355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Франсуаза Малле-Жорис » Три времени ночи » Текст книги (страница 13)
Три времени ночи
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 05:19

Текст книги "Три времени ночи"


Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Образ Шарля так занимал ее мысли, что она, как ей казалось, «была неспособна вместить в себя какой-нибудь другой образ»[4]4
  Смотри рассказ о жизни Элизабет, который она много лет спустя поведала отцу д’Аргомба.


[Закрыть]
. «В этой борьбе, – признавалась она через много лет своему другу-иезуиту, – я сотни раз думала, что потеряю рассудок и жизнь. Одно время, когда он приближался к моему жилищу, боль затихала, когда же я его отсылала, она заметно усиливалась». Можно ли представить себе более искреннее выражение безумной, всеобъемлющей любви? Такая проницательная, когда дело касалось других, в своем случае Элизабет цеплялась за мысль об искушении, о дьявольских кознях. Узнала бы она себя в этой женщине, обезумевшей от страсти, которая умоляла, чтобы привели доктора, кричала, что, не приди он, она умрет, ее рассудок не выдержит? Убежищем служило Элизабет это невольное ослепление, дарившее ей время от времени час-другой удивительного счастья. Шарль также был ослеплен, зачарован видом распластанной больной, ее покорным телом и сопротивлявшейся душой, он видел болезнь, видел любовь, но не видел опасности. Перед его любовью, начавшейся с восхищения, прошедшей через желание, открывались теперь более широкие горизонты. Упираясь, Элизабет ввела бы Шарля в соблазн пошлой страсти, но, предлагая себя и от этого мучаясь, она возбуждала в нем жажду иного обладания. Теперь Шарлю казалось малосущественным то, что несколько месяцев назад он счел бы чудом. Неужели Элизабет стала бы принадлежать ему больше, овладей он ею, воспользовавшись очередным приступом болезни?

Элизабет его ненавидит. До умопомрачения раздражает Элизабет это упорное домогательство ее любви, желание сделать ее виновницей случившегося, желание, чтобы она укротила свое тело, когда даже страдания приносили Элизабет облегчение. Она назвала его безбожником, еретиком, отказала от дома – на три дня, но на четвертый опять позвала. Потом, правда, устыдилась своего безволия. Через минуту она уже умоляла Марту и Мари-Поль:

– Не слушайте меня. Никогда больше меня не слушайте. Это не я говорю. Приведите скорее аббата Варине!

Побежали за исповедником, который не видел Элизабет шесть недель. Расстался он с женщиной, прекрасно собой владевшей, искушения которой объяснял избранничеством, а вернулся к полупомешанной, которая из-за жестоких болей корчилась в постели и в этот день, должно быть, не желая себя выдавать, выкрикивала ужасные кощунства. Временами она внезапно расслаблялась и без сил вытягивалась на своем ложе, просила пить, но через миг вновь впадала в транс.

– Да позовите же врача, – в страхе произнес аббат.

Марта состроила недовольную гримасу. Мари-Поль, несмотря на свой юный возраст, воспротивилась:

– Нет, нет, только не доктора Пуаро. Он делает маме больно.

Этот простодушный крик раздался дважды, прежде чем аббат, по совету служанки, послал за старым доктором Пишаром.

Седовласый старец Пишар, благочестивый, целомудренный, ограниченный, верил в дьявола, потому что любил людей. Разве мыслимо себе представить, что созданные по образу и подобию Бога способны на такую жестокость, сластолюбие, скопидомство? Во всех этих ужасах виноват дьявол, виноваты полчища бесов, просочившихся в нашу повседневную жизнь. Любовью к цветам, музыке, чистоте объяснялся постоянный страх светлоглазого старца перед происками искусителей, дьявольских прислужников; сам он никогда не знал женщин и почитал их всех наравне с богоматерью, так что обет его теперешней пациентки, про который Пишар слышал, как и все в городе, показался ему делом вполне естественным.

