Текст книги "Чужак с острова Барра"

Автор книги: Фред Бодсворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Это и решило исход поединка. Он еще не закончился, потому что Белощек не отпускал канадца и продолжал беспощадно лупить крыльями дрожащее тело соперника,  отпустив  его  только  тогда,  когда  тот,  прекратив всякое сопротивление,  сдался.  Побежденный медленно  поднялся  и,  поняв,  что свободен, ринулся, как безумный, прочь, сквозь ряды окружавших их гусей, к  дальним пределам стаи,  где  остановился,  покачиваясь от  слабости и жадно глотая воздух.

У Белощека ныла каждая клеточка тела,  но, нарочно выпрямившись, он с гордым  видом  обернулся и  побежал  к  гусыне,  которая  была  причиной схватки.  Он  приближался к  ней,  высоко  задрав  голову  на  вытянутой неподвижной шее и  выпятив грудь,  пока не прикоснулся к  ней,  и  тогда издал  пронзительный,  тонкий,  похожий на  визг  крик,  жутковатым эхом отозвавшийся в ивах.  То был клич торжества, песнь победы, не похожая ни на  какие другие возгласы в  гусином лексиконе.  По  большей части самцы издают этот клич один-единственный раз в  жизни,  венчая им то мгновение экстаза,  когда самец обретает подругу.  Эхо  того клича все  еще  слабо отдавалось вокруг,  когда  она  ответила тихим,  мелодичным звуком.  Она приняла его. Теперь они соединились окончательно, до самой смерти.

Он вытянул шею и  стал нежно чистить перышки ее крыльев – потому что, несмотря на неистовство желания,  они были всего лишь годовалыми птицами и только будущей весной, когда закончится их физическое развитие, смогут начать половую жизнь.  Однако союз  их  уже  теперь был  окончательным и твердым.

Белощек устал и  страдал от боли,  но все в нем звенело,  пронизанное жаром удовлетворенности.  Дни одиночества,  ужасы и  тяготы полета через океан были забыты,  начисто смытые из памяти, ясной и чистой, как отмель после отлива.  Теперь он был слишком переполнен блаженством и восторгами настоящего, чтобы размышлять о прошлом.

Он  держался  рядом  с  подругой,  и  они  беспрестанно разговаривали мягкими,  приглушенными голосами. Побежденный канадец больше не подходил к ним.  Потом Белощек вдруг заметил,  что ее охватило беспокойство.  Она часто поглядывала на небо,  издавая громкие крики. Час спустя она взмыла в  воздух,  настойчивым криком призывая его за собой,  он тоже взлетел и полетел,  держась за ней на близком расстоянии. Стая осталась на отмели. Белощек и его подруга улетали одни.

Она  влекла  его  вдаль  от  берега,  в  глубину суши.  Они  миновали прибрежный ивняк  и  полетели над  болотами,  поросшими лиственницей,  а потом над черным я пятнами еловых лесов. Сперва он думал, что это только непродолжительный вылет и что они скоро возвратятся на отмель,  на берег моря,  и  молча следовал за ней,  хотя в  нем воскрес и нарастал прежний страх перед полетом над сушей. Но она твердо и решительно летела вперед, и вскоре стало ясно,  что они не вернутся.  Он держался позади, призывая ее обратно,  но она не понимала его и  летела все дальше и дальше.  Одно мгновение он думал даже покинуть ее и  в  одиночестве вернуться на берег залива,  но  мимолетное колебание промелькнуло мгновенно,  потому что  в этот миг раздался ее зов,  прозвучавший обольстительно, как пение сирен. В растерянности и страхе продолжал он полет.

Она летела с  четверть часа,  и под ними мелькало множество маленьких озер и  бочагов.  Наконец им  попалось озеро побольше,  с  одной стороны которого тянулась широкая,  поросшая мхом полоска,  отделенная от  озера узким,  поросшим ивами перешейком.  Лед на болоте уже растаял, но озеро, усеянное мелкими островками,  по-прежнему сохраняло свой  зимний,  белый наряд.

Белощек увидел отдыхавшие на льду гусиные стаи,  и, когда он со своей подругой приблизился к  озеру,  гуси подняли гогот.  Она вела его дальше над болотистой низиной и перешейком. Когда они, паря, опустились рядом с одной  из  стай,  Белощек с  возрастающим ужасом  наблюдал за  тем,  как прибрежный лес, черный и грозный, смыкается вокруг тюремной стеной.

