассказал нам, что «удивительный командный дух», царящий на филипсовских заводах в Эйндховене, произвел большое впечатление на его гостя. Тому не пришло в голову, что он явился свидетелем взрыва патриотических чувств, и к тому же ему было невдомек, что он весь день разъезжал с нидерландским флагом, воткнутым в запасное колесо на багажнике его автомобиля.

Глава 9
Поворот в войне

Меньше чем через месяц после нашего необыкновенного юбилея Гитлер вторгся в Россию. Хотя немцы в Голландии ежечасно твердили о новых победах «на всех фронтах», я был убежден, что это коренной поворот в войне, который приблизит их неизбежное поражение. Но чем обернется открытие русского фронта для «Филипса», предсказать было трудно.

Между тем мы продолжали строительство нашего нового склада. Дело шло гладко, только не давала покоя колоссальная плоская крыша. Казалось неразумным оставлять незанятой такую огромную площадь, и тогда мы составили целый перечень вариантов ее использования. Возглавляла его акустическая студия. Номером вторым шла лаборатория, в которой доктор ван дер Пол мог экспериментировать с короткими волнами. Третьим – спортивный зал. Акустическую студию решили разместить в самом центре, там, куда не доходила вибрация, производимая лифтами, располагавшимися по бокам здания. Для полноты звукоизоляции ей требовались двойные стены. Эти планы могли быть реализованы лишь по получении согласия «вервальтеров», которые, в свою очередь, держали ответ перед немцами. Но на самом деле у этих людей, чтобы входить во все подробности, не было ни соответствующих знаний, ни консультантов. Так что мы делали, что хотели, и без особых помех. Многие строительные материалы тем не менее приходилось приобретать на черном рынке. Башню затеяли такой высокой, что во время войны она выстроена быть не могла, и доски, закупленные для этой цели и специально помеченные, годами лежали на лесном складе в Девентере, ожидая применения.

Теперь, когда я верил, что освобождение произойдет раньше, я решил, что склад следует построить на шесть месяцев скорее утвержденного графика, и принялся обсуждать эту возможность с прорабами.

– Мы должны ускорить строительство на полгода.

– В таком случае надо раньше залить бетон.

– У вас достаточно людей для этого?

– Строителей, из-за безработицы, сколько угодно. Недостает леса для настилов и опалубки.

– Значит, следует купить еще у тех подрядчиков, которые простаивают. В какую сумму это обойдется?

– Примерно двадцать пять – тридцать тысяч гульденов.

– Оно того стоит. Давайте!

Так мы и построили склад с опережением графика. Это было единственное здание, возведенное в Эйндховене во время войны. Я думаю об этом с гордостью – и не только потому, что поглощенное им огромное количество строительных материалов могло быть использовано с куда менее безобидными целями. Лишние расходы не волновали меня. Мы предпочитали вложить деньги в дело, чем держать их в наличности. У нас не было сомнений, что немцы, уходя, заберут всю наличность с собой.

Поначалу, однако, на русском фронте Гитлера ждал успех, который многих из нас заставил бояться худшего. Немцы стремительно продвигались в глубь страны. Однако после нескольких месяцев предсказанные победы – такие, как падение Москвы и Ленинграда, – не сбылись, да и русская армия не сдалась, как нам преподносилось это ранее. Оглушительная пропаганда в вечном сопровождении фанфар не позволяла немецкому народу осознать, что победы нет как нет, однако немецким промышленникам пришлось столкнуться с реальностью. Вся индустрия перешла исключительно на производство военной продукции. В эту графу входило и коммуникационное оборудование, так что теперь немецкие промышленники не могли больше делать радиоприемники для собственного народа. Следовательно, их для «Телефункена», «Сименса» и других компаний стали производить мы. И мы не возражали, что филипсовские товары продаются в Германии под чужими торговыми марками – это позволяло обеспечивать занятость нашему населению, не оказывая при этом прямой помощи военным усилиям немцев.