– Дьявол мстит, – говорит Пишар сразу, как только видит Элизабет полуобнаженной, с пеной на губах, прерывающимся, хриплым, чужим голосом изрыгающей богохульства. Он боязливо укрывает ее одеялом, некоторое время с жалостливым видом, спокойно слушает Элизабет (раз это не человек, господний храм, совершает поступки, а сатана, то чему же тут удивляться или возмущаться?), потом обращается к аббату Варине:

– Это больше по вашей части, отче…

– Пожалуй, так, – потирая руки, согласился аббат, – но я с трудом мог в это поверить, мадам такая славная женщина.

– Тем более, – нравоучительным тоном вымолвил старик доктор, – вы ведь знаете, что самым тяжким испытанием он подвергает лучших.

Мир – полный цветов, лучезарный сад, куда дьявол на горе людям привнес войну и хаос. Бог, однако, возвратит им этот сад в ином мире, думает кроткий старик. Там даже у колдунов, у еретиков спадает с глаз пелена, и они обретут покой. Уверенный в райском будущем, доктор Пишар уже изобличил и обрек на сожжение несколько человек. Когда болезнь на время отпускает, он берет руку Элизабет и, похлопывая по ней, говорит:

– Мадам Элизабет, деточка, крепитесь! Это не вы, это дьявол заставляет вас делать такие гадости. Мсье аббат поможет вам, а вы успокойтесь, обратитесь к молитве. Давно вы уже в таком состоянии?

– Началось это очень давно, – шепчет и вправду немного успокоенная Элизабет, – но с тех пор было все хуже и хуже, а вот уже месяц с лишним…

– Но кто ее лечит?

– Кажется, доктор Пуаро, – сказал аббат.

– Он все свалит на жар. Хорошо, я займусь мадам, но тут вам прежде всего нужно побеспокоиться, мсье аббат…

– Да, – ответствовал священник, довольный тем, что случай придал ему весу, – завтра я испрошу разрешение на изгнание злых духов.

То ли из-за упоминания об этом обряде, то ли из-за имени Шарля, услышанного ей, но Элизабет вдруг застонала, затряслась.

– Не выходите из комнаты, – распорядился аббат, обращаясь к изрядно перетрухнувшей Марте, ждавшей за дверью. – Один Бог знает, что ей может прийти в голову!

– Лечили ее довольно скверно, – не без некоторого удовлетворения отметил старик (разве не перетянул к себе шедший в гору молодой доктор часть его пациентов?).

– Вот уж сущая правда, – возмущенно вставила Марта, – после его визитов мадам только хуже.

В этот осенний день 1620 года Элизабет официально признана одержимой дьяволом.

Тело, сорвавшееся с цепи, наконец свободно! Я могу ему дать спокойно прыгать, извиваться, подвергать себя настоящим мучениям, пылать, выть, мой нечленораздельный крик достигает детства, очищает от всего, что приходилось сдерживать, обуздывать, от бесплодного страдания, сносимого всегда в безмолвии, но никогда не принимаемого сердцем, от бремени, тяжелого, как свинец; Элизабет бегает, скачет, увертывается от тех, кто пытается ее удержать, ее смешит их смятение, смятение детей. Экая, право, важность! Бог, и тот ничего не значит, все вздор, все нелепица. Элизабет лает, кукарекает, чтобы всех озадачить (всех – родителей, детей, целый мир, доведший ее до безумия). Смеясь, она бьется головой о стену, бьется с каждым разом сильнее: извести тело, что так ее стесняет, – путы же, которыми ее смиряют, только забавляют Элизабет. Назавтра, напротив, чудесной переливчатости воздуха, чудесной свободы движений нет и в помине. Вставая, Элизабет чувствует тяжесть во всех членах, вялость. Ноги не слушаются. Она вся как из камня, того и гляди, рухнет. Паралич медленно достигает бедер, и Элизабет понимает, знает, что он доберется и до мозга, и тогда она целиком погрузится в сине-зеленый омут, который и манит ее, и страшит. Элизабет вдруг кажется, что только Шарль может ее успокоить, спасти. Не дать ей погибнуть. Она кричит, умоляет его привести.

– Лучше я схожу за доктором Пишаром, мадам.

– Нет, нет.

Она хочет видеть Шарля, молит, чтобы его привели, даже если после ей суждено умереть.

