Текст книги "Чужак с острова Барра"

Автор книги: Фред Бодсворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Джо Биверскин откромсал лоскут мяса от кроличьей ножки, взял в руку и стал помахивать из стороны в сторону,  чтобы остудить. Потом сунул его в рот целиком и  стал быстро жевать.  Зачерпнул из котелка чаю собственной кружкой,  затем из кружки отсыпал муки в чай,  тот побелел и загустел, И поставил свою кружку на пол остудиться.

Его  жена отрезала кусок крольчатины и  протянула Кэнайне.  Мясо было горячее  и  жирное,  и  Кэнайне пришлось перекидывать его  с  ладони  на ладонь,  чтобы  не  обжечь пальцы.  Отец  перевернул сковороду,  лепешка соскользнула на пол. Он оторвал кусок лепешки, окунул в похлебку и понес к рту, роняя на штаны желтоватые капли.

Не  было  ни  тарелок,  ни  столовых ножей,  ни  вилок;  не  было  ни сливочного масла,  чтобы намазать на хлеб,  ни молока,  ни сахара к чаю. Кэнайна откусила небольшой кусочек мяса,  но оно было жесткое, с сильным запахом и не понравилось ей.  Когда она поднесла кусок мяса ко рту,  сок от  него  побежал по  ладони прямо  в  рукав свитера.  Лепешка оказалась вкусной,  почти такой же,  как хлеб,  но она валялась на полу, и Кэнайна смогла проглотить только несколько крохотных кусочков.  Отец  с  матерью ели в охотку, вновь и вновь окуная кружки прямо в котелок с чаем, не жуя глотали мясо  кусок за  куском.  Кэнайна пыталась сжевать кусочек мяса с лепешкой, почувствовала приступ тошноты и больше есть не могла.

В тот же день, чуть попозже, Кэнайна и ее новая подружка Элен Чичикан отправились гулять по  поселку.  Полуденное солнце пригревало,  тропинки совсем расползлись от слякоти.  Элен сказала ей, что почти все индейские семьи из Кэйп-Кри провели зиму в лесах,  охотились на бобров.  У каждого семейства был свой собственный,  переходивший от  поколения к  поколению участок.  Некоторые уходили в  глубь  лесов миль  на  двести,  и,  чтобы добраться назад,  нужно две недели идти на лыжах.  Но половина семей уже проделала этот долгий путь и с добытыми шкурами вернулась сюда, в летний лагерь на берегу.  Теперь,  сказала Элен, они готовятся к весенней охоте на гусей.  Как только с  юга вернутся первые стаи н  и с к у к,  крупных серых канадских гусей,  все вновь двинутся в глубь страны.  Правда,  для охоты на  гусей,  объяснила она,  им  не  придется идти так далеко,  как зимой,  когда  надо  ставить ловушки,  потому что  край  озер  и  болот, начинавшийся в десяти милях от поселка и кончавшийся в пятидесяти – одно из  наилучших мест для охоты на  гусей на  всем побережье залива Джемса. Кэнайна внимательно слушала;  она давным-давно позабыла обычаи и порядки мускек-оваков.

Церковь  и  дом  миссионера  находились  в  самом  центре  индейского поселка.  Кэнайна  заметила,  однако,  что  строения  Компании Гудзонова залива стоят  в  отдалении от  рваных индейских вигвамов.  Девочки пошли туда,  и Элен показала Кэнайне лавку,  где принимают в обмен меха. Потом Элен повела ее к дому,  где живет начальник почтовой конторы с женой, и, глядя на этот дом,  Кэнайна почувствовала щемящую тоску. Дом был большой и  чистый,  недавно выкрашенный в белый цвет и окруженный нарядной белой оградой.  Тщательно очищенные от снега дощатые мостки вели к дверям.  По фасаду  шла  просторная  веранда,   а  на  многочисленных  окнах  висели белоснежные занавески. На бревенчатой башенке рядом с домом, подгоняемые бризом,   вертелись  крылья  большого  ветряка;  сестра,  сопровождавшая Кэнайну,  еще в  Мусони показала ей такие же ветряки и объяснила,  что в местах,  куда не доходят линии электропередачи от больших городов на юге страны, ветряки производят электричество для освещения и подачи воды.