Но немцы были уже не в состоянии осуществлять свои собственные промышленные планы. Поэтому к нам, например, обратились с просьбой разработать оборудование для условий пустыни – в основном, имелось в виду снабжение Африканского корпуса, захватившего ранее крупные участки побережья Средиземного моря. Однако все большие трудности представляло для нас получение сырья. У немцев недоставало запасов никеля, меди и других материалов, и распределение этого дефицита производилось посредством системы нормированного снабжения по контрольным талонам-ваучерам. Наша стратегия заключалась в том, чтобы получить как можно больше талонов и выпустить как можно меньше изделий.

Мы наловчились заниматься разработкой высокотехнологичного оборудования, не производя вообще ничего. Это удавалось благодаря тем любителям-изобретателям (я упоминал о них выше), которые сумели обеспечить себе высокопоставленных покровителей, финансирующих их идеи. Каждое новое изделие, будь оно маленькое или большое, требует рутинной работы за чертежной доской. Надо спроектировать каждую деталь, и все изделие в целом должно быть проработано в чертежах, которых на одно изделие набирается от нескольких сотен до тысячи, а порой и больше. Тут тонкость в том, что, как показывает опыт, не бывает чертежа без ошибки. Выискивать такие погрешности входит в обязанность производственного отдела. Именно там чертежи тщательно просматривают и или правят, или, в любом случае, указывают на их недочеты. И вот вместо того чтобы отослать немцам папку полностью проверенных чертежей с выявленными, к примеру, семьюдесятью промашками, наш отдел планирования производства отсылал им папку сразу после того, как было обнаружено всего десять ошибок. Когда та же самая папка от чертежников возвращалась, в ней отыскивали еще пятнадцать ошибок и вновь отсылали назад. К тому же порой папки терялись в результате авиационных налетов. Так что работа двигалась медленно. Невозможно принудить бежать человека, который волочит ноги, хотя нашим сотрудникам требовалось держать ухо востро, чтобы не получить обвинения в саботаже.

Между тем опасность опрометчивого саботажа всегда присутствовала. Движение Сопротивления немецкой оккупации неуклонно ширилось. На «Филипсе» мы справились с ситуацией так. С 1932 года у нас имелся представительный орган, составленный из служащих и носивший название «рабочего комитета»; руководство регулярно с ним советовалось. Мы договорились, что систематическое противостояние планам немцев будет осуществляться из головной конторы. Мы понимали, что если рабочие начнут резать машинные ремни или делать что-то подобное по собственной инициативе, то деятельное сопротивление станет невыполнимым. В итоге немцы могут полностью захватить управление, а новое руководство круто расправится с нарушителями. В целом люди с пониманием отнеслись к такому распределению ролей. Это, впрочем, не предотвратило стабильного ухудшения качества продукции, но против этого мы не возражали.

Конечно, многие заказы немцев полностью провалились, и этой тонкой игрой филипсовский персонал овладел на всех уровнях. Однако наши заказчики не собирались принимать все на веру. Несколько раз в год из Берлина прилетали комиссии с целью выявить истинное положение дел. Мы всегда тщательно готовились к этим встречам. Объемы наших поставок в действительности были очень незначительны, но на производственных графиках, которые мы предъявляли своим гостям, неизменно рисовались резко взметнувшиеся ввысь линии. Графики обновлялись каждые полгода, а отчеты координировались так, чтобы показания различных отделов совпадали.