– Марта, милая, сходите за ним еще разочек, последний. Потом, если хотите, я буду принимать только доктора Пишара. Марта, я дам вам янтарное ожерелье, все, что пожелаете.

Она говорила, как ребенок, жалобным тонким голосом, как ребенок, которым никогда не была.

– Марта, милая, дорогая!

Марта почти плакала. Она уже хотела побежать за Пуаро, как вдруг хозяйкин голос меняется, в нем вновь слышится строгость.

– Нет, Марта, не слушай меня, это дьявол, это он!

Марта остановилась. Однако опять появляются детские интонации, лицо Элизабет опять морщится, из глаз текут слезы.

– О, я так несчастна! Позови его! Умоляю!

Марта вконец растерялась.

– Но, мадам, если это вам во вред…

– Я люблю его, люблю… один только разочек, последний.

Начинается бред, и она полностью отдается ему; какое облегчение наступает после этих слов, после этих признаний, никто не верит, и Элизабет знает, что не сама говорит, и все-таки какое облегчение, когда дашь выговориться странному голосу, нашедшему в тебе пристанище, словно прорывается бурдюк с водой, сливается отстой нежности, желания. Элизабет вздохнет свободнее, когда все будет сказано, исторгнуто.

– Когда я увидела его на святой горе, я сразу почувствовала… дьявол был в свинине… когда…

Марта в страхе крестится. Она готова поверить, что дьявол действительно сидел в свинине. Разве не слышала она уже массу таких историй? Но как должна была измениться гордая Элизабет, которая, было время, смеялась над монашкой, проглотившей дьявола вместе с листом салата, Элизабет, усердная читательница Франциска Сальского, Фомы Аквинского, спорившая со священнослужителями, которые изумлялись ее познаниям, изучившая и Библию, и заблуждения еретиков, как она должна была измениться, чтобы увидеть дьявола в куске мяса, в сердечном порыве, в плотском желании!

И все-таки разве дьявол был тут совсем ни при чем?

– Скажи, кого ты любила… – кротко шепчет не ведающий жалости Шарль. Он знает, что мучает Элизабет, знает, что после его ухода она будет ужасно казнить себя, однако Шарль так жаждал ее любви, так хотел наконец вырвать у нее признание.

– Признайся, что никого. Ты никого не любила, ты всегда боялась. Теперь же, когда ты любишь меня, ты хочешь увериться, что тут примешался дьявол. Но ведь не дьявол, а ты меня любишь, ты…

– Нет, нет, – вздыхает она.

Бледная, без кровинки в лице, с рассыпанными по подушке волосами, с полуопущенными веками, она лежала, изнуренная долгими постами, и нервно вздрагивала. Вид совсем несоблазнительный. Однако Шарль давно перешел стадию простого плотского желания.

– Родители тебя ненавидят, муж твой был недалеким стариком, это и надоумило тебя пойти в монастырь. Ты не знаешь, что значит быть любимой. А я буду тебя любить.

– Да, – говорит она низким прерывающимся голосом, не размыкая глаз.

Влажной исхудалой рукой Элизабет цепляется за его руку.

– Да, любите меня, скорее. Они сейчас вернутся. Они нас разлучат, они…

– Кто они? – сердится Шарль. – Никто не может нас разлучить, если ты сама не захочешь. Тебе стоит только сказать: «Я его люблю и хочу выйти за него замуж».

– Нет, нет, только не это! Я не могу…

Она глядит на него растерянным, измученным взором, умоляющим о пощаде. Но почему он должен ее щадить? Разве и он не страдает – от ярости, унижения, бесплодной любви?

– Ты хочешь, чтобы я взял тебя силой, чтобы я виделся с тобой тайно, а ты бы всегда отговаривалась, будто меня не любишь, будто это искушение, грех, и всю жизнь от меня отрекалась? Никогда, слышишь, никогда этого не будет. Ты сама ко мне придешь и скажешь, что любишь, ты по-настоящему будешь принадлежать мне вся целиком, а если нет…

Он крепко сжимает хрупкое запястье Элизабет, но та, кажется, и не замечает.

А если нет, то что?

