Текст книги "Три времени ночи"

Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Лоран, когда пойдем на шабаш?

Он отвечает не таясь в присутствии Кристианы:

– Ты хочешь?

– А почему нет?

– Пойдешь.

В голосе его угроза, но Анне все равно. Ей кажется, что она взяла правильный тон в отношениях с ним, настороженный, недоверчивый, но тем не менее, тон сообщницы. Она еще не знает, что для Лорана высшее благо – одиночество, и она не сумеет его разрушить. И на этот раз она весела, натирается мазью, помогает дрожащей Кристиане (ах, эта вечная дрожь женщины!), пьет горькую настойку, чувствует, как трепещущая легкость охватывает ее всю… На этот раз они направляются не в лес, они кружат по кошмарным переулкам, кажется, будто они все ведут к центру, которого невозможно достигнуть. Переулки похожи один на другой, кривые, безлюдные, переходящие один в другой, бесконечные, такое ощущение, что воровство сегодня не предвидится. Анна идет через силу, тело ее наливается свинцом, она, такая худенькая, тащит огромную ношу, шаги их отдаются гулко, точно под сводами подземелья, она не смогла удержаться от стонов. Лоран оборачивается, он смеется.

– Смотри-ка, Кристиана, неужели она жалуется?

Кристиана шатается, глаза устремлены вперед, прекрасное лицо звереет. Путь продолжается, ноги Анны наливаются усталостью, а Лоран и Кристиана удаляются, погружаются в теплые сумерки, она хочет бежать, но не может, и вдруг наступает полная тишина, она заблудилась, заблудилась! Вернуться? Но улицы кружат, кружат, и она одна в этом переплетении, в этом лабиринте, и ей уже кажется, что она никогда не выйдет отсюда, как нельзя выйти из самой себя. Вернуться? Ждать? Она всеми силами цепляется за каплю разума, которая у нее осталась, и упрямо идет и идет. А может быть, она опять идет по длинной дороге своего детства рядом с тележкой, под дождем, а отец снова принялся за бутылку, это игра, смысл которой – покинуть ее и войти в свое воображаемое королевство. «Папа, не пей!» Ужас ее настоящий или наигранный? Что она для него: может быть, ненавидимая мать или мать торжествующая, которая всегда права, хозяйка зримого мира, побежденная бешеной скачкой через лес? Анна была сообщницей, но никогда не была удовлетворена. Она была нужна, но ее отталкивали в момент крайнего опьянения, королевской спазмы, поражающей пьяницу в кульминационный миг посреди смеха и шума постоялого двора. «Уведи меня, папа!» Анна одна. Снова одна. И одиночество – не единственное ее несчастье, события смешиваются, поглощают одно другое, путаются в сознании. Мари, Кристиана, отец – опять ее покинули, опять от нее отреклись. Она останавливается перед этой пропастью. Она отказывается бороться, она побеждена. Она падает на камни мостовой, быть может, она грезит. Еще раз покинута.

Лоран торжествовал. Как она могла подумать, что станет его сообщницей? А может быть, он и есть дьявол? Он уходит, даже не насладившись своим торжеством, покидая «женщин», отправляется в один из своих дальних походов, забрав с собой цыгана и толстого Жака с его обманчивым добродушием.

– Он предпочитает тебя, – говорит Анна Кристиане чуть ли не с ненавистью.

Кристиана с редкой для нее серьезностью смотрит на Анну.

– Тебе бы радоваться, – отвечает.

Но Анна любой ценой хочет, чтоб предпочли ее. Она хочет идти все дальше и дальше, войти в их мир. Она должна их победить на их же собственной территории.

Приходит женщина, требует Кристиану, плачет. Кристиана наверху, в постели, она не может проснуться, как каждое утро после шабаша.

– Можете говорить со мной, – отвечает Анна. – Я могу вам помочь. Расскажите, в чем дело.

