Текст книги "Три времени ночи"

Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Я не знаю, – произнесла она, словно осторожно, бережно вводила скальпель.

– Нет, ты знаешь. Ты должна знать.

Жанна скоро умрет, но он никогда не получит ответа на свой вопрос.

– Я тебя буду пытать, тебе будет больно. Но пытать можно по-разному. Так что признавайся, говори…

– Ни за что не скажу, – неожиданный приступ злорадства захлестнул ее. – Ты ничего не узнаешь, никогда. Если ты меня станешь сильно мучить, я скажу да, скажу нет, ты никогда не будешь уверен. Никогда, никогда, никогда.

Сердце отзывалось болью и радостью. Билось что было мочи. Она знала, что ответ всегда отрицательный, что любви по-настоящему нет, полюбить нельзя, и ни для нее, ни для других нет спасения. Она знала.

– Десль сама мне скажет, – с отчаянием в голосе сказал палач. На лбу у него выступили капельки пота.

– Разумеется, она тебе скажет.

Ради денег, подумала Жанна. И быть может, ради этих нескольких часов, ради редких ночей.

– А почему я должен верить тебе, а не ей?

Вот именно. Вопрос ребром. Почему он должен верить чужому человеку, колдунье, преступнице, цыганке, которая отравила Франсуа Прюдома, накликала порчу на дочь сеньора, почему он должен верить и верит ей, а не возлюбленной с таким нежным именем, нежным взглядом, нежными изящными руками, матери своего сына, в конце концов, не верить, Десль, которая отдалась ему однажды без сопротивления, молча, и он сразу поверил, что это навсегда? Он верил ей десять лет, и вот достаточно было нескольких минут, чтобы он усомнился. «А почему я должен верить тебе, а не ей?»

– Потому что я ведьма! – сопротивление палача привело Жанну в ярость.

– Это неправда, – он уперся, словно ребенок, который не хочет сознаваться. Выражение лица у нее было, как у солдата, который знает, что пропал, но решил бороться до конца. Как у еретика, поднимающегося на костер: он может ставить под сомнение свою веру, но не честь. Он умирает из-за сущей безделицы, но упорствует, говоря себе, что правда на его стороне. Так и палач боролся за Десль, которая, наверно, и не любила его, но он вдруг понял, что любит сам и что он должен за нее бороться – эта мысль придала ему сил.

– Развяжи мне руки, – сказала Жанна. – Я тебе покажу это при помощи чар.

– Нет.

– Ты мне не веришь?

– Нет.

Палач лгал, и Жанна знала, что он лгал. Он пытался избежать ловушки, хуже того, поверить, что ловушки нет. Он портил Жанне все удовольствие, лишал ее власти, говорил «ты не колдунья» и, говоря так, отрицал чудовищную несправедливость, жертвой которой были она и ее мать. Ведь несправедливость не в том, что их осудили невиновных, а в том, что заставили быть виновными (однако Мариетта виновной не была, и никто не мог бы ее заставить. Но Мариетта…).

– Ты прекрасно знаешь, что я колдунья, – губы у нее дрожали, она старалась говорить спокойно. – Я угадала твои мысли, помнишь? Я угадала, что у тебя есть ребенок…

– Я сам тебе сказал.

– Я заставила тебя.

– Нет.

Заладил одно и то же. Спорить палач не умел, был не особенно умен и не мог толком рассуждать, но он умел любить. Ему открылось это внезапно, как во время сражения вдруг чувствуешь себя смелым после первого обмена ударами. Когда речь заходила о Десль, надо было твердить «нет». И тем хуже, если это никого не убеждало, даже его самого. Теперь палач знал, что будет говорить «нет» до самого конца.

– Послушай. Я знаю все, потому что у меня с дьяволом договор. Когда мне было тринадцать, столько почти, сколько сейчас твоему сыну, я видела его, дьявола. Это высокий человек, весь в черном. Он ввел меня в церковь и поставил перед алтарем. Горела лампа. Когда я почувствовала его в себе – словно в меня проник холод, – в церкви раздались рыдания, и он сказал: «Слышишь, это плачут души».

