Текст книги "Чужак с острова Барра"

Автор книги: Фред Бодсворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЧУЖАКИ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Годовой цикл  поведения птиц подчиняется ряду внутренних побуждений и импульсов,  отчего  у  птицы  почти  не  остается  необходимости,  да  и возможности сознательного выбора или решения. Усиление и ослабление этих импульсов связано  с  увеличением и  сокращением количества определенных гормонов, и железы, которые их выделяют, настроены на циклический ритм в соответствии с изменениями окружающей среды,  в связи главным образом со сменой времен года, с удлинением дня весною и сокращением – осенью.

Весной,  когда дни становятся длиннее,  возрастает выделение гормонов половых желез,  и  половое влечение,  дремавшее с  прошлого лета,  вновь пробуждается.   Вместе  с  ним  приходит  и  стремление  к  перелету  на традиционные гнездовья сородичей.  Там стая разбивается на пары, которые вьют гнезда.  В  конце" лета,  когда половой инстинкт уже удовлетворен и лихорадочный прилив половых гормонов прекратился, птицу вновь охватывает беспокойство:  ею овладевает стадное чувство, стремление вновь оказаться среди сородичей, стремление вернуться на зимние пастбища своего вида.

После лета,  проведенного в уединении па озере Кишамускек, Белощека и его  канадку  начало  одолевать желание вновь  примкнуть к  стаям  своей породы.

Поначалу Белощек ясно ощущал,  что его подруга не такая, как он, и он смутно догадывался,  что  с  этой  ее  особенностью должен быть каким-то образом связан тот  странный,  лежащий далеко от  моря  край,  куда  она привела его.  Однако  его  привязанность к  ней,  подогреваемая взаимным влечением, в долгие жаркие летние дни постепенно окрепла, и он понемногу привык  к  тихим  пресным водам  Кишамускека,  зажатого со  всех  сторон болотами  и  лесами.   Временами  его  по-прежнему  одолевало  страстное стремление  к   необузданной  свободе  беспредельного  океана,   но  это случалось тем реже, чем нежнее становились его отношения с подругой.

Началась линька и  положила конец этой фазе годового цикла.  Любовные игры теперь прекратились,  поскольку поток вызывавших их гормонов иссяк. Привязанность Белощека к подруге не исчезла, но прежний жаркий пыл угас, и  его  вытеснило новое желание –  стремление соединиться с  сородичами, беспокойный зов зимовья.

Потом  короткая  встреча  с  людьми,  которые  нацепили  им  на  лапы блестящие кольца,  а  на  шею желтые ленты,  ужасная операция,  пока она длилась,  но позабытая затем так же быстро,  как она совершилась.  Потом отросли  маховые  перья,   и  вновь  вернулась  способность  летать.   И воспоминания, смутные и обрывочные, в течение долгих месяцев хранившиеся в дальних уголках его мозга,  вдруг обрели ясность и живую силу. Теперь, в преддверии перелета,  Белощеку частенько вспоминался остров Барра, его отмели, заросли морской травы и пенный морской прибой.

В  холодный темный день на  исходе августа,  когда пожелтевшие листья осин хрустко трепетали   под  северным  ветром,  Белощек и  его  подруга поднялись в  воздух,  по  сильному возбуждению,  которое к  тому времени накопилось в  них,  зная,  что  наступил перелет.  Они  набрали высоту и повернули на восток, к заливу Джемса; желтые ленты развевались по ветру. Белощек видел,  как позади истаивает в  дымке усеянная островками лазурь Кишамускека,  он знал,  что, несмотря на всю его неприязнь, теперь здесь для   него   место  гнездовья,   освященное  летним  любовным  ритуалом, святилище,  к  которому он  неизбежно вернется на следующий год вместе с подругой, чтобы свить там гнездо.

В  тот вечер они пересекли берег залива Джемса и ненадолго опустились на воду в миле от берега.  Хотя вода здесь и содержала соль,  эти мелкие илистые тепловатые воды  не  могли  утолить и  даже  уменьшить тоску  по океану,  которая по-прежнему мучительно терзала Белощека. В сумерках они вновь поднялись в  воздух и  примкнули к стае канадских гусей на унылом, поросшем клюквой болотце неподалеку от  берега.  Его подруга возбужденно гоготала,  когда  они  опустились  среди  других  гусей;  Белощека  тоже охватило волнение, но чувство это заглушали неясные сомнения и опасения.

