Текст книги "Три времени ночи"

Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Анна угадала все – и ничего. Снова что-то произошло. Она ощутила вокруг себя присутствие таинственных сил, принявшихся за свою игру. В конце концов эти силы присутствовали в доме, принимали какие-то формы, и она не спрашивала себя, откуда они берутся. Ей нравилось находиться в самом центре грозы. Итак, Кристиана поднялась на чердак. Раньше она никогда этого не делала. Ее шаги на лестнице, точно три удара: зловещий зов судьбы, самое время броситься на колени, умолять небеса. Мгновение чуда. Анна ощущает, как холодеет, в ней нет ни жалости, ни любви. Мари колебалась, Мари не сыграла свою роль из-за деликатности, из-за чувствительности своей натуры. А у Анны была абсурдная смелость. Она бросилась к подножию распятия, приняла позу; Кристиана была поражена в самое сердце. Дитя в белом, искупительная жертва, готовая отмолить ее, сокрушить все силы ночи. Она уверовала. Она была спасена, когда вскрикнула: «Моя девочка!» Ребенок, лишенный матери, вздрогнул, повернулся, заплакал – все пропало.

Они поднялись, стали что-то шептать друг другу, столь несчастные, спустились вместе в обнимку по крутой лестнице.

– Я столько выстрадала…

– И я…

– Я так одинока…

– И я…

Они больше не играли, их поглотила нечистая жалость к самим себе, полностью захватила их, они думали, что никогда не были столь искренни, столь обнажены, однако же они находились во власти химеры. Они склонялись под одним и тем же бременем, Кристиану отягощал грех; Анну – невинность, и они надеялись облегчить бремя друг друга; им нравилось их сходство. Комната Кристианы, совершенно голая, с белеными стенами: все из-за Лорана; Кристиана была из тех женщин, кому идут красивые вещи, портреты, фаянсовые цветочные горшки с росписью, у нее должен быть добрый, счастливый дурной вкус. Эта пустота, эта большая железная кровать, голая, точно стойло, эта суровость свидетельствовали о грехе. Если бы Кристиана была счастлива, чиста, ее подушки были бы украшены лентами, тут была бы маленькая собачка, у нее были бы любовники, которые бы дарили ей подарки: муфты, пеньюары, туфли без задников. И все это было бы невинно, как ее белое тело и золотое руно волос в постели, все бы было вполне невинно, разве что немного отвратительно. Но холод этой кровати, холод стен, отсутствие в комнате всяких безделушек – все это говорит само за себя, обвиняет Кристиану, разоблачает ее. Идол, прекрасная трактирщица, с полной шеей, с ласкающим смехом, вино, свет свечей – все исчезает в удивленных глазах Анны. Она ожидала, что окажется в святилище, а очутилась в тюрьме. Богиня превратилась в несчастную, дрожащую женщину на постели, она рыдает, сморкается, что-то говорит, ей нужно, чтобы ее утешали, чтобы ее простили, чтобы ей отпустили грехи, под пеньюаром у нее ничего нет, ее нагота – слабая, безоружная, и только то, что она всего лишена, делает ее привлекательной; и эта девочка, которая вдруг становится обладательницей всех прав, жестом скупым и точным откидывает одеяло, устраивается в постели и прижимается к ней… Нежное сочувствие двух существ, одинаково больных, ласковая жалость, слезы, смех, возвращенное детство; убежище любви, где несовершенство тела не только простительно, но и влекуще, и душа убаюкивается на мгновение грустной надеждой братства. Шквал ласк: девочка, худенькая, болезненная, и женщина, цветущая, близкая к концу своей жизни, ласкающая собственное несчастье, собственное одиночество. Радость брошенных детей – наслаждаться собственными слезами.