Белощека страстно тянуло к  морю,  к  прибою с его беспредельностью и свободой,  и сердце его теперь разрывалось между старой и новой любовью, но он точно знал,  что должен выбрать. Стоя на льду рядом с подругой, он вытянул шею и нежно, ласково принялся клювом чистить перышки ее крыла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Был июнь,  но  день,  когда Кэнайна пошла с  отцом на  гусиную охоту, выдался холодный и  свежий.  С рассветом выступила Кэнайна с отцом и еще тремя охотниками со стоянки, легким паром вилось на морозце дыхание. Шли в затылок по волоку в сумрак ельника за болотом. Узкая, извилистая тропа – мокасины многих поколений охотников проторили ее во мху.

Кэнайна тут еще никогда не заходила так далеко от реки, но знала, что тропа  ведет к  Кишамускеку,  озеру мелководному,  миль  десять длиной и шириной в две мили,  одному из крупнейших среди сотен озер, разбросанных по  болотам  подле  Кэйп-Кри.  "Кишамускек"  означает  на  кри  "Большое болото", и Кэнайна знала, названье дано по обширным топям на краю озера. Вместо обычных густых лишайников тысячи акров сырой топи поросли камышом и осокой.  Болото было мелкое и рано оттаивало,  гуси могли добраться до корней в жидком иле и, пока не было зелени, питались ими. Оттого топь на Кишамускеке полюбили весенние гусиные  стаи,  и  индейцы  облюбовали это место для охоты.

От  стоянки у  реки Киставани до  болота около мили,  но ведущая туда тропа, наверное, вдвое длинней, потому как кружит и петляет меж бурелома и озер.  Через полчаса с лишним быстрого хода Кэнайна с охотниками вышла из  темного  леса  навстречу тусклому свету,  к  берегу  озера.  Кэнайна остановилась,  осматриваясь вокруг.  Шли на север,  а теперь к западу от них тянулось озеро Кишамускек,  грязно-серое ото льда,  с  поднимающимся клоками утренним туманом.  Озеро пестрело островками. Справа, к востоку, размером чуть не с само озеро, раскинулась плоская низина, вся бронзовая от сухого камыша.  Так вот она,  топь Кишамускек. Прямо впереди, как раз напротив того места, где тропа выходит из лесу, тянулась узкая, поросшая ивами песчаная отмель;  к западу лежало озеро,  к востоку – болото. Сама отмель была футов сто шириной и,  изгибаясь, уходила на милю с лишним на север, где терялась в тайге на том берегу.

Двинулись вдоль берега.  Гусей не  было видно,  но  до  слуха Кэнайны доносилось тихое,  заглушенное утренним туманом гоготание.  От охотников она знала, что гусиные стаи по ночам и среди дня отдыхают вдали, на льду озера или в  полыньях,  а  каждое утро и каждый вечер летят через отмель кормиться на  болоте.  Там и  устраивали на гусей засаду:  между местами отдыха и кормежки их часто удавалось приманить на расстояние выстрела.

Засидка Джо  Биверскина была самая ближняя.  Тесный,  с  дырою вверху шалаш из ивняка,  сухой травы и камышовых листьев, где с трудом, сидя на корточках,  могли укрыться двое.  Кэнайна с отцом остались здесь, другие пошли  дальше.  Засидка располагалась на  открытом месте:  все  озеро на виду.  Джо  Биверскин  достал  шесть  деревянных чучел  и  отнес  их  на нерастаявшую полоску льда  по  краю  болота.  Птицы эти,  грубое подобие сидящих гусей,  резались из куска дерева и  потом коптились на костре до черноты.   Чтобы  изобразить  характерное  пятно  сбоку  головы,   часть обугленного дерева  счищали,  и  тогда  выступало белое,  чистое дерево. Расположив чучела так, что они походили на маленькую стаю, отдыхавшую на льду, отец Кэнайны вернулся в засидку. Там они с Кэнайной сели на чурбак и стали ждать.