– Это Рамзеи,  – сказала Элен. – Хорошие люди. Его зовут Берт Рамзеи, а ее Джоан,  но все называют их – мистер и миссис Рамзеи.  Говорят, в их доме все  очень красивое,  там  много всяких вещей,  но  индейских ребят никогда не  пускают туда,  не  разрешают входить за  ограду –  это очень строгое правило, и что там в доме – полная тайна.

Для Кэнайны это вовсе не было тайной. Она знала, что там должно быть. Полы  устланы  толстыми разноцветными коврами,  глубокие мягкие  кресла, диван и электрические лампы,  которые можно включать и выключать, ванная комната с блестящими кранами, с горячей и холодной водой и большой белой ванной,  картины на стенах,  кровати с белоснежными простынями.  Ежели у Рамзеев есть или когда-нибудь были дети, то, может, у них есть и детские книжки,  которые Кэнайна легко могла бы читать сама. И Кэнайна подумала, что,  если бы у нее были книжки, жить в хибаре, где едят на полу, не так уж  плохо.  Она  знала,  что  за  этими  белыми занавесками расположился крошечный форпост иного мира,  того мира,  который нравился ей и который она  привыкла считать своим.  Теперь,  казалось,  она  была окончательно отрезана от него.  Она смотрела на дом Рамзеев,  и  глаза ее наполнялись слезами,  боль сдавила горло,  она задыхалась.  Потом они пошли назад, в индейский поселок,  и  Кэнайна узнала свою хибарку на  берегу реки.  Над трубой  вился  серый  дым,  и  рваные клочья парусины хлопали на  свежем ветру, дувшем со стороны залива Джемса.

 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 Зиме,  казалось,  не  будет  конца,  и  в  котлах мускек-оваков редко водилось мясо.  Трижды в  день усаживалась Кэнайна с  родителями на полу своей  хибарки  за  очередную трапезу,  но  все  угощение  почти  всегда состояло из одних лепешек,  мяса и чая, а часто случалось по два-три дня кряду  сидеть  без  мяса,   обходясь  одними  лепешками  и   мутноватым, забеленным мукой чаем, который Кэнайна возненавидела.

В эту зиму бобров было мало,  и шкурок,  которые Джо Биверскин принес для  обмена  в  лавку  Компании Гудзонова залива,  едва  хватило,  чтобы расплатиться  за  продукты,   взятые  осенью  вперед  на  зимний  сезон. Крошечный остаток кредита поглощали предметы первой необходимости: мука, сало,  чай,  порох и дробь.  Мясо,  основную пищу,  приходилось добывать самим,  тут  в  ход  шло ружье Джо Биверскина,  и  рыболовные снасти,  и кроличьи силки, за которыми присматривала хозяйка.

Добывать дичь  было теперь труднее,  чем  в  любое другое время года. Сидя  по  вечерам  в  своей  хибаре,  Джо  Биверскин старательно набивал использованные патронные гильзы,  а каждое утро молча уходил на охоту, и лыжи его с  хрустом вспарывали ледяную корку,  образовавшуюся за ночь на подтаявшем накануне снегу.  Каждый день  Дэзи Биверскин вытаскивала сеть из проруби,  'которой она не давала замерзнуть, и порой попадался сиг, а то и два, но чаще сеть оказывалась пуста. И каждый день Дэзи осматривала кроличьи силки,  но  нередко случалось,  что лиса опередила ее  и  съела пойманного кролика,  потому что в этом огромном болотистом крае голодное время настало не  только для мускек-оваков,  но  для всех,  кто питается мясом.

Однажды они  съели сову,  и  несколько раз отец приносил домой белок. Любое мясо всегда тушилось в одном и том же черном котле: его никогда не мыли –  нельзя,  чтобы хоть что-нибудь пропадало,  – и всякий раз добыча варилась в жирной похлебке, оставшейся от прежней еды. Кэнайна мечтала о стакане  молока,  о  салате  и  вареных  овощах.  Пищу,  которую ели  ее родители,  она ненавидела до отвращения,  до тошноты,  но в конце концов голод заставлял съедать ее.