Он не знает. Его притягивает к себе несчастье, однако Шарль не отдает себе в этом отчета. Все его помыслы сосредоточены на том, чтобы вырвать у Элизабет слово, крик – а что потом? Он не знает.

Добропорядочные горожане находят, что доктор Пуаро очень изменился. Он похудел, под глазами круги, взгляд лихорадочный, говорят даже, что видели, как он разговаривает сам с собой. Может, из-за соперничества с доктором Пишаром? Врачи сменяют друг друга (а иногда и встречаются) у изголовья Элизабет, она же, по-видимому, никак не решит, кому ей больше доверять. Один, когда его спрашивают, ссылается на болезнь матки, другой – на одержимость дьяволом. Так или иначе, поговаривают, будто доктор Пуаро плетет интриги, чтобы, пусть in extremis[5]5
  Под конец (лат.).


[Закрыть]
, жениться на бедняжке Элизабет. Предположение кажется небеспочвенным. И у аббата Варине, считают добропорядочные горожане, своя корысть. Скромный достаток покойного супруга Элизабет все же не так мал, чтобы на нем нельзя было строить расчеты. Элизабет же, которая то лежит в столбняке, то бьется в судорогах, вряд ли поправится. В своем безумии она без конца зовет Пуаро, воображая, что любит его, но отталкивает, как только тот приходит. И это женщина всегда такая благочестивая, такая сдержанная? Да, мне сказала ее служанка, сказала, что та срывает с себя одежду. История украшается множеством подробностей, которые передаются шепотом. Появление Шарля на улице дает повод для зубоскальства, но он ничего не замечает. Элизабет очень жалеют, но удивляются не слишком: от нее всегда ждали чего-то особенного.

Как-то июньским утром Элизабет просыпается во власти одной-единственной мысли, одного-единственного желания: бежать к Шарлю домой, броситься, если нужно, ему в ноги и никогда больше с ним не расставаться. Эта мысль сжигает Элизабет; нечувствительная к тем болям, что еще накануне приковывали ее к постели, она легко, бесшумно одевается. Только бы никого не разбудить! Элизабет кажется, что, после того как она растрезвонила о своей любви, о том, что не может жить без Шарля, все сговариваются помешать Элизабет его увидеть, не пускают его в дом и даже внушают желания, без которых она могла бы, как считает Элизабет, любить Шарля спокойной безгрешной любовью. Ей кажется, что весь город следит за ней, снедаемый нездоровым любопытством. Уступит ли Элизабет? Согрешит? Элизабет возненавидела незримых зрителей, перед которыми много лет бессознательно играла комедию, выказывая свою святость (комедию, которая, как и любое притворство, основывалась на подлинных искренних устремлениях), как возненавидела оковы плохо понятого благочестия, в которые сама себя заключила. (Разве не сказал дорогой ее сердцу Франциск Сальский: «Большое безумие выдавать себя за владеющего мудростью, которой нельзя овладеть»?) Элизабет идет на цыпочках, приоткрывает скрипучую дверь и спускается ступенька за ступенькой по тщательно натертой дубовой лестнице. Ей приходится держаться за перила, так она, бедная, ослабла, так ее качает. Пойти к нему, перестать себя обуздывать, отказаться от благочестивых уз, которыми она единственно дорожила, сбросить их с себя, упокоить себя в унижении, о котором Элизабет нравилось думать. Спокойная безысходность, сладкое небытие, которое она иногда предвкушала, когда Шарль, сжимая ей руки, говорил со сдержанной злостью: «Скажи, что любишь меня», – Элизабет выкрикивала, как хулу: «Люблю, люблю», и внезапно просыпалась с криком ужаса. Тут была глубокая пропасть, но что-то мешало Элизабет сгинуть в ней, как она хотела, навсегда; прояви Элизабет чуть больше смирения, она смогла бы полюбить Шарля, не отрекаясь от себя. Однако ее влекло самоотречение, покой осужденных на проклятие, который читался на безжизненном, как из воска, материнском лице. В полусне она сходила ступенька за ступенькой к смерти, к этому черному свечению.