Когда комиссия приезжала, утро до обеда было посвящено заседаниям. К обеду же подходили очень серьезно и, несмотря на продовольственную скудость военного времени, умудрялись накрыть пышный стол. Когда переговоры возобновлялись, берлинские визитеры были уже не в том настроении, чтобы проявлять особую подозрительность. Нашей задачей было устроить так, чтобы уехали они с твердым убеждением: в самое ближайшее время дела у нас пойдут лучше. Однако нельзя и переоценивать роль графиков. Кто мог тогда знать, что спустя время, в 1942 году, те же самые показатели приведут к столь драматическим результатам…

«Вервальтеры»

Как быть с «вервальтерами»? Этот вопрос служил источником постоянного беспокойства. Их положение было далеко не простым, а мое – и того хуже. «Вервальтеров» направили к нам для того, чтобы «Филипс» работал под их контролем, в соответствии с германскими пожеланиями и интересами. Но они знали, что рассчитывать на реальное сотрудничество с нашей стороны не могут, да и мы понимали, что их начальники хотят от них большего, чем они в состоянии сделать.

Наши первые «вервальтеры», Борман и Меркель, были назначены в начале июля 1940 года. 20 июля 1942 года их сняли по распоряжению «рейхсмаршала Великой Германии». Начальство сочло, что они нам потворствуют. Надо полагать, Борман почувствовал облегчение. Он не питал слабости к нацистскому режиму и сожалел, я это знал точно, о вторжении немцев в Голландию. Он никогда не пользовался своим положением, чтобы набить карман или найти личную выгоду. Поначалу даже не был членом национал-социалистской партии – вступить в нее его вынудили позже, но партийный значок он носил только на внутренней стороне лацкана пиджака.

Меркель состоял в дружеских отношениях с некоторыми высшими офицерами. Собираясь в командировку в Берлин, он всегда набивал машину радиоприемниками, которые щедро раздаривал своим военным друзьям. Сначала нам казалось, что он гибче своего коллеги. Он часто говаривал мне, что правительство в Берлине предпочло бы поставить Голландию под начало австрийцев. Немецкий правитель Нидерландов, доктор А. Зейс-Инкварт и его комиссар по финансам и экономике, доктор Фишбок, оба австрийцы по происхождению, представляли собой, по мнению Меркеля, образец необходимой гибкости, и он предполагал, что все пойдет сказочно прекрасно.

Во второй половине лета 1940 года у меня состоялся воистину странный разговор с Меркелем. Пригласив меня в свой кабинет, он сказал:

– Господин Филипс, я хочу серьезно с вами поговорить. Я только что был в Гааге, и мне сказали, что немецкие власти крайне недовольны тем, как здесь ведется работа с национал-социалистским движением. Мы сейчас вступаем в новую эру, и было бы очень важно, если бы уважаемые нидерландские граждане присоединились к этому движению. Такие люди могли бы сделать много добра для своей нации. Вследствие этого совершенно новые отношения могли бы установиться между оккупационными властями и вашим народом.

– Господин Меркель, когда вы говорите такие вещи, я воспринимаю это как подстрекательство к измене! – ответил я.

Ничуть не задетый, он продолжил в том же духе.

– Да поймите же, господин Меркель, на мой взгляд, это не что иное, как провокация!

Но он продолжал настаивать, чтобы я присоединился к движению Квислинга, так что в конце концов я не выдержал:

– Мне лучше уйти. Обсуждать ваше предложение я не намерен.

Борман, тот никогда бы не предложил подобного. Наедине с собой он наверняка так же, как и я, клял нацистских «попутчиков». Но Меркель был из другого теста. В те дни немцы все еще полагали, что вот-вот будут править всей Европой, и, уговори меня Меркель, он высоко поднялся бы в мнении Берлина.

Характер его полностью проявился в истории с портретами Лютера и Меланхтона кисти Лукаса Кранаха Старшего, входившими в собрание моего отца. Геринг, как известно, имел большие амбиции как коллекционер произведений искусства, и собрание моего отца привлекло его внимание. Меркель лез из кожи вон, чтобы приобрести раритеты для Геринга. Мы попытались отговориться тем, что большей части коллекции в Голландии уже нет, что она перевезена в Скандинавию и оттуда, вероятно, в Америку. Истина же состояла в том, что она лежала в сейфах гаагского банка.