– Все это неправда.

– Ты знаешь, что правда, ведь ты христианин. Ты знаешь, что дьявол существует. Это он наделяет силой. Маленький человечек с пером там, в суде, – я видела его на шабаше. Я знаю, что он убил жену, чтобы угодить дьяволу. И это дьявол прибрал к рукам мэтра Франсуа, внушил безумную страсть к Мариетте, мне достаточно было заговора, чтобы он умер без причастия, как собака. И ты умрешь так, если я захочу.

Он не сомневался, что Жанна может его погубить. У него судорожно подергивались руки, в животе все сжималось, сердце бешено билось, и он, никогда прежде не болевший, чувствовал себя уже отравленным. Однако он умирал за Десль, он не умрет, как собака, в этом палач был уверен.

– Нет. Я не умру. Десль – моя жена. Она меня любит. Я знаю.

– Это тебе только что пришло в голову? – с глухим смешком сказала Жанна. Но ее слегка пробирала дрожь.

– Да, – ответил он. Он не знал, что именно ему пришло в голову, не знал, умрет ли он сейчас, не знал, любила ли его Десль. Но все это не имело никакого значения – такое он сделал для себя открытие. Главное, что он любил Десль, любил сына. Всегда любил, только никогда свою любовь не осознавал, никогда не задумывался об этом. И вот она встала перед его глазами, нежная, ясная, его достояние, его сокровище, из-за которого стоило сказать неправду, стоило умереть.

– Ты лжешь, лжешь! Грязный палач! Никто тебя не любит! Тебя презирают, боятся, твой сын проклянет тебя!

Что ж, может быть. Может быть, Гийом предпочтет думать, что он ему не отец, откажется иметь с ним дело, возненавидит. Слова Жанны были для него что нож острый. Однако он сам никогда не проклянет Гийома. Ничего не значило и страдание. Страдание было даже приятно, он принимал его сразу, потому что не отделял от своей любви. Он поднялся (осаждая Жанну вопросами, палач опустился перед ней на колено).

– Я тебе не верю, – твердо сказал он. – Ты не колдунья, не умеешь читать мысли, не видела дьявола. Ты злая женщина, и ничего больше.

– Итак, теперь вы мешаете обвиняемой сознаться, – раздался скрипучий голос секретаря суда. За ним следом шли стражник и два местных судьи.

– Колдунья говорит вам, что видела дьявола, а вы пытаетесь ее разубедить. Что ж, мы разберемся.

– Мне уже давно кажется, что он плохо исполняет свои обязанности, – сказал письмоводитель. – Уже в деле еретиков…

– У меня через пытки тогда прошло пятнадцать человек, – возразил палач.

– Да, но вам удавалось умертвить их в самом начале. Так ересь только поощряют!

– О, вы преувеличиваете, мэтр Юк, – примирительно сказал каретник. – Раз еретики мертвы…

Однако у нотариуса, в котором говорило оскорбленное мужское достоинство, чесались руки. Он чувствовал, что только чужая кровь вновь придаст ему силы. Этот увалень сжег бы всю деревню, лишь бы вернуть себе авторитет в глазах женщины, которую он не любил.

– Как бы то ни было, вы записали? – обратился он к секретарю суда. – Ведь вы свидетель, что эта женщина без пытки признала, что видела дьявола.

– Разумеется, мэтр Юк, разумеется.

– Она действительно так сказала, – согласился каретник.

– Вы подтверждаете добровольно сделанное вами признание?