Теперь они тесно связаны в тишине, царящей вокруг. Единственное тепло, единственное украшение комнаты. И слова, которые шепчут любимому животному, ребенку, слова, ничего не значащие и прозрачные, легкие, ничего не весящие, не причиняющие боли: «Твои прекрасные глаза…» – вот и все. Ласки, слезы, много нежности. «Твои прекрасные глаза…», и это грех. Больше никакой защиты. Душа обнажена, сущий пустяк может ее ранить, осквернить. Грех начинается с того, что открывает мир, как и благодать; но благодать сопротивляется, а грех губит. Анна слышит шутки и смех, страх очень близок к искушению. Персонаж весьма стойкий, весьма скрытный, стремительно воспаряющий. У нее читают по лицу, ее видят сквозь одежду, и Флорис, цыган, заметив, что она краснеет, бледнеет, замирает, говорит себе: «Она стала женщиной». Это неправда, но он не так уж далек от истины.

Жизнь часто открывает скобки: Лорана нет. Дни Анны и Кристианы сочтены. Но что бы они сделали со временем, если бы оно стало бесконечным? Нежность, радость, абсолютно лишенные надежды, приобретают благородство, глубину, которые их притягивают. Они, одна для другой, становятся радостью приговоренных к смерти. Анна принесла в пустую комнату цветы, птицу в ивовой клетке. Кристиана потратила два часа на то, чтобы перекроить для девочки одно из своих прекрасных платьев. Время останавливается, как в живой картине: слезы, птица, две дрожащие женщины обнимаются, потом бросаются друг к другу с бешеной стремительностью; близится возвращение Лорана. Однажды вечером после молчаливого ужина они делают вид, что расходятся по комнатам, но снова оказываются у Кристианы:

– Моя девочка, моя дорогая, я боюсь…

Анна уже инстинктивно знает, что в этой комнате растворен страх.

– Я тоже, – отвечает она.

Самое время остановиться. Шепот Кристианы становится торопливым:

– Ты не знаешь, что здесь происходит, до чего он меня довел, и все начнется снова, как только он вернется. Я не имею своей волн, ты знаешь, я поступаю наперекор себе, он сделал меня сумасшедшей, толкает на ужасные вещи, и ты остерегайся, умоляю. Ты не знаешь, на что он способен!

– Лоран?

– Нет, дьявол.

Что такое дьявол? В первый раз Анна задает себе этот вопрос в тот момент, когда Кристиана корчится в ее объятиях, боясь сказать больше, сгорая от желания сказать больше. Оборотень. Привычное слово, конечно.

– Дьявол повсюду, – говорили сестры. – Не слушайте вашего маленького дьявола.

А по вечерам легенды, которые слушают вполуха. О сестре, которая подпала под чары мелкого беса и родила маленького поросенка; о другой сестре, способной предсказывать будущее; еще об одной, из простых крестьян, которая вдруг заговорила на семи языках. В эти легенды верили, о да, в них верили, но над ними и посмеивались, как над обычаями дальних, неведомых стран, которые кажутся сказочными. И, однако, все время сжигали женщин, обвиненных в «колдовстве». Мать с дочерью, нищих воровок; кумушку, тайно устраивавшую выкидыши; этих женщин знают по именам, знают, где они жили… Анна Пуссен из Флавиона, Франсуаза Эрну из Ассесса. Будучи в монастыре, Анна присутствовала при казни одной колдуньи. Но для нее этот костер явился чем-то абстрактным, как тюрьма для тех, кто не крал: этого не замечают, в это не верят. Такого не бывает вообще. Дьявол: тоже не бывает. А Кристиана, обнаженная и дрожащая, бормочущая неясные признания, побледневшая так, что побелели и губы, – вот это… Какая дверь открылась вдруг? Вот это бывает. Тело Мари де ля Круа, распластанное в неестественной позе, – вот это бывает. Это существует. Это происходит сейчас, вовсе не в каком-то ирреальном театре души, но в жизни, вот в этой сегодняшней жизни, зримой, быстротекущей, которую нельзя остановить… Глухой, страстный голос Кристианы… Чего она хотела, освободиться от тайны или разделить ее с кем-то?

– Он знает, как открывать все двери, это я о Лоране. Флорис и Жак тоже умеют. И многие женщины предместья. Таким образом они добывают вещи, одежду и многое другое. Лоран очень богат, у него в тайнике серебро и золото. Когда-нибудь мы уедем в другие края, если только сможем. Но мы не сможем. Дьявол…

Может ли Анна удержаться на пороге тайны, которую ей предлагают столь самоотверженно? Разве ей когда-нибудь что-нибудь предлагали, например другую тайну? Ее оттолкнул отец, ее оттолкнула Мари, ее покинули монахини, которые больше не интересовались ею, и вот поэтому ее снедала мучительная жажда познания, свойственная брошенному ребенку, страстное желание участвовать и играть – ведь кто знает, может быть, Кристиана тоже немножко играет?