Гуси  появлялись,   но  высоко  и   казались  рядками  черных  бусин, протянутыми поперек свинцового неба. Джо Биверскин будто не замечал их – с такой высоты не приманишь.  Светало, утренняя дымка сошла, и на болоте раздались выстрелы охотников.

С  полчаса просидели в  шалаше Джо и  Кэнайна,  и  тут появилась пара летевших совсем низко,  над  самым  озером,  гусей.  Птицы приближались, держа курс через отмель,  к северу от них,  но чересчур далеко, чтобы их можно  было  достать выстрелом.  Джо  Биверскин еще  больше скрючился на своем месте и кивнул в ту сторону.

– Ман-тай-о! – внятно прошептал он.

На кри это значило "чужак",  или "скиталец". Кэнайна кинула взгляд на отца.  Тот  сидел  скорчившись,  тяжелая  брезентовая парка  скрыла  его целиком.  Он ,был явно напряжен и взволнован. Потом Кэнайна взглянула на летящих гусей и  заметила,  что  один из  них меньше и  окрашен светлее. Более  крупная птица была  типичная ниска,  гусыня-канадка.  Ее  спутник летел легче,  более упругим полетом,  и брюшко у него было белее, но еще заметней была разница в оперении головы:  под глазом у канадки виднелось небольшое белое пятнышко,  а  у  гуся,  что  поменьше,  оно занимало всю боковину головы,  так  что  даже  на  таком  расстоянии выделялось очень резко.

– Ман-тай-о!  – снова прошептал отец.  – Тридцатую весну охочусь я на нискук,  но  еще ни разу не попадался мне такой ниска.  Этот белолицый – чужак,издалека прилетел в страну мускек-оваков.

Кэнайна увидела,  что отец нервно снимает двустволку,  и его волнение передалось ей. Она пригнулась еще ниже, так что над краем ивового шалаша выглядывали  лишь  ее  глаза.   Гуси  приближались,  продвигаясь  вперед быстрыми мощными взмахами крыльев,  но  пролететь должны были на большом расстоянии от отмели.

Внезапно  отец  издал  басовитое,  гортанное двусложное "Ка-ронк!"  – изумительное подражание зову одинокой ниски.  Зов прозвучал негромко, но слышен был далеко,  и  гуси,  которые находились за  несколько сот ярдов оттуда,  замедлили полет,  и  Кэнайна заметила,  как они с  любопытством повернули головы в сторону засидки.

–  Ка-ронк!  Ка-ронк!  – опять поманил гусей Джо,на этот раз громче и настойчивее.

Теперь гуси  повернули,  описали большой круг,  держась,  однако,  на почтительном расстоянии. Пересекли отмель и очутились над болотом. Потом увидели на льду подсадных гусей,  вновь резко повернули и полетели прямо на засидку.

–  Ка-ронк!   Ка-ронк!   Унк-унк-унк,   –  манил  их  голос,  убеждая спуститься.

Кэнайна  увидела,  как,  расправив крылья,  канадка отлого  и  плавно скользнула вниз,  к подсадкам.  Но белолицый,  поотстав, сильно захлопал крыльями и  резко взвился ввысь,  призывая подругу странным,  совершенно непохожим на  гогот звуком,  напоминавшим тявканье собачонки.  Мгновенно канадка оглянулась,  потом  тоже  повернула и  взвилась ввысь.  Рядом  с Кэнайной негромко выругался в сердцах отец.

Описав широкую дугу, гуси опустились на открытую водную гладь, совсем на виду, хотя и вне досягаемости выстрела. Терзаемые любопытством, птицы тревожно  плавали  взад-вперед,   вытянув  шеи   вверх   и   внимательно разглядывая чучела.  Джо  Биверскин  продолжал  беседовать с  гусями,  и наконец канадка начала отвечать ему,  звук за звуком, медленно подплывая поближе.