Жанна колебалась. О, иллюзий она не питала. Как заметил помощник палача, дрова уже готовы. Однако она рассчитывала до самой смерти настаивать на своей невинности, потому что знала, как сильно все хотели обратного, знала, что некоторые в деревне будут потрясены, ведь хотя, с их точки зрения, она виновата, но виноваты и они. Жанна хотела, чтобы они это почувствовали и мучились угрызениями совести, как это обычно случается после подобных расправ. Жанна не сомневалась, что ей под силу выдержать пытку и что она позволит себе лишь неопределенные признания, которые будут только тревожить чужие души. Но палач, который не поддался ей, утверждая, что счастье, любовь возможны… он бросал ей вызов… Любовь возможна! Какое безумие! Чуть ли не богохульство. Ярость душила Жанну, такой гнев она испытывала в жизни нечасто, как если бы тревога, которую Жанна сеяла в душе палача, вернулась к ней: это пресловутое явление «возврата», о котором она слышала, но в который никогда не верила, ведь всегда раньше она подавляла противника, но в этот раз… Впрочем, он лгал. Невозможно, чтобы он говорил правду. Будь у нее еще чуточку времени… Но времени больше не было. Она будет умирать, видя перед собой дерзкое выражение на лице человека, который заявлял, что она ошиблась, что все возможно, человека, который не подчинялся ей, отвергал Жанну, как отвергла ее, не отдавая себе в этом отчета, Мариетта.

И она закричала:

– Я сознаюсь во всем.

– Отведите ее в тюрьму, – со вздохом облегчения произнес мэтр Юк. – Теперь все пойдет быстрее. И запишите, секретарь, что она сделала свое признание перед нами, а не перед мессиром Боденом. И это очень хорошо, это доказывает, что мы не нуждаемся в надзоре со стороны. Что же касается вас, Жак Ноэль, то я этого дела так не оставлю. Вы можете потерять свое место, друг мой! Я уже подготовил донесение.

Сержант увел Жанну.

Порядок, таким образом, восстановился. Мэтра Юка, однако, несколько разочаровало спокойствие, с каким встретил новость Боден. Бодена, казалось, ничуть не задело, что Жанна решила сознаться в его отсутствие.

– Полностью созналась и без пытки! Я вас поздравляю, мэтр Юк!

Слова искренние. Боден был слишком уверен в своем превосходстве, чтобы отказывать другим в возможности удовлетворять свое самолюбие в делах мелких, которым он не придавал большого значения. И еще он слишком ушел в свой предмет, размышляя о всех последствиях, чтобы замечать удовлетворение на лице мэтра Юка. Мэтр Юк, каретник, палач, сама Жанна – всего лишь инструменты, слога в слове, которое предстоит расшифровать. Смысл этого слова занимал его сознание так, что он не обращал внимания, как написаны буквы. Был ли в состоянии понять анжуйского политического деятеля толстяк сангвиник, которого подтачивало изнутри чувство собственной неполноценности?

«Теперь важны подробности», – думал довольный Боден. Ночные пророчества были начисто забыты. Теперь он успокоится, насытится, ведь Жанна призналась. Все вставало на свои места, головокружение, тревога позади. Теперь уместна лишь серьезная прочная жалость. Заставить сбившуюся с праведного пути Жанну ясно увидеть свою вину, вызвать, если возможно, раскаяние, а затем из соображений гигиены, из заботы о здоровье общества, а также для примера казнить ее. Боден был удовлетворен, как после удачной концовки выступления. С некоторым стыдом Боден признавался себе: он рад, что все обошлось без пролития крови. Он попросит о смягчении приговора, об удушении перед сжиганием, – так пристойнее. При условии, конечно, если она расскажет обо всем с полной откровенностью. Тогда его путешествие будет небесполезным. А теперь он с аппетитом позавтракает.

С непомерным аппетитом. К пяти часам он уже чувствовал тяжесть во всем теле, болел желудок и ум был не такой живой. Мясо кабана было слишком острое, а то и несвежее? И потом эта подливка. Строгий образ жизни, который он требовал соблюдать у себя дома (Франсуаза всегда шла ему в этом навстречу), имел тот недостаток, что делал Бодена слишком чувствительным к очень уж тяжелой провинциальной кухне. Да, не повезло, тем не менее нужно действовать.

– Пусть введут эту женщину.

Она казалась теперь не такой самоуверенной. Взгляд блуждающий, сама дрожит. К секретарю суда возвратилось его отвратительное высокомерие. Ох уж эта человеческая натура! Боден решил не скупиться на добрые слова.