Лица мускек-оваков исхудали,  глаза остекленели,  от прежнего смеха и веселья не осталось и следа.

Наконец в  Кэйп-Кри  пришла весна,  внезапная,  как взрыв.  Как-то  в начале мая,  во  второй половине дня,  хлынул теплый ливень.  Он шел всю ночь напролет и почти что весь следующий день, потом внезапно оборвался, и  жаркое  солнце  быстро  разогнало тяжелые серые  тучи.  Лед  на  реке потемнел и стал похож на резину, в снегу местами показались проталины, и в теплом воздухе разносилось журчанье ручьев.

На  второй день после дождя лед на Киставани загудел и  вздулся –  за ним  с  берега  с  нетерпением наблюдали индейцы.  Спустя два  часа  лед внезапно треснул с таким грохотом и ревом,  что земля задрожала,  словно от  землетрясения.  Черные  трещины  пробежали по  реке,  крупные  глыбы взлетали  в  воздух  под  напором  прибывавшей воды,  потом,  скрежеща и толкаясь,  массы льда двинулись вниз по течению. Начался ледоход – самое драматическое и  впечатляющее событие в  бурном северном хороводе времен года.  Знак того,  что зимний голод и все зимние тяготы миновали.  Залог того, что наступила весна и скоро вернутся гусиные стаи.

Назавтра Киставани очистилась ото льда,  и  за  ночь ивняк на  берегу стал  ослепительно желтым.  Теперь  индейцы  возбужденно  бродили  среди вигвамов и лачуг, внимательно всматриваясь в небо. Потом, около полудня, наконец еле слышно донесся он с  высоты –  крик диких гусей,  глубокий и мелодичный.  Эта  первая  стая  летела так  высоко,  что  чуть  заметный колышущийся клин казался тончайшими волоконцами,  плывшими по  небу.  Ей тотчас ответила сотня  индейских глоток,  воспроизведя гусиный клич  так похоже,  что  Кэнайне почудилось,  будто другая стая летит совсем низко, чуть не над самыми вигвамами.  Кэнайна никогда не слыхала такого прежде, но  знала,  что  с  помощью этого звука,  которому охотники мускек-оваки учатся с детства,  приманивают любопытных нискук на расстояние выстрела. На этот же раз он был лишь выражением нетерпеливой радости,  наполнившей каждое сердце,  – стая летела слишком высоко, чтобы их расслышать... Она полетела дальше и вскоре исчезла из виду.

Кэнайна тоже пришла в  возбуждение.  Она  знала,  что из  всех звуков природы этот весенний клич возвратившихся гусей был  самым живительным и радостным для людей мускек-овак.  Он  означал,  что после долгих месяцев голода вновь будет хорошая еда и полные желудки.

В  индейском поселке все  пришло в  бурное движение.  Повсюду сновали взрослые мужчины и ребятишки,  снова слышался смех и крики.  Разбирались вигвамы и хибарки,  так что от них торчали лишь голые шесты, извлекались и  спускались на  воду  каноэ,  пролежавшие зиму под  прикрытием веток и мешковины.  Все  носились между  рекой  и  поселком,  стаскивая в  каноэ поклажу.

Кэнайна наблюдала,  как  родители вместе с  другими тоже  спустили на воду свое каноэ.  Отец быстро сорвал с крыши хибарки мешковину, завернул в  нее  одеяла и  швырнул длинный тюк в  середину каноэ.  Дэзи Биверскин сунула Кэнайне в руки топор и котел и жестами дала ей понять,  что нужно снести их  в  лодку.  С  большой скаткой одеял показалась Элен Чичикан и пошла рядом с Кэнайной к реке.

– Начинается охота на гусей,  – с воодушевлением возвестила она. – На озерах,  где гнездятся нискук, еще две-три недели продержится лед. Гусям будет голодно,  и они будут много летать,  дожидаясь,  пока растает лед. Тогда  охотникам  легко  приманить  и  подстрелить  их.  Нынче  на  ужин непременно будет гусятина.