С гордостью смотрела Кэнайна на отца.  "Вот, – думала она, – индеец в присущей и подходящей ему роли. Не паразит в обществе белых, загнанный в жалкую  резервацию  и  продающий  корзинки  белым  туристам,   а  гордый первобытный охотник,  с помощью привитых с детства дедовских хитростей и секретов  добывающий  себе  пропитание".   Джо  Биверскин  был  простой, необразованный человек,  но  он  глубоко постиг основной закон жизни,  о котором большинство белых под заслоном своей искусственной цивилизации и понятия не имеет.  Он ясно сознавал себя неотъемлемой частью природы.  В его жизни не было сбивающих с  толку циферблатов,  табелей и расписаний, конвертов  с  зарплатой  и  продовольственных магазинов,  заслоняющих от взора  человека реальную и  неизбывную зависимость человека от  земли  и того, что она производит. У него все сводилось к элементарным отношениям охотника и добычи.  Если земля была щедра,  а сам он искусен и ловок, он ел. Ну а если что не так – голодал.

Кэнайна  понимала,  что  неумолимое продвижение цивилизации на  север изменит жизнь индейцев,  и  все же горячо надеялась,  что паразитическое существование на  подачки  белых  не  вытеснит  гордой  независимости ее соплеменников, их единства с кормилицей-землей.

Но,  размышляя  об  этом,  Кэнайна  отчетливо  сознавала  собственную непригодность и  неприспособленность к  жизни мускек-оваков.  В то время как отец ловко подманивал гусей ближе и ближе,  она испытывала не трепет первобытного охотника, предвкушающего добычу, а безотчетное сочувствие к гонимой птице.  Она  знала,  что  для человека,  принадлежащего к  расе, которая живет охотой,  это совершенно нелепое и сентиментальное чувство, но  была не  в  силах подавить его.  Ко  все возрастающему ужасу Кэнайны перед  смертоубийством,  которое вот-вот  должно  было  произойти,  гуси подплывали все  ближе,  а  больше  всего  было  жалко  ман-тай-о,  того, белолицего.  Явно растерянный и встревоженный непривычным окружением, он держался на  большом расстоянии позади  канадки.  Когда-то  Кэнайна тоже оказалась чужой в стране,  от которой пришла в растерянность и ужас. Она понимала жуткое смятение в  душе белолицего пришельца и  надеялась,  что отец не сможет застрелить его.

Внезапно Джо  Биверскин начал  высоким  голосом повелительно выводить "онка-онка-онка",  подражая клекочущему зову гуся, только что открывшего обильное кормом  место.  Теперь канадка стремительно плыла  к  чучелам – страх ее  улетучился от  ласковых призывов Джо Биверскина.  Она подплыла достаточно близко. Отчего же он не стреляет? Тут Кэнайна сообразила, что отец  не  обращает внимания на  гусыню,  стараясь подманить под  выстрел чужака.  Белолицый гусак поотстал от  своей храброй подруги,  но  все же медленно продвигался следом за ней.  Еще минута,  и  он тоже окажется на расстоянии выстрела.

Кэнайну  била  сильная  дрожь,  неодолимое  желание  защитить  чужака охватило ее. Медленно, не спеша она высунула голову из шалаша. Несколько секунд отец не  видел,  что  творится,  потому что сбоку его поле зрения было срезано меховой оторочкой капюшона его парки.  Потом и  он,  и гуси одновременно увидели  Кэнайну.  Джо  Биверскин сердито рыкнул,  протянул руку и  рывком затащил ее обратно в  шалаш.  С громким клекочущим криком гуси взмыли в воздух.  Джо Биверскин вскочил,  держа ружье наготове,  но было слишком поздно,  и  он не стал стрелять.  Низко пролетев над водой, гуси  вскоре скрылись в  камышах,  а  когда  появились снова,  были  уже недосягаемы.

Лицо отца исказилось от  ярости,  и  он  влепил ей  крепкую пощечину; ничего подобного не  случалось с  ней  в  детстве –  индейцы редко  бьют детей.

–  Уходи!  –  воскликнул он.  – Убирайся отсюда!Дура!  Неужели нельзя поосторожней?  Никогда из  тебя не выйдет мускек-овак.  Ступай назад,  к белым и к их книжкам.

Не  говоря  ни  слова,  Кэнайна  медленно  поднялась,  растерянная  и пристыженная.

–  Прости меня,  – тихо сказала она и ушла.  Медленно брела она назад ельником по тропе к  стоянке на берегу Киставани,  злясь на себя за свою слабость. Отец думал, что это неосторожность. А что бы он сделал, если б узнал, что это намеренно? Он никогда не узнает, не должен узнать. Но что из того? Они все равно уже снова стали врагами.

А когда растерянность и стыд улеглись,  Кэнайна усомнилась в том, что и  на  самом деле сожалеет о  случившемся.  Она  не  смогла забыть,  что почувствовала облегчение при  мысли,  что  чужак,  ман-тай-о,  остался в живых и до сих пор летает там,  на болоте, со своею подругой, а не лежит в охотничьем шалаше кровавой кучкой мяса и перьев.

С  тревогой ожидала в  тот  день  Кэнайна возвращения охотников.  Под вечер, заслышав их приближение, пробралась в дальний конец лагеря, чтобы незаметно  осмотреть  добычу,   когда  они  выйдут  из  леса.   Охотники появились,  неся каждый по  два,  по  три гуся.  Ни  один не  подстрелил белолицего чужака.

С   легким   сердцем,   счастливая  возвратилась  Кэнайна  в   вигвам Биверскинов.  Отец уже вернулся,  но  не взглянул на нее и  не сказал ни слова.   Меж   ними  вновь  разверзлась  пропасть  молчаливой  вражды  и презрения.

В  ту  ночь,  еще до того,  как индейцы улеглись,  ветер переменился, подул  с  юга,  в  воздухе потеплело,  и  стало  ясно,  что  похолодание кончилось.  Наутро солнце начало припекать,  и охотники рано вернулись в лагерь,  принеся весть о том, что лед на озере Кишамускек треснул и стай стало  меньше.  В  тот  день  подстрелили мало  гусей.  Кэнайна вновь  с волнением осмотрела добычу –  чужака среди убитых птиц не  оказалось.  В тот день уже несколько охотников видели ман-тай-о,  но  он  был пуглив и осторожен, говорили они, и подманить его никак не удавалось.

Назавтра охотники вновь отправились к  своим шалашам,  но под теплыми лучами солнца почки на  ивах быстро набухли,  на  дымящихся от испарений болотах повсюду пробивалась живая зелень, и чуть ли не в одну ночь корма для нискук стало хоть отбавляй. Для весенних стай это был знак, что пора разделиться и  вить гнезда.  В  тот день охотники вернулись на стоянку с одними чучелами, не сбив ни одного гуся. Охота закончилась.

На  следующий день  индейцы  нагрузили каноэ  и  отправились вниз  по течению в  Кэйп-Кри,  где им предстояло провести лето.  Удачная выдалась охота.  В  каждом каноэ лежало по два-три стофунтовых мешка из-под муки, полных вяленого гусиного мяса.  Кэнайна сидела в середине каноэ спиной к отцу.  Она никак не могла забыть белолицего гуся, чувствуя, что какие-то странные узы тесно связывают их жизни. Удастся ли ему преуспеть в том, в чем она потерпела поражение?  Удастся ли начать новую жизнь среди чужих, в чужом краю? Откуда явился он и почему?

Рори Макдональд,  наверное,  знает.  Она поняла вдруг,  что надеется, того только и  ждет,  чтобы в  один прекрасный день он вновь объявился в Кэйп-Кри.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Долгие северные сумерки подходили к концу; Рори Макдональд отдыхал на своей  койке  в  крошечной  комнатушке  барака  в  Мусони.   Соседи  его разошлись, весь этот вечер он проведет в комнате один. Оно и к лучшему – это его последний вечер в Мусони, нужно написать несколько писем.

Двенадцать дней  прошло в  работе,  с  чуть не  ежедневными полетами, записями и  нанесением каждый вечер на карту результатов подсчета гусей. Теперь все уже позади.  Завтра самолет в  последний раз летит на север и забросит его в Кэйп-Кри. Там он и будет работать до конца лета.

Похолодание, задержавшее таяние льда, внезапно кончилось три дня тому назад,  и  с  тех  пор  стояла почти  что  летняя жара.  Озера  и  пруды освободились ото  льда,  и  гигантская топь  мгновенно  оделась  зеленью тронувшихся  в  рост  растений.  В  жизни  гусей  произошли  разительные перемены.   Пока  озера  были  скованы  льдом,  гуси  держались  стаями, беспокойно перелетая между местами отдыха и кормежки, и заприметить их в воздухе было  легко.  Теперь же  эти  крупные птицы таинственным образом исчезли,  в  последний раз  Рори за  шесть летных часов видел всего семь гусей.  Это значило,  что стаи распались,  птицы вьют в укромных уголках гнезда.

