Текст книги "Чужак с острова Барра"

Автор книги: Фред Бодсворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

На  следующее утро  Кэнайна  отправилась в  лавку  Компании Гудзонова залива.  Берт  Рамзей молча  обслужил ее;  она  купила резиновые сапоги, толстые шерстяные носки, варежки и тяжелое, безобразное, с длинными, как у  кальсон,  штанинами белье.  И самое главное – шаль из черной фланели, отличительный признак индианок мускек-овак.  Она ненавидела шаль, однако знала, что носить придется.

У  Кэнайны уже была меховая парка и несколько свитеров,  городские же платья по большей части отныне совершенно для нее бесполезны. Она охотно купила  бы  джинсы  или  спортивные брюки,  в  той  жизни,  которую  она собиралась вести,  они  были бы  очень удобны,  но  в  Кэйп-Кри женщинам полагалось ходить только в  юбке,  и Кэнайна знала,  что с этим придется считаться.  Нет  ничего хуже,  чем  заявиться домой,  щеголяя привычками белого человека.

Возвратившись к  себе в  комнату,  она переоделась.  Из-за  кальсон и шерстяных носков ноги Кэнайны стали похожи на печные трубы. Шаль слишком грела,  сидела неловко и  старила ее.  Она надела синий джемпер и  синюю клетчатую юбку, которых не снимала с тех пор, как уехала от Биков.

Выскользнув из дому так,  что Джоан Рамзей не заметила, Кэнайна пошла к  индейскому поселку.  Почти все уехали на охоту,  оставалось с десяток семей.  Вскоре  Кэнайна  увидела  женщину,  тащившую  .воду  с  реки,  и мгновение спустя узнала в ней Элен Чичикан,  девочку, которая говорила с ней  по-английски в  тот  день,  когда  Кэнайна  вернулась из  санатория одиннадцать лет назад.  Кэнайна года два не видала ее и  теперь с ужасом заметила, что за этот недолгий срок живая и юная Элен из-за скудной пищи и самодельного,  неумело сшитого платья внезапно превратилась в типичную скво,  толстую и бесформенную.  Она согнулась под коромыслом, на котором висели две  большие банки из-под лярда,  к  спине был привязан младенец, лежавший в похожем на люльку тикинагуне.

– Уачейю,  я Кэнайна,  – сказала Кэнайна, приблизившись. – Не знаешь, едет кто сегодня в охотничий лагерь?

– Да, нынче утром едем мы с мужем.

– А для меня найдется местечко?

– Найдется,  – сказала Элен, с любопытством взглянув на Кэнайну. – Но школы белых людей еще не закрылись на лето. Зачем же ты едешь?

– Возвращаюсь к родителям,  – Кэнайна замолчала, не зная, что сказать дальше.  Неожиданно она сообразила:  в Кэйп-Кри будет нелегко объяснить, что  с  ней  стряслось,  даже  таким людям,  как  Элен,  которая пробыла несколько лет в  школе-интернате и  более других приобщилась к  большому миру.  Представление о  том,  что одни от рождения менее полноправны или достойны,   чем   другие,   настолько  чуждо  их   мышлению,   настолько несовместимо с их коллективным образом жизни, что они это вряд ли смогут уразуметь.

Кэнайна  рассталась с  Элен,  вернулась  к  себе  и  принялась быстро разбирать вещи.  Большую часть  платьев,  обуви  и  белья она  уложила в большой чемодан – оставить вместе с книгами у Рамзеев.  Они ей больше не понадобятся никогда.  Все,  что стоило бы взять, войдет в маленький. Она схватила сумочку,  где лежала пудреница и губная помада, и без колебаний швырнула в  большой чемодан – пусть остаются.  После минутного колебания головную щетку и гребень решено было взять с собой.  А как быть с зубной щеткой?  За  последние годы  приезжие врачи  государственной медицинской службы приучили некоторых индейских ребят чистить зубы,  так  что  можно прихватить и  зубную щетку,  не опасаясь показаться экстравагантной.  Ей попался учительский диплом, она разорвала его в клочья, которые полетели в мусорную корзинку, стоявшую у постели.

