Текст книги "Три времени ночи"

Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

«Что, если я выдам себя движением, словом? А вдруг Шарль уже рассказал? Вернется ли он?»

Элизабет казалось, что она страшится его внезапного возвращения, она вскакивала с кровати, раз двадцать подбегала к окну. Однажды вечером Элизабет заприметила знакомую фигуру и у нее зашлось сердце. Вновь Элизабет овладела радость; не желая ей больше поддаваться, она распахнула окно, и только вид одной из дочек, пересекавшей сад, помешал ей выброситься на мощеную дорогу. В слезах Элизабет рухнула в кресло. Она чуть было не совершила самый ужасный грех! Действительно ли она этого пожелала? В состоянии ли была обуздать себя? «Где моя сила воли? И как же душа? Неужели это влечение, эта позорная любовь и есть я сама?»

И опять восставшее из небытия жалкое подобие самоотречения утешило Элизабет.

Как мог разобраться тут ее исповедник, если Элизабет так искусно обманывала сама себя? Боясь произнести имя Шарля, она корила себя за то, что уступила сильным слепым искушениям, в которых аббат видел последний скачок греховной природы перед тем, как Элизабет последует своему призванию. Распознать этот грех и эту рану можно было бы, лишь проникнув в тайну ее бессонных ночей, когда Элизабет блуждала в блаженной тишине, шепча «меня нет… меня нет…», лишь прочитав в глазах умирающего Дюбуа призыв к помощи и, может, набравшись смелости, подвигнув Элизабет на гнев и ненависть вместо этой губительной доброты. Но кто бы на такое отважился? Кто бы понял? Один только Шарль смутно различил что-то на дне этого неподвижного озера, во сне наяву, который не отпускал Элизабет, но он тотчас сам попался в ловушку, и обречен теперь на погибель.

Однако Элизабет еще сопротивлялась. Через несколько дней после отъезда Шарля она согласилась на предложение знакомых дам отправиться с ними в паломничество на святую гору. Согласилась, несмотря на слабость, судороги, худобу, надеясь на какое-нибудь чудо. Разве самой призвать чудо – не лучший способ оказаться его свидетельницей? Никто никогда не сомневался, что вокруг Элизабет должны происходить необычайные события. Ее поддержали (святая гора отстояла примерно на пол-лье от Ремирмона) прежде всего из чувства сопереживания, из истинного милосердия, но к нему примешивалось и отношение к Элизабет, как к своего рода искусной воительнице, которую спешат увидеть в деле и стараются поддерживать в форме. Вот уж и правда бедняжка-воительница! Элизабет еле стояла на ногах. Несколько опрометчиво исповедник заключил, что пост – наилучшее средство положить конец искушениям, которые преследовали ее подопечную. Для молодой женщины пост стал слишком привычным делом. Бледная, с огромными глазами под черной вуалью, колеблемой ветром, она никогда не выглядела так трогательно. Взбираясь на гору, порой останавливаясь из-за того, что спирало дыхание, она походила на королеву, всходящую на Голгофу. Спутницы не преминули это заметить. Почти все время они молчали, ждали. Какую опасность таит в себе их почтительный требовательный интерес! Элизабет смутно отдавала себе в этом отчет, понимая, что рано или поздно дорого заплатит за то, что была в центре внимания, заслоняла других (она припоминала время своей юности, когда ее призвание было единственной темой разговоров в Ремирмоне). Возгласы сочувствия и восхищения: «Какая она бледная! И до чего смела! Глядите, она сейчас упадет в обморок, скорее флакон!» – походили на ободряющие слова монашек. Элизабет знала, что всегда оказывалась достойной своей роли. Но хватит ли и сегодня у нее сил удовлетворить окружающих? Вкупе с верой ее поддерживала гордость. Однако на этот раз противник был не в пример сильнее вооружен.

Они уже почти добрались до вершины горы. Погода стояла прекрасная, но было свежо. Самые молодые, самые веселые из дам достигли ее первыми. Издалека слышались их радостные восклицания, выкрики. Другие шли следом, окружив кольцом Элизабет, держа кто шаль, кто платок, кто флакон с нашатырем: орудия Страстей. На подходе к вершине Элизабет показалось, что ветер доносит до нее мужские голоса. Она остановилась.

– Я думала, – сказала она старухе Бюффе, которая поддерживала ее сбоку, – что здесь только женщины.

Мадам Бюффе тоже выразила недоумение, но одна из их спутниц, помоложе и полегкомысленнее, засмеялась:

– А что страшного, окажись тут мужчины? Они вас не укусят!