Женщина колеблется, хочет уйти. Потом решается. Ее муж… колдовство… скорее всего, иголка… Знает ли Анна средство против этого? Анна серьезно кивает головой. Сердце ее сильно бьется. Эта униженность, этот грустный секрет, брошенный к ее ногам… Женщина медленно роняет слова; Анна торопит ее, сурово, жадно допрашивает. Как это случилось? Она проникает силой в этот взрослый мир, в котором ей отказано. Стыд женщины, страх Кристианы – новое сокровище. Кто опишет жестокость ребенка, который никогда не любил? Женщина дрожит, она знает, что ей не полагается быть здесь. Кюре посоветовал покориться, а мать сказала, что это вполне естественно. И вот она здесь, некрасивая дылда, бледная, она униженно смеется, потом перестает смеяться, плачет… Анна ненавидит ее, выворачивает наизнанку.

– Может быть, у него завелась другая? Вы понимаете, если вы не уверены, что дело в колдовстве, помочь нельзя. Что вы пробовали?

Женщина смущается, шепчет: «Совсем маленькая девочка».

И вот девочка спрашивает жадно, безжалостно:

– Скажите мне, вы его любите, любите?

Бедная женщина не знает, что она может знать, она измучена беременностями, стиркой, огородом; глаза ее покраснели от бесконечной штопки по вечерам, при слабом свете, руки огрубели, спина сгорбилась, голова забита мелкими, мелочными расчетами, без которых не проживешь. И в центре всего этого – голод (она, конечно, привыкла не к абсолютному голоду, но к маленьким, ежедневным нехваткам, еды, конечно, хватало), но это другой голод, и он становился мучительным, она ищет хотя бы малую толику теплоты, вот и все. Короткое, такое короткое воспоминание об очаровании юности: он казался ей очень красивым во время двух или трех сельских праздников, двух или трех объятий у околицы под открытым небом, двух или трех минут нежной тишины. А потом сразу же первый ребенок, второй, третий; тишина и тоска, которая охватывала ее в редкие минуты отдыха.

Ей было двадцать пять лет. Она заламывала руки, она говорила:

– Мне было столько лет, сколько вам сейчас, когда я с ним познакомилась.

– Но вы его любили, любили?

– Не знаю…

О, эти женщины! Вот я бы знала, думала Анна. Разве я не знаю, что могла бы любить Мари де ля Круа?

– Я ничего не смогу сделать, если вы не вспомните.

И женщина вспоминает. Слова, несколько раз произнесенные шепотом, ночью, потому что дети спят, потому что свекровь рядом, иногда всего два слова: «Моя красавица!»

– А один раз он сказал: «Какое счастье…»

Раздирающее душу воспоминание. И благодаря Анне женщина поняла, что жестокий голод, которого она стесняется, – всего лишь маска стыдливости. Мегера, которая требует уплаты долга, жадная, безжалостная, – всего-навсего молодая девушка, некрасивая и робкая; благодаря Анне она понимает: то, о чем она сожалеет, всего-навсего вздох, голова мужчины на ее плече, нужда, эгоистическая и доверчивая, которую он испытывал к ней… Анна видит, как смягчается лицо просительницы, – первое чудо…

– Я помогу вам, – говорит она. – Но вам придется прийти еще раз. И говорить только со мной. Главное – говорить только со мной.

Женщина обещает, глаза ее горят. Она знала, что от нее потребуются странные вещи. Все, кто попадал в этот дом, рассказывали о множестве странных вещей… Анна торопливо описывает колдовство: обойти ночью могилы, или произнести «Ave» наоборот, или посыпать кровать пеплом – какая разница? Она хочет знать, в ней ли самой колдовство или в зельях, которые готовит Кристиана. Или никакого колдовства не существует – кто знает? А если они брошены одни на эту землю, бедные, нагие люди, и у них есть только горькое вино, травы, заставляющие кружиться голову, и дрожь гимнастических движений?

– Делайте так восемь дней подряд, потом приходите. Но никому. Особенно им. Это все испортит.

– Что же, это они?..

– Кто знает?