Элизабет казалось, что она идет очень быстро, лестница же все вытягивается, не желая кончаться, приводить ее к озеру, где все тонет в счастье (так она думала, насилу передвигая больные измученные ноги в ботинках, которые не смогла зашнуровать, и сползая с негнущимися коленками по ступенькам), где все находит свое завершение и где она рассчитывала найти покой. Исчезнуть в Шарле, утолить его желание, раствориться душой и телом, погружаясь в эту бездну, – вот чего она искала, вот чего ждала от любви, вот для чего напрягала последние силы. Она сама теперь была во власти той темной силы, которую всколыхнуло в Шарле ее сопротивление. «Ты придешь ко мне, ты будешь моей», – эти банальные слова обнаружили свой настоящий смысл, который мог быть лишь трагическим. Ни о чем, кроме этого обладания, она не в состоянии была помыслить. Они умерли бы, канув в друг друга. Элизабет спускалась. Давно прошло то время, когда каждый визит Шарля приносил ей светлую радость, отдохновение, в котором она черпала силу и нежность. Для Элизабет не было никакой связи между этими безбурными свиданиями и непреодолимым влечением, которое она испытывала теперь. Она не могла соединить две эти крайности: безмятежный покой, умиротворение бесед и замешенное на ненависти бешеное желание, с которым Элизабет не могла сладить. Она и не желала их соединять, чтобы оставаться и впредь конченым человеком. Ей являлся Шарль, и его лицо – то же самое? – отмечала двойственность. Порой Элизабет казалось, что он сам советовал ей подняться к себе, успокоиться, а потом вдруг звал ее к подножию нескончаемой лестницы, обещая иной покой. В какую-то минуту ей пришлось сесть на ступеньку, и она, должно быть, задремала, уткнувшись головой в прутья решетки.

– Как я несчастна, – вырвалось у Элизабет.

Звук собственного голоса пробудил ее. Она попыталась подняться, но не смогла. Вновь ее одолел сон. Нищенкой, скрючившейся у стены, она ждала, что пройдет Шарль и подаст ей милостыню. Пусть он возьмет ее за руку и либо спасет, либо погубит. Элизабет чувствовала, что не в состоянии пошевелиться, да она и не хотела. Ночь, когда она, колеблясь, все же решила, отказавшись от монастыря, подчиниться, просто подчиниться родителям, – ту ночь она провела у ног Христа, у подножия его креста, оставленная и погибшая, но и спасенная. Теперь она доверила власть над собой мужчине, и эта власть опьянила Шарля, он потерял голову, и Элизабет приходилось идти до самого предела тьмы, так как она не смогла продолжать свой путь к свету. Благодаря нечеловеческому усилию, словно озаренная тьмой, Элизабет поднялась и уже почти без труда одолела три последние ступеньки. У подножия ее ждала Мари-Поль с испуганным бледным лицом.

Еще только рассветало, и ребенок встал с кровати в одной рубашке. Не в силах даже закричать, девочка следила за этим медленным спуском, слышала невнятные слова, которых не поняла, и теперь, словно зачарованная, глядела на мать, ей и в голову не приходило ее позвать, она просто смотрела, как совершается нечто такое, что маленькой девочке трудно выразить в словах; Мари-Поль, однако, ощущала присутствие сверхъестественного, противоборство двух сил. Медленно, очень медленно (одежда в беспорядке, дрожащие руки не справлялись, когда она пыталась застегнуть, завязать) к Элизабет возвращалась способность видеть; ей, по крайней мере, казалось, что она видит. И что же предстало перед ее взором? Маленькая девочка, уставившаяся на мать. Она сама. Полумрак перед ее комнатой. Клод де Маньер с «Подражанием Христу» в руках (на мгновение озадаченная, она тут же принимается топтать святую книгу ногами). Любовь. Лицо любви, неистовое, томительное, чарующее. Не почувствовала ли Клод освобождение, когда топтала книгу, выкрикивала ругательства, таскала Элизабет по улице, взывала к капитану?