Анна спрашивает:

– Дьявол?

– Бывают сборища, пиры, видения… Собирается много народу, женщины из нашего города, встречаются и весьма высокопоставленные…

– Разве это возможно?

– Потом все рассеивается как сон. Но это не сон. Остаются шрамы, следы…

Анна не осмеливается больше спрашивать. Страдает ли Кристиана, или она наслаждается своим смятением? Мари де ля Круа ведь тоже должна была спрашивать себя, не грезила ли она. Великие святые часто обретают знаки: стигматы. Но Мари не была великой святой. Она обманула ожидания Анны, не пустила ее в свой рай. И вот здесь, наконец, взрослая женщина открывает ей свое сердце, свою тайну. Ее охватывает безмерная благодарность. Какое упоение для брошенной девочки – больше не быть одной! Мать, подруга, возлюбленная, соучастница, Кристиана стала для нее всем этим за несколько дней.

– А… тем, кто бывает на этих пирах, весело?

– Ужасно.

– Тогда зачем ты туда ходишь?

Она сказала ей «ты» в первый раз.

– Нельзя удержаться. И вообще уже поздно. Я заключила договор.

– Но как?

– Нужно отдаться дьяволу, – признается Кристиана совсем тихо.

– И ты его видела?

– Да.

Что еще добавить? Анна пугается, ей хочется смеяться, она пугается еще больше. Вот они, эти взрослые, такие волнующие, и эта Кристиана, такая сильная, красивая, смеющаяся, теперь она шепчет и дрожит в своей постели… Анна не дрожит. Так что это, игра, истина, великая тайна?

– Скажи мне все.

– Нет, не могу, не смею. Понимаешь, это страшно. Там делают все, что раньше не осмеливались делать, то, о чем мечтали, и то, чего делать не хотят. Там летают, погружаясь в сон, но не до конца, теряют сознание, умирают, но не до конца… А потом вдруг пробуждаются, кругом кровь, кругом струится кровь, но уже нельзя уйти.

– И что же? – спрашивает Анна. – Ты снова отправишься туда?

– Надеюсь, надеюсь.

Она замолчала. Что могут две женщины, связанные, бедные, загнанные животные, в ночном одиночестве, без денег, не знающие ремесла, не имеющие мужа – куда деваться? И Анна с сожалением вспоминает об отце, о тележке, о медлительной езде по равнинной дороге… Вот увезти бы Кристиану, чтобы она, как когда-то Анна, лежала на дне тряской повозки, возить ее от деревни к деревне, как светлую, золотую королеву, как роскошное плененное животное, но что это она? Холод, голод, плохой прием – это ни в какое сравнение не идет с прекрасным домом, с резными балконами, с белеными стенами, с большим очагом; в лесу ветер, волки… Анна думает, что Кристиана, которая не испугалась дьявола, испугалась бы волков. А может быть, Кристиана выдумывает дьявола? Может быть, она его выдумывает для нас двоих, для того, чтобы шептаться ночью, для того, чтобы общий страх бросил их в объятия друг друга, не похоже ли это на то, как, напиваясь, вел себя отец, Кристиана желает дьявола, призывает его? Может быть, это сладкая месть «маленькой святой», погибшей теперь навсегда?

Мгновение радости, быстро погруженное в ничто, столь коротко. Может быть, таким способом она продлевает миг?

– Расскажи…

– Пиры устраивают то у одного, то у другого, в сарае, иногда на открытом воздухе, в лесу, иногда и на чердаке, в подвале. Все едят до отвала, там полно паштетов, вина, я не знаю, откуда это все берется, по-моему, от самого дьявола, и ты все время испытываешь жажду и голод, как никогда, ты ешь, пьешь, но все больше и больше хочешь есть и пить, тебе кажется, что все это продлится вечность, что ты никогда не насытишься, а потом…

– Что потом, Кристиана?