Заперев чемоданы,  сунув  большой заодно с  двумя  картонками книг  в дальний  угол  платяного  шкафа,  она  схватила  чемоданчик поменьше  и, неуклюже  ступая  в  новых  резиновых  сапогах,   быстро  спустилась  по лестнице. Внизу ее ждала Джоан Рамзей.

– Я должна,  должна это сделать!  – крикнула Кэнайна. – Вы можете это понять? Не надо делать так,чтоб мне было еще труднее.

Джоан Рамзей молча обняла ее. И прямо в ухо прошептала одними губами:

– Я только хотела проститься и...  сказать, что ты можешь вернуться в любое время, когда захочешь.

На  этом они расстались,  и  Кэнайна быстро вышла.  Она отправилась в лавку проститься с  Бертом Рамзеем и  вспомнила вдруг,  что нужно купить еще одну вещь.

– Пожалуйста,  жестяную миску и столовый прибор из нержавеющей стали: вилку, ложку и нож, -сказала она.

Родители,  в особенности отец, вероятно, отнесутся с неодобрением, но Кэнайна твердо решила захватить с собой в разверзшуюся тьму хотя бы этот продукт цивилизации.

Новенький полотняный, обшитый дорогой воловьей кожей чемодан выглядел неуместно среди грязных тюков,  узлов из парусины и  закопченных котлов, сваленных в  середине большого – двадцать футов длиной – каноэ.  Кэнайна сидела почти посредине лодки на скатке одеял, Элен Чичикан с младенцем – на носу,  а муж Элен, Кэнайна не знала, как его звать, – на корме, около подвесного мотора.  Мотор был мощный,  и  лодка стремительно поднималась против течения.  Время  от  времени струи холодных брызг,  отлетавших от носа каноэ, хлестали по щекам Кэнайны, словно ледяная шрапнель.

Поглядев на мотор,  Кэнайна подумала о том,  как изменились условия с тех пор,  как она впервые побывала на охоте одиннадцать лет назад. Тогда подвесной мотор  был  величайшей редкостью,  и  мусвек-оваки  на  веслах выводили каноэ против бурных весенних вод. С тех пор расплодились бобры, хотя  лишь  хороший охотник и  на  хорошем участке мог  добыть зверя  на пятьсот долларов в  год.  Для  мускек-оваков наступила пора процветания, которое привело к  появлению подвесного мотора в  каждой семье.  Сейчас, согласно понятиям о ценности вещей,  принятым у племени, подвесной мотор ставился наравне с женой, и охотники не видели ничего несуразного в том, чтобы,  экономя на питании, покупать для мотора бензин. В этом была своя логика: ведь и бензин и еда – горючее; то, что съедал мотор, несомненно, приводило к сбережению энергии,  которую в противном случае поглотили бы мышцы рук и плеч, управлявшие веслом.

Что касается съестного,  Кэнайна знала, что они руководствуются чисто практическими  соображениями.  Отправляясь  в  дальний  путь,  семейство мускек-оваков редко пыталось распределять продукты так, чтобы хватило до конца похода.  Они пускались в дорогу,  набрав еды столько,  чтобы та не обременяла их,  и  уничтожая припасы как можно быстрее,  так как,  по их разумению,  чем быстрее съешь запасы,  тем меньше их нужно тащить, а чем меньше их  нужно  тащить,  тем  меньше тело  нуждается в  пище.  Жить  в настоящем,  нимало не заботясь о будущем,  – вот что было характерно для них.

Размышляя о подобных вещах,  Кэнайна вдруг поняла, что возвращается к жизни  мускек-оваков с  серьезным изъяном.  Никогда уже  она  не  сможет достичь   стоически   беззаботного  отношения  соплеменников  к   жизни, облегчавшего тяготы настоящего подавлением всяких мыслей и страхов перед будущим.