Не мигая, глядела Элизабет на светлый прямоугольник двери, выходящей во двор. Освободиться! Освободиться раз и навсегда, предавшись греху, такому огромному, что он избавит ее в будущем от всякого усилия, от всякой надежды. Проклятие влекло Элизабет, словно омут. Она считала себя достойной проклятия. Может, и справедливо. Мари-Поль между тем стояла и не спускала с нее глаз. Не то чтобы размышляла, задавалась вопросами, нет, только пристально смотрела на мать. И все видела (ни один жест, ни один взгляд Клод не ускользнул от внимания Элизабет. И рождающееся сообщничество родителей, и горькое наслаждение Клод, когда ей удавалось шокировать своим поведением служанок, и медленное расплывание материнского лица, такого четкого, и распад ее воли, такой несокрушимой. Проклятие возможно, оно существует. Оно читается на одутловатом, отекшем лице матери, в ее удовлетворенном взоре, непробиваемом довольстве, самодостаточности, в ее теле и душе, до такой степени нагруженными небытием, что они опускаются на дно, и ни один пузырек воздуха их не поддерживает. Глыба. Камень. Безмятежность камней. Чувствуют ли камни, когда на них смотрят?).

Какое у детей терпение! Скажи Мари-Поль слово, сдвинься с места, нашла бы Элизабет силы броситься на дочь, сшибить ее с ног, ударить? Однако ребенок не бросает вызов, не провоцирует. Просто смотрит. Подобно тому как в свое время Эли, Мари-Поль увидит, как твердеют, каменеют тело и душа. Возможно ли такое? И в свой черед заразившись, будет ли Мари-Поль искать, страдать, тайно поджидать удобный случай, рассчитывать, что ее, как в сказках, поглотит волна? И она канет? Мари-Поль? Внезапно Элизабет понимает, что перед ней ее дитя. Нет, только не она! Еще один раз, когда Элизабет, казалось, уже теряла душу, да и разум, внезапная мгновенная благодать спасает ее. Порыв любви к растерявшемуся ребенку ошеломляет Элизабет. Она падает в обморок.

Ее найдут у входа на полу из черных и белых плиток. Весь день Элизабет пролежит, как в столбняке, не в состоянии ничего членораздельно вымолвить. Когда в этот вечер к шести часам явится Шарль, изгнание злых духов будет в самом разгаре. Женщины, стайками собравшиеся на улице и ждущие свежих новостей, при виде доктора перешептываются. Поддерживаемая священником, обессилевшая Элизабет, вытаращив глаза, что-то жалобно говорила детским голосом. Когда входит Шарль, она издает громкий крик, содрогается всем телом и опрокидывается навзничь. Три экзорциста и доктор Пишар переглядываются. Ничего не замечая, Шарль отпихивает священника, хватает Элизабет и чуть ли не встряхивает ее: руки и ноги у Элизабет не гнутся, челюсти сжаты.

– Завтра ее перевезут в часовню для послушников в иезуитский монастырь, – вполголоса сказал доктор Пишар.

– Вы ее убьете!

– Мы ее спасем, – сурово произнес один из иезуитов.

– Я приду завтра в часовню. В котором часу?

– В десять. Но я вам не советую. Оставьте свое лечение. А то могут подумать…

– В десять я приду, – сказал Шарль и вышел вон.

Ночь прошла без сна, но грезы не давали ему покоя. Почему все так кончилось? Почему она позволила отнять ее у него? Уже давно Шарль перестал рассчитывать на счастливый исход, однако он свыкся с мыслью, что им дадут питать друг друга собою до самого конца. Конец – смерть Эли, хотя до этой ночи Шарль остерегался формулировать это с такой ясностью. Когда оба они поняли, что развязка может быть только гибельной? И когда они стали стремиться к такой развязке? Дьявольский ли то был знак? Иногда он думал: «Даже если она сойдет с ума, я ее не брошу, не отпущу от себя…» Элизабет же мечтала о его смерти, надеясь, что та принесет ей освобождение. Она даже позвала одного своего родственника, дядю, брата отца, у которого хватало глупого рвения и отваги – и это при добром сердце, – и поделилась с ним своим горем. Славный малый предложил выход самый естественный. Он подстережет виновника ее бед на улице и перережет ему горло. По тому, какое волнение ее охватило, Элизабет поняла, что желала смерти возлюбленного лишь в мечте, а не наяву. Дядино заманчивое предложение она отвергла. После этого случая Элизабет еще представляла себе мертвого Шарля, но и себя в агонии рядом с ним. Умереть вместе означало принадлежать ему навеки. Как ловко они придумали, что прибегли к безумию, к смерти, чтобы выйти из столь банального положения! Но не замешан ли тут тот, кого еще именуют лукавым?