– Жанна, мне передали, что вы сознались, добровольно сознались. Я рад за вас, очень рад. Иногда достаточно минутного раскаяния, чтобы искупить греховную жизнь. Однако раскаяние должно быть полным. Хотите ли вы признать свою вину во всем ее объеме?

Она почти неслышно прошептала:

– Да.

– Хорошо. Вы можете рассчитывать на снисходительность и жалость судей, в пределах возможного, естественно.

Жанна вдруг с ожесточением бросила:

– Они купят мне небольшой дом?[12]12
  Намек на обычай судей делать мысленную оговорку. Говоря о небольшом доме, они подразумевали «солому, которую подожжет палач». – Прим. автора.


[Закрыть]

– Я уже говорил вам, Жанна, что не совсем одобряю прием мысленной оговорки, хотя иногда без него нельзя добиться правды.

– Немало людей солгут, лишь бы заполучить себе настоящий дом.

– Послушайте, Жанна, хватит уже оттяжек. Вы сознались перед свидетелями, и вы будете сожжены. Однако может так случиться, что вас предварительно удушат. Это единственное, что я могу с чистой совестью пообещать. Давайте не будем медлить. Мне дорога каждая минута.

Он тут же пожалел, что так сказал, ведь для Жанны каждая минута стоила еще больше.

На мгновение он в растерянности взглянул на женщину, обреченную на смерть. Потом опустил глаза.

– Вы сознаетесь, что имели сношения с дьяволом с самого юного возраста?

– Нет.

– Жанна, вы сами сказали, что в церкви…

– Я не говорила, что это был дьявол. Я сказала: высокий мужчина в черном. Наверно, солдат.

– Это случилось в церкви вашего прихода?

– Да, она стояла в стороне от деревни.

– Перед алтарем?

– Да.

– И вы сошлись с кощунственными намерениями?

– Да.

– Сколько вам было лет?

– Тринадцать.

Секретарь молча строчил. Да и сам Боден делал записи. С безмятежным видом, словно писец. Все шло как нельзя лучше. Неужели и эти двое окажутся сильнее ее? Ярость и паника овладели Жанной. Однажды вечером в церкви она (худая девочка в лохмотьях) и вправду обольстила человека в черном (он прискакал на лошади), отставшего, должно быть, от швейцарских войск, пересекавших их деревню за несколько недель до этого. Потребность плоти? Нездоровое детское любопытство? Желание проявить свою крошечную власть над взрослым человеком столь внушительного вида (он носил шпагу)? Злоба на церковь, где ее оттесняли на задний план, едва терпели? Она бы, однако, не удивилась, если бы подверглась за это какому-нибудь ужасному наказанию: ударила бы в нее молния или внезапно, словно призрак, возник бы перед ней карающий ангел со сверкающим мечом. Как знать, может, она на это и надеялась?

– И вы не устрашились подобного поступка?

Конечно, устрашилась. Страх и желание – она не умела отделять их друг от друга. Боязнь обнаружить, что Бог тоже «по ту сторону», и желание, чтобы появление ангела окружило сиянием и ее, отверженную девочку, которой надо было «быть осторожной», как без конца твердила ей бабка. Осторожной! Не с этого ли слова начался ее бунт?

– Человек в черном потом не возвращался?

– Нет.

– Это малоправдоподобно, однако… Изменилось в вас что-нибудь с этого дня?

– Я стала счастливее.

Подходило ли тут слово «счастливее»? Она понимала, что ни одна девочка ее возраста не отважилась бы на такое. Натолкнувшись на грубость, обиду, она часто говорила себе: «Если бы вы знали!», и ею овладевало чувство превосходства, согревающее подобно доброму вину. Жажда человеческой теплоты, которая мучила Жанну после смерти ее бабки, улетучилась как по волшебству; теперь Жанна питала к людям презрение. «Счастливее!»