Вместе  со  стаей  они  неделю  летели  вдоль  побережья,  кормились, укрепляли крылья  для  долгого  перелета.  Повстречали великое множество других гусей,  многие сотни и  тысячи их,  так  как  залив Джемса служил сборным  пунктом гусиных стай  всей  восточной Арктики и  полярной зоны. Собственная  их  стая  все  время  умножалась:  в  нее  вливались  вновь прибывшие пары и семьи.

Белощека сбивало с  толку,  что  они прилетали с  севера.  Он  хорошо помнил весенний полет  и  знал,  что,  если  хочешь вернуться к  морю  и попасть домой,  надо лететь вдоль побережья на  север.  Однако ж  другие гуси как  раз  двигались с  севера,  оттуда,  куда толкала его  тоска по родному краю.

Много  раз  на  дню  поглядывал  он  в   сторону  манящего  северного горизонта.  В  конце  концов,  не  в  силах больше противиться зову,  он полетел туда  один,  призывая подругу следовать за  ним.  Она  тотчас же поднялась  в   воздух,   скрипучим,   отчаянным  криком  приказывая  ему вернуться.  Призывая его,  умоляя,  она летела за  ним,  пока оставшаяся позади стая  не  скрылась из  виду.  Тогда она  стала кружить на  месте, отказываясь лететь дальше.

В сотне ярдов впереди Белощек тоже стал описывать круги, оба громко и страстно кричали,  не  в  силах понять поступков друг друга,  не  зная о разных маршрутах перелета,  которые тянули их.  Он  долго  ждал,  улетая далеко вперед,  затем возвращаясь назад.  В конце концов он отказался от своего намерения и  вернулся к ней.  Снова вместе они полетели назад,  к стае, мягко, гортанно переговариваясь на лету.

Теперь Белощек знал,  что должен остаться с  ней.  Она не  полетит за ним. Значит, он должен следовать за ней куда бы то ни было.

Еще две недели оставались гусиные стаи на берегах залива Джемса,  все возраставшее беспокойство гнало их в дальние полеты вдоль побережья,  но залив они не покидали.  В середине сентября над районом Гудзонова залива – залива Джемса постепенно образовалась зона низкого давления, и два дня непрерывно лили теплые дожди.  Когда дожди прекратились,  подул северный ветер,  небо прояснилось,  и  под синим солнечным небосводом воздух стал свеж,  сух  и  прохладен.  Это означало,  что вслед за  низким давлением теперь сюда движутся массы арктического воздуха с высоким давлением. Это означало,  что в  течение двух,  а может,  и трех дней между этими двумя зонами  будет  существовать широкий коридор,  по  которому будут  гулять сильные северные ветры, пробираясь в самое сердце континента.

Собравшиеся  у   залива  Джемса  канадские  гуси  не   понимали  всех метеорологических тонкостей,  вызвавших эти изменения, знали только, что эта  погода  обещает  им  постоянный,  надежный попутный ветер,  который облегчит полет на юг.  Вот уже неисчислимые поколения гусей пользовались для своих перелетов движением воздуха в  континентальных масштабах – той техникой,   которая  используется  и  современной  авиацией  и  получила название "полет по изобаре". Старые птицы первыми учуяли перемены, когда еще падали последние капли дождя. И вдоль всего пятисотмильного илистого побережья залива  Джемса  старые  гусаки вытягивали шеи,  склонив голову набок,  разглядывали небо и  трубили,  глядя на рассеивающиеся тучи.  Их беспокойство быстро передавалось от  одной птицы к  другой,  от  стаи  к стае.

