Текст книги "Чужак с острова Барра"

Автор книги: Фред Бодсворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Кэнайна  с  отцом  были  на  ногах  уже  с  рассветом и  принялись за подготовку к отъезду.  Джо Биверскин привязал наклонно лыжу к изогнутому передку тобогана,  так  что  Дэзи  могла  прислониться к  ней;  в  таком положении ей придется проехать сто пятьдесят миль до Кэйп-Кри.  Разобрав вигвам и  сложив кусок парусины,  укрепили его на косо поставленной лыже вместо подстилки.  Потом  положили в  сани  малую палатку,  и  печку,  и постельные принадлежности,  и  чугунок и  крепко-накрепко все привязали, оставив впереди место для Дэзи.  Сверху под один из  ремней сунули ружье Джо Биверскина, чтобы оно было под рукой – на тот случай, если по дороге встретится дичь.  Потом  Джо  запряг в  сани  собак,  и  Кэнайна наконец поняла,  почему  собачья  упряжь  всегда  делается  у  мускек-оваков  из парусины и  веревок,  а  не из кожи – изголодавшиеся псы мгновенно бы ее сожрали.

Дэзи поднялась без  посторонней помощи и  проковыляла несколько шагов до саней.  Кэнайна вот уже несколько дней не видала ее на ногах и теперь ужаснулась,  увидев,  как,  словно пустой мешок,  болтается одежда на ее отощавшем теле.

Мать повалилась в сани, и Кэнайна укрыла ее одеялами.

Джо  Биверскин встал  спереди,  чтобы прокладывать дорогу;  он  отдал приказ собакам, Моква и Джим натянули поводья, и сани тронулись. Кэнайна замыкала шествие. Долгий путь начался.

У  проруби они остановились и вытащили сети.  В сетях опять оказалось две щуки;  Джо Биверскин сразу же скормил собакам рыбьи хвосты и головы. Потом они скатали сети, уложили их на сани и тронулись в дальний путь.

Двигались шагом,  молча,  не останавливаясь на отдых.  Солнце засияло ярче,  и они надели темные очки.  Дэзи сидела спиной к собакам,  лицом к Кэнайне;  она  молчала и  почти  не  двигалась.  К  полудню снова начало подтаивать,  мокрый снег  прилипал к  лыжам  Кэнайны,  удваивая их  вес, плотно намерз на полозья саней, и собакам стало трудно тянуть их. Спустя два-три  часа –  Кэнайна затруднялась определить,  когда именно,  –  Джо Биверскин остановился,  и  запыхавшиеся собаки  тотчас  же  повалились в снег.  Кэнайна очень устала и  надеялась,  что  отец  остаток дня  будет отдыхать.  Однако он просто срубил на берегу речки деревце, сделал палку и,  вручив ее  Кэнайне,  показал,  как  подталкивать сани  сзади,  чтобы немного помочь собакам. Потом сам впрягся в сани рядом с собаками, налег грудью, и сани вновь покатили вперед. Холодный пот стекал под одеждой по спине и плечам Кэнайны. Ноги и живот отчаянно болели.

Солнце клонилось к закату,  снег больше не слепил глаза,  похолодало. Подтаявший  на   поверхности  снег   подмерз,   но   наст   беспрестанно проваливался под лыжами и полозьями саней, затрудняя продвижение вперед. Когда  тени  елей  в  конце  концов  уткнулись в  противоположный берег, Биверскины остановились на ночлег.

Кэнайна в  полном изнеможении упала на  груженые сани,  но  ее  отец, которому в этот день пришлось поработать куда больше, чем ей, продолжал, расстегнув упряжь,  хлопотать. Он выкопал в снегу яму по размеру палатки и  поставил  палатку.  Выстлал  яму  ветками  пихты,  установил печурку, нарубил дров,  развел  огонь  и  поставил на  печь  чугунок с  остатками вчерашней рыбы. Рыба, выловленная в этот день, осталась про запас.

Дэзи проковыляла в палатку, легла и, как видно, сразу уснула.