Так или иначе они были связаны, и связаны, как казалось Элизабет, более тесно, чем женитьбой или безмятежной любовью. Тщетно она бунтовала, теперь она умирала из-за своего бунта, из-за Шарля, да, она одержима Шарлем, а не дьяволом! С чего бы дьяволу соваться в их отношения? Для Эли, метущейся между неявным призванием и явной любовью, противником был не дьявол, а Бог.

На память Шарлю приходила ее уютная комната, их шепот: «Я должна отступиться от вас, ведь это грех, грех», он же отвечал: «Нет тут греха! И призвания у тебя не было, не призывал тебя Бог!» Элизабет тихо плакала. А кого-нибудь призывал? И не призвание ли сама любовь? Тогда призваны они оба? Им нравилось с каждым днем впадать во все большую зависимость друг от друга. Как-то раз он сказал: «Ты любила меня уже тогда, когда мы читали Филотея», и она разрыдалась. Когда же она проронила: «Как только мне становится лучше, я перестаю вас любить, вы жестоки и уродливы», кровь отлила уже от его лица. Элизабет тоже не знала милосердия! Они все глубже ранили друг друга, выискивали самые больные места, чтобы приобрести еще большую власть. Шарль говорил: «Твой обет, все эти твои благочестивые штучки – просто болезнь ума. В богадельне я видел обезумевших крестьянок, которые всаживали себе в ладони гвозди. Или ты думаешь, они тоже святые?» Она же возражала: «Могла бы я вас полюбить, будь я в здравом уме? Есть сумасшедшие, которые хотят совокупляться даже с собаками», но тут же перебивала себя: «Нет! Я вас люблю! Не уходите! Не бросайте меня!» «Не брошу, – отвечал он со смесью злобы и нежности, – никогда».

И вот теперь ее у него отнимали! Они смели утверждать, что Элизабет находится во власти другого (пусть даже этот другой – дьявол)! На следующее утро Шарль отправился в часовню, словно на поединок с ненавистным соперником. Освободить Элизабет (если предположить, что иезуиты могут это сделать) не означало ли освободить ее от него? Шарль дошел уже до того, что предпочитал пожертвовать Элизабет и собой, но только не их страстью. Часовня была вся освещена, и в ней толпились любопытные. Их жадные глаза будут таращиться на Элизабет, униженную, втоптанную в грязь! И тут Шарль ее увидел. Она казалась смирившейся, подавленной, два иезуита поддерживали Элизабет под руки, и взгляд у нее был растерянный, почти детский, губы слегка надуты, как будто она вот-вот заплачет.

«Что вы от меня хотите? Я делаю, что мне говорят, я подчиняюсь, доверяю себя Богу, его суду…», – словно говорила Элизабет. Почему же она подчинялась не ему, а служителям Божьим и врачу-сопернику? Шарль приревновал к Богу.

Женщины молились, дети, которых привели сюда развлечения ради, глазели на иконы, бронзовые подсвечники, одеяния священников и шепотом задавали вопросы. Иногда раздавались смешки. Однако обряд был такой торжественный, что вскоре установилась тишина. Элизабет заставили стоять на коленях, как будто она могла убежать, и она безропотно сносила, когда ее кропили святой водой, сносила удушливый запах ладана, от кадила, которым махали у нее перед носом. Иезуит шепотом говорил, какие слова Элизабет должна была повторять, какие жесты делать. Элизабет послушно, механически совершала все, что от нее требовалось. Наконец кто-то брал на себя ответственность за ее душу и тело, освобождая Элизабет от этого бремени. Элизабет ограждала себя от страшного требования Шарля, чтобы она осознала саму себя, смирилась, сжилась со своим смятением. Если бы он захотел лишь, чтобы Элизабет ему принадлежала, отдала свое тело, отреклась от своей души, вручив ее Шарлю! Однако он хотел видеть ее живой, здравомыслящей, но разве это было в ее силах? Элизабет сжигали гнев и любовь к этому человеку, не желавшему избавить ее от зла, от ее души. И вдруг Элизабет заметила рядом со столбом его, мрачного, хмурого, как будто и он сожалел… Словно сильный удар вывел Элизабет из бездумного состояния.