– …Дьявол удовлетворяет свои желания…

– Только ли дьявол, Кристиана?

Резкий, ироничный голос: на пороге комнаты показывается Лоран.

Наступает тишина. И длится она долгими днями. Лоран ироничен, Кристиана от сумасшедшей привязанности переходит к враждебности, лучше всего было бы бежать отсюда, вернуться в монастырь. Но прийти туда с пустыми руками, признать себя побежденной, снова ждать Бог знает чего, какого-то события, чуда… Нельзя встретить дважды Мари де ля Круа, нельзя встретить дважды Кристиану де ля Шерай… Мари отказалась открыть свою тайну, но Кристиана открыла свою… И напрасно хочет взять ее назад. Анна, скромная, молчаливая, полученного не отдаст. Напрасно Кристиана плохо с ней обращается, делает вид, что пренебрегает ею, избегает ее. Анна уперлась. Она обязательно узнает. Чего хочет она на самом деле, чего желает она так страстно? Доказательства. Хотя бы один раз. Хоть один раз проникнуть туда, преодолеть барьер, порог, а потом убежать. Но не раньше. Лоран и Кристиана, эти взрослые, хотели бы ее не допустить, но она не позволит; влечение более сильное, чем страх, подталкивает ее, делает ее смелой, даже наглой.

– Ты все хуже и хуже работаешь, я даже не знаю, зачем тебя держу.

– Зато я знаю.

Ее тихий голос крепнет, она больше не краснеет. Она в ярости, ей хочется укусить эту женщину, которая ею пренебрегает после того, как плакала у нее на груди. (Может быть, она это делает, чтобы спасти Анну? Но Анна не желает, чтобы ее спасали.) Нет, невозможно подчиниться, вернуться к ничтожности, к тоске мнимого существования. Спокойная улица, покосившиеся, замшелые дома, прекрасный балкон, болтовня клиентуры, солнечный луч на горшке с резедой… Надо проникнуть в суть вещей. Ведь что-то кроется за этими фасадами, за этими спокойными лицами, за этими обычными словами. Нужно, чтобы что-то случилось, говорит себе Анна. Она провоцирует.

– Какая противная старуха эта матушка Ошон! Наверное, колдунья.

Она атакует. Не искушает ли она их? Вот если бы она ушла… И она вызывает в себе прекрасные, кровавые грезы: Лоран колесован, Кристиана сожжена. Но это только грезы. Иногда к ним примешиваются воспоминания о Мари, нежные и горькие.

– В монастыре была одна святая, Мари де ля Круа. Демоны отступали перед ней.

Однажды вечером Лоран не выдержал.

– Дурочка, что ты знаешь о демонах?

– А вы?

– Хочешь узнать?

Они одни в зале с низким потолком. Он приближается, она не отступает. Ее охватывает острое отвращение, почти тошнота. Какой-то род абсурдной смелости, берущей начало в детстве (странное удовольствие побеждать отвращение: пить чернила, жевать бумагу, заставлять себя дрожать, прикасаясь к живой, скользкой коже или нарочно скрипя пером), заставляет ее стоять неподвижно, с побледневшим лицом. Он кладет ей руку на плечо, и она ощущает его дыхание.

– Ты рискнешь сегодня вечером присоединиться к нам?

Она роняет сквозь зубы:

– Да.

Она рискнет, чтобы ее приняли, неважно как, и тем хуже, если семья, в которую она входит, – дьявольская (потому что именно с таким чувством она входит в семью). Лоран удивляется, что для него непривычно, – соблазнитель женщин: говорят, он их соблазняет, точно дьявол, – ловко отмеряет добро и зло, ставит женщин в безвыходное положение, чтобы они в слезах соглашались на все; его изумила эта холодная девочка, которую он даже не брал труда приласкать.

– Ты уверена? – спрашивает он.

– Да.

Он убирает руку с худого плеча. Он начинает ее уважать, и тут тускнеет образ Кристианы с ее жалостливыми угрызениями совести, с ее прекрасными безумными глазами.