Сидевший на  корме  сухощавый подвижный индеец искусно правил лодкой, минуя  подводные камни  и  песчаные отмели.  В  самых мелких местах Элен вскакивала на  нос  каноэ,  указывая  мужу  изменения  фарватера,  часто проверяя веслом глубину реки и криком предупреждая,  когда на мелководье винт мог врезаться в  дно.  Кэнайна внимательно наблюдала за  ней.  Вот, размышляла она,  лишь  один  из  многих примеров тех  десятков навыков и секретов,  которыми ей предстоит овладеть и  которые девушки мускек-овак по большей части усваивают еще в детстве. Элен и ее муж составляли союз, в  котором каждый зависел от  другого так сильно и  так насущно,  как то неведомо белым.  Белый мужчина может быть  несчастлив с  женой,  которая ничего  не  умеет,  но  он  всегда  способен и  дальше  заниматься своей работой,  редко нуждаясь в  помощи жены.  Но чтобы найти применение всем своим знаниям и талантам,  мужчина мускек-овак должен взять в жены такую же искусницу.  К размышлениям о себе примешивалось чувство вины.  Нельзя терять времени, пора срочно заняться подготовкой к роли, для которой она рождена.

Через час-другой они добрались до излучины реки, повернули, и Кэнайна увидела на стрелке охотничий лагерь.  Он был разбит на поляне размером с футбольное поле,  сзади  вплотную подступал ельник,  спереди  протянулся галечный пляж,  уставленный вытащенными на  берег каноэ.  Вигвамы стояли как попало; пылали костры.

Несколько женщин и детей спустились к воде встретить их.

Когда каноэ подошло совсем близко, Элен крикнула:

– Кэнайна вернулась. Здесь Биверскины?

Прежде чем ей успели ответить, в одном из ближайших вигвамов раздался чей-то  крик.  Откинулся полог,  оттуда выскочила крупная женщина –  это Дэзи Биверскин проворно неслась по откосу к реке.

– Кэнайна!  Это же Кэнайна! Я знала, что когда-нибудь ты вернешься ко мне.

Лодка уткнулась в берег,  Кэнайна выпрыгнула на землю.  Мать и другие женщины взволнованно окружили ее,  хватая за руки,  треща без умолку.  И вот  развеялись  страхи  и  опасения  долгих  последних  лет  –  Кэнайна возвратилась домой, к людям, которые любят ее.

Через несколько минут Кэнайна с матерью остались в вигваме одни.

– Я  вернулась не на побывку,  – сказала Кэнайна.  Было странно опять говорить на кри. – Я приехала насовсем.

– Я рада,  – сказала женщина.  Она не требовала объяснений, и Кэнайна не сделала к тому никакой попытки.

– Я  буду работать вместе с вами,  учиться вещам,которые должна знать каждая женщина мускек-овак,  -продолжала Кэнайна.  –  Я  поеду с вами на зимовку.  Когда-нибудь я выйду замуж за охотника мускек-овака, но прежде надо многому научиться.

Дэзи Биверскин медленно попыхивала трубкой,  и  темные глаза ее сияли от счастья.

Охотники вернулись к  вечеру.  Кэнайна сидела у костра,  разведенного возле вигвама,  когда подошел отец,  неся за длинные шеи пару гусей.  Он мельком взглянул на нее,  словно Кэнайна никуда и никогда не уезжала.  В темных, невозмутимых глазках не отразилось ни удивления, ни радости.

– Уачейю,  –  он спокойно произнес приветствие кри,  бросил у  костра гусей и ушел в вигвам. Жена окликнула его, он показался в дверях.

– Кэнайна  вернулась домой.  Она  не  уедет  больше,  –  сказала Дэзи Биверскин. – Будет учиться, чтоб стать женой мускек-овака.

Внимательно  следила  Кэнайна  за   отцом  в   надежде,   что  сквозь неподвижную маску прорвется какое-нибудь выражение, которое передавало б его  мысли.  Густые брови поползли вверх,  и  одно  мгновение Кэнайна не знала,  что  за  этим стоит –  одобрение или нет.  Потом он  улыбнулся и кивнул.

– Рад, что ты вернулась к своим, – сказал он на кри. Потом добавил: – Нетанис.  – На языке кри это означает "дочь",  но в смысле ласкательном, подчеркивающем семейные узы:  "моя  доченька".  Теперь  Джо  Биверскину, уходя на охоту,  придется думать и об этом желудке,  но употребленное им слово "нетанис" означало,  что он принимает Кэнайну с теплотой,  которую доселе не проявлял к ней.