Таким образом, на время нам удалось отвести нападение на нашу художественную коллекцию. Но затем Геринг выразил особое желание заполучить больше работ Кранаха. Меркель снова явился справиться о двух полотнах этого художника, принадлежавших отцу, и сделал это так настоятельно, что мы сочли за лучшее изъять эти картины из тайника, чтобы избежать большего зла, обыска, и повесили их на стену. Когда Меркель снова принялся за расспросы, мы сообщили ему, что оба полотна у нас дома. Он тут же явился взглянуть на них жадным взором и заявил, что готов заплатить любые деньги. Я ответил, что они не продаются.

Поняв, что я твердо стою на своем, Меркель испробовал другую тактику. Сырье поставлялось из рук вон плохо. Меркель намекнул, что Германия может и полностью прекратить поставки сырья. Эту проблему мы жарко обсуждали на правлении. Долго судили-рядили, имеем ли право подвергнуть опасности тысячи жизней из-за пары картин, сколь бы ценны они ни были. Наконец Меркель снова явился, и Сильвия сказала: «Господин Меркель, хотите украсть у нас картины – пожалуйста. Но купить их вы не сможете никогда!» Она загодя приклеила текст лютеровского гимна «Господь – наша могучая крепость» с обратной стороны портрета Лютера. Меркель ушел с двумя картинами под мышкой.

После освобождения портрет Лютера обнаружился в Германии и вернулся к нам с текстом гимна на оборотной стороне, а портрета Меланхтона мы так больше и не увидели.

Годы спустя Меркель умер в нищете и забвении. Борман некоторое время после войны был в заключении. Когда ему было уже далеко за восемьдесят, я навестил его в Локарно. С легкой иронией мы смогли обсудить трудности, разделявшие нас в годы оккупации, и простились с миром. Большое впечатление произвело на меня то, как он ухаживал за больной женой.

Наиболее значительным преемником Бормана и Меркеля был доктор Л. В. Нольте, директор отделения компании AEG в Нюрнберге. Это был промышленник до мозга костей, человек, чьей единственной целью было добиться роста производства. Относясь к заводам «Филипс» с большим почтением, он, тем не менее, продолжил меркелевскую традицию вывозить целые машины радиоприемников. После него у нас было еще несколько «вервальтеров», которые в убыстряющемся темпе сменяли один другого. Мы, каждый из нас лично, подвергались все более сильному давлению, то есть выслушивали больше угроз, испытывали больше трудностей.

Но надо сказать, что оккупационные власти так никогда и не смогли поставить под контроль наше исследовательское подразделение. Мы работали над темами по одобренному немцами списку. Каждые четыре – шесть месяцев они проверяли, что сделано. Результат, как правило, разочаровывал, поскольку многие исследователи параллельно работали и над другими проектами. К счастью, мы всегда знали заранее, когда случится инспекция, так что в урочный час нужные инструменты и модели оказывались на рабочих столах. Но нигде вы не увидели бы полностью собранный пятнадцатикиловаттный передатчик, которому суждено было начать передачи из Эйндховена сразу после освобождения – он стал голосом новой радиостанции «Свободная Голландия». Для подполья передатчики собирались постоянно. По общему молчаливому соглашению я в эти дела не вникал. Продолжались наши эксперименты с телевидением, поскольку немцы осознавали его значение для послевоенной эры и знали, что их собственная промышленность не в состоянии выделить для такой работы ни времени, ни ресурсов.

Когда появлялся новый «вервальтер», я считал необходимым поближе с ним познакомиться. Поскольку работать с ним, хочешь – не хочешь, было надо, я предпочитал убедиться в том, что личной враждебности у него ко мне нет. По идее, отношение ко мне «вервальтеров» должно было быть следующим: «Пусть он не хочет обсуждать с нами нацистскую систему, но положиться на его слово можно. Сказал «да» – значит, да». В один из вечеров я встречался с новоприбывшим и объяснял ему, что такое «Филипс» и как мы работаем. У него оставалось ощущение, что его приняли, как положено. Подобная тактика куда лучше, чем бросить такого человека на произвол судьбы и предоставить ему опираться на информацию, поставляемую либо квислинговцами (как правило, лживую), либо немцами. Так что я взял за правило раз в два месяца встречаться и беседовать с «вервальтерами», причем предпочитал делать это у них дома, а не в конторе. Их, кстати, поселяли в домах тех филипсовских служащих, которые сумели вовремя уехать, укрепив собой наш зарубежный персонал.