Под этим она подразумевала слегка болезненное опьянение от мысли, что она, наконец, стала хозяйкой своего несчастья, может оседлать его, как животное (это, а не какое-нибудь другое животное несет вас на шабаш), что она не желает от него отказываться с того самого момента, как начала делать зло другим. Разумеется, слово было неточное. Счастье – это то, чем владели другие, что они выставляли напоказ, огораживали подобно полю. Она считала ниже своего достоинства смотреть на их счастье через изгородь, «из осторожности», так как было решено раз и навсегда, что она по другую сторону забора. Нет, она не знала и не хотела знать, что такое счастье, но стоило ей на мгновение увидеть его не глуповатым, пресным, безвкусным, а пронзенным, распятым, жгучим на лице палача, Жанна словно потерялась, обезумела, она защищалась от тени, от догадки, сама не знала от чего.

– Счастливее? Как вы это объясните?

Боден наклонился к Жанне, и его худое лицо выразило высшую степень любопытства. Боден старался понять. Счастливее… На ее примитивном языке это могло означать, что она чувствовала себя более уверенно, обретала в зле ту надежность, убежденность, которые редко приносило с собой добро. Тоже своего рода благодать.

– Вы ведь понимали, что совершили преступное действие? Не сомневались в этом? Вы чувствовали, как внутренне изменились?

– Да, – ответила она наугад, как если бы вдруг под действием чар лишилась своих способностей, умения впадать в колдовской транс, безошибочно наносить удар, добраться до человека, минуту назад скрывавшегося за своими доспехами. Ее мысль металась по кругу, как зверь в клетке.

– Но через некоторое время это впечатление рассеялось, и вы захотели восстановить его снова? Вы почувствовали такую потребность? Необходимость?

Она снова ответила: «Да». Воля ее была парализована и, словно ослепленный зверь в клетке, она тыкалась во все стороны в поисках выхода. Боден придвинулся к ней еще ближе, говорил он тихо, но возбужденно, как будто от этих вопросов и ответов зависела его собственная судьба. Боден зависел от нее, Жанна чувствовала это, была в этом уверена; если бы только она сообразила, в чем именно, как сподручнее нанести ему удар. Но пока она, словно заинтригованная, во власти страха, соглашалась с ними, давала себя провести, они же вытягивали из нее то, что могло их успокоить, укрепить их ханжеское чувство превосходства. Ей было страшно. Эти старые россказни о том, что колдунья лишается перед судьями своей власти, – неужели такое возможно? Ведь секретарь суда только что… Это палач, тупое животное, выбил Жанну из седла, вернул в положение «парии», знакомое ей с детства, к яростному отчаянному неприятию «осторожности» (почему осторожной должна быть я, а не другие?), к необходимости поиска родственных душ, которые она нашла позже, много позже и таким необычным способом.

– Тогда ты решила принять участие в шабаше? Ваша мать…

– Нет, – воскликнула она. – Никогда. Моя мать никогда… Она была… Она была…

«Она была невиновна» – вот крик, который рвался у нее из груди. По сути дела, так же невиновна, как Мариетта. Так мало похожие друг на друга (разве что глаза у обеих зеленые), эти женщины, никогда друг друга не знавшие, сходились в главном. В чем-то таком, чего Жанна не могла постичь, не могла разделить. Иногда она чувствовала перед дочерью такое же смятение, как и перед Мари. Именно ответом на это последнее чувство был бунт (этот человек в тихой церкви), смешной детский вызов.

– …она была всегда одна, – закончила она жалким голосом.

Это вполне возможно. Можно представить себе колдуний, которые не любят общества своих коллег, так же как и общества обычных людей. Вообще Боден был расположен многому поверить. Допрос шел как по маслу, и Боден был полон снисходительности и доброжелательности.

– Итак, первый шабаш?..

– После того как родилась малышка…

После расставания с Жаком (она всегда потом испытывала боль и злость, когда вспоминала, что последние его слова были не о ней, не о ребенке, а о городе справедливости: в Жаке всегда угадывалось что-то неуловимое, туманное, чего Жанна никак не могла постичь, и иногда это ее сильно задевало!), после кошмарной жизни возле прудов, после того, как она натолкнулась в себе самой на некую преграду, убежденность в том, что Мариетта должна жить и никакой бунт не может этого упразднить. А потом большой город, но осела она в Компьене, где ее встретили без неприязни, потому что она хорошо знала этих покорных людишек, умела вдохнуть в них жизнь, придать им силы. Были и другие женщины, которые владели этой тайной. И они быстро нашли общий язык.