– Шарль!

Крик, который она так часто издавала у себя дома, во сне, вырывался теперь из ее груди сам, неодолимый, умоляющий. Пусть он сделает что-нибудь, заберет ее отсюда, или пусть, по крайней мере, ей дадут облегчить душу, объявить о своей безумной любви сборищу любопытных, которые окружали Элизабет, мешали ей вырваться и броситься в первый попавшийся пруд.

Взволнованный Шарль успел уже сделать шаг к алтарю, когда вдруг почувствовал, что его схватили за рукав. За его спиной стоял доктор Пишар.

– Вы с ума сошли, зачем вы явились сюда? Неужели не знаете, как опасно вмешиваться в такие дела?

– Она не одержимая, – прошептал Шарль, – это вы сошли с ума, что притащили сюда больную, не помнящую себя женщину. Это может стоить ей жизни!

Пишар побагровел (ему и так пришлось побороть неприязнь, прежде чем он решил удержать молодого коллегу).

– Но послушайте, почему вы так цепляетесь за свой диагноз, за свои заблуждения? Вы же видите, замуж она за вас не выйдет. Ясно как божий день, что она вбила себе в голову этот бред по дьявольскому наущению. Такая благочестивая, такая приличная женщина…

– Значит, благочестие мешает ей меня любить? – в исступлении выкрикнул Шарль. – А выйдет она за меня замуж или нет, мне плевать с той самой минуты, когда…

Он осекся под удивленным, чуть ли не испуганным взглядом старого доктора.

– Кончится тем, что я поверю, – медленно молвил старик, – что и вы сами… Нет, какое упрямство!

И Пишар отошел. Шарль вытер со лба пот. Не обращая внимания на любопытство, которое возбуждала его персона, он глядел не отрываясь на Элизабет. В эту минуту Элизабет, такая нежная, изящная, корчилась на полу, в пыли. В тишине было слышно, как тяжело она дышала, в то время как державшие ее иезуиты со смесью безразличия и удовлетворения на лице, уверенные в себе, привыкшие к подобным спектаклям, так будоражившим толпу, исполняли, несколько рисуясь, свою роль палачей-целителей.

Стоны Элизабет разрывали ему душу, и все же Шарль, несмотря на отчаяние, испытывал нечто вроде торжества, как если бы присутствовал при наказании женщины, не отважившейся на любовь.

– Астарот! Отвечай! Я требую ответа! В твоей ли власти тело Элизабет? Вельзевул! Заклинаю тебя именем всемогущего святого Духа, отвечай! В твоей ли власти тело Элизабет? Люцифер! Именем всемогущего святого Духа… Кем бы ты ни был, бес, в чьей власти тело этой женщины, требую, назови свое имя!

Тело Элизабет словно одеревенело, и вдруг она вскочила («взлетела», как рассказывали потом очевидцы) с вытаращенными глазами, с пеной на губах и, выкрикнув хриплым чужим голосом «Шарль Пуаро», рухнула без сознания.

Постепенно толпа рассеялась. Для первого сеанса было достаточно, и д’Аргомба, один из иезуитов, распорядился отнести Элизабет домой. Шатаясь, Пуаро тоже добрался до своего жилища, не обращая внимания на перешептывания жалостливой публики. Значит, правда. Перед всеми она сказала, выкрикнула, что принадлежит ему! В состоянии крайней слабости, в бреду она была способна произнести, прокричать лишь одно имя, имя Шарля. «Наконец-то», говорил себе Шарль в болезненном возбуждении, исключавшем всякое размышление. На вопрос: в чьей власти тело этой женщины? – все в часовне услышали ответ: «Шарля Пуаро». Теперь их нельзя будет разлучить, они как бы стали мужем и женой.

Он еще продолжал грезить, когда в тот же вечер за ним пришла стража.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю