Текст книги "Чужак с острова Барра"

Автор книги: Фред Бодсворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

На следующее утро Большой Сэмми ушел из дому сразу же после завтрака, и, как только он удалился, Мэри извлекла свои сбережения и отправилась в Каслбэй.  Бинокль,  который она купила,  стоил двадцать фунтов, поглотив больше  половины  ее  сбережений.  Она  неохотно рассталась с  деньгами, утешившись мыслью, что, если возникнет необходимость, она сможет продать бинокль в  комиссионный магазин в  Глазго  и  вернуть часть  истраченных денег.

Она  возвратилась домой  лишь  под  вечер;  Большой  Сэмми  лежал  на постели,  дожидаясь ее. Когда она вошла, он поднялся. Он был по-прежнему красив и  статен,  и  в его белокурых волосах еще не пробивалась седина. Сэмми тотчас углядел бинокль.

– Чего это ты там тащишь?

– Бинокль, – ответила Мэри.

– Ничего такого не знаю, – сказал он. – Шпионские стекла – вона что.

– Вот именно, – сказала Мэри. – Шпионские стекла.

– Зачем купила? За соседями подглядывать,что ли?

Мэри прошла мимо него к себе, он двинулся за ней и стал в дверях.

– Я купила его,  чтоб наблюдать за гусями,  -сказала Мэри,  присев на край топчана.  Она долго шла и очень устала. Она тихонько вздохнула. – Я еще никогда не рассказывала тебе,  Сэмми,  про Рориного гуся,  –  начала она, – но теперь хочу рассказать.

И  Мэри рассказала мужу о  гусе с  залива Джемса и о тех наблюдениях, которые собиралась проводить зимой.

–  Говорил я  тебе тогда!  –  воскликнул Сэмми.  –  В  ту  ночь,  как народился Рори,  я так тебе и сказал.  Говорил,  что гуси завсегда будут охранять парнишку,  раз уж он народился в ту ночь,  как они возвернулись на  Барру.  И  гляди-ка,  один аж в  Канаду полетел,  чтоб беречь нашего парня. Говорил я тебе, говорил.

И  хотя все это происходило двадцать пять лет назад,  Мэри Макдональд живо вспомнила странное пророчество своего суеверного мужа.

– Да, отлично помню, – сказала она.

– Только ты не смей за ими шпионить,  – торопливо продолжал Сэмми.  – Хужей ничего не  бывает.  Не  то  как  пить дать возненавидят мальчишку. Несчастье ему  принесут,  беду,  друзей обернут во  врагов.  Эх,  да  ты спятила.  Такие деньги ухлопать.  Завтра ж  схожу в  Каслбэй и  возверну шпионские стекла в лавку.

– Никуда ты не пойдешь,  – спокойно сказала Мэри.  – Шпионские стекла мои, мне и решать, что с ними делать.

Сэмми отошел от двери.

–  Только я  не  дам тебе за  ими шпионить,  –  сказал он,  –  не  то накличешь беду на всех нас.

Дощатая дверь  с  треском захлопнулась,  и  Большой Сэмми удалился из дому.

Шел ноябрь.  Спозаранку махэйр нередко покрывался инеем,  порой падал мокрый снег,  тонким слоем покрывавший землю,  и,  простояв день,  таял. Два-три  раза  в  неделю Мэри спускалась вечером к  проливу,  забиралась перед  прилетом гусей  под  одеяло и  около  часа  наблюдала за  стаями. Бинокль очень облегчал дело,  но гуси держались осторожно,  не позволяли подобраться  ближе  чем  на  полмили,  так  что  приходилось по-прежнему пользоваться одеялом.

Сэмми часто ворчал,  но  больше не предпринимал попыток отнять у  нее бинокль.  Мэри знала,  что может легко управиться с  Сэмми,  хотя в день покупки он  так  рассердился.  Легкое и  беззаботное существование Сэмми зависело от выручки Мэри,  и он был достаточно сообразителен,  чтобы, по крайней мере, не делать ничего такого, что могло бы пошатнуть эту жизнь.