Стая,  к которой прибился Белощек, расположилась в южной части залива Джемса.  Птицы  оживленно  гоготали,  размахивая  большими  крыльями,  и Белощек знал,  что время отлета не за горами.  В южной части залива небо все еще было затянуто тучами и чуть моросил мелкий дождь, а с севера уже потянулись пролетавшие в вышине гусиные стаи. Это говорило о том, что на севере  установилась ясная  погода и  начался перелет гусей,  потому что гуси отправляются в странствие лишь при ясном небе,  хотя,  двинувшись в путь и  очутившись в  полосе непогоды,  уже не  останавливаются и  летят дальше.  Бесконечным потоком тянулись они на юг, неровными цепочками или клиньями,  высоко над  землей,  как всегда летят водоплавающие в  долгих перелетах,  их заливистые трубные клики едва доносились до раскинувшихся внизу отмелей и сфагновых болот.

Напряженно,  с нелегким сердцем держался Белощек рядом с подругой. На западной стороне горизонта расчистилась полоска ясного неба и поползла к ним  навстречу.  Беспокойство в  стае все нарастало,  старые птицы часто пускались  бегом  навстречу ветру,  размахивая крыльями,  словно  пробуя воздух. Они перестали есть и ждали, вытянув головы к небу.

Полоса,  которая  разграничивала столкнувшиеся  и  противоборствующие воздушные массы,  обрушилась на  них  чередой стремительных,  порывистых шквалов,  налетела клочьями тумана,  потом вдруг воздух стал прохладен и сух,  с  севера потянул свежий ветер.  Полоса непогоды миновала – теперь распространилась зона высокого давления.

Старые  гуси  возбужденно  загоготали.   Внезапно  вся  стая  целиком взвилась  ввысь,  сотрясая  воздух  ударами  множества крыльев.  Белощек пристроился в хвосте.  Под ними поплыли темные полоски лесов, и Белощека вновь охватил страх перед полетом над  сушей.  Он  летел на  юг,  каждой жилкой своей ощущая, что его тянет на север, к океану. Отдалявшиеся воды залива  Джемса  манили его  назад,  а  летевшая перед  ним  гусыня звала вперед,  ц,  нежная,  призывная мольба,  так явно звучавшая в ее голосе, была песней сирены,  сопротивляться которой он не мог.  Он последовал за подругой.

Они  выровнялись и  на  высоте  полумили образовали клин  –  там  дул крепкий  северный  ветер,   на  который  не  оказывало  влияния  трение, ослабляющее ветер и  меняющее его  направление в  нижних слоях.  Белощек пристроился не впереди,  а позади своей подруги, потому что вела она. Он летел в  края,  которых никогда прежде не  видел.  Он не знал,  куда они держат путь. И мог только покорно следовать за ней.

Вылетели  под  вечер.   Далеко  внизу  ландшафт  постепенно  менялся. Поначалу   преобладали  бронзовые  краски   бескрайних  болот,   местами перемежавшихся  зелеными  пятнами  хвойного  леса.   Потом  пятна  стали разрастаться,  сливаясь вместе, пока в сумерках, когда в меркнущем свете леса  из  зеленых превратились в  черные,  они  словно  сплошным пуховым одеялом не покрыли землю.

В   первые  часы  полета  при   дневном  свете  темная  полоска  туч, обозначившая  край  отступающей  бури,   проходила  совсем  недалеко  на востоке,  они  летели более  или  менее параллельно ей.  Когда наступила тьма,  наконец скрывшая эту  полосу,  она  все  равно была там,  пухлая, черная, грозная. А может, она даже подступила ближе, так как гуси летели в  юго-восточном направлении со  скоростью,  которая  намного  превышала движение бури на восток.

Стояла темная,  безлунная ночь. Сперва Белощек потерял из виду землю, потом перестал видеть стаю,  кроме ближайших к нему птиц.  Теперь более, чем  когда-либо,  чувствовал он  свою  зависимость от  летевшей  впереди канадки.  Он держался поблизости от нее,  опираясь крыльями на идущие от нее завихрения воздуха,  почти не  отрывая глаз от  ее  призрачной тени, слабо вырисовывавшейся перед ним.

Прошел уже час с тех пор,  как стемнело,  когда они внезапно попали в теплое встречное течение и  их стало мотать из стороны в сторону.  Затем перед ними выросла серая стена облаков. Они нырнули под нее, потому что, хотя гуси и  способны лететь сквозь туман и  облака,  они по возможности стремятся избежать этого. Поднырнув, они могли, как и прежде, оставаться в  потоке холодного сухого воздуха,  так как старые гуси в стае по опыту знали,  что  холодный воздух длинным косым клином вторгается под  теплые воздушные массы отступающей бури.