Это не месть. Анна настолько восхищена новым опытом, что у нее нет никакого желания мстить. А, впрочем, они ничего и не узнают. Это просто маленькая хитрость. Интересно, получится ли? Я их ценю. Если дело в договоре, то я заключила его так же, как и они. Да еще этот Лоран предпочел безумную, стенающую Кристиану. Она вспоминает, как пришла в этот дом, гиацинты на окне, гранатовый корсаж на волнующей груди Кристианы, блики солнца на старой мебели, когда Кристиана предстала перед ней как богиня. Недоступная, недосягаемая, с сияющим лицом. Милостивая. Теперь, когда она ее видит за конторкой, улыбающуюся, никогда не выходящую из себя из-за того, что ее клиенты торгуются или никак не могут решиться, Анну чуть не отвращение охватывает. Лгунья, покажи им свое настоящее лицо, пусть они боятся тебя. Но Кристиана будто все позабыла. Прекрасная и добрая, говорят соседи. Они прощают ей даже связь с Лораном, о которой подозревают. Она осталась вдовой, такая молодая! Его боятся, его ненавидят, не осмеливаясь сказать об этом вслух, им восхищаются.

Она всегда будет считаться жертвой. Жертвой! Анна снова видит ее, почти лишившейся чувств, с закатившимися глазами, точно душа покинула тело… Это она ведьма, колдунья. Трусливая и лживая, нерешительная, и Лоран предпочитает ее. Дьявол, если дьявол существует, предпочитает ее, а Анна готова с закрытыми глазами идти до конца к неведомым берегам… И несмотря на то что Кристиана умирает от страха, Анна завидует ей, жестоко завидует. Это, наверное, хорошо – так бояться… Бледная женщина с узкими глазами тоже боится, когда снова приходит с наступлением ночной темноты.

– Ну?

– Да, мне кажется, мне показалось, что…

– Ничего еще не сделано. Нужно провести всю ночь на кладбище. Вы должны держать свечу пламенем вниз, и вы скажете…

– Нет, я никогда не осмелюсь, – простонала женщина. – Мертвецы меня заберут!

– Если вы бросите свечу хоть на мгновение, то конечно, – соглашается девочка. – Но если вы будете ее крепко держать, они ничего не смогут вам сделать. И вы скажете громко…

И вдруг она вспомнила монастырскую латынь. Воспоминания о латыни наполнили ее другими воспоминаниями, смутными страхами, дрожью; как это все было давно – она тогда училась писать… Женщина смотрит на нее с подобострастным ужасом. Игра, простая игра, полная недоверия. Слова молитв искажены, и вот их предлагают, как панацею, как лекарство дьявола. Но это всего лишь попевка, ничего не значащие слова, как дети распевают считалки. Oremus et vobiscum cantabus Deum nostrum. Всего лишь попевка. Даже лучше: она воспроизводит задом наперед коротенькую молитву, которой ее научила Мари. Неужели женщина сейчас засмеется или рассердится: «Маленькая соплячка!»? Ничего подобного.

– В котором часу нужно это говорить?

– Как только пробьет полночь.

Ну конечно же в полночь, в час шабаша, в полночь, в час дьявола, когда встают мертвецы, звенят цепи, этой женщине полночь покажется вполне подходящей. А Анне подходит этот час? Ведь она дурачит женщину? Коротенькая молитва Мари де ля Круа, использованная для детской игры, чтобы посмеяться над посетительницей, – что это: шутка или святотатство? Молитва краткая, но такая мощная, что уносила Мари в неведомые дали, – прекрасную птицу, неподвижную, точно чучело… Увидим. Обязательно увидим: надо испытать эту короткую молитву. Анна держит ее в руках, как трепещущую голубку. Вот эта молитва и должна показать, кто она: бумажная птичка, летящая на крыльях ветра, или…

– Теперь повторяйте за мной.

Женщина повторяет. Но она произносит слова, будто кирпичи ворочает. Побелевшее лицо лунатички в сумерках сада. Она всему верит, на все готова ради того, чтобы услышать два слова, произнесенных шепотом, ночью, в постели за занавеской. И потом:

– Возьмите.

Золотая монета. Она почти извиняется. Все, что у нее есть; наверное, нелегко было сэкономить эту монету, она, конечно, терпела лишения, они ведь не богаты, надо еще кормить троих детей и свекровь впридачу… Она пускается в объяснения, приводя отвратительные подробности, она унижена, однако за этим унижением скрывается ненависть, она говорит неискренне, как говорят с кредиторами, людьми из замка, прево, сильными мира сего. Смотрите, Анна стала сильной мира сего! Она немного опьянена, немного боится. Через три дня женщина приходит сияющая:

– Все получилось! Он свободен от чар! Спасибо, спасибо!