Полеты полностью подтвердили все,  что  в  первый день  сообщила Рори учительница-индианка Кэнайна Биверскин. Канадские гуси водились только в изобиловавшем озерами болотистом крае.  И самый обширный и богатый район этого края,  протянувшегося вдоль залива Джемса,  лежал, согласно данным Рори,  в бассейне реки Киставани, от десяти до ста миль вверх по реке от Кэйп-Кри, так что после первых же полетов Рори решил обосноваться на все лето в Кэйп-Кри и оттуда вести свои изыскания.

На  полу  возле  койки  разрозненными листками  валялись два  письма, которые он бросил несколько минут назад. Почта в Мусони приходила дважды в  неделю,  и  в  тот вечер он получил письма от матери и от П.  Л Нужно ответить им сразу же, потому что в Кэйп-Кри рассчитывать на регулярность почты уже не придется.

В   письме  П.   Л  на  целых  трех  страницах  расписывались  всякие орнитологические новости: далеко на север, на побережье штата Мэн ураган "Алиса" занес одну тропическую птицу с  желтым клювом и несколько других карибских видов;  Турди, "гениальная" малиновка, считает теперь до пяти, хотя   по-прежнему  при   каждом   удобном  случае  гадит   на   дневник орнитологических исследований;  у  воробьев,  содержавшихся  в  условиях ограниченного освещения,  уже  замечается  инволюция  половых  желез,  а старший вахтер опять  ходил с  жалобой к  коменданту на  то,  что  птицы галдят,  воняют,  да  у  них к  тому же и  блохи.  Потом под самый конец сообщалась самая интересная новость, будто он только что вспомнил о ней. П. Л. подыскал студента, который в июле – августе будет присматривать за птицами.  Если  Рори сообщит свое местонахождение в  это  время,  П.  Л. приедет и  поможет с исследованиями канадских гусей.  Рори улыбнулся про себя – он был бы рад увидеться с П. Л.

Письмо матери было не  такое приятное.  Уже  восемь лет  не  видел ее Рори,  и все это время они регулярно переписывались,  обычно писали друг другу по  два раза в  месяц.  За  последний год в  ее  письмах неизменно встречались намеки на все возрастающее напряжение в отношениях между нею и Большим Сэмми.  Однажды,  несколько месяцев назад,  она написала,  что многие из  ее  книг случайно сгорели в  печке.  Когда в  своем следующем письме Рори поинтересовался,  как мог произойти подобный случай,  она не ответила на его вопрос,  зато писала,  что Сэмми надоело резать торф для топки и что ей приходится это делать самой.

В письме,  которое он только что получил, мать впервые открыто писала о разладе с мужем.  Сэмми продал единственную корову, не сеял в ту весну хлеб и  не  сажал картошку,  объявив,  что не  намерен больше заниматься фермой.

"Отец решил,  – говорилось в письме,  – что мы можем легко прожить на деньги от моего твида.  Говорит, что не видит смысла вкалывать на ферме, когда я столько извожу на газеты и книги.  На самом деле, как ты знаешь, на книги и газеты уходит очень мало, но отец твой не силен в арифметике, и  его невозможно ни в  чем убедить.  Я начинаю склоняться к мысли,  что развод  был  бы  счастьем  для  нас  обоих.  Я  не  собираюсь спешить  и постараюсь все хорошенько взвесить. В моем возрасте нелегко начинать все сначала, но у меня есть еще друзья в Глазго, и я могла бы снова работать учительницей.  По правде говоря,  с  тех пор,  как ты уехал,  я  жила не очень-то счастливо.  Я горжусь тобой,  сын мой, и считаю твои прекрасные успехи доказательством того,  что свой долг перед обществом я  исполнила хорошо.  Завершив эту главную задачу всей моей жизни,  не знаю,  есть ли еще какой смысл в  дальнейшем мученичестве здесь,  в  мученичестве,  для которого,  мне кажется,  я родилась на свет. По-моему, сейчас, на склоне жизни, я вправе снова попытать счастья".