А  когда они  ели  тушеного гуся,  Кэнайна,  достав жестяную тарелку, положила на нее свою порцию мяса.  Разрезая мясо с помощью ножа и вилки, она  заметила,  что  отец  наблюдает за  ней.  Через несколько секунд он показал пальцем на тарелку и  от души рассмеялся.  У  Кэнайны отлегло от сердца – она тоже рассмеялась. Он увидел тут презабавную шутку. Если так и дальше пойдет, Кэнайне не о чем волноваться.

Кэнайна немедленно принялась за учение и в тот же вечер,  взяв топор, отправилась вверх по течению нарубить сучьев. Нести топор было неудобно, и  это  все  время напоминало ей,  что  топор она в  руках никогда и  не держала.  С  утра  она  помогала  матери  ощипывать  и  потрошить гусей, запоминая,  в  каких  местах тело  птицы  покрыто мягким пухом,  который собирают для одеял.

В тот день ветер переменился,  подул с северо-востока, нагнал холоду, и тяжелые тучи,  двигавшиеся с залива Джемса и Гудзонова залива,  плотно застлали все небо.  Дни миновали один за другим, похолодание затянулось, на озерах по-прежнему держался лед, и охота на гусей продолжалась дольше обыкновенного.

Дэзи Биверскин с  воодушевлением занялась приобщением Кэнайны к жизни мускек-оваков.  Научила замешивать тесто для лепешки прямо в  мешке,  не пользуясь никакой посудой,  жарить лепешку на  сале или  печь,  поставив сковородку боком на камень у костра. Они расставили вдоль берега капканы на мускусных крыс и каждое утро проверяли,  не попался ли кто.  Поначалу свежевание зверя  и  потрошение птицы  показались Кэнайне отвратительным занятием,  но  она  заставляла себя  делать это  и  понемногу привыкла к тошнотворному запаху гусиных внутренностей и  к  тому,  что  руки залиты липкой кровью.  Она научилась вырезать для вяления мясо из  грудки птицы одним  большим  куском,  а  для  похлебки  разделывать ножки,  крылья  и остальную тушку,  которые тут же отправлялись в котел.  Присматривала за костром,  над  которым  вялилось  мясо,  следя,  чтобы  оно  не  слишком прокоптилось, – индейцы любят лишь слегка приконченное мясо.

Трижды  за  шесть  дней  Кэнайна видела  самолет лесного управления и каждый раз провожала исчезавший вдали самолет с  грустью,  которую,  как она знала,  не должна была себе позволять.  Там сидит Рори  Макдональд и сверху  смотрит  на  болота,   где  поселились  гуси,   и  видит  лагерь мускек-оваков.  И  хотя  разум  твердил,  что  она  обязана  сделать все возможное,  чтобы больше не  видеться с  ним,  другая часть ее существа, сокрытая   в   таинственных,   непроницаемых  глубинах  подсознания,   с нетерпением ждала этой встречи.

Джо  Биверскин,  прежде такой  безразличный и  неприветливый,  теперь подобрел.  Однажды вечером (Кэнайна провела в  лагере уже  около недели) она  сидела  у  костра,  помогая отцу  перезаряжать гильзы к  завтрашней охоте.

– Приманивать и стрелять гусей – дело мужчины, – сказал Джо, – но для женщины тоже неплохо знать,  как  это  делается.  Завтра можешь пойти со мной в засаду, поглядеть, что такое охота.

Кэнайна знала, что отец ждет ответа.

– С удовольствием, – ответила она.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда  Белощек покинул корабль и  достиг  пустынных,  скованных льдом берегов южного Лабрадора,  он  отдыхал всего одну  ночь и  затем полетел дальше, подгоняемый двумя страстными желаниями.

Голодом,  выражавшим инстинкт самосохранения.  И  тягой к спариванию, выражавшей инстинкт сохранения рода,  потребность соединения подобного с подобным, присущую всему живому.

Какое из двух побуждений сильнее,  сомневаться не приходилось.  Нужно бежать подальше от этого пустынного края,  где сплошной камень,  да лед, да снег,  держась побережья – либо на север, либо на юг. На юге обильней пища.  На севере же,  затерянный где-то в  бескрайних просторах Арктики, лежит теплый клочок суши,  место гнездовий сородичей,  где  ждет будущая подруга. Так что выбор решился автоматически, инстинктивно. Рассвет едва просачивался сквозь ночную мглу серым туманом, а Белощек уже поднялся со льда,  на  котором  отдыхал  со  вчерашнего вечера,  расправил крылья  и полетел на север.