– Вы выходили по ночам в поле? Затевали пиры?

– Да.

– Особенно во время голода?

– Откуда вы знаете?

– Мне сообщили, написали, – самодовольно отозвался Боден.

Это действительно представлялось вполне естественным. С точки зрения мужчины. Голод развивает чудовищный эгоизм, есть нужно тайком, и те, кто таится, питаются за счет других и потому, естественно, на душе у них неспокойно. Нет, ему самому не приходилось прятаться. Слава Богу, он всегда занимал слишком высокое положение, чтобы ему грозили подобные обстоятельства. И вообще, кто знает, не колдуны ли в какой-то мере ответственны за голод? Проблема интересная.

– И на этих пирах происходили, должно быть, ужасные вещи? Человеческие жертвоприношения? Я имею в виду убийства маленьких детей?

– Некоторые ели детей, – прошептала Жанна.

Секретарь суда испуганно вскрикнул.

– После того как их посвятили дьяволу? С кощунственными намерениями?

Беспокойство в его голосе привлекло внимание Жанны. Может, направляясь на этот свет, Жанна сможет выбраться из тумана, в котором она барахталась?

– Нет, – твердо ответила она. – Нет, почему же? Они ели детей, потому что были голодные. Потому что понимали, что умирают.

– Послушайте, Жанна, не станете же вы утверждать, что такая бесчеловечность возможна без опоры на дьявола?

– Вы когда-нибудь голодали? – желчно спросила Жанна. – Да так, чтобы чувствовать, что скоро умрете, не через неделю или месяц, а завтра, а то и прямо сейчас. Люди становятся как волки.

– Волки-оборотни! – обрадовался секретарь суда.

– Если бы тут не замешался дьявол, как бы вам удалось избежать возмездия?

– Я детей не ела, – сказала Жанна. – Это были дети из других деревень, они приходили сюда в поисках пищи. Родители были вынуждены бросить их, они не хотели, чтобы дети умирали у них на глазах. Иск предъявлять они остерегались. Голод проходит, и появляются новые дети. Этот товар куда дешевле хлеба.

– Вы говорили, над этими детьми кто-то произносил заклинания? Сатанинские заклинания?

Кто-то произносил. Не кто-то, а она. Отважились бы они иначе есть этих исхудалых, истощенных полумертвецов, тянущих к ним свои руки. Заклинания как бы снимали с них вину. Быть может, после заклинаний эта хилая плоть становилась безопасной, как если бы она никогда не заключала в себе душу? Люди были признательны Жанне. Благодаря ей они могли отговариваться неведением относительно того, что они съели и что помогало им выжить, – неведением, по крайней мере, частичным. Между тем временем, когда эта плоть была жива, и тем, когда они ее ели, происходило некое страшное магическое событие, о природе которого они предпочитали не задумываться, но из-за которого их голод как бы видоизменялся, облагораживался; само принятие пищи им представлялось делом более серьезным и не таким мерзким. Оно как бы избавлялось от необходимости, приобретало характер пагубного, но свободного выбора. Выбирая участие в дьявольском обряде, они еще оставались людьми. Вынужденные пожирать человеческую плоть, они переставали ими быть.

Жанна не смогла бы выразить это словами… И все же инстинктивно она сказала «нет». Она принуждала его допускать и созерцать ужасную сцену: людей, которым приходится есть мясо брошенных детей. Ей хотелось наказать его за то, что он никогда не голодал. «Этого не может быть!» – воскликнул Боден. «Этого не может быть!» – вторил ему секретарь суда.

Самодовольство с них немного спало, они уже не так верили в свою победу.

– Клянусь, мессир, что так и было. Эти люди не колдуны. Они обезумели от страха и голода, вот и все. Это как некоторые сходят с ума во время войны, вы ведь видели таких? Эти люди, которые не могут прекратить убивать, жечь, разрушать, это они истребили племя моей бабки, а ведь, я слышала, они были солдатами короля! Те, кто поджигает крестьянские риги, что нередко случается в наших краях, – они одержимые, мессир?