Флотилия  каноэ   отчалила  и   двинулась  против  течения.   Кэнайна примостилась среди  узлов и  тюков посредине каноэ Биверскинов,  лицом к отцу,  который  на  корме  молча  работал  веслом.  Их  разделяло  всего несколько футов,  но Джо Биверскин ни разу не взглянул на нее, даже виду не  подал,  что  замечает ее  присутствие Теперь  гуси  часто  кричали в вышине,  и всякий раз люди, сидевшие по каноэ, возбужденно лопотали друг с другом на кри, а Кэнайна не понимала ни слова.

Было  далеко за  полдень,  когда они  добрались до  поляны на  берегу Киставани и  причалили к берегу.  Кэнайна заметила,  что на поляне еще с прошлого года  сохранились остовы вигвамов.  В  этих  местах было больше гусиных стай,  и  они  часто низко пролетали неподалеку.  Мужчины тотчас схватились за  ружья и  скрылись по  разбегавшимся от  берега извилистым тропинкам.  Женщины  и  дети  принялись  разбивать  лагерь,  прикрепляли мешковину к шестам, разводили костры, рубили ветки.

Кэнайна услышала частый треск ружей.  Уже  смеркалось,  когда мужчины вернулись.  Многие тащили гусей  –  крупных,  серых,  длинношеих птиц  с белыми щеками.  Джо  Биверскин тоже нес гуся и  с  торжествующей улыбкой бросил  его  к  ногам  жены,  игриво  обняв  ее  Кэнайна с  любопытством наблюдала за  ним –  она никогда еще не  видела,  чтобы он  улыбался или проявлял по отношению к матери какие-то чувства.

Женщины быстро ощипали гусей  и  стали  разделывать их,  и  Кэнайна с испугом  и  отвращением  увидела,  как  дети,  визжа,  начали  швыряться гусиными потрохами.  Родители громко бранили за то ребят, и все потроха, которые  они  успели  растащить,   немедленно  были  собраны  и  надежно припрятаны.  Каждая  женщина,  которой  достался  гусь,  разрезав птицу, поделилась с  каким-нибудь  другим семейством,  глава  которого пришел с пустыми руками.  Дэзи Биверскин раздала большую часть своего гуся. В тот вечер во всех вигвамах мускек-оваков варилось в котле гусиное мясо.

Мать  Кэнайны тушила гуся на  костре у  вигвама,  на  краю костра она поставила кастрюльку с потрохами – пусть доходят потихоньку. В тот вечер они ужинали при свете костра,  сидя на корточках на сырой земле. Потроха были жирные,  и  Кэнайна не смогла их есть,  но вареное мясо,  вкусное и нежное,  пришлось ей  по  вкусу,  и  чуть  ли  не  впервые за  месяц она почувствовала, что сыта.

В  ту  ночь при  желтоватом свете луны,  проникавшем в  их  крошечный вигвам,  Кэнайна увидела,  что  родители лежат,  тесно прижавшись друг к другу   под   одеялом,   и   ласково   перешептываются.   Супруги  будто преобразились,  подавленность и  удрученность  прежних  недель  внезапно развеялись.  Кэнайна и  сама  ощутила в  своем  маленьком тельце трепет, высвобожденный началом весенней охоты на  гусей:  эта  пора  принесла не только обилие пищи  голодным желудкам,  но  и  облегчение и  спокойствие измученным душам.  Возвращение гусей раздуло едва тлевшее пламя жизни, и люди мускек-овак вновь обрели радость жизни.  Тогда еще Кэнайна не знала об особом,  "взрослом" смысле тех дней и догадалась о нем лишь много лет спустя –  по статистике рождаемости ее соплеменников.  В феврале на свет появлялось несравненно больше детей мускек-оваков,  чем  в  любом другом месяце, – ровно через девять месяцев после радостного возвращения нискук в болотный край на побережье залива Джемса.

Лежа в ту ночь на подстилке из пихтовых веток,  Кэнайна знала, что от волнения не сможет уснуть.  Родители лежали в  обнимку на своей кровати, беспокойно ворочались и вроде бы тоже долго не спали.