В тот день он летел словно объятый безумием,  и желание найти подругу все  возрастало и  крепло,  пока  на  второй день  и  в  самом  деле  не превратилось в безумство, и он устремился вперед с такой силой отчаяния, какой раньше не знал за собой.  Сперва берег был невысок и лежал пологой равниной, засыпавший землю снег и белый ледяной покров океана, казалось, незримо переходили друг в друга. Поутру показались холмы, а затем горы – отвесные,   с   острыми  вершинами  скалы,   нередко  одинокими  утесами вздымавшиеся посреди моря.  Это был гигантский,  чудовищно огромный мир, рядом  с  которым  Белощек  был  крошечной  песчинкой,  стремившей  свой одинокий полет все дальше и дальше, в глубь запоздалой полярной зимы.

Муки голода временами совсем не  давали ему лететь,  и  тогда Белощек опускался и  клевал почки  с  торчавших из-под  снега чахлых кустов.  На этот,  второй день он достиг мыса Чидли, северной оконечности Лабрадора, в  шестистах милях от того места,  где впервые вышел на сушу.  Тут берег вновь резко сворачивал к югу,  и Белощек покорно и слепо тоже свернул на юг,  ибо  впереди,  на  севере,  простиралась лишь  унылая белая пустыня дрейфующих ледяных полей.

Дни  пошли  долгие.  По  восемнадцать часов держалось солнце в  южной стороне небосклона.  Белощек послушно следовал за линией побережья, куда бы  она  ни  вела,  в  этом незнакомом краю она служила ему единственным ориентиром. Она вела на юг, потом снова на север, вдоль скованного льдом побережья залива Унгава.  На  четвертый день берег опять повернул на юг. Белощек не  знал,  что  это  восточный берег  Гудзонова залива,  который уведет его на восемьсот миль в  глубину континента,  к низкой болотистой равнине у  берегов залива Джемса,  в  тысяче миль  от  прибоя и  морских фьордов. Сбитый с толку, он просто летел, в пути продолжая поиск.

Лед  стал  тонким,  пятнистым и  подчас  на  протяжении мили  исчезал совершенно.  Появились тощие,  чахлые деревца. Почки зазеленели. На ивах распустились пушистые сережки. Изредка попадались пруды, где лед растаял и по дну плелись сочные корневища. Питался Белощек не слишком хорошо, но все же лучше, чем

прежде.  На  шестой день  он  очутился на  берегу с  полосой илистого мелководья,  где  вода была солоновата на  вкус,  а  о  берег плескались слабые волны прилива,  но больше ничто не напоминало о море. Тут Белощек впервые почувствовал себя словно в  тюрьме,  его  охватил смутный страх, что это не море и что земля неумолимо смыкается вокруг.  Но и земля была странная,  без гор,  без холмов,  без утесов,  о  которые бьется прибой, совсем  гладкая,  низменная,  заболоченная,  с  едва  заметной кривизной тянувшаяся до  самой  линии  горизонта,  ровной  и  абсолютно  ничем  не отмеченной.

На  шестой  день  полета вдоль  побережья,  поутру,  Белощек различил далеко над  водой  тонкую,  еле  заметную цепочку,  в  которой тотчас же признал  стаю  гусей.  Чувства,  скапливавшиеся и  запертые  внутри  все двенадцать  дней  разлуки  с  сородичами,   вдруг  вырвались  наружу,  и яростное,  истерическое неистовство обуяло  его.  Он  полетел  вдогонку, пронзительно крича, но стая была чересчур далеко. Измождение и вызванная голодом слабость все еще сковывали крылья,  и  он  знал,  что не  сможет нагнать Гусей. С тяжелым сердцем, безутешный от горя, опустился он опять на воду. Через несколько секунд стая исчезла.

Белощек полетел дальше.  Следующую стаю он обнаружил на земле. Сперва он  услышал тихое  гоготанье,  а  уж  потом увидел и  самих гусей,  штук тридцать,  словно большие бурые  комья  глины  сгрудившихся на  поросшей травой  стрелке,  которая  выступала  в  залив,  как  крючковатый палец. Сильное волнение охватило его.  Расправив широкие крылья,  он заскользил вниз, к ним.