Они спустились на  сто футов и  перестроились.  Теплый воздух и  тучи сомкнулись над ними, закрыв звезды.

Через  несколько  минут  облака  вновь  показались впереди  –  нижняя подкладка туч полого спускалась к  поверхности земли,  вдоль границы меж холодным и теплым воздухом.  Стая спустилась еще пониже,  продолжая свой полет.

Они летели так с полчаса,  постоянно спускаясь все ниже и ниже, чтобы оставаться под слоем облаков.  По мере того как они спускались, под ними начали смутно вырисовываться леса и озера.  Теперь стая летела почти над самыми  верхушками  деревьев,  облака  перед  ней  смешались  с  плотным туманом,  приникшим к самой земле.  Белая стена тумана,  подобно меловой скале,  выросла  перед  ними.  Летевший  впереди  гусак  издал  громкий, предупреждавший об опасности клич,  и они ринулись прямо на эту стену, и теплый туман оку-тал их со всех сторон.

Внезапно Белощек перестал видеть что бы  то  ни  было,  не видел даже своей  подруги,  летевшей на  один-два  ярда  впереди.  Вокруг испуганно загалдели гуси, и по их беспорядочным крикам Белощек догадался, что клин начал  распадаться.  В  стае  воцарилось смятение.  Порой  крики звучали громко и  близко,  потом доносились издалека,  приглушенные туманом.  Он цеплялся  за  слабое  завихрение воздуха,  которым  отмечался полет  его подруги,  стараясь  выделить  ее  голос  в  перекличке  других  гусей  и непрестанно отвечая ей немного похожим на тявканье криком. Все его перья шли  от  нервных  окончаний,  и  Белощек  был  необычайно чувствителен к малейшим переменам давления и направления ветра,  но,  несмотря на такую чувствительность,  для  того,  чтобы  лететь  за  ней  в  поглотившей их непроглядной тьме,  ему требовалась вся сосредоточенность,  на  какую он был только способен.

Теперь крики гусей слабо доносились издалека, потом он понял, что они раздаются к тому же и сверху.  Птицы набирали высоту,  ища в ней защиты. На жуткие две-три секунды он потерял след подруги,  затем вновь отыскал, определив, что она тоже поднимается выше, удаляясь от верхушек деревьев, в  опасной  близости  поднимавшихся понизу.  Теперь,  когда  расстроился горизонтальный полет, следовать за ней стало еще труднее.

Несколько  минут  он  держался  за  ней,  неуклонно  набирая  высоту, временами  ненадолго  теряя  и  опять  находя  ее  след.  Чем  выше  они поднимались, тем сильнее становились завихрения. Потом мощный восходящий ток подхватил Белощека, за каких-нибудь две секунды швырнул его ввысь на шестьдесят  футов.  Он  поборол  этот  ток  и  вновь  обрел  способность управлять полетом,  но  теперь соединявшая их  связь  оборвалась,  и  он мгновенно понял,  что ее уже не вернуть. Он позвал ее, безнадежно послав в черную бездну ночного неба безумный,  отчаянный стон.  Ему показалось, что издали он услышал ее ответ,  но то было слишком далеко,  и он не мог установить направление. Потом наступила тишина.

Белощек остался один.

Для  тысяч канадских гусей,  захваченных в  ту  ночь  полосой тумана, протянувшейся через все  Северное Онтарио,  это был всего лишь краткий и довольно безобидный эпизод.  Попавшие в  зону  самого  густого тумана  и оттого  распавшиеся стаи,  достигнув областей ясной  погоды,  образовали новые стаи.  У разрозненных пар были все шансы воссоединиться на пути на юг или же на зимовьях; в худшем случае они наверняка могли отыскать друг друга весной по возвращении к местам гнездовий.

Для Белощека это была катастрофа.  Он  не  знал,  где лежат те  места зимовий.  Полет над  сушей вдали от  моря внушал ему  страх,  даже когда рядом,  вселяя уверенность,  летела его подруга и другие гуси. Теперь, в одиночку, полет обратился в ужас.