В  следующие дни дел было выше головы.  Мужчины охотились,  а женщины разделывали  и  готовили  подстреленных охотниками  нискук.  Нужно  было ощипать и  разделать птицу,  собрать перья в  мешок.  Из мяса и потрохов кончиком  ножа  извлекались дробинки  и  складывались в  жестяные банки, охотники смогут их использовать вновь.  Вялили гусятину впрок. Кэнайна с интересом наблюдала за  тем,  как женщины ловкими взмахами ножа отделяли толстую грудку от ребер – от каждой тушки отрезался цельный кусок, потом куски  выставлялись для  вяления  на  колышках  из  ивовых  прутьев  над медленным огнем.

Еды было вдоволь,  но  во всех других отношениях жизнь в  лагере была трудней,  чем в  Кэйп-Кри.  Здесь в  их  вигваме пол не имел настила,  и Кэнайна спала одетая,  закутавшись в  подстилку из кроличьих шкурок,  на голой земле,  прикрытой тонким слоем валежника.  Часто шли дожди, убогий вигвам протекал, и Кэнайна мерзла.

Женщины были слишком заняты,  чтобы печь лепешки, и по нескольку дней подряд они ели только вареное гусиное мясо и пили, забелив мукой, густой чай  или жирный бульон.  Сначала Кэнайна ела с  аппетитом,  но  в  котле скапливался жир, и с каждым разом похлебка становилась все жирнее, и уже через неделю она смогла выносить ее лишь по разу в день.

Потом лед на прудах и озерах треснул и растаял. Гусиные стаи исчезли, – разбившись на пары,  птицы начали вить гнезда в укромных местах. Охота закончилась через три недели, индейцы разобрали вигвамы и возвратились в Кэйп-Кри.

В июне дни стали длиннее, и теперь было вдоволь еды. Каждое утро Дэзи Биверскин спускалась в каноэ в устье реки проверить сети и теперь обычно брала по  нескольку рыбин в  день.  Время от  времени она варила вяленую гусятину из  своих запасов.  Но  обычно еда состояла из мяса и  лепешек, Кэнайне страшно хотелось овощей и фруктов, и желание это все возрастало.

Позавтракав,  отец удалялся и проводил день,  играя в карты с другими мужчинами или просто валяясь на  травке и  глядя на проплывавшие по небу огромные белые кучевые облака.  Пока он так грелся на солнышке, мать без устали трудилась.  Таскала воду с реки,  собирала хворост, рубила сучья. Шила из  лосиной кожи изукрашенные бисером мокасины и  тапочки,  которые потом обменивала в лавке Компании Гудзонова залива на табак.

Кэнайна,  отличавшаяся сообразительностью и  живым умом,  легко опять научилась говорить на  языке кри и  вскоре уже разговаривала с  матерью, правда,  пока не так уж свободно,  но когда они говорили не торопясь, то понимали друг  друга.  Дэзи Биверскин не  отличалась чистоплотностью,  и Кэнайна ненавидела трубку,  которую она непрестанно сосала, но мать была добра,  не скрывала,  что любит Кэнайну,  и  та отвечала ей взаимностью. Кэнайна спрашивала себя,  купались бы белые чаще,  чем Дэзи,  если бы им пришлось таскать воду с реки,  взбираясь по крутому откосу, потом рубить дрова для костра, чтоб разогреть ту воду и мыться в жестяном тазу, таком маленьком, что даже Кэнайна не могла в него сесть.

Однако с  отцом  Кэнайна не  разговаривала никогда.  В  недолгую пору гусиной охоты он  подобрел,  повеселел,  но  теперь снова стал мрачным и молчаливым и  едва  обращал внимание на  Кэнайну.  Когда  во  время  еды оказывалось,  что нож у  отца,  а Кэнайне хотелось отрезать себе кусочек мяса, она просила мать передать ей нож, потому что, если б она попросила отца,  тот  попросту  не  обратил  бы  на  нее  никакого  внимания.  Она побаивалась его  и,  стараясь не  попадаться ему на  глаза,  приходила к концу  трапезы.  Мать  понимала ее  и,  не  говоря  ни  слова,  тоже  не прикасалась к  еде,  пока не  придет Кэнайна.  Кэнайна со  страхом ждала наступления осени,  потому что  тогда они направятся на  каноэ далеко от побережья,  на  свою  зимнюю  охотничью  стоянку,  и  семья  останется в одиночестве на всю зиму. Тогда отец окажется еще ближе, и избегать с ним встреч будет уже невозможно.