Но,  еще не достигнув земли,  Белощек увидел,  что это не такие гуси, как он.  Они были крупнее и  оперение имели не  серебристо-серое,  как у него, а коричневатое. Краски его оперения ярче и отличаются более резким контрастом белого и  черного,  а  белые  пятна на  голове куда  больше и заметнее.  Белощек  сначала  был  поражен,  потом  обескуражен  этим  и, неистово рассекая воздух быстрыми ударами крыльев, взмыл вверх и полетел прочь.  На  высоте сотни  футов  от  земли  он  сделал над  стаей  круг, поглядывая на нее с любопытством и настороженностью.

Это были гуси,  не  похожие ни на каких гусей,  которых он видел.  Он окликнул их  тихим,  чуть напоминавшим Глухой лай  собаки приветственным "арк-арк". Они звучно отозвались с земли, вытянули вверх шеи и задвигали головами,  но и  голоса у них были другие.  Он еще дважды облетел вокруг стаи,  потом увидел,  как там,  внизу,  на земле, несколько птиц затеяли любовные игры,  подбегая друг к  другу с вытянутой шеей,  извивавшейся и раскачивавшейся из  стороны в  сторону,  и  почти касаясь земли головой. Точно так же исполняли любовные танцы и сородичи Белощека, и зрелище это наполнило его  лихорадочным возбуждением.  Страх  улетучился,  он  снова расправил крылья и опустился посреди стаи.

Гуси   приветствовали   Белощека   низкими,    урчащими   звуками   и поддергиваньем головы,  и  он  повторил это  движение,  потому  что  его сородичи инстинктивно приветствовали друг друга таким же  точно образом. И тут он понял, что, хотя эти гуси и другие, они приходятся ему близкими родичами.  У них было иное оперение,  иной голос, но главный язык – язык жестов и поз – был тот же.

Белощек  не  знал,  что  перед  ним  канадские  гуси  и  что  сам  он принадлежит к  очень  близкому  семейству.  Не  знал,  что  биологически родство это так велико,  что возможно спаривание и  выведение потомства. Знал только,  что,  несмотря на внешние отличия, среди них можно выбрать себе подругу. И знал, что поиски его завершились – он останется здесь.

Теперь он  находился много южнее прежнего,  но  даже и  здесь все еще держалась зима.  Во время полета вдоль побережья он заметил,  что озера, расположенные в глубине континента,  покрыты льдом. Здесь, на побережье, кое-где на ветвях набухли почки,  но,  кроме этого, почти никакой зелени не  было.  Гуси ели жесткие,  сморщенные ягоды клюквы,  с  прошлого лета оставшиеся висеть на стелющихся по земле кустиках,  и Белощек тоже начал клевать  их.   Пора   одиночества  миновала.   Наполнявшие  брюхо  ягоды возвращали ему силы, принося удовлетворение и покой.

Белощек быстро составил мнение о стае, к которой прибился. Были тут и старые птицы,  разбившиеся на  пары несколько лет назад,  но большинство составляли такие же,  как  он,  годовалые,  занятые выбором пары,  чтобы вступить  в  союз  на  всю  жизнь.  Взрослые были  спокойны и  степенны, держались особняком,  в сторонке от стаи, не обращая внимания на драки и брачные игры  молодняка.  У  годовалых птиц  пары  по  большей части уже определились, но союзы эти, не закрепившиеся прочно, распадались, и то и дело  вспыхивали драки из-за  подруг.  Оперение-у  всех было одинаковое, зато  они  различались по  поведению:  самцы были настроены агрессивно и воинственно,  самки же, тихие и скромные, лишь изредка принимали участие в брачных играх.