Рори несколько раз перечитал письмо,  недоумевая,  впрочем, далеко не впервые,  почему она вообще вышла за отца.  Он знал,  что за этим должно что-то таиться.  Слишком личное это дело, чтобы распространяться о нем в письме,  но  при  новой встрече непременно нужно спросить об  этом мать. Каково бы ни было объяснение, он не вправе упрекать ее за то, что теперь она намерена провести остаток дней своих в городе, среди близких по духу людей.

Поднявшись с койки,  Рори перешел к столу,  положил перед собой пачку бумаги и  начал писать.  Он  сообщил П.  Л.,  что  проведет все  лето  в Кэйп-Кри и окрестностях и будет рад встретиться там с ним. Потом написал матери.

Письмо далось е  трудом,  потому что нельзя было не  коснуться личных проблем, а он толком не знал, в какой мере можно о них говорить. Отец не может  прочесть  письмо,   и  писать  можно  что  угодно,   однако  Рори чувствовал,  что слишком распространяться не следует.  В конце концов он решил лишь вкратце, мимоходом упомянуть об этом деле,

"Ежели ты решишь покинуть Барру, – писал он, – можешь рассчитывать на полное понимание с моей стороны". И этим ограничился.

Дописав  письма,  он  отправился спать,  но  сразу  заснуть не  смог, размышляя над  тем,  что  сказал ему Алекс Меррей,  начальник управления охоты и рыболовства,  в тот вечер в Блэквуде. "Как только индейские скво начнут казаться вам столь хорошенькими,  что захочется переспать с ними, – самое время вернуться к цивилизации,  когда такое происходит,  значит, ты уже свихнулся".  Рори улыбнулся, вспомнив его слова. Эта учительница, Кэнайна Биверскин,  с первого же взгляда до того понравилась ему, что он весьма охотно переспал бы  с  ней,  так что согласно прогнозам Меррея он уже свихнулся.

Рори узнал массу подробностей о судьбе этой индианки:  она везде была известна как  девушка  из  кри,  которая блестяще окончила школу  белых. После ее увольнения и  шумихи в газетах,  которой оно сопровождалось,  в поселках по берегам залива, где садился самолет, разговор часто вертелся вокруг нее. Рори знал теперь, что она много лет провела в санатории, что Рамзеи вроде как удочерили ее и  послали в  школу.  И  теперь,  когда он больше знал о  Кэнайне,  Рори с  нетерпением ждал встречи с  ней,  хотя, когда он пытался уяснить почему,  мысли его путались и сбивались. Девица она  хорошенькая и  интересная –  это более чем очевидно.  И  к  тому же достаточно интеллигентная.

Но все это время в  голове мучительно и  неотвязно вертелась нелепая, совершенно не  имевшая к  этому отношения мысль.  Как бы то ни было,  ни один человек,  рассчитывающий в один прекрасный день быть причисленным к суровому  ученому  университетскому  синклиту,   не  может  жениться  на индианке.

Гадкая мысль,  и  сперва она  только раздражала его.  Но  потом  Рори внезапно понял, что же пытается подсказать ему подсознание.

Мысль  эта  вовсе не  была  такой уж  абсурдной.  Это  основной факт, определявший любые  отношения,  которые  могли  возникнуть между  ним  и Кэнайной.  Если он не может на ней жениться, а это явно так, она никогда не   сможет  стать  помехой  для  его  карьеры.   Он  избегал  студенток университета,  потому  что  на  них  можно  жениться,  и  нетрудно  было вообразить,  как  он,  поддавшись соблазну,  решается на  ранний брак до того,  как это позволит его карьера. Но, надежно упрятанная и отрезанная от всего в дебрях Северного Онтарио,  Кэнайна Биверскин может быть в его жизни лишь случайной встречной.

Но если не будет,  не может возникнуть обязанностей,  которые связали бы  его  в  будущем,  вправе  ли  он  тогда  свободно  заходить в  своих отношениях так далеко, как она ему позволит?

Если  хотя  бы  часть историй,  которых он  наслышался об  индианках, правда, то можно зайти далеко и притом быстро.

Что бы ни произошло между ними,  к сентябрю все будет кончено,  итоги подбиты,   а   старые  обязательства  признаны  недействительными.   Все завершится тогда так  же  безоговорочно и  бесповоротно,  как история на Гусином острове с Пегги Макнил.