– Вижу, вы возвращаетесь к первоначальной системе защиты, – сухо заметил Боден. – Колдовства нет, вины за вами тоже никакой нет, все рок и предопределено свыше? Предупреждаю вас, что терпение мое истощается. Вы избегнете пытки только в случае полного признания.

– Я сознаюсь во всем, – сказала Жанна с подозрительной готовностью. – Но сейчас я говорю правду. Эти люди не были колдунами, не были.

– Допустим. А настоящих колдунов вы знали?

– Да, – нерешительно промолвила Жанна.

– …и особенно колдуний?

– Женщин, которые насылали порчу, говорили заклинания, продавали травы и любовное зелье и хорошо на этом зарабатывали. Да, знала.

Боден и секретарь суда с облегчением тут же начали записывать. Жанна почувствовала, что промахнулась. Нужно было действовать в высшей степени осторожно; в конце концов кто сказал, что она проиграла! Смерть для нее еще не означала поражения.

– Вы занялись тем же в расчете на барыш?

– Мне нужны были деньги, приходилось много всего покупать для ребенка.

– Вы, надеюсь, не рассчитываете, что это может послужить оправданием?

– Они едят детей, потому что голодны, и наводят порчу, чтобы кормить своего ребенка. Галиматья какая-то, – бросил секретарь. – Так можно найти извинение всему!

Тут и подстерегает опасность, думал Боден. Большая опасность для правосудия. Эта тошнотворная жалость, эта язва, поразившая даже некоторые выдающиеся личности, такие, как Вир. Для Вира колдовство было безумием, болезнью, глупостью; он конечно же и воровство извинил бы бедностью, и людоедство – голодом, и наведение порчи – необходимостью или материнским чувством… Выходит, что эти отсталые умы не видели, куда ведут подобные рассуждения? Что пришлось бы возвращаться к фатуму древних, единственной их слабости? Что перед такими доводами распались бы общество, вера, разум? Несмотря на жестокость и грубость, секретарь суда был прав. Тогда нашлись бы оправдания для любого поступка, и все лишилось бы смысла. Мысль нелепая, нестерпимая.

– Значит, таких женщин вы знали. Вы собирались вместе. По ночам. Обычно это называется шабашем, вам это было известно?

– Да.

– Значит, вы совершали это сознательно. И на этих сходках вы видели дьявола?

Боден выдохнул одними губами этот обычный в таких случаях вопрос. Однако Жанна чувствовала, что они оба дрожат от напряжения.

– Не знаю.

– Как не знаете? Будьте посмелее, Жанна. Ваши колебания понятны. Они позволяют надеяться, что вы осознаете всю омерзительность ваших поступков. Но только откровенность освободит вас от угрызений совести и поможет другим заблудшим…

– В свою очередь сгореть на костре?

– В ней еще столько инфернального, – плотоядно заметил секретарь. Боден, однако, оставался серьезным.

– Жанна, меньше кого бы то ни было вы должны бы сомневаться в истинах веры, вы ведь видели дьявола, воплощенного духа зла, вы наблюдали чудеса, которые он совершал, совершали их сами, вы опустились в самые глубины порока, которому противостоит вышний свет, потому что…

Как всегда, разволновавшись, он переходил на высокий слог. Но он давно ждал, когда разговор коснется этого вопроса. Эта убогая, грубая, взбунтовавшаяся женщина из тех, кто видел. Чуть ли не освященная этим событием. Неважно, какого духа она видела – духа Зла или Добра, – важно, что видела. Боден поглядел на свои руки и заметил, что они дрожат.

– Говорите, Жанна!

Он приказывал, умолял, не спуская глаз с ее губ. Скажите, что вы видели. Один только раз, чтобы я мог поверить, и я проявлю жалость, человеколюбие, и все встанет на свои места на долгие годы – Жульетта и Франсуаза, работа и людская неблагодарность, вечные сомнения, терзающие душу при свете вечерней лампы, непоправимое одиночество, страх и жажда любви… Оправдание творения.