Когда от  ухи повалил пар,  Кэнайна разбудила мать и  дала ей  кружку бульона,  но,  выпив  лишь  половину,  Дэзи  оттолкнула кружку  и  вновь опустилась на постель.  Кэнайна съела большой кусок рыбы, и это усмирило муки голода в  желудке,  но  все  тело оставалось сплошной ноющей болью. Было еще  светло,  но  она легла,  завернувшись в  накидку из  кроличьих шкурок.  Прошли что-то около пятнадцати миль,  и  это был самый тяжкий и утомительный день,  какой когда-либо выпадал на ее долю. А им предстояло провести в пути, по крайней мере, еще десять таких же дней.

Назавтра потеплело.  Наст стал за ночь толще, но к полудню подтаял на солнце и  трескался под их тяжестью,  его острые как ножи края и осколки вонзались в  мокасины и  разрезали на  лыжах  ремни из  сыромятной кожи. Липкий снег  под  наледью приставал ко  всему.  Под  ступнями Кэнайны он смерзся  в  ледяные  шары,  отчего  мокасины  натирали ей  ноги,  и  она чувствовала,  что  там  образовались волдыри.  Часа  через два  ее  ноги горели.

Полуослепнув от солнца, почти ничего не понимая от боли, тащилась она вперед,  все время подталкивая сани палкой.  В блеске снега она с трудом различала собак,  изо всех сил тянувших повозку,  а впереди, навалясь на упряжь,  шагал  отец.  Она  заметила мелкие  пятнышки крови  в  собачьих следах,  но,  несмотря на  израненные и  натертые до  крови обледеневшим настом ноги, собаки что есть силы продолжали тянуть. Кэнайна знала, что, хотя их всю жизнь держат впроголодь, эти северные псы будут везти до тех пор,  пока смерть не  свалит их  на  кровавой тропе.  Если есть на свете существо,  которому приходится еще  хуже,  чем мускек-оваку,  размышляла Кэнайна, так это его собака.

Порою  сани  застревали  намертво,   и  тогда  лишь  общими  усилиями удавалось освободить полозья  от  приставшего снега  и  сдвинуть сани  с места.  Около полудня Джо Биверскин остановился и  повернулся к Кэнайне. По  его впалым щекам ползли струйки пота.  В  этот день они не  прошли и десяти миль.

–  Привал,  – неожиданно сказал он.  – Пока оттепель,  мы сможем идти только по ночам.

Снова разбили они палатку, съели последние остатки рыбы и, совершенно измотанные, завалились спать, хотя солнце высоко стояло на небе.

Джо Биверскин разбудил их.  Когда Кэнайна вышла из палатки, волнистые ленты северного сияния мерцали на небосклоне, отбрасывая по снегу жуткие зеленоватые отблески.

Холодно и ярко блистали звезды,  и по их положению Кэнайна заключила, что теперь, должно быть, не более двух часов пополуночи.

Прежде  чем  сунуть  чугунок  в  сани,  Джо  Биверскин большой ложкой тщательно соскреб  с  донышка застывший жир  и  протянул ложку  Кэнайне. Двумя пальцами она сняла с ложки половину жира,  остальное вернула отцу. Жир был крупитчатый и сильно отдавал рыбой,  но вкусно таял во рту.  Она не спешила, стараясь продлить удовольствие.

Когда мать  поднялась,  собираясь пройти к  груженым саням,  ноги  ее подкосились,  и  она повалилась на  постель.  Кэнайна и  Джо помогли ей, поддерживая под руки с обеих сторон.  Сани теперь легко скользили вперед по твердому,  сухому снегу.  Через несколько часов взошло солнце,  будто диск из  расплавленной меди.  С  трудом тащилась Кэнайна вперед,  скосив глаза в  сторону,  чтобы защититься от  слепящего блеска снега.  Живот и ноги горели огнем. Много времени спустя после того, как рассвело, до нее дошло,  что  сани  остановились и  возле саней стоит отец и  вытаскивает ружье.  Она услышала треск выстрела, услышала довольное бормотанье отца, увидела,  как,  кружа и  покачиваясь,  словно увядший лист,  наземь упал большой черный ворон.

Теперь,  зная,  что на следующем привале у них будет что поесть, идти было  легче.  К  полудню снег  снова  стал  рыхлым и  липким.  Тогда они остановились и устроили привал;  сонная Кэнайна ожидала,  когда сварится ворон.

Они шли еще две ночи и  перед рассветом в  эту вторую ночь – на пятый день их пути – добрались до Киставани.  Ровно половина пути: до Кэйп-Кри оставалось столько же. Когда солнце стало припекать, они остановились на привал,  и Джо Биверскин сварил в горшочке мхов и лишайников. Кэнайне не хотелось есть, но она поела и выпила воды, зная, что это необходимо.

Еще  одна  ночь  пути.  Еще  один  день  жаркого  солнца,  оттепели и ослепительного сверкания снегов. Джим, черноносый щенок, все спотыкался, и в конце концов Джо Биверскин выпряг его из саней,  пес побежал позади. Кэнайна пыталась вспомнить,  когда в  последний раз кормили собак,  –  в лучшем случае четыре дня назад,  а может,  и пять.  От слабости Джим еле ковылял за  Кэнайной;  глаза его стекленели,  он непрестанно скулил.  Во время редких коротких привалов Кэнайна гладила Джима по голове и шепотом старалась ободрить его.

Когда в тот день Кэнайна заснула, ей приснилось, что с помощью палки, просунутой в  петлю,  ей все туже и  туже стягивают веревкой живот.  Она лежала в  палатке,  перед  которой стояла долгая череда белых,  один  за другим они входили в палатку, и каждый старался потуже затянуть веревку. Она  узнала миссис Бакстер,  сестру Джоан Рамзей из  Блэквуда.  И  потом девчонок из  старших классов:  Труди Браун,  Марджори Болл и  нескольких других,   чьи   имена  теперь  уже  позабыла.   Доктор  Карр,   директор учительского колледжа,  дважды повернул веревку, она глубоко врезалась в ее живот,  и Кэнайна закричала от боли,  умоляя их перестать; но они все шли и  шли и  с  издевками и насмешками закручивали веревку все сильнее. Среди них были парни из ресторана и матери школьников из-под  Кокрена. И потом среди ожидавших она заметила Рори,  он стоял у  входа,  дожидаясь, когда наступит его черед крутить веревку.

Рори пришлось нагнуться,  чтобы войти в  палатку,  и на его лице тоже была издевательская усмешка,  но потом она заметила, что это не усмешка, он  просто улыбался.  Он  улыбался потому,  что  держал в  руках большой черный чугун,  полный мяса. Он поставил чугун на печку, потом нагнулся к ней и, вместо того чтобы еще сильней затянуть веревку, поцеловал ее. Она обхватила его руками и прижала к себе.  На этот раз она его не отпустит. Но он высвободился из ее объятий,  словно бесплотное облако. Занавеска у входа отлетела в сторону, и Рори исчез.

Приходили другие и  все  крутили и  крутили веревку,  но,  как они ни старались,  Кэнайна  больше  не  чувствовала мучений,  потому  что  Рори Макдональд принес горшок с  мясом.  Мясо  варилось на  печке,  скоро они будут есть.

Внезапно Джо  Биверскин разбудил ее.  Было темно,  но  она  мгновенно заметила громко булькавший на плите чугунок. Палатку наполнял пар, пахло мясом.  Она медленно поднялась;  голова кружилась,  от слабости она едва держалась на  ногах.  Ее  живот не  был стянут веревкой,  но мучительная боль, испытанная во сне, не покидала ее.

Она подняла крышку и  заглянула в  чугунок.  Там и  впрямь было полно мяса.

– Это Джим, – просто сказал отец. – Сдох ночью.

На  этом  кончались  отчетливые  воспоминания  Кэнайны,   дальше  шли бессвязные,  похожие на  сон обрывки.  Она не  помнила,  ела ли она мясо Джима,  но,  должно быть, ела, так как после этого они шли не меньше как четыре дня  без  какой-либо  другой пищи.  Это  длилось целую  вечность. Сначала шаг одной лыжей,  потом –  другой.  И так шаг за шагом,  миля за милей,  один адский день за другим. Она поражалась, откуда у нее берутся силы  и  воля продолжать путь без  отдыха,  без  надежды,  без  предела. Казалось,  даже  само  время,  измываясь  над  ними,  остановилось.  Они проходили какой-нибудь мысок и,  казалось, много часов шли вниз по реке, одолевая милю за милей,  но, когда Кэнайна оборачивалась, этот мысок все торчал у них за спиной в какой-нибудь сотне шагов.

Ей  помнились холодные,  колючие  ночи,  сполохи  северного сияния  и яркие,  теплые дни,  когда снег  на  речном берегу таял и  на  стонущем, готовом треснуть льду стояли лужи.  Помнилась Моква, белая сука, которая уж  больше не  лаяла и  не  скулила,  а  только неутомимо тянула сани  в никогда не ослабевавших постромках. А перед Моквой шагал Джо Биверскин и тоже тянул сани, без устали тащил их вперед, лишь изредка оборачиваясь и крича,  что лед вот-вот может треснуть.  И Дэзи,  которая смотрела назад ничего не  видящими глазами,  потом  свалилась с  саней  и,  постанывая, лежала на снегу,  пока муж не поднял ее, и потом она сваливалась снова и снова,  и  тогда он в  конце концов,  не говоря ни слова,  привязал ее к саням.

Вспоминались участки насквозь пропитанного водой льда,  прогибавшиеся под ними,  словно резина,  и полыньи,  которые надо было обходить далеко стороной, с насмешливо журчавшей черной водой. А потом уже не полыньи, а огромные зияющие провалы,  где плескалась вода, и, чтобы протащить сани, им приходилось жаться к самому берегу.

Кэнайна не знала,  когда умерла мать.  Не могла даже вспомнить,  была Дэзи с ними в палатке во время последнего привала или уже лежала мертвая на  санях под открытым небом.  Отец никогда не  говорил об этом,  а  она никогда не спрашивала.

В очень холодную ночь,  незадолго до рассвета,  они наконец добрались до Кэйп-Кри.  Кэнайна не знала,  что они пришли,  пока не услыхала,  как отец громко зовет на  помощь.  К  берегу сбежалось несколько мужчин,  и, только когда они сняли Дэзи с саней, до сознания Кэнайны дошло, что мать умерла,  и  умерла уже  давно.  Смерзшееся в  камень тело Дэзи застыло в гротескном полусидячем положении;  заиндевев,  морщинистое лицо казалось лицом призрака.  Беспредельно уставшая и душой и телом Кэнайна была не в состоянии плакать.

Кэнайна помнила,  как упала на сани и, сбросив напряжение, лежала там в  блаженной дремоте,  и  все-таки это был ненастоящий сон,  потому что, вспоминалось ей,  она  слышала  возбужденные крики,  сбежалась толпа,  в большом доме Рамзеев вспыхнул свет,  и,  обхватив ее рукой, Джоан Рамзей поддерживала ее,  повторяя,  что надо идти, что нельзя, ни в коем случае нельзя ложиться.  Вспоминалось,  как она сказала "нет" Джоан Рамзей, что она не пойдет к ним, что она мускек-овак и должна остаться среди своих и те позаботятся о ней.  Затем смутное воспоминание о горячем бульоне, чае с молоком и сахаром и продолжительной рвоте.

Когда  она  снова  проснулась,   стоял  яркий  солнечный  день.   Она находилась в  большой палатке и лежала на настоящем матрасе на настоящем деревянном полу  под  несколькими мягкими одеялами.  Это  была  одна  из палаток индейского поселка,  но  Джоан Рамзей по-прежнему сидела рядом с ней и, ни слова не говоря, нежно растирала Кэнайне руки. В двух шагах на другом матрасе лежал отец. Он спал.

Этот день и следующую ночь Кэнайна то спала,  то просыпалась, покорно глотая бульон,  когда к  ее  губам подносили чашку.  На  второй день  ее разбудило утром громыхание льда на  Киставани.  Она взглянула на матрас, где спал отец, и увидела, что его уже нет. Лед громыхал целый час, потом раздался совершенно оглушительный грохот.  Сквозь грохот она  расслышала ликующие  возгласы  обычно   сдержанных  мускек-оваков  –   ледоход  был предвестьем весны и  гусиного мяса в котелках.  Возбуждение охватило все ее  тело.  Она  медленно встала с  постели,  и  несколько мгновений ноги отказывались держать ее, кружилась голова. Потом силы вернулись к ней, и она пошла к дверям,  чтобы своими глазами увидеть,  как вскрывается лед. На сутки с небольшим опередили они ледоход.  Потом сквозь шумные крики и треск  льда  до  нее  донеслись другие звуки:  это  за  белой  церковкой сколачивали в мертвецкой гроб для Дэзи Биверскин.