С час бесцельно летел он вперед, потом фронт непогоды отошел, и туман рассеялся. Сквозь мглу проступили неясные очертания местности. Он увидел озеро и  опустился на него,  в  страхе держась посреди озера,  как можно дальше от черных, грозно подступавших со всех сторон берегов.

Он должен лететь на поиски подруги.  Должен лететь быстро, потому что она улетает все дальше и дальше. Но его сковал страх.

Его  терзали два противоположных чувства –  тоска по  морю и  Барре и влечение  к  подруге.   Когда  она  была  рядом,  выбор  давался  легко, автоматически,  сам факт ее  физического присутствия создавал между ними такую связь,  которой он  не  мог  разорвать.  Но  теперь-то  связь была порвана.  Подруга улетела.  И страстное желание увидеть море и скалистые берега Барры стало неотвязной, мучительной потребностью.

Несколько часов  боролся  он  с  искушением,  потом  повернул  против северного ветра и полетел.  Он взмыл высоко над горбатыми берегами озера и двинулся навстречу сверкающему сиянию северных небес.

На  рассвете,   подобно  туго  натянутой,   зеленой  ткани,  под  ним раскинулись воды залива Джемса,  но он без передышки продолжал лететь на север.  Где-то  там,  за  этим  бесконечным,  извилистым берегом,  лежит громадное море.  А где-то там,  еще дальше,  за морем,  – он лишь крайне смутно представлял себе где – лежит остров Барра.

Буря прошла,  и  небо прояснилось.  Развевавшаяся него на  шее желтая лента ослепительно сверкала в лучах восходящего солнца.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Сквозь  стук  ткацкого станка Мэри  Макдональд услышала,  как  машина почтальона, кряхтя, въезжает в гору по песчаному проселку. Она перестала нажимать на педаль и устало склонилась над полотнищем твида, выглянув из оконца лачуги.  Был сентябрь,  но  махэйр Барры все еще заливала блеклая желтизна поздних примул.  Почтовый фургон,  объезжавший лачугу с фасада, скрылся из виду,  Мэри прислушалась, не остановится ли он у их почтового ящика.

Теперь,  когда ткацкий станок замолк, она услышала вокруг иные звуки. Глухо  шумело  море,   в  соседней  комнате  храпел  Большой  Сэмми,  за перегородкой громко возились крысы,  вечно выгрызавшие мучной клей с той стороны обоев.

Волосы Мэри  совсем поседели,  лицо  побледнело от  долгого сидения в помещении  за   ткацким  станком.   Ее   фигура,   смолоду  неуклюжая  и бесформенная,  почти не изменилась с  годами.  В дни юности она казалась приземистой и  некрасивой,  но  теперь,  что ни говори,  Мэри Макдональд выглядела  более  привлекательной,   менее  неказистой,  чем  когда-либо прежде.  Уже в тридцать она казалась пожилой,  теперь,  когда ей было за пятьдесят, ее внешность и возраст снова пришли в равновесие.

Почтовый фургон остановился.  Сегодня она не  ожидала письма,  что бы это могло быть?  Не от Рори,  от него пришло письмо всего два дня назад. Вот уже месяц,  как она написала одной учительнице в  Глазго,  с которой когда-то дружила,  насчет возможности вернуться к преподаванию,  но и на это ответ был получен, и больше она не ждала никаких сообщений.

Письмо, которое она написала своей приятельнице в Глазго, было просто просьбой узнать о возможности устроиться на преподавательскую работу,  а не заявлением с  просьбой предоставить ей место учительницы.  Она писала вполне  откровенно  и   сообщила  подруге,   что  несчастлива  и  думает расстаться с  мужем,  но  не  сейчас,  а  ближе к  весне.  Она ничего не написала о том, что дело откладывается ради наблюдений за гусями. Ответ, который она  получила недели две  назад,  звучал обнадеживающе:  подруга писала, что Мэри без особого труда найдет место преподавателя.