Их взгляды встретились. Дрожь пробирала и ее.

Жанна хотела бы слукавить, но не могла. Она хотела бы порадоваться своей победе, но победа вызывала у нее страх. Хотела бы солгать, но ложь не приходила на ум.

– Я не знаю, – в ужасе произнесла она.

– Жанна, три человека слышали, как вы сказали палачу, заявили, почти прокричали: «я видела дьявола, я колдунья». Вы сознались добровольно, никто не оказывал на вас давления. Никто в эту минуту не причинял вам боли.

– Никто ее пальцем не тронул, – презрительно проговорил секретарь. – Наверно, она просто струхнула?

– Так это страх? Всего только страх?

Он еле сдерживал желание подойти к ней, взять за руки, начать умолять, а потом скрутить эти руки, ударить по лицу, чтобы она выдала драгоценную тайну, подвергнуть пытке (жалость и даже отвращение уже не останавливали его) эту взбунтовавшуюся плоть…

– Отвечайте! Отвечайте же.

– Там был человек, – еле слышно сказала она, – человек в черном.

– С раздвоенными копытами?

– Пахнущий серой?

– С холодным семенем?

– С козлиной головой?

Они лихорадочно задавали вопросы, и головы их полнились образами, причудливыми картинами из глубины веков, сплетнями кумушек, бредом больных, смутными желаниями, которые унавоживают сны, и все это насытившись человеческой плотью, разгоряченным человеческим мозгом, обретало жизнь и силу, как гигантский цветок без корней, один из появляющихся сразу после дождя сказочных цветков, которые через несколько часов превращаются в пучок увядшей травы, пар, исчезающий на солнце. Лучше, чем кто бы то ни было, Жанна умела плодить и взращивать эти неосязаемые, все собой заполняющие заросли, и вот теперь она сама в них заблудилась, не находила выхода, ей было страшно, да-да, страшно. И эта пытка была изощренней, чем пытка палача. Страх проник в нее, когда она столкнулась с человеком, отвергавшим ее, и еще больший страх охватил Жанну перед людьми, втайне желавшими, чтобы она утвердила себя перед ними как колдунья. У нее кружилась голова, Жанна ощущала присутствие смерти, близкой, неминуемой: думала ли она когда-нибудь о смерти? И вот этот час настал. Да верила ли она сама в дьявола?

– Не знаю. Понимаете, я плохо помню. Это был человек, он совершал зло, он…

– Тот самый, с которым вы сошлись в церкви, когда вам было тринадцать лет?

– Наверно.

Это был не он. И все-таки… После Жака у Жанны был только один мужчина, он появлялся из мрака, иногда тяжелый, плотный, иногда тонкий и легкий, как тень, но он одаривал ее всегда одинаковым наслаждением, терпким, полновесным, обезличенным. Колодец, бездна, края которой испещрены глазами, они следят за тобой, кромсают на куски и тем не менее ты одинок в своем бесконечном падении. Возникают и исчезают образы чудовищ, и, безразлично – падаешь или убегаешь, наступает момент (наконец наступает!) судорожного волнения, когда сама пустота настигает и пожирает тебя. Ты настигаешь и пожираешь себя сам, покуда не преступаешь черты, за которой ничего нет (наконец ничего!), за которой исчезаешь и уничтожаешься навсегда, и от тела и души остается лишь светящаяся булавочная головка, изысканное страдание, тонкое, как волос, который вот-вот порвется и уже рвется… И вдруг на бешеной скорости, головокружительным галопом с четырех концов света возвращаются к вам ваши руки, ноги, голова – тело восстанавливается, и сопротивляться бессмысленно, сознание, душа, если хотите, возвращается в свое обиталище, и за ними вперемешку смутные угрызения совести, гнев, ломота во всем теле, – все это компонуется и переплавляется заново, восстанавливается, как если бы ничего не произошло. Это мог бы быть тот же самый человек, но не исключено, что его вовсе не было.

– Может быть! Но вы должны были его узнать. Это был он, дьявол!