Ноябрь был почти на исходе, а она все еще не обнаружила гуся с желтой лентой на  шее.  Мэри старалась выбирать для наблюдений вечера потеплее, но  все  равно это  была для  нее мучительная пытка –  она промерзала до самых  костей.  Чтобы  ускользнуть незаметно,  приходилось прятаться под одеялом до  наступления полной  темноты.  Однако  ж  она  не  прекращала поисков;  Рори  подчеркивал,  что  стаи  зимующих птиц  будут  постоянно перемещаться по берегу,  смешиваясь между собой и  изменяясь по составу. Может,  и стая с Гусиного острова каждый вечер только кажется однаковой, а на самом деле все время меняется – поиск оставлять нельзя.

И  все  это  время она получала письма от  Джона Уатта,  обычно раз в неделю.  День или два она носила письмо с собой,  спрятав на груди, пока не напишет ответа,  затем против воли сжигала в печке. Она заметила, что каждую  неделю  с  нетерпением и  стыдом одновременно ждет  этих  писем. Пятидесятилетняя женщина,  размышляла она,  не  должна  испытывать таких чувств.

Но Мэри Макдональд давно уже видела в предстоящем переезде не столько возвращение в Глазго, сколько возвращение к Джону Уатту.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Зима рано наступает в растянувшихся на многие мили охотничьих угодьях мускек-оваков близ залива Джемса,  и пропитанная влагой земля, замерзая, превращается в  сталь.  Обычно  глубокий снег  покрывает землю  высокими сугробами,  но  случается,  снегопад припозднится,  и,  как ни  странно, именно малоснежные зимы  приносят самые  страшные страдания,  потому что снег  –  защитный покров,  спасающий этот северный край и  все  живое от тягчайших испытаний зимы.

А в этом году ледостав на реках и озерах наступил раньше обычного.  В охотничьих  угодьях  Биверскинов  в  верховьях  реки  Киставани,  в  ста пятидесяти милях от побережья и поселка Кэйп-Кри,  ручьи и реки накрепко замерзли в первые дни ноября. Однако снега не было.

Примерно  половину пути  от  Кэйп-Кри  до  зимних  угодий  Биверскины проделали в большом каноэ,  снабженном подвесным мотором.  Потом,  когда пошли мелководные речки в  верховьях Киставани,  они перебрались в каноэ поменьше,   которое  родители  Кэнайны  оставили  там   прошлой  весной, возвращаясь домой.  Теперь приходилось грести, а нередко и перетаскивать каноэ по суше,  но ноша была не так уж тяжела,  потому что большую часть припасов они припрятали вместе с большим каноэ, чтобы вернуться за ними, как только станут реки и его можно будет перевезти на санях.

В  каноэ было  тесно,  и  Джо  Биверскин спустил двух  своих собак на землю,  те,  как могли, бежали по топкому берегу, добывая себе по дороге пищу.  Частенько  собаки  пропадали на  целый  день.  Каноэ  пробиралось запутанной сетью  речушек  и  мелких  озер,  не  оставляя следа,  однако собаки, к великому удивлению Кэнайны, ни разу не сбились с пути. Нередко Биверскины останавливались на ночлег, разбивали вигвам и укладывались, а собаки так  и  не  появлялись,  но  на  рассвете обе они,  потрепанные и облепленные грязью, свернувшись калачиком, крепко спали у входа.

Это были типичные северные лайки с  широкой челюстью и  толстой шеей, сука и  ее годовалый щенок,  дикие и угрюмые,  за исключением тех редких периодов,  когда их кормили досыта и  они становились добродушны и  даже игривы.  Суку  звали  Моква,  что  на  языке  кри  означает гагара.  Джо Биверскин назвал ее  так  потому,  что  она выла высоким,  подрагивающим звуком,  похожим на весенний клич гагары.  Шерсть у нее была длинная,  и жесткая,   и   совершенно  белая,   черным  был  только  нос,   глаза  и зарубцевавшаяся мертвая кожа на  кончиках ушей –  она вечно отмораживала уши.  Щенок,  поменьше ростом и довольно проказливый,  тоже был белый, с черной мордой,  и покамест ничего еще не отморозил. По причинам, которых Кэнайна понять не могла, отец назвал щенка на английский лад – Джимом.

Все лето Кэнайна не обращала внимания на собак, но сейчас привязалась к ним,  особенно к Джиму.  К хорошему обращению собаки не были приучены, так же как и  к  хорошей пище.  Когда они бывали сыты и  подпускали ее к себе,  Кэнайна болтала и играла с ними.  Даже в самые голодные и мрачные дни собаки, завидев приближение Кэнайны, игриво виляли хвостом.