А потом, когда Анна встречает эту женщину на улице, та не здоровается и старательно отворачивается к стене.

Анне горько, и все же она горда. Она представляет себе женщину, дрожащую от страха, на кладбище, с нелепой свечой в руке, в ночной рубашке под накидкой, уверенную, что сейчас случится что-то необычайное.

– «Он свободен от чар!»

Вот дура несчастная! Да еще и неблагодарная. Но, однако, что она могла видеть?

– «Он свободен от чар»!

Что же все-таки подействовало: нелепая тарабарщина, мертвецы на кладбище или молитва Мари де ля Круа?

– «Иди, тебя спасла твоя молитва».

Так что вера, которая спасает, разве может исходить от дьявола? Разве достаточно назвать его, используя любые пришедшие в голову слова, сочинить любой церемониал, чтобы он пришел, чтобы он помог… В глубине души Анна старается отыскать какую-то дрожь, какое-то, пусть самое малое, изменение, которое бы предупредило ее о присутствии… Ничего подобного. И она вызывает в памяти мгновение, в которое на неблагодарном лице появилось подобие какой-то нежности, как будто пером по нему провели; была ли у Анны в этот миг мысль, лишенная иронии, ревности, мысль сыграть перед этой женщиной носительницу сокровений, жестокий детский фарс? Может дьявол сделаться ребенком?

– «Он свободен от чар»!

Мог ли дьявол на самом деле внять мольбе этой женщины? А если мог, то какой ценой? Мог дьявол творить добро? Вот кого воспитали Черные сестры! А может так быть, что дьявол – это тот черный человек в маске, может ли считаться договором этот краткий позорный миг, соитие, какое она наблюдала у животных, это нечистое, малозначительное событие… И это ваши страхи, ваши мечты об обладателе неведомой мощи? Полет, животное влечение, грубый мир – все это она знала с детства. Одно с другим не сходится: кто такая, к примеру, Кристиана – безумная плоть без лица или прекрасная хозяйка «Трех тюльпанов»? Когда она играет? А другие: нищие, горожанки, толстые торговцы, эта тайная жизнь, их превращения – как это можно объяснить? Владеет ли она в действительности тайной, не имея возможности поделиться ею с кем-нибудь? Потому что она совершенно не изменилась.

– Лоран, Лоран, неужели нет ничего другого?

В холодных глазах Лорана вдруг вспыхивает бесконечная грусть зверя в клетке, сомнение, которое может быть и надеждой.

– Я не знаю, девочка, я ищу.

На мгновение единые, они смотрят на Кристиану, которая сортирует разнообразную добычу, пряча одно и выставляя на продажу другое, она посылает цыгана в подвал, толстого Жака на чердак. Может быть, она знает что-нибудь особенное, она, которую шабаш вычерпывает до дна, удовлетворяет и волнует, она, кто несет в себе воспоминания, как ребенок, с гордостью, отвращением, страхом и желанием.

– Приходится искать все дальше и дальше, – бормочет Лоран почти про себя. – Вот что такое дьявол!

Но Анна не понимает, она не хочет понимать. Она отворачивается от него.

– Все отворачиваются от меня, – думает Лоран.

Они все хотели бы познать дьявола, а сами боятся ледяного сердца. Исключая Кристиану; Кристиану трусливую, лживую, ведь только она по-настоящему заключила договор, только она одна отдалась по-настоящему… Он кладет ей руку на плечо. Она вздрагивает. Он предлагает ей то, что ей нравится. Она подчиняется, потому что дьявол везде и во всем, а она жаждет дьявола. Он смотрит, как она превращается в ничто, смешная и возбужденная. Ее нет. Вместо нее – неодушевленное тело, глина; он чувствует себя Богом, но Богом быть горько.

Анна бросает полученную ею монету в мутную реку. Каждый раз. Это своего рода жертва, вызов, игра, все вместе. Сколько раз она уже это сделала? Она чувствует себя богатой, как ребенок, который спрятал шарики под камнем. Золото не исчезает в потоке событий. Ее богатство в ее насмешках, в вызове, который она бросает тем, кто хочет ее купить, она свободна от расчетливости, которую видит вокруг себя, она презирает скаредных и нищих женщин, которые приходят к ней и шепчут, пристыженные и искушаемые, она свободна, как все те, кто лжет и произносит слова, не придавая им смысла. Ее забавляет все, особенно то, что она стала доброй. Она разрушает чары Кристианы, она работала бы даром, если бы золото, которое уходит в реку, текущую за домом, уносящую все грязные воды квартала, не было бы доказательством, обязательной данью. Ведь это входит в правила игры, колдунья должна получать золото. Женщины, которые к ней приходят, были бы очень разочарованы, если бы она не брала денег. Кто знает, действует ли ее сила, но она действует. Сила, направленная на благо. Женщины, которые считают себя заколдованными, женщины, от которых уходят мужья, женщины, у которых дела приходят в упадок, болеет скотина, свертывается молоко, – вот те, кто приходят, чтобы освободиться от дьявола при помощи дьявола, то есть Анны. Наблюдая за Кристианой, перелистывая книги, спрятанные за кроватью у стены, обогащаясь таким образом, Анна составила такие заклинания: «Дьявол, желаешь ли ты, чтобы я освободила эту женщину от злой судьбы и отравы, которые ты на нее наслал?» И судьбы менялись. «Спасибо, спасибо». Потом золото, потом страх, потом от нее отворачиваются. Анна не думает, что она и вправду колдунья. Но почему она играет колдунью? Чтобы что-то спровоцировать. В игре всегда рискуют. Желают риска. Никто не играет один. Должен произойти щелчок, и кто-то должен ответить. Ответ не всегда удовлетворительный. Его недостаточно, он неопределенный. Все приходит в бесконечное движение, мир наполняется химерами. Потому что ты излечила или заколдовала и ты же сомневаешься в излечении или в колдовстве. Потому что ты была на шабаше и сомневаешься в шабаше. И потому тебе необходимо все время идти на шабаш.

Ты толкаешь дверь, дверь ночи, за которой люди обнажены, за которой нет бедности, неприятностей, но что делать в этом маленьком королевстве, если лишиться возможности выйти оттуда? Иногда ей хочется остаться там навсегда. Мазь, настойка, которую Кристиана делает своими прекрасными полными руками, помогает проникнуть туда, но также помогает выйти оттуда. И каждый раз можно сказать: «Спала ли я, была ли я там, была ли она там?» Разве невозможно заставить многих видеть один и тот же сон? А можно ли отправиться на шабаш днем, без мази, без снадобья, без головокружения и узнать все раз и навсегда из первых рук? И если один-единственный раз она сможет увериться в этом, тогда «я больше не пойду туда, никогда-никогда». Но кто даст эту уверенность? Она даже не уверена, что узнает лица, виденные на шабаше. Вот этот суровый человек, эта прекрасная девушка, этот нищий… Как узнать наверняка и без риска? Единственные, кого она может спросить, – это те, кого излечила. Ну, например, она могла бы спросить у женщины, у которой сын вернулся с войны, у другой, у которой племянник выздоровел от ужасной болезни, у той, к которой вернулся любовник, и у той, которую покинул муж, у той, у которой перестали доиться коровы, у той, которая хотела ребенка. Но все убегают, избегают ее; в этом перенаселенном предместье она так же одинока, как была в детстве, в тележке, переезжавшей от деревни к деревне. Хоть бы одну, хоть бы один раз заставить все сказать, во всем исповедаться… Анна в душе превращается в инквизитора. Она подстерегает, допрашивает, мучает. «Это правда? Это точно?» Она ломает им кости, она их колесует, она… Она сумела вылечить коров, вернуть любовника, дать ребенка без помощи кухонной латыни и молитвы, прочитанной задом наперед, все эти ухищрения ведь только для того, чтобы напустить туман? Правда ли, что она призывает дьявола? Когда она берет за руку какую-нибудь толстую крестьянку с красным лицом и с полной серьезностью заставляет ее три раза обернуться вокруг себя во дворе, бормоча всякие глупости, разве она не смеется в душе, когда видит, как подчиняется ей надутая кукла? И тут вдруг ее охватывает бешенство: «Целуй землю, целуй навоз!» Та подчиняется. Шутовская комедия. Но эта шутовская комедия наделяет девочку властью, венчает ее, приговаривает ее. «Бегай на четвереньках! Лай!» Женщина повинуется. Горькое, ужасающее удовольствие. И вдруг Анна понимает, как это выглядит со стороны. Перед несчастной девочкой, которая приказывает, в маленьком дворе, окруженном беленой изгородью, такой чистой и уверенной девочкой, толстая женщина бегает на четвереньках среди кур и ест грязную землю, скотский бред, комичный и страшный. И Анна пробуждается. «Довольно, довольно!» Начинается головокружение. Нет, она вовсе этого не хотела! Она становится сумасшедшей, шабаш все ставит вверх ногами во дворе, около дома, в жизни. Больше нет преград, все смешалось, игра вдруг становится ужасной… И в трансе, в конвульсиях она бросается на землю. На шум прибегает Кристиана.

– Приходите ночью, – говорит она женщине, которая поднимается и стоит с идиотским выражением лица в испачканной юбке. Эта женщина больше не придет. Она слишком испугалась. Девочка бесноватая, это точно. Она видела дьявола.

Шабаш – это ночь, сон. Женщины, которые приходят к Анне, сами играют комедию. Потихоньку, как маленькие девочки. Она хотела довести игру до конца. И увидела человеческое существо, превращенное в животное, впавшее в бред от радости, что оно превращено в животное. Метаморфоза произошла на ее глазах и по ее воле. Она теперь не понимает, почему заставила эту женщину броситься к своим ногам в порыве безумия. Кто подтолкнул ее сделать это? Или она сама этого захотела? Говорит ли она то, что хочет сама? Она, наконец, рискнула погрузиться в ночь, в поэзию. Эта мужняя жена испугалась, не вернулась. А если она заговорит? Конечно, очень легко от всего отказаться. Но сплетня бежит быстро. И Лоран в первый раз бранит Анну.

– Ты с ума сошла, несчастная? Средь бела дня?

– Именно, – отвечает она. – Средь бела дня…

И тогда Лоран произносит странные слова:

– Надо уважать день, нельзя путать одно с другим.

Кристиана возражает:

– Все спуталось. Все будет путаться до скончания времен.

Только что Анну высмеяли. Но она видела – пусть она кому-то и кажется смешной, – она-то видела женщину, превращенную в животное средь бела дня… И это она превратила эту женщину в животное! Ей не до смеха. И вот здесь, средь бела дня, вот он, шабаш. День – это всего только ширма, хрупкая, прозрачная мембрана, которая содержит в себе оцепенелых, но медленно надвигающихся, осязаемых монстров.

– Ты боишься?

На привычный вопрос в этот вечер она ответит, немного колеблясь:

– Не знаю.

– Ну тебе повезло, – говорит Лоран. – Теперь-то уж ты точно отправишься на шабаш.

– И вы тоже?

– О! Я!

Она настаивает.

– Неужели вы никогда, никогда не боялись?

– А ты знаешь легенду о человеке, который не умел дрожать?

В этот вечер на шабаше в жертву приносится козел. Кровь течет по длинному столу в сарае, куда Анна никогда не сможет найти дорогу.

– А днем и нет дороги, – поясняет Кристиана.

Кровь, судороги животного, хрипы, когда режут горло… Что может быть привычнее в деревне, чем смерть? Эту жертву превратят в пепел, никто ее есть не будет. Ничего особенного, всего только умирающее животное. Одно из многих сотен животных, которые ежедневно падают под ножом, с пустыми глазами, вытянутыми ногами. Но Анна вцепилась в руку Кристианы. Этот козел, который предназначается не на мясо, – это только смерть. И если бы в жертву принесли человека, ребенка, так же окоченели бы его члены, остекленели глаза, это ужасное преступление, и оно бы произошло так же, как жертвоприношение, которое тут считалось в порядке вещей. Ее насмешливое «ничего особенного» приводит ее в ужас, у нее кружится голова, потому что тогда все возможно, потому что граница зла, омерзительная и пошлая, как эта кровь, никогда не достигается. И среди безумного смеха этой толпы, наполовину обнаженной, погружающей руки в кровь, омывающей в ней святые дары, которые потом топчут, Анна – ничто, наконец она превратилась в ничто, она сейчас исчезнет совсем, обрушится в пропасть, точно как Кристиана, наконец-то она следует за Кристианой, она падает, она теперь знает. В эту ночь она была на шабаше, целиком погрузилась в него.

На утро после этого шабаша, а может быть, и через два дня… Анна не знала, она была сломлена, не способна мыслить, по доносу одной крестьянки Кристиана де ля Шерай и Лоран Шамон, ее родственник, соучастник и, как говорят, любовник, были взяты под стражу. Анна бродит несколько часов по пустому дому, не думая о бегстве, о том, чтобы спрятать книгу, фигурки из воска, снадобья, не думая о том, что придет и ее черед. Рассказывали потом, что тем, кто пришел за ней (с предосторожностями, потому что это все-таки дитя), она сказала: «Благодарю вас». Потому ее и сочли сумасшедшей.

Шестнадцать лет, а такая худенькая, маленькая, ей больше четырнадцати не дашь. Полная жалости тюремщица говорила, что это дитя. И до самого конца все будут повторять, что это дитя. Но общеизвестно, что бывают дети-колдуны. Иногда еще с колыбели родители посвящают их дьяволу. Таинственной церемонией они зачеркивают крещение, и таким образом ребенок с шести месяцев уже посвящен.

– Ну разве это возможно? – восклицала тюремщица с пышной грудью, большим сердцем и бездетная. Муж ее кивал.

– Точно, есть дети-колдуны. Судьи говорят. Священники говорят. Кумушки говорят. И книги говорят. Что тут поделаешь? И отец малышки (оба они: и тюремщик, и его жена говорили «малышка», у них было доброе сердце) был жалкий человек, ездил из деревни в деревню, как цыган (это плохо, потому что почти все цыгане – колдуны), он пил, богохульствовал, таскал за собой малышку (и до самого конца, до самого ужасного конца и эти люди, и множество других станут говорить «малышка», со слезами в голосе, никогда ее так не любили, точно теперь-то она вдруг нашла огромную, новую семью, которая и приведет ее на костер), он водил ее в таверны по ночам.

Ночь! В то время это много значило. Ночь принадлежала волкам, ночь принадлежала ворам, каждому казалось, что страшные воровские рожи мелькают за неплотно закрытым ставнями окном, ночью свечи только дымили и не освещали, ночью слышались скрипы, стоны, вой, ночь – это ветер, лес, полное одиночество, ночью – дурные сны, страшные сны, ночь принадлежит дьяволу. Можно запереться, но сразу чувствуешь себя в тюрьме, а ночь снаружи катит свои огромные волны. Ты засыпаешь, и тут же тебя уносит куда-то, знакомые предметы меняют свои очертания, и сон поглощает тебя, почти уничтожает. И если «это дитя» – дитя ночи (пусть даже и не виноватое в этом, разве же она виновата, что ее посвятили дьяволу с колыбели?), людьми, которые жалели и любили ее, она была заранее обречена на смерть. Ну как же можно, чтобы именно ее, такую маленькую и нежную, призвал и возжелал дьявол?

– А может быть, она ничего не могла поделать, – говорил священник. – Я слышал, что одна колдунья из Кельна, которую звали Аполлония, жаловалась, что она никак не могла прекратить совершать преступления и злодейства, это у нее было, как дыхание, и она умоляла палача освободить ее от несчастий.

– И ее сожгли?

– Сожгли с превеликим благочестием в 1596 году. Еще и тридцати лет не прошло. Вот так!

Все вздыхали. Ждали. Анну очень хорошо кормили.

Прибежали Черные сестры. В слезах.

Ах, малышка!

Все говорили «малышка», все, все. Ей так долго отказывали в праве на детство, и вот вдруг ей его возвращают, да еще с невиданной щедростью. И слезы лились ручьем. А теплое, обволакивающее сочувствие окружало ее, точно пуховые подушки. И в предместье о ней говорили больше, чем о Кристиане и Лоране. Дело ее, впрочем, рассматривалось особо. Они были в разных тюрьмах. Но в одном городе Льеже, где их должны были судить. Именно дитя интересовало всех, рвало душу всем, давало показания от имени всех. Дитя, которое будет сожжено ради всех, непременно, хотя никто не осмеливался произнести это вслух. И горожане любили Анну еще больше именно за это, они, правда, любили ее. И толкали на смелый шаг. И сами от этого становились смелее. Ее сожгут, но потом, в великой милости своей, Христос возьмет ее в рай. И, таким образом, зло будет сожжено, и все вслед за ней (как это им показывают фрески в церквах), да, именно так, все, бесчисленной толпой, бесконечной чередой, все они вознесутся к небу. Взрослые молились за дитя. Их чувство было неподдельным, так любят зло, которое несут в себе, и они всей душой желали, чтоб девочка была сожжена, они знали, что зло должно быть сожжено, распылено, и вместе с тем все были убеждены, что она попадет в рай, потому что «это дитя», и все: воры, прелюбодеи, пьяницы, дурные монахини, неудовлетворенные дамы-благодетельницы, грубияны, которые били своих лошадей и жен, – останавливались вдруг, чтобы перекреститься и вздохнуть; скряги, которые жили в страхе, с единственным заветным местом в доме, как с заветным уголком души, – все осознавали, что это дитя – они сами. Потому что были времена, когда еще любили себя, что и позволяло иногда любить других.

Таким образом, Анна была любима, бедный, болезненный зверек, одинокий в своем кошмаре, в своих воспоминаниях, отторгнутых от души, в своем уединении она все же была любима, как никогда. А потом ее бросили. Или, точнее, ее отпустили. Процесс в Льеже продолжался. Кристиана, обезумевшая от ужаса в своем простодушии или же примиренная, как колдунья из Кельна, посаженная в тюрьму, допрашиваемая, ведомая крепкой рукой к неизбежному и желанному приговору (собственно говоря, придется всего лишь умереть, подумаешь, дело какое!), избежала допроса с пристрастием, признаваясь во всем, чего от нее требовали, что ей подсказывали, утопая в слезах, даря всем, как рассказывал тюремный священник, зрелище «столь чудесного раскаяния», что все сердца раскрылись для нее, как в предместье для Анны.

Лоран подвергался всем видам пыток и ни в чем не признался, кроме воровства, которым гордился. Но оба (Кристиана и Лоран) множество раз чистосердечно повторяли, что «малышка» просто дурочка и вообще сумасшедшая. Ну, что ж, судьям это очень нравилось. Сумасшедшая и дурочка, малышка была спасена, то есть изгнана.

Изгнана, приговорена к изгнанию, весьма легко отделалась. Ей приказали покинуть Льеж, ну что ж в этом такого? И вернуться в родную деревню Варэ-ля-Шоссе. Вернуться к отцу, к одиночеству, к ничтожеству. Безумная, дурочка, наполовину сирота, бедная и лишенная корней, она ведь никогда по-настоящему не жила в своей деревне, и вот она превратилась в ничто. Больше от нее не требовали ни признания, ни раскаяния. Больше ей не угрожали – больше ее не любили. Она стала меньше, чем животное. Она мучилась от голода. Одна, в разрушенном родном доме, давно уже отец вынес оттуда всю мебель, давно уже односельчане вынесли оттуда все, что можно вынести. Анна бродяжничала. Это никого не удивляло и не беспокоило. Она ведь была безумная. Она ведь была дурочка. Всеобщее отсутствие интереса окружало ее, как пустота дома, как холод. У безумной нет души. Она была отторгнута христианством, христианство – это было все. Если бы она даже ходила голая, если бы выкрикивала богохульства, все было бы принято, все бы сочли естественным: она была дурочкой, она была сумасшедшей. Ее отгоняли, как муху. Ее пинали, как собаку, между делом. У нее была отнята всякая власть, даже над самой собой. И временами она спрашивала себя: «Может быть, я на самом деле безумная?» Она говорила сама с собой, она строила гримасы, глядя в полированную поверхность кружки или кувшина, стараясь поймать выражение своего лица. Кончилась игра, потому что пришел момент истины. Игра существует только в связи с реальностью, которая ее на это провоцирует. Нет реальности, нет риска, нет и вызова. Жизнь отнята.