Прошло месяца четыре с тех пор, как Кэнайна вернулась из санатория, и вот однажды утром она проходила мимо дома супругов Рамзей.  Она шла этим путем обычно одна и чаще всего утром,  пока солнце светило прямо в окна, и  можно разглядеть,  какая в  доме обстановка.  Сегодня она  тоже пошла одна,  но  на  сей раз Джоан Рамзей сидела на открытой веранде и  что-то шила.  Миссис Рамзей была  высокая дама,  узколицая и  постоянно чему-то улыбающаяся,  с  черными,  поседевшими на  висках волосами.  Она  носила красивые платья из ситца с цветами,  совсем непохожие на темные, мрачные байковые платья простого покроя, которые шили себе женщины мускек-овак.

Кэнайна шла медленно,  украдкой поглядывая на дом и  на миссис Рамзей сквозь  планки  белого  забора.   Она  повернула,  пошла  обратно.  Мать запретила ей входить за ограду,  туда,  где раскинулась лужайка с яркими клумбами.  И Элен Чичикан говорила,  что это "очень строгое правило". Но Кэнайне страшно хотелось поговорить с  миссис Рамзей так,  как ей прежде случалось разговаривать с  медсестрами в  санатории.  Белые женщины были всегда радушны и  милы;  их нечего было бояться.  И  может быть...  нет, Кэнайна даже знала наверняка,  что у миссис Рамзей есть книжки,  которые можно бы взять почитать.

Она  медленно отворила калитку,  петли  скрипнули,  и  миссис  Рамзей подняла глаза от шитья. Кэнайна быстрым шагом пошла по дощатому настилу.

– Добрый день, – сказала она, стараясь быть как можно вежливей.

– Здравствуй, – откликнулась миссис Рамзей с доброй и теплой улыбкой. – Ты ведь Кэнайна,  не так ли?  Дочка Биверскинов,  которая вернулась из санатория?

– Да,  –  ответила Кэнайна.  Она остановилась на  крыльце веранды,  с любопытством  заглядывая  в   дом  через  раскрытую  дверь,   и  увидела полированный стол,  на котором лежали газеты и  журналы и  стояла ваза с цветами.

– Иди сюда и садись, – сказала Джоан Рамзей.

– Спасибо, с удовольствием, – ответила Кэнайна и присела на стул.

– Ты  прекрасно  научилась говорить  по-английски Понравилось тебе  в санатории? Или ты рада, что вернулась домой?

– В санатории лучше, – сказала Кэнайна. – У меня была большая кровать для меня одной.  И  за  обедом,  завтраком и  ужином мне давали тарелку, вилку и  нож.  Везде чистота.  А  в  нашем вигваме нечисто.  И  еще я  в санатории научилась читать,  но теперь у меня нет книжек, и я боюсь, что снова разучусь.

Она замолчала и искоса взглянула на миссис Рамзей.

– А у вас есть какие-нибудь книжки? – спросила она. – Легкие, которые я могла бы читать?

– Ну конечно,  есть,  –  быстро ответила миссис Рамзей.  Она казалась взволнованной.  – У меня тоже была маленькая девочка,  как ты,  Кэнайна. Только теперь она уже большая и работает в городе,  на юге. Уверена, что она с радостью отдала бы тебе свои книжки.

Джоан Рамзей вскочила на ноги.

– Подожди, – сказала она, – сейчас принесу.

– А можно мне войти с вами? – поспешно ввернула Кэнайна. – Если вы не возражаете. Я совсем не бываю теперь в настоящих домах.

Едва  проронив эти  слова,  Кэнайна сообразила,  что  поступила очень плохо. Но миссис Рамзей схватила ее за руку, улыбнулась и сказала:

– Конечно, дорогая, входи.

Она привела Кэнайну в гостиную,  усадила на диван и велела подождать, пока сама сходит наверх за книжками.  Кэнайна осматривала комнату,  чуть не задыхаясь от восторга.  Здесь было великолепно. На стенах желтые обои в  красных  розочках,   и  шторы  на  окнах  тоже  желтоватого  оттенка. Электрическое освещение,  радиоприемник и по обе стороны большого камина книжные полки  со  множеством книг.  Кэнайна с  жадностью обвела комнату взглядом.

Миссис Рамзей возвратилась в гостиную,  села на диван, и Кэнайна, вне себя от  счастья,  увидела у  нее  в  руках несколько книг.  Они  вместе просмотрели их.  Книжек было  пять  и  самая  большая называлась "Черный красавец",  –  Кэнайна вспомнила,  что точно такая же была в  санаторной библиотеке.

– Вот эта большая – про одну лошадь,  – сказала миссис Рамзей.  – Но, может, такая толстая книжка для тебя еще трудновата, а Кэнайна?

– Вовсе  нет!   –  воскликнула  Кэнайна.  –  Я  уже  читала  ее  и  с удовольствием прочла бы еще раз.

Джоан Рамзей сказала,  что когда она прочтет эти,  то может прийти за новыми.  Потом стала расспрашивать,  как ей живется в вигваме. Спросила, где она спит,  и  Кэнайна сказала,  что спит на  полу,  на  подстилке из пихтовых веток. Спросила про еду, и, когда Кэнайна рассказала, что и как они едят, улыбка сошла с лица миссис Рамзей.

– Ты знаешь,  сколько ты весила,  когда тебя выписали из санатория? – спросила она.

– В самый последний раз – семьдесят шесть фунтов.

– Давай-ка  посмотрим,  сколько ты  весишь  теперь,  –  миссис Рамзей поднялась. – Наверху в ванной есть весы. Пойдем!

Кэнайна обрадовалась,  что  сможет увидеть ванную Рамзеев,  и  охотно отправилась наверх  и  встала  на  весы.  Она  весила  шестьдесят восемь фунтов.

– Этого я и боялась,  – сказала миссис Рамзей.  – Это дурной признак. Ты растешь и должна прибавлять в весе.

Они  вновь спустились вниз,  и  Джоан Рамзей дала  ей  большой стакан молока.  Молоко было  сладкое и  холодное,  она  впервые пила его  после выписки из санатория.  Моментально выпила весь стакан,  и  миссис Рамзей налила ей  второй.  Кэнайна знала,  что  это никак не  может быть свежее молоко из бутылок, какое давали в больнице. Его делали из порошка, но на вкус   оно   ничем  не   хуже  свежего.   Потом  Кэнайна  взяла  книжки, поблагодарила миссис Рамзей и  отправилась домой.  Возбужденная,  бежала она  по  тропинке среди  индейских вигвамов,  крепко  прижимая книжки  к груди. Она влюбилась в эти книжки. И влюбилась в Джоан Рамзей.

Когда она  вошла в  вигвам,  отец  завтракал –  его  маленькие темные глазки сразу впились в ее книжки.

– Откуда ты их взяла? – спросил он быстро на гортанном кри.

– Мне дала их миссис Рамзей.

– Отнеси обратно.

Слезы застлали глаза Кэнайны.

– Почему? – спросила она.

– Ты  должна отнести их,  –  повторил отец,  –  потому что от них нет никакой пользы детям мускек-оваков. Ты должна научиться управлять каноэ, дубить шкурки,  ловить кроликов силками – мы живем этим, это кормит нас. В больнице тебя этому не учил, тебя учили читать книжки, тебя учили, как стать белой,  но ты не белая,  ты мускек-овак. Скоро нам отправляться на зимнюю стоянку,  мы там охотимся. Придется не раз тащить волоком лодку – большая тяжесть.  Ты сейчас слишком слаба.  Начинай таскать воду, колоть дрова, чтобы поскорее окрепнуть. Времени осталось мало.

Широкие  ноздри  отца  раздувались от  гнева,  и  черные  брови  были насуплены так, что из-под них едва виднелись глаза.

За  эти несколько секунд он сказал Кэнайне больше,  чем за все четыре месяца, что она провела в Кэйп-Кри. И внезапно закончил словами, которые объяснили все.

– Горько охотнику мускек-оваку терять всех своих сыновей, горько, что у него осталась одна только дочь,  – сказал он.  – Но еще горше, когда у него заберут эту дочь и она возвернется не мускек-овак,  а белая, только со смуглой кожей.

Кэнайна молча сидела на кровати. Вскоре отец вышел из вигвама, пришла мать и  села рядом с  ней.  Она обняла Кэнайну,  и они долго сидели,  не говоря ни слова.

Но книжек она не вернула.  После полудня,  когда они вдвоем с матерью сидели в вигваме,  кто-то откинул парусиновый полог,  и вошел отец, а за ним миссис Рамзей и рослый,  остроносый индеец.  Кэнайна узнала его: это был  Джок,  приказчик в  лавке Берта Рамзея,  один из  немногих индейцев Кэйп-Кри, которые могли говорить по-английски. Он почти все время служил переводчиком в  лавке  Компании  Гудзонова залива.  Кэнайна  испугалась, увидев их.

– Миссис Рамзей хочет поговорить с нами, – сказал Джо Биверскин своей жене.

Все уселись, Джоан Рамзей и Джок – на стулья, а Биверскины – все трое – на кровать.

Миссис Рамзей повернулась к Кэнайне и с ласковой улыбкой сказала:

– Поди пока поиграй, детка!

Кэнайна вышла.  Они будут говорить о ней! Девочка прокралась к задней стенке вигвама и  тихонько опустилась на землю.  Она ясно слышала миссис Рамзей.  Время от  времени та останавливалась,  чтобы Джок мог перевести то, что она сказала.

– Кэнайна больше не  больна,  –  сказала она,  –  но  она пока слабее других детей.  Я  пришла сказать вам,  что,  по-моему,  этой зимой ее не следует брать с  собой в лес.  Она не может,  как вы,  питаться всю зиму одними лепешками и мясом бобров.  Ей нужна другая, хорошая пища: молоко, рыбий жир,  фрукты,  овощи.  Если вы согласитесь,  она могла бы провести зиму в интернате для индейцев в фактории Мус. Она так хорошо училась в  школе при  больнице,  я  считаю,  что вы  должны ее отпустить.

– Нумвах! – на диалекте кри это означало "нет". Это был голос матери, и Кэнайна, примостившаяся у вигвама, ясно и четко его расслышала.

Воцарилось молчание, потом Джоан Рамзей заговорила снова:

– Она похудела.  Потеряла восемь фунтов.  Это дурной знак. Неужели вы хотите, чтобы вернулся кашель и врачи снова забрали ее в больницу?

Потом заговорил отец на языке кри:

– Да, пускай она идет в школу. В лесу она будет только обузой. Она не годится для жизни мускек-оваков.

– Нумвах! – снова сказала мать.

– Миссис Биверскин...  Пять раз вы в  муках рожали детей,  и пять раз приходила беда:  кашель или голод,  и дети умирали. Потом на свет явился шестой,  и  опять пришел кашель,  но  на  этот раз  вовремя прибыл врач, Кэнайна уехала к  белым в  больницу и осталась жива.  Неужели она должна погибнуть теперь?  Неужели вы  хотите вернуться весной из  лесов вдвоем, только вы и  ваш муж,  как случилось с вами пять раз?  Ведь у вас уже не будет детей.  Ваше время прошло.  Я знаю это, потому что больше не вижу, чтобы  перед  вигвамом Биверскинов каждый  месяц  сушились мягкие клубки мха. Кэнайна – ваш последний ребенок. Вы должны отпустить ее в школу.

Кэнайна услышала тихий плач матери,  и  Дэзи Биверскин больше ни разу не  сказала "нумвах".  Долго  никто  не  говорил ничего,  потом  Кэнайна услышала слово, которое изменило всю ее жизнь: "Ага".

Джок перевел это слово Джоан Рамзей:  миссис Биверскин согласна,  она говорит "да".