При виде гусаков,  совершавших перед подругами брачный ритуал,  в нем вспыхнула пылкая страсть, но Белощек подавил обуявшее его желание и стал ждать.  Он слишком ослаб и  был не в  состоянии вступить в бой с другими самцами, так как даже самые мелкие из них были крупнее его, хотя и знал, что каждый новичок,  прибившийся к  стае об эту пору,  может взять самку только с бою. И в первый же час он выбрал ее. Она была маленькая, однако все же крупнее его,  и из-под белых пятен на голове у нее еще пробивался темный детский пушок.  Голос звучал мягче, сочнее и капельку выше, чем у других гусынь. Восхищенно следил он за ней, горя желанием. У нее уже был поклонник,  очень  крупный гусак,  часто  совершавший перед  нею  ритуал ухаживания,  но она не отвечала на эти любовные жесты,  и  Белощек знал, что  в  ней  еще не  совсем пробудилось влечение.  Она не  приняла этого гусака.

Белощек находился в стае около двух часов, гуси, наконец насытившись, взлетели.  Он  тоже поднялся в  воздух,  потому что отныне принадлежал к ним,  и  они  вскоре образовали клин,  во  главе  которого летел старый, умудренный гусак.

Для полета клином было две причины:  во-первых,  при таком построении каждая  птица  избегала опасных  завихрений от  летящей  впереди  птицы. Во-вторых, каждая птица получала возможность использовать часть энергии, затраченной  предыдущей  птицей.   От   их   крыльев   струились   назад горизонтальные воздушные потоки, и при полете клином крыло, находившееся внутри,   поддерживалось   потоком,   исходившим   от   внешнего   крыла предшественника,  поэтому птицам не приходилось так сильно утруждать эти крылья. При долгих перелетах птицы могли по очереди давать отдых каждому из крыльев, перемещаясь с одной стороны клина на другую.

Супружеские пары летели в стае друг за дружкой, самцы обычно впереди, поддерживая  подруг  с  помощью  воздушных  потоков,  подобно  тому  как поддерживает женщину мужчина,  беря ее  под  руку.  Когда они  строились клином, Белощек осторожно протиснулся перед той маленькой гусыней, своей избранницей,  оттеснив ее  ухажера.  Летевший впереди  гусак  тотчас  же ответил на  это очередью гортанных звуков,  выражавших,  однако,  скорее изумление,  нежели гнев.  Белощек знал,  что, втиснувшись между ними, он невольно выдал свои намерения.

В  тот  день и  два  следующих дня Белощек летал и  кормился вместе с ними,  держась очень  близко к  своей избраннице,  остерегаясь,  однако, бросить открытый вызов другому самцу.  Он  чувствовал,  как постепенно к нему возвращается прежняя сила.  И  ждал,  ибо  знал,  что ему предстоит неравная борьба и  что в  этой борьбе ему потребуется весь его вес,  все силы, на какие он только способен.

Стая  облетела  это  расположенное в  глубине  земли  море  и  теперь находилась на  его западном берегу.  Время от времени гуси предпринимали короткие полеты в  болотистый лесной край со  множеством покрытых до сих пор льдом озер.  Белощек страшился подобных набегов и  неохотно следовал за  стаей,  неизменно испытывая облегчение при возвращении на побережье. Его  занимало,  почему взрослые пары все еще не  вьют гнезд,  и  он  все недоумевал,  где  же  утесы для гнездовья,  потому что берег здесь везде тянулся низменный,  плоский и  болотистый.  Белощек мог судить о  птицах этой стаи,  исходя из обычаев и  привычек гусей собственной породы.  Его сородичи,  белощекие казарки,  гнездятся на утесах,  и оттого он считал, что все гуси гнездятся на утесах.  Он не знал,  что, подобно большинству других гусей, канадские гуси гнездятся среди болот и около пресноводных, окруженных сушей озер,  не знал, что полеты в глубь суши, которых он так боялся, вызваны необходимостью уяснить состояние льда на озерах, не знал также  и  того,  что  большинство гусей  с  побережья залива  Джемса уже тянулось подальше от побережья,  на свои летние пастбища, и что его стая тоже вскоре направится туда.