– Ладно, – говорит он. – Нынче вечером.

Ночь перед сражением. Все не нравится Анне, все ее шокирует; она ожесточается, становится безжалостной. Сбросить одежды вечером перед Кристианой – для нее пытка. Порыв, метнувший их в объятия друг друга, был короткий и устрашающий. Немой. Ее худое тело немилосердно дрожит. Снадобье холодное, запах у него неприятный, запах лекарства. Вот она натерта руками Кристианы, которая в свою очередь раздевается и молча покрывает себя этой неприятной мазью. Взгляд Лорана – как холодная вода. Вдруг Кристиана стонет, прикладывая обе руки к горлу.

– Скажи мне, по крайней мере, что это в последний раз…

– Ты отлично знаешь, что каждый раз – последний.

Вот они все трое вместе, в этой холодной, пустой комнате, в этом страхе. Горшок с зельем на очаге распространяет горький аромат. У Кристианы дрожат ноги. У Анны начинает кружиться голова, ее подташнивает. Кто подносит глиняную чашку к ее губам? Она вдруг чувствует себя легкой, будто поднимается в высоту, и Кристиана смеется дребезжащим, слабым смехом.

– Ты сейчас увидишь, увидишь, сейчас полетишь…

Это правда. Ноги едва касаются лестницы, которая почему-то не скрипит. Игра, великая, страшная игра, хочется смеяться, плакать, очень страшно, но все это доставляет удовольствие, наслаждение, потому что ты не одна, потому что тебя берут за руку, потому что ты наслаждаешься чужим страхом, заключается сообщество, совершается причастие.

Вот они вышли за порог, теплая ночь, они побегут в лес собирать цветы, а может быть, и грибы, они будут бежать, пока сердце не запрыгает в груди, ощущая радость поддельной невинности, с вновь обретенной легкостью, и вдруг они оказываются в многолюдном обществе, в полуразрушенном сарае, ветхом пристанище, где даже днем страшно, но под покровом ночи, в теплой компании тут хорошо, из леса сюда сходятся призраки. Некоторые пьют и едят, но Анна не ощущает ни голода, ни жажды, которые столь красочно описала Кристиана. Она жадно вглядывается в лица, в цветные пятна, красные щеки, блестящие глаза; наконец вот они, близко, открытые, беззащитные, и стоит ей протянуть руку, как она прикоснется к их тайне. У нее тоже есть своя тайна, жалкая детская тайна, кто знает, сможет ли она освободиться от нее, забыть безграничный стыд, забыть, что она никем не любима?

Огромный стол, где в беспорядке разбросано съестное, вино, пиво в количестве, которое поражает в этой стране, разоренной бесчисленными смутами эпохи, голодом, эпидемиями. Еда растерзана, яйца раздавлены, стаканы с вином перевернуты, никто не обращает на это внимания, с какой стати? Ничто утром не должно противостоять этому пренебрежению страхам. Какая-то расточительность царит на сборище, которое с ужасом наблюдает Анна. Ибо тут собрались все дети нищеты, от самых утонченных до самых жалких, самых омерзительных. Нищенка по локти погружает руки в блюдо с мясом, терзает его, обсасывает кости. Старинное уважение к еде, одно из самых древних, отброшено, побеждено. Привычное отвращение к бедным, больным преодолено, потому что уродство и бедность выставляют здесь себя напоказ, торжествуют, и Кристиана, с открытым корсажем, готова принадлежать любому, кто захочет ее взять, ее золотое сияние брошено к ногам любого, вся ее красота вот-вот превратится в ничто, и это ей желанно. Она нарядилась в роскошное платье только для того, чтобы оно было разорвано, возможно, она желала, чтобы так же было разорвано и ее роскошное тело, чего так и не случилось. Маленький худой человечек в отдаленном конце сарая выкрикивает непристойности, но никто его не слушает, потому что все здесь одна видимость, лишенная содержания; горожанка, которая тяжело дышит в темном углу от прикосновения липких рук, на следующий день ни за что не впустит в дом пьяного поденщика, который сейчас овладевает ею. Только Анна одинока. Лоран в черной маске.