Почтовый  фургон,  пыхтя,  удалился.  Мэри  поднялась из-за  ткацкого станка и через среднюю комнату, где на кровати спал муж, вышла на улицу. В последние месяцы Сэмми,  громко храпя,  спал так по нескольку часов на дню;  ему почти нечего было делать.  Единственным его занятием на  ферме остался  теперь  уход  за  небольшим стадом  овец,  дававших шерсть  для ткацкого станка Мэри.

Она прошла к ящику для писем.  А вдруг это все же от Рори?  После его возвращения с залива Джемса в Торонто она получила два письма,  но в них появилась какая-то странная грусть и  смутные намеки на то,  что в одном из писем он назвал "глупой несправедливостью в отношениях между людьми". Мэри слишком давно переписывалась с  ним,  чтобы не заметить,  что в нем происходит какая-то духовная ломка,  что какие-то тяготы вторглись в его жизнь. Может, теперь он написал поподробнее?

Но,  вынув письмо из ящика, Мэри сразу же увидела, что оно не от Рори – на конверте стоял штемпель Глазго.  Она пристально смотрела на письмо, и  у нее дрожали пальцы.  Прошла четверть века,  но она мгновенно узнала аккуратный, четкий почерк Джона Уатта.

Возвращаясь к дому,  Мэри разорвала конверт,  пальцы не слушались ее. Подойдя к  дверям и услышав храп Сэмми,  она внезапно передумала и пошла вниз, к морю. Она понятия не имела, что могло быть в письме, но оно само уже наполняло ее  сладостной тоской,  и  она вдруг решила,  что не может читать его там.

За  все время Мэри ни разу не приезжала в  Глазго и  с  тех пор,  как поселилась  на  Барре,   ничего  не  слыхала  о  Джоне  Уатте.  Ей  живо вспомнилось то письмо, в котором он расторг их помолвку, и его внезапная женитьба на стенографистке из университетской канцелярии. Это и вынудило ее тогда выйти за Большого Сэмми, но вина тут ее, а не Джона Уатта, и те горькие чувства,  которые она питала к нему,  вскоре рассеялись. Теперь, спустя столько лет,  снова держа в руках письмо от него, Мэри Макдональд испытывала лишь радостное, горячее волнение.

Она быстро шла вперед, пока не спустилась футов на сто ниже лачуги. И тут не утерпела, села на камень, торопливо вытащила письмо из конверта.

Джон  Уатт услышал,  что  она  подумывает о  возвращении в  Глазго на преподавательскую работу, и писал, что с нетерпением ждет встречи с ней. Он хочет помочь.  Он по-прежнему работает в университете,  профессор,  и охотно  использует все  свое  влияние,  чтобы  добиться  для  нее  места преподавателя.

"Не знаю, какие вести обо мне дошли до тебя, – писал он дальше. – Ты, наверное,  знаешь,  что моя женитьба тоже оказалась роковой ошибкой. Вот уже двадцать лет, как я развелся и живу один".

Мэри  глядела на  эти  слова,  пока они  не  расплылись у  нее  перед глазами.  Вновь перечитала она  это  место:  "...тоже  оказалась роковой ошибкой..." Почему он пишет – "тоже"?  Должно быть,  узнал в Глазго, что она собирается оставить мужа.  И  теперь радость,  которую вызвало в ней письмо Джона Уатта, сменилась огорчением и ужасом. Действительно ли, как он утверждает, в том вся причина, заставившая Джона написать ей?

И  все-таки Мэри жадно читала дальше.  Он  писал,  что по вечерам ему случается проходить мимо того серого каменного дома,  где  она  когда-то жила.  Дом нисколько не изменился.  И в парке у Клайда скамейки стоят на том  же  самом месте,  где  четверть века  тому назад они  читали стихи. Воспоминания о  прошлом,  исполненные тоски и  радости,  захлестнули ее, когда  она  читала эти  строки.  Ее  жизнь могла сложиться совсем иначе! Теперь  ее  пугали  незваные и  неподвластные ей  мысли,  которые  вдруг закружились у нее в голове. Нет, она не должна предаваться таким мыслям! Она  собирается уехать от  мужа –  по  крайней мере,  это она признавала оправданным,  – но и только, не больше. Она останется замужней женщиной, ее жизнь определил навсегда данный ею брачный обет.