Шла третья неделя после выезда из  Кэйп-Кри.  По  извилистому притоку Киставани Биверскины поднимались в  те края,  где не было такой низины и почвы были посуше, – там попадались небольшие еловые и осиновые леса.

Они  добрались до  крошечной,  покрытой рытвинами поляны,  на  берегу речушки торчал остов вигвама из жердей, и Кэнайна поняла, что это и есть их  зимний лагерь.  Они натянули брезент на остов конической формы и  до половины завалили с  внешней стороны стены землей и мхом.  Из-под ели на краю поляны Джо Биверскин вытащил ржавую печурку из листового железа,  а заодно несколько трехдюймовых железных труб;  прошлой весной Джо спрятал все это здесь.  Он  поставил печурку в  палатке на подставку из камней и вывел печную трубу сквозь отверстие в куске асбеста,  который специально для этой надобности был вделан в полотнище крыши.  Сооружение это больше напоминало земляной курган, чем человеческое жилье, и представляло собой зрелище,  не  внушавшее особого доверия и  восторга.  Это был аскеекан – зимняя землянка,  единственный кров,  который будет защищать их в долгие холодные месяцы, когда температура держится ниже нуля.

Родители Кэнайны принялись рубить  дрова  и  срезать ветки  пихт  для постели,  но у  Кэнайны были свои дела,  и  она в одиночку отправилась в ельник  позади  лагеря.  Вновь  настала пора  собирать мягкие  подушечки сфагнума, потому что вопреки своим надеждам она так и не забеременела. В последний  месяц,  проведенный с  Рори  в  Кэйп-Кри,  она  боялась,  что влипнет.  Но  как только они расстались,  ей  захотелось,  чтобы на  том месте,  где  оборвалась их  общая  жизнь,  возникла новая  жизнь,  чтобы частица его продолжала здесь жить вместе с ней, навсегда соединив их. По мере того как они все дальше уходили от побережья в глубь суши,  желание это  превратилось  в  пламенную  надежду.  Сейчас,  в  первый  же  день, проведенный ими  на  зимовке,  надежда  эта  рухнула.  Рори  ушел.  Весь целиком,  до последней частицы.  Ничего не оставив ей, кроме мучительных воспоминаний.

Когда она вернулась к  землянке,  на  полу из  лапника были сооружены постели и  в печурке играло пламя.  Несмотря на темноту внутри,  Кэнайна смутно  различила на  постелях одеяла  и  накидки  из  кроличьих шкурок, черный чугунок на печи,  мешок с мукой,  ведро со смальцем, два фанерных ящика с  продуктами и собственный полотняный чемодан с платьями.  Больше там ничего не было.

Отец  куда-то  ушел,  но  мать  лежала  на  одной  из  постелей.  Она повернулась на  бок  и  улыбнулась Кэнайне  слабой,  мимолетной улыбкой, которая едва обнажила ее  щербатые коричневые зубы.  Лицо Дэзи Биверскин исхудало,  и  его  избороздили  старческие  морщины,  хотя  волосы  были по-прежнему черны как смоль:  ее измучил долгий путь от Кэйп-Кри,  былая выдержка и выносливость, как видно, покидали ее.

Два  дня  спустя  Джо  Биверскин  отправился  вверх  по  реке,  чтобы проверить бобровые хатки и  дичь на  своем участке.  Он отсутствовал три дня и три ночи,  а когда возвратился,  его круглое плосконосое лицо было мрачно, он даже не улыбнулся в знак привета.

–  Дичи мало,  – сказал он жене и дочери.  – Наверное,  будет тяжелая зима.

Кэнайна знала,  что основной пищей зимой служит дичь, они называли ее "пищей земли",  потому что ее давала земля.  Они захватили с собой муку, сахар,  лярд,  чай,  овсянку и  сгущенное молоко,  но все эти магазинные продукты  могли  быть  только  дополнением.  Без  постоянного пополнения черного котла "пищей земли" на магазинных долго не протянешь.

Кэнайна  с  матерью ставили сети  на  речке  и  силки  на  кроликов в соседнем лесу, так как по принятому у мускек-оваков разделению труда это считалось женским делом.  Но  уже  при  малейших усилиях Дэзи  Биверскин начинала задыхаться и слабеть. И через несколько дней Кэнайна стала одна присматривать за  сетями и  силками.  Щуки и  гольцы попадались довольно часто,  но  кроликов почти не  было.  Дэзи все  чаще оставалась сидеть у печурки в  вигваме и,  сгорбившись,  молча посасывала сморщенными губами вечную свою трубку.

В  середине октября речонка поутру покрылась у берега тонкой иглистой коркой льда.  Потом пришла ночь похолоднее,  и на следующее утро Кэнайна проснулась с ощущением,  что ей не хватает чего-то привычного. Некоторое время она размышляла,  что бы  это могло быть,  пока не догадалась,  что речка перестала журчать.  Выглянув из  вигвама,  она увидела,  что речка скована синевато сверкающим льдом.

В  этот первый день ледостава они кольями разбили лед и вытащили сети на берег,  чтобы спустить их в  прорубь потом,  когда лед окрепнет и  на него можно будет стать.

Через несколько дней резко похолодало, лед на реке окреп и, замерзая, трещал, отдаваясь гулом громких ружейных выстрелов.

– Лед стынет,  – сказала дочери Дэзи Биверскин.–Просит снега – чтобы сюда пришел снег и  укрыл его,  ему под снегом теплее.  Еще до  рассвета пойдет снег.

И в самом деле в ту ночь выпал первый снег,  но лег он тонким слоем в два-три дюйма,  а  на  рассвете снегопад прекратился.  Кэнайну разбудили шаги матери,  которая прошлепала мимо нее к  двери,  а  выглянув наружу, только пожала плечами.

–  Почти ничего-то и нет,  – пробормотала Дэзи.  – Нам нужен глубокий снег. На таком, как нынче, распознаешь разве что мышиный след.

Но снега оказалось вполне достаточно, чтобы проехать по нему в санях, запряженных собаками.  И  Джо Биверскин отправился в  путь за  семьдесят пять  миль,  чтобы доставить в  лагерь продукты,  оставленные на  берегу Киставани.  Он отсутствовал целую неделю, и, пока он был в отлучке, Дэзи показала дочери,  как забрасывать сети в прорубь. Нелегкий это был труд, да к тому же и холодно – на морозе приходилось пробивать топором во льду множество прорубей и  потом подо  льдом тянуть каждую сеть от  проруби к проруби с помощью жерди. Вернулся Джо Биверскин, он сам впрягся вместе с собаками,  помогая им тащить сани,  груженные остатками припасов. Хорошо ли, плохо ли, Биверскины приготовились к началу предстоящей зимы.

В  середине  ноября  Джо  Биверскин  расставил ловушки  по  круговому маршруту,  растянувшемуся миль  на  сорок.  Земля по-прежнему была  лишь слегка припорошена снегом,  и  это  подкрепляло его давние опасения.  На снегу оставалось мало следов.  Казалось, будто все зверье исчезло с лица земли.  Сохранились только бобры,  да  и  то  их  число  по  сравнению с прежними временами заметно  сократилось.  И  для  того  чтобы  поставить капкан на бобра, Джо Биверскину приходилось немало потрудиться, прорубая непрестанно утолщавшийся лед,  так  как  бобры  зимуют в  своих хатках и поймать их удавалось только во время недолгих прогулок подо льдом, когда они отправлялись на поиски пищи. Обычно Джо проводил в дороге четыре дня и  три  ночи,  осматривая капканы.  Потом  он  проводил  два-три  дня  в аскеекане с женой и дочерью,  затем вновь отправлялся по прежнему кругу. Ездил он  в  санях,  которые тянули собаки,  и  брал  с  собой печурку и крохотную палатку, которую разбивал каждую ночь.

Кэнайна ежедневно выходила на реку осматривать сети,  Дэзи стряпала и хлопотала по хозяйству.  Они убрали большую часть кроличьих силков,  так как Кэнайна не обнаружила следов, у которых их можно было бы поставить.

Несколько недель кряду Джо Биверскин привозил с  каждого объезда,  по крайней мере,  одного бобра.  Дэзи снимала и  растягивала шкуру и варила мясо в чугунке, который постоянно стоял на печи.

Дни  и  ночи  становились  холоднее.  Кэнайна  могла  только  строить предположения,  сколько градусов было;  но  даже в  те  дни,  когда тучи расходились  и   сквозь  них  пробивалось  солнце,   ей  казалось,   что температура ниже или  около нуля,  а  в  самые студеные ночи она падала, вероятно, до сорока или сорока пяти градусов. Из-за отсутствия глубокого снежного покрова брезент гремел и трещал на беспрерывном ветру,  и,  как только  огонь  в  печурке замирал,  помещение быстро  выстужалось.  Дэзи Биверскин крепко спала, не чувствуя холода, укладываясь на ночь в том, в чем  ходила  весь  день.  Кэнайна,  спавшая в  длинном шерстяном белье с длинными рукавами, просыпалась три-четыре раза за ночь, дрожа от холода, и  разжигала огонь,  чтобы  прогреть помещение,  –  иначе она  не  могла заснуть.

Когда  она  поутру  выходила осматривать сети,  то  при  каждом вдохе чувствовала покалывание в  носу  –  это  мгновенно  смерзались  пары  ее дыхания, тотчас оттаивавшие при выдохе. Дыхание густым облаком окутывало лицо, белым инеем оседая на ресницах и краях капюшона парки.

Холода держались,  снег так и  не выпал,  и однажды утром две сети из тех,  что забросила Кэнайна,  примерзли так крепко, что она не смогла их вытащить.  А  другие оказались пусты.  Когда  она  вернулась в  вигвам и рассказала об  этом  матери,  Дэзи  Биверскин только  печально  покачала головой, как будто знала заранее.

–  Лед перестал звать снег,  –  сказала она.  –  Он  замерз и  теперь промерзнет до самого дна.  Сети вмерзают в лед, рыба уходит в озера, там есть омуты, и лед там их не достанет.

Только  теперь  поняла  Кэнайна,  почему  с  такой  тревогой  ожидали родители снега. Она не знала, что без снежного покрова реки и озера, где обитают бобры, могут промерзнуть до дна.

Когда на следующее утро Кэнайна отправлялась в обход, мать сказала:

–  Принеси сети,  какие еще не примерзли,  – больше они не поймают ни одной рыбы.

Вернувшийся в тот же день из очередного объезда Джо Биверскин впервые прибыл с пустыми руками – ни одного бобра.

–  Сидят в  хатках,  –  сказал он.  –  Подо льдом они  уже  не  могут проплыть.

Три  дня  питались  они  вяленой  гусятиной,  заготовленной во  время осенней охоты.  А  потом мясные запасы пришли к концу,  и у них остались только магазинные продукты: мука, овсяные хлопья, лярд, сахар и чай.

Лед снова громко затрещал.

– Все зовет снег, – сказала Дэзи Биверскин.

И снег наконец пошел. Он шел всю ночь, и весь день, и потом почти еще целую ночь, и сугробы, похожие на горбатые застывшие волны, поднялись по пояс.  Ветви елей  сгибались под  снежной ношей.  Лед  на  реке перестал трещать. Но снег выпал слишком поздно.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Прошла неделя,  было холодно и  туманно,  и  Мэри Макдональд отложила покамест свои наблюдения.  Наконец она решилась возобновить их, несмотря на  непогоду,  и  отправилась на  берег  в  сумрачный  декабрьский день; резкий,  пронизывающий ветер с моря гнал низкие тучи. Залегла под одеяло и  стала ждать.  Был час заката,  но небо сплошь затянули черные и серые тучи. В положенное время появились белощекие казарки.

Сперва стаи прибывали с большими промежутками,  и она могла проверить каждую группу. Но потом они стали прилетать быстрее, чем она успевала их рассмотреть,  так что она оставила это занятие и  принялась разглядывать сидевших на  воде птиц.  Она  рассматривала их  в  бинокль,  ведя его по широкому  кругу,  проверяя  сначала  гусей,  находившихся  ближе,  затем поворачивала бинокль обратно,  разглядывая дальних птиц.  После  каждого такого  захода она  ненадолго опускала бинокль,  протирала глаза,  чтобы дать им отдохнуть, потом начинала все сначала.

Когда Мэри  вела  бинокль обратно во  время второго захода,  обследуя дальних птиц  у  Гусиного острова,  более  чем  в  полумиле от  нее  ,ей почудилось,  что  там  мелькнуло что-то  желтое.  Пятно  это  было  чуть заметно,  и,  прежде чем  мозг  успел  зафиксировать его,  она  сдвинула бинокль. Но тотчас же стремительно перевела его назад. Однако теперь там вообще ничего не  было  видно.  Все  гуси  походили друг  на  друга,  и, подвигав несколько минут бинокль взад и  вперед,  она не  могли сказать, где увидела желтое пятно. Должно быть, обман зрения, решила она.

Теперь она прекратила методические обзоры от  одного до другого края, сконцентрировав внимание на том участке, где ей почудилось желтое пятно. В  каждый данный момент трое из  четырех гусей доставали под водой корм, так что,  если желтая лента действительно была там,  Мэри знала, что она по  большей части  находится под  водой.  Проходили минуты.  Серый  свет угасал.  Мучительные сомнения держали ее  в  напряжении,  на Мэри напала дрожь.  Желтое  пятно,  которое  она  видела  или  думала,  что  видела, мелькнуло слишком неясным,  мимолетным видением,  однако  воспоминание о нем было достаточно отчетливым, чтобы она не захотела расстаться с верой в то, что гусь Рори вправду оказался здесь.

Над Атлантикой, становясь все темней, сгущались тучи. Она видела, что с моря надвигается серая стена дождя, и знала, что нужно искать укрытия. Но  пока оставался хоть один шанс увидеть это желтое пятнышко,  она была словно прикована к месту.  Если то  в  самом деле был гусь Рори,  он мог не вернуться сюда завтра ночью. А если и вернется, она может не заметить его среди тысяч гусей,  головы которых почти все время погружены в воду. А сегодня она хотя бы в общих чертах представляла, в какой части пролива сосредоточить поиски.

Дождь все приближался.  Не обращая на него внимания,  Мэри не сводила глаз с гусей. Когда она снова взглянула на море, дождь хлестал почти над самой ее головой.  Сначала обрушились крупные капли,  тяжело забарабанив по одеялу,  словно камни,, а через несколько секунд полило как из ведра. Еще минута – и одеяло промокло насквозь,  одежда тоже промокла,  и белье пристало к телу так, будто дождь был холодной, липкой массой. Она лежала в  небольшой ямке,  так  легче было замаскироваться,  укрывшись одеялом, теперь  туда  хлынула  вода,  образовав вокруг  лужу.  Мэри  так  сильно дрожала, что едва удерживала бинокль, однако продолжала поиски, наблюдая и дожидаясь. Она зареклась, что не уйдет, пока есть хоть слабый проблеск света.

Когда она вновь заметила его,  сомнений быть не могло. Она видела его лишь мельком,  всего три-четыре секунды,  но  в  эти считанные мгновения отчетливо его разглядела.  Когда он высунул из воды голову, она смотрела прямо на него.  В стеклах прыгавшего в ее руках бинокля перед ней смутно мелькнуло желтое пятнышко,  и  она мгновенно взяла себя в  руки,  дрожь, сотрясавшая ее тело,  прекратилась,  и она,  крепко сжав бинокль, смогла установить его неподвижно.  Кончик ленты, точь-в-точь как описывал Рори, под небольшим углом отставал от шеи птицы, четко выделяясь на сером фоне воды.  Гусь стряхнул воду с перьев,  и на какой-то миг Мэри увидела, как лента затрепетала,  подобно крошечному вымпелу, потом птица повернулась, и  лента  исчезла.  Гусь  снова  запустил голову  в  воду,  вокруг  него теснилось множество других птиц,  она потеряла его из  виду и  больше не смогла отыскать.

Вдруг ее опять забила сильная – еще сильнее,  чем прежде, – дрожь: не от  холода –  от волнения,  она это знала.  Она видела его!  Видела того самого гуся,  которого Рори держал в руках на побережье залива Джемса, в полярной зоне Канады, вдали от Барры и Гусиного острова.

Еще раз навела она бинокль,  но  глаза ее застилали слезы,  и  нечего было даже надеяться увидеть птицу снова. Но было уже неважно, что быстро темнеет, теперь не оставалось никаких сомнений.

Окоченевшая,  вылезла она из-под одеяла,  тело ее  затекло и  болело. Мокрая  одежда прилипла к  телу,  и,  как  только она  поднялась,  ветер пронизал ее насквозь, и лишь тогда до нее дошло, что дождь прекратился.

Неуклюже ступая  негнущимися ногами,  она  широким шагом  отправилась домой,  считая,  что  так  мокрое  платье  меньше пристает к  телу.  Дул порывистый ветер,  и,  когда налетал особенно сильный порыв, одежда, как Мэри  ни  старалась этому помешать,  ледяным покрывалом обнимала все  ее тело.  Она пыталась шагать быстрее,  но в темноте все время спотыкалась, так что в конце концов ей пришлось замедлить шаг. Не счесть, сколько раз прошла она по  этой двухмильной дороге,  но никогда не казалась она Мэри такой длинной.  У  нее  стучали зубы,  а  руки  и  ноги  совсем онемели. Последние полмили,  от Макнилов до дома, показались ей бесконечными. Она без конца оступалась и падала на землю, и с каждым разом становилось все труднее подняться. Когда она поднялась на гребень последнего холма, силы почти оставили ее,  а ветер бил в грудь, будто таран, отгоняя назад. Она упала  наземь и  поползла.  Впереди тускло светился желтый прямоугольник кухонного окна. Сэмми не погасил лампу. Она надеялась, что он уже спит.

Тихонько отворив дверь,  она вошла в  дом.  Сэмми лежал на  постели и сладко  храпел.  Мэри  прошмыгнула мимо  него  в  свою  комнату,  быстро разделась и  насухо растерлась полотенцем.  Но  она промерзла до  самого нутра,  тело ее посинело,  и ее отчаянно знобило. Она сходила на кухню и погасила свет.  Потом, дрожа всем телом, забралась в постель. Мэри снова подумала об  этом гусе,  и  мысли ее  перепутались и  перемешались.  Она радовалась,  что увидела его,  казалось,  он связал ее с  Рори какими-то новыми  узами.  Среди  овладевших  ею  мыслей  прежде  всего  выделялась казавшаяся почему-то особенно трогательной мысль о том,  что этот гусь и Рори вместе провели лето. И в то же время стало грустно. Как и Рори, она надеялась,  что любовь окажется сильнее традиции и он останется со своей американской подругой.  Ей  было жаль,  что  этот странный птичий роман, разыгравшийся на  побережье залива Джемса,  вдали от  Барры,  завершился таким образом.  И быть может,  размышляла она,  это огорчило ее немножко сильнее,  чем могло бы огорчить в  другое время,  оттого что в  ее жизнь снова вошла любовь.

Утром  она  непременно  напишет  Рори  и   сообщит  об  открытии.   И одновременно напишет в  Глазго,  Джону Уатту,  потому что  он,  конечно, заинтересуется этим.  На следующее утро она проснулась с больным горлом, ее мучил страшный кашель, буквально раздиравший грудь. Все тело болело и ныло. И когда она села на край кровати, у нее закружилась голова.

Медленно, с величайшим трудом она оделась и вышла на кухню, где Сэмми развел в печке огонь. В изнеможении упала она на стул у кухонного стола.

– Ты больна, – сказал Сэмми.

– Да, простудилась.

– Снова  ходила  вечером  в  бухту,  в  самый-то  ливень,  за  гусями шпионила.

– Да.  Я  видела того гуся.  Я  совершенно ясно видела желтую ленту у него на шее.

– Говорил я  тебе,  говорил,  чтоб ты  не  смела шпионить за  гусями! Ливень да теперь вот хворь – это все гуси мстят.

Мэри чувствовала себя слишком слабой,  и  у  нее болело горло,  чтобы пререкаться с  Большим Сэмми.  Она выпила чашку чаю,  но  есть была не в силах.

–  Я напишу Рори несколько строк,  а потом снова лягу,  – сказала она Сэмми.

Сэмми ушел  из  дому сразу же  после завтрака,  не  сказав куда.  Она написала короткое письмо Рори,  в котором говорилось, что она видела его гуся,  и  добавила,  что ее  застиг там ливень и  она промокла до нитки. Письмо завершалось следующими словами:  "Я  простудилась и  неважно себя чувствую.  Придется отложить все подробности о нем до следующего письма. А теперь я отправляюсь прямо в постель".

Что  касается  письма  Джону  Уатту,   то  она  напишет  ему,   когда поправится.  Она  написала на  конверте "Авиапочта" и  положила письмо в почтовый ящик  на  улице,  приложив деньги на  оплату почтовых расходов. Потом,  вялая и разбитая,  с идущей кругом головой,  разделась и легла в постель.  За обоями лихорадочно что-то грызли крысы. Веревки, замещавшие в ее постели пружинную сетку, жестко врезались в больную, отекшую спину.