Восхождение завершилось в тишине. Даже не разглядев хорошенько небольшую группу мужчин, оживленно болтавших у рощицы, Элизабет не сомневалась, что там Шарль. Его голос она бы узнала среди сотен. Элизабет умолкла, опустила на глаза вуаль и замерла. Замерли и мысли. До часовенки, где служили мессу, ее пришлось нести на руках.

Часовня, цель паломничества, и обширная рига, служившая паломникам убежищем в холодную погоду, увенчивали вершину горы. Для высшего света Нанси установили стол, зажгли огонь. Как правило, к благочестивым намерениям, присущим этой прогулке, частично примешивалось и желание поразвлечься. Газон, две рощицы, пара-другая скамеек между двумя строениями позволяли в хорошую погоду понежиться на солнце. Когда после службы паломники вышли из часовни, стол был уж накрыт, дымилось мясо, слуги откупоривали бутылки, весело пылал огонь. Все предвкушали праздник. Элизабет, казалось, немного оправилась или, по крайней мере, делала нечеловеческие усилия, чтобы убедить в этом окружающих. Она со всем усердием помолилась, подтвердила свой обет, заклиная деву Марию взять ее под свое покровительство. Теперь она старалась не привлекать ничьего внимания, стушеваться. Держась за подругами, она вошла в ригу одной из последних. Отстояв долгую службу в холодной часовне, все теперь жались к огню. Элизабет к огню не пошла, а села поодаль, за дверью, на табурет, который пододвинул ей слуга.

– Какая вы бледная, Элизабет! Я вижу, что вернулся вовремя.

Элизабет ничего не ответила. Не могла. Шарль тем временем продолжил:

– И похудели! Вот что значит ничего не есть, довольствуясь водой да отварами.

Слова в устах врача обычные, но Элизабет они бросили в дрожь. Она убеждалась в его холодности, даже пренебрежении. Голос Шарля звучал в этот день с мягкой иронией.

– Послушайте, – обратился он к ней, как к ребенку. – Идите посидите рядом со своим врачом.

Элизабет подчинилась, не могла не подчиниться. Она уселась с краю, между явившимся разделить компанию священником, чье присутствие ее слегка успокаивало, и Шарлем. Прошло некоторое время, прежде чем Элизабет посмела поднять на Шарля глаза. Как он изменился! Его прежде суровое, даже насупленное лицо стало оживленным, открытым, и выражение удовлетворенного мужского самолюбия делало его почти красивым. Он участвовал в общей беседе, что случалось с ним нечасто, резал мясо, разливал вино, шутил. Но с какой такой победой он вернулся из Ремирмона? С уверенностью, что их отношения не разрешатся банальным счастьем? Да, и эта уверенность как бы расковала его: не нужно больше прикидываться, гадать на кофейной гуще.

– Вы не думаете, отец мой, – обратился Шарль к священнику, показавшемуся ему человеком сговорчивым, – что мадам не поправится, если будет поститься с таким рвением? У нее три маленькие дочки, и она должна их растить. Да и не грозит ли пост стать препятствием даже для исправления религиозных обязанностей? Поглядите только, в каком она состоянии после этого небольшого восхождения!

И он при всех положил руку на плечо Элизабет, словно утверждая на нее свое право.

– Разумеется, – миролюбиво вторил священник, – обсасывая кость, – пост – палка о двух концах, и при некоторых обстоятельствах он вреден. И если, мадам, верующая должна следовать советам своего духовника, больная должна слушаться врача!

Он, бедняжка, смеется, ест, даже не подозревая, что происходит у него под носом, думала Элизабет. Хорошо питаться! Ее питало, насыщало лицо Шарля, столь часто являвшееся ей во сне. Элизабет переносила каждое движении Шарля – а он наливал ей вино, отрезал хлеб – со спокойствием и твердостью, как и намеки, ласки, от которых она была не способна защититься. И сама эта неспособность была в эту минуту для нее отрадой. Шарль осторожно, как если бы помогал ребенку, откинул назад закрывавшую ее лицо черную вуаль. Элизабет не сопротивлялась. На губах у нее даже заиграла неясная улыбка, которую Элизабет не смогла, не попыталась подавить.

– Вот это правильно, – поддержал священник. – Теперь, мадам Элизабет, вы немного поешьте, подкрепите силы. Вы ведь не монахиня, вы мать, и у ваших детишек никого, кроме вас, нет.