Несколько раз  перечитала она  письмо,  раздумывая,  что  ответить  и следует ли вообще отвечать.  Весь день она проносила письмо за корсажем, чтобы Сэмми не  нашел его.  По  опрятному,  четкому почерку он наверняка догадается, что письмо не от Рори.

На  следующий день,  когда Сэмми не  было дома,  она  написала ответ. Писала  медленно,   тщательно,   обдуманно,  стараясь  выдержать  сухой, официальный тон.  Поблагодарила Джона Уатта за  предложенную ей помощь и сообщила,  что  пока  не  приняла  окончательного  решения  относительно возвращения в  Глазго.  Она  стыдилась писать Джону о  Сэмми и  домашних делах,  зато с гордостью написала о Рори и о том,  как им обоим нравятся белощекие казарки,  в особенности один гусь этой породы,  за которым она будет наблюдать нынешней зимой.  Она  долго не  могла придумать,  как бы закончить письмо,  потом не  без  колебаний написала:  "Буду рада  вновь повидаться с тобой".

Вчера она пришла было в  ужас от  своих мыслей и  попыталась подавить их, но теперь пустила все на самотек. Какая-то часть ее, которую она вот уже четверть века считала умершей,  оказывается, вовсе не умерла, только вся  сжалась и  дремала в  глубине души,  внезапно вспыхнув теперь ярким пламенем. Та самая часть, что однажды, всего лишь один-единственный раз, познала боль и блаженство любви.

Много месяцев не прикасалась Мэри Макдональд к скрипке,  но теперь ей вдруг  вновь захотелось играть.  Она  настроила инструмент и  провела по струнам  смычком.  Она  давно  не  упражнялась,  пальцы  не  гнулись,  и несколько минут она играла беспомощно. Но постепенно уменье былых времен вновь возвращалось к ней,  и вскоре она решила, что может взяться за тот трудный концерт Мендельсона,  который всегда  так  любила.  Обычно  Мэри играла,  пребывая в дурном расположении духа,  когда ей хотелось чуточку взбодриться,  теперь же  она  играла потому,  что радостная,  окрыленная мелодия концерта казалась глубоко созвучной ее изменившемуся настроению.

Осеннее солнце с каждым днем все дальше отступало на юг, разливая над Атлантикой ярко-розовые закаты. Дул порывистый ветер, приносивший туман, и дожди,  и высокий прилив, загоняя прибой высоко по дюнам Барры. Увяли, пожелтели и засохли примулы, лютики и тростник.

Непогожей октябрьской ночью,  когда  крыша  лачуги ходуном ходила под напором ветра  и  из  трубы сыпались на  земляной пол  искры,  вернулись белощекие казарки.  Мэри  услышала гогот первых вернувшихся птиц,  когда сидела на  кухне,  читая при  желтоватом свете стоявшей на  столе лампы. Крики гусей звучали слабо и  отдаленно,  лишь  временами заглушая грохот прибоя и вой ветра.  Мэри надела пальто и вышла на улицу.  Обошла вокруг лачуги и  повернулась к  морю –  ветер набросился на нее,  хлеща по лицу солеными клочьями пены.  Некоторое время  ничего нельзя было  расслышать сквозь завывание бури,  но, когда слух привык, Мэри, отключившись от тех звуков,  которых не хотела слышать, уловила доносившееся со стороны моря мелодичное, чуть напоминавшее тявканье гоготание казарок.

Двадцать пять раз приходила осень,  и  двадцать пять раз слышала Мэри этот гогот,  и  все же старое волнение всколыхнулось в  ней.  На сей раз возвращение казарок значило для нее много больше, чем когда-либо прежде. Быть может,  среди них и тот, о котором писал Рори, хотя Рори и говорил, что едва ли он вернется на Барру,  К  тому же она видит прилет казарок в последний раз.  Когда  будущей осенью  эти  большие птицы  вернутся сюда опять,  Мэри на Барре не будет,  и она не задрожит,  заслышав их дикие и вольные ночные крики.  Но  где бы  ни  привелось ей  быть,  каждый год с наступлением первых морозных октябрьских ночей они  всегда будут звучать в ее памяти. Все прочие подробности жизни на Барре она надеялась забыть, но  никогда не забудет звонких криков белощеких казарок,  потому что они составляли  не  только  часть  ее  воспоминаний,   они  были  частью  ее собственного сердца!

Целый час простояла она,  прижимаясь к стене дома,  лицом к морю.  По большей  части  крики  гусей,  долетавшие издалека,  звучали  глухо,  но несколько стай пролетели совсем близко,  и  ветер ясно и внятно донес их гогот,  хотя самих птиц и  нельзя было различить в черной пропасти неба. Наконец Мэри вновь вошла в  дом и перечитала написанное еще летом письмо от Рори,  чтобы освежить в  памяти описание желтых лент на шее у  птиц и того, как они выглядят издали на летящей или плывущей птице. Потом пошла спать.  Завтра вечером, в сумерки, она пойдет к проливу Гусиного острова и начнет наблюдения.

К  концу дня ветер утих,  но  на берег все еще накатывались громадные зеленые волны.  Взобравшись на  последний утес,  за которым лежал пролив Гусиного  острова,  она  услышала  с  моря  негромкие  окрики  белощеких казарок. Она осторожно выглянула из-за гребня утеса, но было еще рано, и гуси  не  вернулись кормиться на  поросшие морской  травой  отмели.  Она опустилась в густую вику и клевер,  наполовину скрывшие ее,  и принялась ждать.

Через несколько минут показались стаи казарок.  Первые птицы вылетали из-за  Гусиного острова и  шумно опускались на воды пролива в  тот самый миг,  когда солнце огромным,  расплавленным диском, пылая, погружалось в море.  За ними быстрой чередой подоспели другие стаи и  тут же принялись кормиться, целиком погружая в воду голову и шею и нацелив хвосты прямо в алеющее небо. Пока слетелось всего несколько сотен – авангард тех многих тысяч, которые потом будут кормиться тут каждую ночь.

Мэри продолжала наблюдения в  сгущающихся сумерках.  Она находилась в полумиле от  стай,  а  чтобы обследовать их  получше,  нужно подобраться поближе.  Например, как когда-то Рори, спрятаться на берегу под одеялом, или же можно купить бинокль.  В  Каслбэе бинокли найдутся,  но стоят они дорого, и она тотчас отказалась от этой идеи.

Она уползла прочь и  в  сумерках отправилась домой.  Через неделю она вернется сюда опять,  чтобы проверить гусиные стаи,  и  тогда захватит с собой одеяло и постарается подобраться поближе.

Неделю спустя она  вновь была у  залива.  Она пришла заблаговременно, положила на  края одеяла камни,  чтобы его не  сдул ветер,  и  забросала сверху травой и  клевером.  Теперь она лежала под одеялом,  выглядывая в щелку, которую оставила перед собой, подперев палочкой край одеяла.

Гуси появились, когда солнце начало опускаться в море.

На  воду снижалась стая за  стаей,  и  на  этот раз  их  было гораздо больше,  чем неделю назад. Теперь собралось все зимнее гусиное население острова,  и  Мэри могла приступать к поискам того гуся,  о котором писал Рори.

Она внимательно осматривала одну птицу за  другой,  стараясь отыскать желтую ленту на шее,  о которой говорил Рори,  но вскоре поняла,  что ее укрытие почти над самой водой никак не сможет обеспечить ей достаточного обзора.  Одеяло заслоняло ей вид с боков,  и она могла разглядеть только небольшое число гусей, в основном тех, которые сновали у нее прямо перед глазами.  В следующий раз придется расположиться для наблюдений на утесе повыше,  откуда можно охватить глазом всю  бухту.  Стало ясно,  что  без бинокля не обойтись. Невооруженным глазом она ни в коем случае не сможет с  уверенностью установить,  нет  ли  гуся  Рори  где-нибудь на  дальних флангах стаи.

Несколько месяцев подряд Мэри  откладывала часть выручки от  твида на возвращение в Глазго; она спрятала их в горшке, а горшок заткнула в одну из  крысиных нор  в  стене  своей  комнаты.  Сэмми суеверно боялся крыс, уверенный,  что,  если будет докучать им,  они нападут на него во сне, и Мэри знала, что деньги там в безопасности.