Порой эти контакты с «вервальтерами» были для меня сущим мучением. Однажды, к примеру, нужно было провести с ними трудные переговоры, а в сердце моем полыхала ненависть к ним. Я понимал, что в таком состоянии никакой пользы для дела не добьюсь. Я понимал также, что это неверно и по существу – ненавидеть своих собратьев-людей, кто бы они ни были. Но мысленные разговоры с самим собой ничуть не уменьшили моей ненависти. Был только один выход из положения. У себя в кабинете я опустился на колени и взмолился: «Господи, изыми ненависть к этим людям из моего сердца; пусть они во власти дьявольской системы, они ведь человеческие существа!»

И во время переговоров, объективно излагая свои доводы, я вдруг понял, что мое личное отвращение к этим людям куда-то исчезло! Естественно, к согласию мы не пришли, но они выразили уважение к моей точке зрения. Оказалось возможным проявить твердость, не провоцируя их на резкие действия.

Мой опыт говорит, что Бог лучше всего помогает человеку, когда тот чувствует беспомощность. А в таком состоянии мы бываем сколько угодно, и особенно во время войны!

Была одна особенность, удивительно объединявшая всех «вервальтеров» без исключения. У всех у них никогда не было времени для последователей Мюссерта – голландского Квислинга. Они верно оценивали реальную стоимость такого рода персон. Среди 20 тысяч наших служащих квислинговцев насчитывалось не больше двухсот, причем очень немногие из них были настоящими фанатиками, и ни один не был назначен на сколько-нибудь значительный пост.

Это было чрезвычайно важно, ибо нет лучше способа уничтожить компанию или организацию, чем поставить неподобающих людей на ключевые посты. Если, к примеру, сделать бригадиром рабочего, не имеющего нужной квалификации, это закончится не только его личным крахом, но и крахом всех рабочих, которые работают под его руководством. Благодаря тому, что «вервальтеры» относились к квислинговцам без энтузиазма, мы смогли удержать кадровую политику в своих руках. Так что костяк нашей нидерландской компании остался неизменным.

«Вервальтеры» всегда были чужаками. В сущности, на «Филипсе» их почти не брали в расчет, и большинство решений принималось без согласования с ними. Особенно это касалось различных договоров о сотрудничестве с другими компаниями, достигнутых или измененных во время оккупации. К примеру, мы взяли под свой контроль завод по производству цоколей электроламп в Зеландии, который после войны превратили в самое передовое производство в мире; также взяли под контроль кабельный завод в Амстердаме и маленькую фабрику граммофонных пластинок, которая со временем стала основой нашей всемирной индустрии звукозаписи. Все это было сделано так, что «вервальтеры» даже ничего не заметили.

Я постарался с наибольшей пользой употребить время, освободившееся из-за того, что производство работало вяло, а поездки за рубеж стали невозможны. Часть такого досуга я посвятил работе профессиональной ассоциации. Меня часто поражало то, как наше типично нидерландское стремление довести все до совершенства – несомненно, с самыми лучшими намерениями, – сказывалось и на реализации германских планов. Но, будучи промышленниками, мы ведь и не могли не следовать, до известного предела, организационным начинаниям властей. Будучи вице-председателем Группы производителей электротоваров, я был вынужден уделять внимание этой, подпадавшей под их юрисдикцию, организации. Но свои встречи мы использовали для того, чтобы согласовывать распределение материалов и договориться о том, как объединенным фронтом встретить требования и нидерландских, и немецких властей, а совсем не для того, чтобы выполнить все декреты оккупантов.