Скорбно вызванивал церковный колокол погребальную песнь.  Заупокойная служба окончилась,  и  теперь процессия безмолвно двигалась среди рваных вигвамов  к  кладбищу,   где  могильщики  со  вчерашнего  утра  пытались выдолбить могилу в  промерзшей земле.  Впереди шагал  миссионер в  белой сутане,  темных очках и черных резиновых сапогах. Не разбирая дороги, он шел по  талому снегу,  шлепая по  лужам,  но осторожно обходил сторонкой сердито рычавших собак.

На  ходу он монотонно читал нараспев молитвенник.  За миссионером шли индейцы, которые несли гроб, за гробом, грубо сколоченным из неотесанных досок  ящиком,  –  Кэнайна с  отцом.  Позади  них,  растянувшись длинной извилистой лентой,  ковылял кортеж в драных одеждах,  с обтянутыми кожей лицами,  истощенность которых наполовину скрывали темные очки. Собралось все взрослое население Кэйп-Кри, включая Рамзеев.

Кэнайна все  еще  была  слаба,  и  временами голова  у  нее  отчаянно кружилась.  Во время службы Кэнайне впервые удалось разглядеть остальных индейцев;  почти у  всех запали виски и  глубоко ввалились глаза – немое свидетельство перенесенных зимой  лишений.  Лица  были  суровы,  но  без каких-либо  следов бурного проявления печали.  Люди  сами слишком близко стояли к  смерти,  чтобы  теперь раскиснуть в  ее  присутствии.  Кэнайна знала,  что в  процессии позади нее много голодных желудков и  тревожных глаз,  которые даже  сейчас испытующе смотрят в  небо,  так  как  воздух прогрелся, ветер дует с юга и вот-вот должны прилететь гусиные стаи.

А они все шли и шли. Кэнайна устала, она чувствовала, что в ее рваные мокасины  набирается  холодная  вода.   И   тут  донеслась,   словно  бы неотделимая от ветра,  как благоухание пихты,  сначала еле слышная между ударами  погребального  колокола,   потом   исчезнувшая  совсем,   потом возникшая снова, сладостная, нежная песня весны. Гуси!

Носильщики остановились, и Кэнайна, тоже всматривавшаяся в небо, чуть было не  наткнулась на  гроб.  Все  как  один остановились,  все задрали головы,   уставясь  в  небо,  кроме  шествовавшего  впереди  миссионера, который,   ничего  не  замечая,  в  одиночку  продолжал  шагать  вперед, торжественным, бубнящим голосом читая молитвенник.

Клики гусей приближались,  перекрыв заупокойный звон колоколов. Потом Кэнайна увидела их,  большую стаю,  летевшую ниже по течению,  над самым лесом но гораздо дальше,  чем на расстоянии выстрела. Она увидела боль и тоску на  заострившихся лицах окружавших ее  людей,  увидела,  как они с мольбой перевели взгляд с  удалявшейся стаи  на  отца  –  ведь это  было прежде всего его горе, – который стоял, опершись одной рукой на гроб, но глазами тоже провожал стаю гусей.

И вдруг:

– Ка-ронк, онка-онка-онка.

На  сей  раз  это  были  не  гуси  –  кричал  ее  отец.  Большой клин заколебался. Одетый в белое миссионер, далеко ушедший вперед, оборвал на середине  молитву  и  обернулся,  державшая  молитвенник рука  безвольно упала.  Темные очки не  могли скрыть испуг на  его  лице.  Джо Биверскин опять  поманил  гусей.  Несколько охотников подхватили этот  клич.  Гуси повернули и, изогнув шеи, с любопытством смотрели по сторонам. Тогда Джо Биверскин бросился к палатке, где остановились они с Кэнайной.

Все только этого и ждали. Носильщики поспешно опустили гроб на землю, погребальное шествие мгновенно распалось,  поднялась суматоха,  охотники разбежались  за  ружьями.   Гуси  приблизились  настолько,  что  Кэнайна различила у них на голове белые пятна. Потом эти крупные птицы заметили, что  здесь  нет  другой стаи,  которая могла  бы  позвать их,  и  быстро повернули назад.  Ни один из охотников не успел выбежать с ружьем.  Гуси удалялись,  они были уже почти вне досягаемости.  От  нетерпения Кэнайну охватила дрожь.

И тут быстро один за другим раздались два выстрела,  и два гуся упали наземь.  Кэнайна оглянулась назад,  на вигвамы.  Там был только ее отец. Выпалив из  двустволки,  он  уложил сразу  двух  гусей.  Через несколько секунд из вигвамов повыскочили другие охотники,  затрещали выстрелы,  но теперь гусей было не  достать,  и  больше они  не  подстрелили ни  одной птицы.

Столпившись вокруг Джо Биверскина,  мужчины смеялись и хлопали его по плечу. Миссионер поднял молитвенник и кашлянул отрывисто и повелительно. Составив ружья у  передней стенки палатки и  бросив гусей там,  где  они упали,  все заняли свои места в погребальном кортеже. Носильщики подняли гроб. Миссионер вновь затянул молитву. Процессия снова двинулась вперед. Но  теперь на  исхудалых,  изможденных лицах больше не осталось и  следа скорби  –  на  лицах  людей,  которые  шли  за  Кэнайной,  сияли  улыбки облегчения.

Отец тихонько разговаривал с  мужчинами,  которые несли гроб с  телом Дэзи Биверскин.

– Это все она, – сказал он. – Мне всегда везло, когда она была рядом.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Белощек отдыхал,  сунув голову под крыло;  но он не спал и ясно чуял, что ветер начал выдыхаться, а солнце – пробиваться сквозь мрачную завесу туч.  Время от времени он поднимал голову и осматривался. Другие казарки в  стае тоже настороженно поглядывали по  сторонам.  Вышло солнце,  тучи двинулись на восток,  к  зубчатому силуэту Гебридских островов,  и через час осталось от туч лишь сероватое пятно,  потрепанным чепцом увенчавшее скалистую главу  Хивэла,  самого высокого холма  Барры.  К  закату ветер совсем стих,  превратившись в ленивый,  мягкий и теплый бриз,  в котором чувствовалось нежное и ласковое дыхание весны.

В  сумерках казарки поднялись в  воздух,  стряхивая с  перьев соленую морскую воду,  и  повернули к Барре на ночную кормежку.  Заросли морской травы в  проливе Гусиного острова сильно поредели –  стоял уже  март,  а стаи гусей ежедневно бывали там с октября.

Большинство казарок потянулись через  песчаные дюны  на  махэйр,  где зазеленела вика и  другие травы.  Вместе с  одной из стай полетел туда и изголодавшийся Белощек с  желтой лентой на  шее:  с  жадностью начал  он щипать траву.

В  начале зимы его еще посещали смутные воспоминания о лете у берегов залива Джемса,  о  подруге,  которую он нашел среди болот в том далеком, чужом краю,  о долгом путешествии домой,  которое в конце концов привело его снова на  Барру.  В  начале зимы он порой тосковал по своей подруге, благосклонности которой добивался на  том зажатом со  всех сторон землею озере,  где  страшные леса мрачно и  грозно подступали к  самой воде.  И когда  появлялась новая  стая  гусей,  он  внимательно рассматривал них, чтобы узнать, нет ли ее среди них, может, она прилетела к нему.

Но  птичья  память  состоит из  отдельных ячеек,  каждая  из  которых соответствует определенному времени  года,  медленно  закрываясь,  когда кончается это  время  года,  и  открываясь,  когда оно  наступает вновь. Теперь от фазы годичного цикла, соответствовавшей половому влечению, его отделяло уже несколько месяцев,  и  все воспоминания о  подруге и  об их совместной жизни улетучились из памяти.

Но  в  эту ночь,  когда он  кормился,  ощущая разлитое в  солоноватом воздухе нежное тепло возвращающейся весны,  новое чувство шевельнулось в глубине его  души.  Смутное беспокойство,  ничего  общего  не  имевшее с испугом,  неясный,  дальний зов – то ли сон,  то ли явь, – неизвестный и непонятный ему.

И  вот  с  ночного  неба  донеслись звонкие  трубные  голоса  птиц  с побережья, которые первыми отправлялись в полет на север вслед за весной Луна  зашла,  я  стаи  чередой потянулись назад,  в  пролив,  дожидаться рассвета.  Теперь Белощек заметил,  что  другие гуси  тоже объяты новой, странной тревогой.  Время  от  времени какой-нибудь гусак,  вытянув шею, набрасывался на  другого оказавшегося поблизости гусака,  и  между  ними завязывалась   короткая   ожесточенная  схватка.   Взошло   солнце,   и, оглушительно хлопая крыльями,  гуси взвились в воздух.  Высоко над морем Белощек вновь остро ощутил будоражащее чувство тревоги,  тягу лететь все дальше и дальше вслед ширившейся весне. Только куда лететь?

В спешке и нетерпении кормились гуси на махэйре в ту ночь.  К проливу они вернулись раньше обычного,  и,  как только стаи опустились на  воду, поднялся грозный гам  и  возня.  Гусаки,  которые всю  зиму в  полнейшем согласии искали корм,  теперь воинственно разбились по двое, молотя друг друга расправленными жесткими крыльями, да так, что вода вокруг кипела и пенилась.

Но Белощек с  желтой лентой держался особняком,  потому что не ощущал ничего похожего на  их  воинственность.  Вскоре после  этого один  гусак поблизости от Белощека подплыл к  соседней птице и  повел себя совсем не так,  как дерущиеся самцы.  Он быстро подергивал головой, вставал в воде свечкой,  топорща перья  на  груди и  медленно и  грациозно покачивая из стороны в  сторону шеей.  В его поведении сквозили нежность и учтивость, которых  лишены  были  грозные  наскоки самцов.  Это  было  первое,  еще неуверенное ухаживание самца  за  своей  самкой,  первые робкие признаки полового  влечения,  пробудившегося с  весной.  Словно  какой-то  ключик повернулся в  дальнем закоулке мозга  Белощека,  открыв ячейку,  которая долгие  месяцы была  заперта,  и  то,  что  скрывалось в  ней,  смутные, блеклые, бессвязные воспоминания, проникло в его сознание.

Он снова вспомнил о ней.  Она ожидала его далеко-далеко отсюда,  там, где пресная,  мелкая, тихая вода, где меж двух узких песчаных кос, густо поросших ивами,  лежит  небольшая заводь и  где  из-за  темных деревьев, грозно подступавших к самой воде,  совсем не видать горизонта. Но больше он ничего припомнить не мог.

У  него  было  неясное ощущение,  что  где-то  в  этих  пробудившихся воспоминаниях сокрыт  источник пронзительного,  тревожного беспокойства, которое овладело им с прошлой ночи.

А  весна  продолжала свое  наступленье.  Порой  с  Атлантики  с  воем налетали сильные порывы ветра,  но  каждый раз  со  смертью ветра солнце нарождалось все  быстрее и  припекало все  жарче,  и  от  его  тепла над махэйром  вздымался  пар.   К   началу  апреля  на  пустошах  запестрели маргаритки и примулы;  в небе, разливаясь подобно влаге, зазвенела песня жаворонка.

Лихорадочного напряжения достигли у  казарок соперничество и  брачные игры.  В  давно определившихся парах ухаживания перешли в  новую стадию, говоря о  большей близости.  Птицы часто вытягивались на воде в струнку, прижимаясь друг к  дружке грудью,  а то одна из птиц вскакивала на спину другой в  прелюдии совокупления.  Не  нашедшие пока  себе пары годовалые птицы начали сбиваться в отдельную стаю, самцы ожесточенно дрались из-за самок и  гонялись друг  за  другом,  быстро,  беспорядочно перелетая над самой водой.

Белощек с желтой лентой на шее чувствовал себя чужим для обеих групп. Рядом  не  было  его  подруги,  и  ему  нечего было  делать среди  птиц, предававшихся брачным играм.  Не испытывал он и желания присоединиться к годовалым холостым гусакам, так как не ощущал горячего стремления биться за новую подругу.  Постепенно память его прояснялась. Теперь он уже ясно видел ее –  она была похожа на самок его породы и все же совсем иная,  с коричневым оперением,  тогда как  у  него оно  было серебристо-серым,  и белые пятна на  голове у  нее  были  поменьше.  Теперь он  в  мельчайших подробностях  представил  и   место  их  встречи  –  озеро  и  болото  с полумесяцем песчаного пляжа меж ними,  и  острова,  и в особенности один островок,  средоточие и  кульминацию всего,  потому что к нему прилегала илистая заводь, где они устроят гнездо.

На исходе апреля в  течение двух дней беспрерывно дул ветер с севера. Белощек отмечал повышение давления – воздух становился плотнее, облегчая полет.  С Атлантики надвигался фронт высокого давления, и старые опытные гуси знали,  что,  как  только их  минует центр фронта и  давление вновь начнет падать,  наступит перемена,  и подует сильный ветер с юга.  В тот день  гусям не  спалось в  море,  они  то  и  дело посматривали в  небо, проверяя, не переменился ли ветер.

Когда они в сумерки полетели на свое пастбище,  взошла полная луна, и ракушки на морском берегу замерцали серебром в косом лунном свете.  Гуси торопливо поели,  потом стая за стаей с шумом закружили над проливом так низко,  что росчерки их крыльев рябили и взвихривали воду. Поскольку они действовали,  поддавшись стадному чувству,  а не влечению к  спариванию, Белощек охотно принял участие в их полете. В эту ночь он прибился к стае из пятидесяти взрослых птиц,  все они,  за исключением его, разбились на пары,  и всякий раз,  когда стая взлетала, Белощек взлетал вместе с ней. Круговые  полеты,   дикие,   неистовые,   длились  по  нескольку  часов, подстегивая  Белощека  все  нараставшим возбуждением,  так  что  все  до последней жилки в нем пылало.

Когда луна стояла почти в самом зените,  поднялся ветер, и теперь дул он с  юга.  Гуси подождали еще полчаса,  ветер еще окреп.  И  тогда стая поднялась в  воздух:  на сей раз с первого же мгновения в их полете явно чувствовалась  новая  целеустремленность.  То  была  уже  не  игра,  они непрерывно поднимались все выше и  выше,  вместо того чтобы метаться над водой.  Позади  остались пролив и  Гусиный остров.  Птицы  выровнялись и повернули на  север.  Залитый  лунным  светом  пейзаж  внизу,  утрачивая резкость очертаний,  расплывался до  тех  пор,  пока  ничего нельзя было различить,  кроме  черных теней гор  да  белых полос песчаных пляжей.  А потом земля и вовсе исчезла из виду – под ними расстилалось только море.

С  облегчением почувствовал Белощек,  что  тревога,  которая вот  уже несколько недель терзала его,  исчезла;  теперь он знал, что это не один из утренних полетов к местам дневного отдыха в море, а весенний перелет, долгое путешествие,  которое приведет его к подруге и к местам, хранимым в воспоминаниях.

Рассвет озарил  тихое,  спокойное море,  так  как  ветер,  повернув с севера  на  юг,  разгладил волны.  Память Белощека находилась во  власти ассоциаций и  догадок,  и теперь,  увидев под собой морской простор,  он опять вспомнил ту пору ровно год назад,  когда в последний раз точно так же покинул зимовье на Барре и полетел на север. Тогда все шло совершенно иначе,  потому что  океан в  неистовом бешенстве вздымал громадные,  как башни, волны с клочьями взбитой шквалом пены. Вскоре после начала полета его подхватил ураган,  с которым он боролся до тех пор, пока не отказали измученные крылья...

Внезапно  смысл  этого  происшествия  дошел  до  его  сознания.  Силы мгновенно оставили его крылья,  и  он поотстал от стаи.  Ведь в тот раз, когда он уже не мог бороться со штормом, то повернул и полетел по ветру. Он оставил северный путь предков,  и  ветер унес его в открытое море,  в неведомый край заходящего солнца.

И теперь он понимал, что место, где его ожидает подруга, лежит там, в краю заходящего солнца, а не на севере, куда держит путь эта стая!

Стая стремительно удалялась,  и  внезапно панический ужас одиночества охватил  его.  Воспоминания о  подруге и  местах,  где  он  встретил ее, улетучились так же быстро,  как и нахлынули, перед мгновенно вспыхнувшим непреоборимым желанием вновь присоединиться к  стае.  Его большие крылья мощно  рассекали  воздух,  и  под  усилившимся  с  увеличением  скорости воздушным потоком перья еще крепче прижались к телу. Понемногу он нагнал их  и  занял свое место в  хвосте стаи.  Но тут,  едва он там очутился и ощущение одиночества прошло,  его вновь обуяло беспокойство.  Ибо теперь он знал наверняка – полет на север приведет не туда. Его полет к подруге должен пролечь на запад, прочь от восхода, прочь от морей, через которые держат путь перелетные казарки.