Напрасно кружилась у нее голова и тело становилось легким. Она все равно не может смешаться с толпой, войти в круг, в это дикое братство. Вот бегает мужчина на четвереньках, вот облитое вином наполовину бесчувственное тело, объятия, в которых мало человеческого, танцы, песни под ее взглядом приобретают облик сновидческой невинности. Она еще так близка к детству и его лицедейству, когда мучают животных, когда подглядывают за наготой, когда делают движения, не понимая их смысла, когда разгадывают смысл самых сокровенных тайн и над ними смеются, их страшатся, и она, помимо своей воли, ясно видит, основываясь на своем детском опыте, тщету и несбыточность притворства. Ее вдруг охватывает великая жалость к самой себе и прочим, она предчувствует, что за этим последует горькое падение, ей известно, что такое же бывает после безумного порыва самоотреченной молитвы, когда выпускают на волю до того сдерживаемые и укрощенные страсти. Драгоценная слеза катится по некрасивому лицу Анны. Слеза жалости. Тогда подходит Лоран.

– Боишься?

– Нет.

– Не хочешь выпить?

– Нет.

– Значит, боишься.

– Нет, нет, говорю вам. – С неизъяснимым презрением она добавляет: – Я не нуждаюсь в вине.

– Что ж, пойдем.

Анна идет за Лораном, сквозь толпу, смех, восклицания. И тут перед ней предстает человек весь в черном, он тоже в маске, неприметный, все говорят ему «сеньор».

Анна тоже говорит «сеньор». Ведь это же игра, не более. Дьявол? Очень легко так замаскироваться.

– Падите ниц!

Они повинуются.

– Сбросьте одежды!

Они повинуются. Плохо освещенный сарай полон белых животных, это так похоже на кошмар, от которого она не может освободиться. Кристиана распускает свои длинные волосы, чудесно отливающие золотом. Взор ее безумен. Она с криком бросается на землю. Другие тоже. Музыканты играют быстрее. Ах, как фальшивит скрипка! Стоят только Лоран, черный человек и Анна. Она бы хотела, она очень бы хотела так же броситься на землю, затрепетать, потерять голову, слиться с этой массой и назавтра сказать себе: «Ничего не помню».

– Ты головы не теряешь, – замечает Лоран. – Это хорошо.

– Разве?

– Вот эта! – указывает черный человек.

Он подталкивает ее к столу, но не грубо. Она повинуется, сжав зубы, всеми силами стараясь не закричать, она видит лица вокруг, разноцветные маски, веселые, жестокие, в то время как с жестокой точностью, с какой-то холодной нежностью черный человек кладет ее на стол и совокупляется с нею, и до самого конца она, оледеневшая от отвращения, говорит себе: «Я не боюсь, не боюсь…»

Кровь ее окрасила стол. Освободившись, она стоит, прямая, напряженная, однако соглашается выпить стакан вина, который ее согревает. И вдруг Кристиана бросается к ней, обнимает ее, прижимается к ней.

– О, моя дорогая, ты заключила договор, ты это сделала!

Она разрешает себя обнимать, прижимать, наконец, охваченная этим бредом, наконец, освобожденная, наконец, погибшая… Она не помнит, как вернулась. Она никогда не узнает, кто этот человек, который взял ее, как на скотном дворе. Она спрашивает Кристиану, та дрожит и молчит. Анна ничего не узнает до следующего раза, если он будет, этот раз. Кристиана шепчет:

– О, больше никогда!

Но каждый вечер Лоран приходит с новым грузом: тут платья, драгоценности, шкатулка, мантилья.

– Что, это все от…

– Ну, эти жаловаться не станут, – отвечает Лоран.

Он улыбается Анне. Он часто улыбается Анне после этого шабаша.

– Ну что, хорошо было на шабаше?

Она сама спрашивает себя. Снова видит позы, лица. Снова слышит безумные слова Кристианы.