Тем  временем пары годовалых гусей становились все  прочнее,  а  сама стая уменьшалась в числе, поскольку некоторые птицы,  определившись,  тотчас  покидали  стаю  и  улетали. Белощек находился в стае уже три дня,  стремление к спариванию жгло его, как огонь, силы возвращались к нему, и он знал, что больше ждать нельзя. Был отлив,  и  птицы расположились на илистом мелководье,  с трех сторон окруженном ивами.  Самцы  самозабвенно совершали  брачный  ритуал  перед незанятыми  самками.  То  и  дело  вспыхивали  драки.  Не  подкрепленное поединком, спаривание редко бывало окончательным: половое влечение самок развивается позже,  чем у  самцов,  и  обычно необходимо возбудить самку битвой за  нее,  прежде чем ее  эмоции достигнут такой точки,  когда она готова принять самца.

Внезапно Белощек  побежал к  своей  избраннице,  затем  остановился в четырех-пяти футах от  нее  и,  вытянув шею  во  всю длину вверх,  издал громкий клич,  означавший вызов.  Это  произошло совершенно само  собой, ничего  -подобного  в  его  намерения  не  входило,  но  его  действиями руководил  унаследованный от  многих  тысяч  поколений белощеких казарок инстинкт.  Он не спускал глаз с  маленькой гусыни и стоявшего поблизости соперника.  Она не обращала на происходящее ни малейшего внимания, тогда как гусак медленно двинулся ему навстречу.

Тут Белощек распрямил и поднял вверх крылья,  бросился к ней, вытянув понизу шею,  цепляя клювом ил,  и  опять  издал  пронзительный скрипучий крик.  Все  это  скорее  напоминало  грозный  ритуал  нападения,  нежели прелюдию к любовным играм, и сюда действительно входило и то и другое: и выражение любви к избраннице, и вызов сопернику.

Соперник вступил в  игру,  и несколько минут оба они выделывали перед ней что-то умопомрачительное,  с таким,  однако,  видом, будто каждый не обращает на  другого никакого внимания.  Они неоднократно приближались к ней,  извивая шеи и раскачивая их из стороны в сторону;  потом, отступив назад,  вытягивались  в  струнку,  стараясь  казаться  как  можно  выше, распушив перья  и  наполняя воздух резкими криками.  По  мере  того  как напряженность возрастала,  другие  гуси  оставили  кормежку и  собрались вокруг них.

Маленькая гусыня,  которая сперва вела себя безучастно, теперь, когда ей  передалось возбуждение самцов,  стала  наблюдать за  ними.  В  конце концов она наклонила шею,  покачала головой и  на  их  неистовые призывы ответила мягким,  переливчатым,  нерешительным звуком.  Она  была  почти готова принять супруга, и ее поведение мгновенно произвело драматическое воздействие на  обоих  самцов.  Они  тут  же  потеряли к  гусыне  всякий интерес, повернулись и стали друг против друга.

Они стояли неподвижно, взъерошив перья, чтобы казаться больше, чем на самом деле.  Громкие крики брачного ритуала сменились сердитым шипением. Другие гуси расступились, очистив поле боя.

Шипя и  распростерши крылья,  ринулся канадец –  он  был на несколько дюймов  выше  –  на  своего  противника.  Принялся быстро долбить клювом голову  Белощека и  молотить мощными  костяшками нижней  стороны  крыла. Белощек отступил перед  напористым канадцем,  которому сильно  уступал в весе.  Тот  вновь накинулся на  него.  На  этот раз Белощек увернулся и, когда противник проскочил мимо,  нанес ему удар вытянутыми крыльями.  От яростных ударов клювом перья обоих летели во все стороны.  Порой,  когда канадец обрушивал на  него серию стремительных ударов крыльями,  Белощек едва  не  падал  навзничь под  этим  бурным  натиском;  грудь  покрылась синяками и болела от сыпавшихся градом ударов.

Упорством и  подвижностью восполнял Белощек  нехватку  веса  и  силы. Несколько раз  ему  удавалось уклониться от  атаки  противника и,  когда канадец проскакивал мимо, напасть на него сзади, долбя клювом по затылку и шее канадца до тех пор, пока крылья насквозь не пропитались кровью.

Они  снова сошлись,  и  Белощек впился в  шею канадца,  не  давая ему высвободиться.   Он  вцепился,   как  бульдог,   и  ощутил  вкус  теплой солоноватой крови  противника.  Белощек находился теперь  сзади  и  чуть повыше соперника,  так  что хлесткие удары крыльев канадца не  достигали цели, тогда как Белощек беспрепятственно наносил ему удары крыльями.