– Ты заключила договор…

В далеком детстве Анна как-то смешала свою кровь с кровью другой девочки. И что осталось? Однако Кристиана считает: произошло нечто, нечто ужасное, таинственное, и это «нечто» связало их. И Лоран ей улыбается. Больше никто ей не приказывает, ничего не заставляют делать. Она сама, по своей воле, спускается из своей комнаты в помещение за лавкой. Она присутствует при продаже, при покупке всякой всячины, тут не только ворованное. Травы, снадобья, духи, которым Кристиана приписывает чудодейственную силу. Что, это так просто? И, значит, с той поры, как она «подписала» договор, и у нее есть эта власть? По крайней мере, теперь она на все смотрит иначе. Узкие улицы, балконы, спокойные семейные прогулки, окна, освещенные по вечерам, – больше она не чувствует себя исключенной из всего этого, отброшенной. Она вторглась к этим людям, к этим взрослым силой и хитростью. Она всех их видела такими, какие они есть, подвластными желанию зла, желанию чего-то, превосходящего их силы, их уносит, и она теперь знает, что им известно отвращение, которое было знакомо ей с детства, – отвращение к обыденности, к тусклому, плоскому существованию маленького города. Она бы хотела узнать побывавших на шабаше, различить, но, может, дело в снадобье? Она не находит на улице ни одного из тех лиц, которые, ей казалось, отпечатаны навсегда в ее памяти. Может быть, вот эта? Вот этот? Ведь не во сне же это все было? Ей кажется, все, кого она встречала, – по крайней мере, ей этого хотелось, – были на шабаше. Возможно… И она думает только о будущем шабаше…

Она не узнает лиц, но узнает взгляды, смущенные собственной смелостью, горящие, настойчивые: старуха; юноша с длинными ресницами, который шепчет:

– Вы уверены? Это точно? Три раза за утро, после произнесения слов?

Кристиана очень серьезно подтверждает.

– Снадобье, – говорит она Анне, – от самого черного сеньора.

– Но ты уверена, уверена, что…

– Молчи! Безумная! Ты хочешь, чтоб нас сожгли? – И совсем тихо: – И он же доверил Лорану тайну… как открывать все двери… И Лоран ни разу не попался. Ну ты знаешь, он приносил драгоценности, золото… Когда-нибудь бросим все, поедем во Францию и будем жить там, если Он не последует за нами…

– Разве Он не везде? – спрашивает Анна.

Кристиана бледнеет.

– Не знаю.

Жалкая трусиха! Анна в душе ругает ее, но одновременно жалеет. Как это Кристиана может быть столь уверенной, отчего она бледнеет, дрожит?

«А я? Разве я не сделала все, что было нужно?»

Она даже испытывает какую-то ревность.

– Если ты веришь в этот договор, – говорит она жестоко, – ты должна знать, что от этого не уйти просто так. Понадобилось бы чудо. Ну, например, ты поступишь в монастырь, а там тебе отрежут волосы, тебя будут бить, запрут в келье без окон до конца твоих дней. И ты больше не увидишь неба.

– Нет! – стонет Кристиана.

– Кажется, в Виссембурге в заключении содержалась одна колдунья, которая призывала дьявола, она призывала его ночью и днем, выла, как собака, она так умирала три года, хотя ей ничего, или почти ничего, не давали есть. А в Эпини сожгли женщину, которая предсказывала, какого пола родится ребенок, ее не задушили, и она пять часов вопила на костре. И дьявол не помог ей. А вот…

– Молчи, молчи же! Неужели ты не боишься?

– Нет, – отвечает девочка.

Испугается она потом, когда обретет уверенность. Но теперь… Она встает по ночам, когда все спят, спускается с лампой в руке в лавку, рассматривает флаконы и травы. Неужели это обладает силой, эта мертвечина, эти засушенные травы, этот серый пепел, эта мертвая жаба со сморщенной кожей, вся эта грязная, глупая кухня? Если все это обладает какой-то властью, то властью отправить их всех в тюрьму, на костер, властью заставить побледнеть и потерять сознание Кристиану, властью заставить Лорана измениться в лице, признаться, открыть свои тайны, отдать золото… Весь город ходит к ним, в их предместье, выдавать свои секреты: что толкает их? Желание получить наследство, страх забеременеть, жажда любви. Все они – неизвестные друзья, среди них рождается мгновенная фамильярность, теплая сопричастность, вот это, по крайней мере, власть. Ключ. Теперь, когда Анна выходит на улицу, на нее смотрят иначе. Причастна ли она тайне? Прохожие теряются в догадках. Анна выпрямляется, она горда, она больше не тень, которая скользит незамеченной. Теперь только она обрела плоть и кровь, она заплатила.

Но какую цену заплатила она? Дитя дорог, дитя лесов, Анна не очень-то высоко оценивала пятнышко крови, судорогу утки, которую режут, маленькую царапину, почти безболезненную. Она видела столько истощенных лиц, ужасных ран, нищих, более жестоких, чем звери, пьяниц, издыхающих с голоду, что жалость к другим была ей совершенно незнакома, раз уж она не жалела себя самое. Иногда точно молния ее пронзала жгучая нежность от материнских рук Кристианы в предвкушении мучительных судорог шабаша, но потом это чувство отбрасывалось насмешливым детским умом. Это всего-навсего спектакль. Неужели она стала больше женщиной от этой незначительной царапины, чем от ударов, полученных в прежние времена, от холода и голода, крестьянской грубости, жалостливого любопытства дам, посещающих монастырь? Инстинкт подсказывал ей насмешливое отношение к случившемуся: «И это ваш знаменитый договор?» Она насмешничала, но все-таки у нее была слабая надежда, что этот вызов, быть может… Косой взгляд старой женщины, восторженная улыбка юноши (он там был? я его уже видела?), страх Кристианы, осмотрительность Лорана – все это мешает ей абсолютно пренебрегать тем, что она считала не более чем притворством.

Но кто знает, может, в этом и есть секрет? Эта пустота, холод, бессознательность действий? А если ничего никогда не происходит, что же делать? И она вспоминает все время устрашающий, священный образ Мари де ля Круа, ее окостеневшее, обескровленное тело, ее душу, готовую улететь. А тут Кристиана, безумные глаза, распущенные волосы, тоже чудесно опустошенная на мгновение, – какая разница? И почему не я? И почему после этого – ничего? Мари. Как она ее умоляла, как она ее мучила потом, как она мучает Кристиану, чтобы вытянуть у нее откровение, крик… Разве не говорят, что мучают Господа Бога и ангелов, когда отправляются на шабаш? Говорят еще, что неподалеку от Льежа святая монахиня видела, как рыдает статуя Пресвятой Девы по причине греховности мира. Говорят еще, что одержимые видят демонов, всех сразу, видят их лица, различают по именам, а святой Михаил или святой Иосиф изгоняют их, храбро и настойчиво.

Она молилась. Слова падали одно за другим, сухие, как рассыпанные четки; их нельзя собрать, и они больше ни к чему. «Если бы я прислушивалась к ним тогда, когда они для меня что-то значили…» Что уж тут жалеть – все равно что жалеть прошлогодний снег. В этот вечер Лоран принес ей золотую цепь с рубиновым сердечком.

– Откуда, Лоран?

– Издалека, из Рюбиза. Мы принесли десять шуб, кружева, пряности… Можно прямо лавку открывать, красавица ты моя…

Анна никогда не была красавицей, но хорошела день ото дня. Глаза Лорана становились менее холодными, когда он говорил о богатой добыче. И он уже не хозяин, он просто молодой человек тридцати лет, стройный, красивый на какой-то дикий манер, смеясь, он сверкает белыми зубами, хитрый и немного жестокий, как школяр.

– Они спали, они крепко спали, красавица! Каноник, его старая тетка, две служанки и мальчишка-конюх… Но они выпили хорошую порцию эликсира дьявола!

Слова эти прозвучали как трубный звук; Кристиана бледнеет, Анна смеется. Анна смеется вместе с Лораном, они смотрят друг на друга, теперь они равны. Лоран, главарь шайки, храбрый вор, первая скрипка – а он-то верит в дьявола? Или шабаш для него лишь предлог, чтобы привлекать богатую «клиентуру», будущих жертв его грабежей, – добровольных данников, которые придут за снадобьями к Кристиане и еще больше отдадутся на их милость? Таким образом, игра становится все более и более волнующей. Анна хотела бы принять в ней участие. Она на стороне палачей, как это всегда бывает с детьми.