Она не слышала священника. Шарль сидел на скамье так близко, плечом касаясь ее плеча, и Элизабет чувствовала тепло его тела, это тепло одолевало ее, как одолевает сон. Разговор священника и врача привлек общее внимание. Сидевшие у огня наклонились вперед, чтобы высказать свое суждение, и все взгляды снова скрестились на Элизабет. Они обдавали ее жаром, все было, как в преследовавших Элизабет бесконечных кошмарах, где она, голая на глазах у всего возмущенного города, зовет Шарля, не в силах скрыть, как он ей нужен. И как во время этих полуснов, полугаллюцинаций она испытывала мучительное – наслаждение от того, что раскрылась, разоблачилась при всех.

Шарль по-прежнему с властным видом держал руку на ее плече.

– Послушайте, съешьте кусочек свинины, вы сразу почувствуете себя лучше. Это пост вас так изматывает, заставляет все видеть в черном цвете.

– Да, да, съешьте, свинина превосходная, – работая челюстями, поддержал отец Браун.

Элизабет слышала голоса, они ее убаюкивали, лишь тонкая нить связывала ее с берегом, да и та, казалось, вот-вот оборвется. Шарль взял вилку. Дамы наклонились чуть ниже над столом. Он подцепил с тарелки кусок мяса и поднес к губам Элизабет. Бог знает почему, установилась тишина. Элизабет подняла глаза на Шарля и встретила его взгляд, которому она так мечтала подчиниться. Мясо она съела. Приоткрыла рот, взяла кусок из его рук, прожевала и с усилием проглотила.

– Я чувствовала, – скажет она впоследствии, – что ем не мясо.

Нет, мясо тут было ни при чем, с облегчением, доселе незнакомым, – напряжение во всем ее существе как бы спало, – она впитывала в себя любовь мужчины, таящего под внешней холодностью силу, чувственность, первозданную дикость, – это была сама жизнь, и Элизабет соглашалась утолить мучивший ее внутренний голод, который раньше, не давая себе спуска, не желала даже признавать. Итак, она вкусила этой пищи.

Для нее – и для него, вернувшегося из Ремирмона, – все свершилось в одно мгновение. И эта мысль явилась не им одним, в то время для многих мир привычно воспринимался через множество символов, соответствий, проявлений ума, даже если речь шла о самых обычных, повседневных вещах. Не одна из присутствовавших дам в последующие дни спросила себя, будет ли выполнен пресловутый обет, настолько очевидным представлялось, что во время паломничества произошло нечто важное. Двум-трем экзальтированным юным особам доктор Пуаро даже приснился во сне, хотя прежде он и наяву не занимал их мыслей. Интерес, который вызывала Элизабет, еще больше обострялся, и всех вокруг охватывало лихорадочное возбуждение. Словно в забытьи возвратилась она в день паломничества к себе домой под руку с Шарлем Пуаро.

Проведя спокойную ночь, Элизабет пробудилась в полной уверенности, что события на святой горе ей приснились, как и многое другое. Но когда служанка, принеся бульон, спросила о паломничестве, Элизабет как громом поразило. Неужели вольное поведение Шарля, с которым она мирилась чуть ли не с удовольствием перед всем честным народом, их впивавшие друг друга взгляды, тепло его тела, заставлявшие Элизабет млеть, покорность, безропотность, с которой она принимала пищу из его рук, неужели все это было на самом деле! Грезы проникли в действительность, пропитали ее собой, и Элизабет выдала себя, открыла всем, какое желание ее гложет!

– Этого не может быть, – бормотала она, – не может быть.

Марта не понимала, почему у хозяйки такой растерянный вид, приписывала его расстройству памяти.

– Вспомните, мадам: святая гора, вы отправились туда вместе с подругами, а обратно вас привел доктор.

Однако Элизабет и так все слишком хорошо помнила.

– Бог меня оставил, – в изнеможении вздохнула она.

Как раз воспоминание о дивном счастье без каких-либо оговорок и причиняло Элизабет особенную боль. Счастье наполнило всю душу без остатка. Исчезла даже тень сомнения или раскаяния. Это мгновение (мгновение вечности) она прожила без Бога, постигла, что есть жизнь без Бога, и возжаждала ее. Именно в это мгновение она познала счастье! Могла ли она сознаться себе в этом и устоять? Постыдная картина не давала ей покоя: доктор пичкает ее, как младенца, едой, а она принимает это с улыбкой, выдававшей ее с головой, улыбкой, которую она не смогла подавить. Эта картина, противоречившая всему, что составляло для Элизабет сознательную жизнь, ужасала ее, разрывала на части.

– Этого не может быть, – не унималась она. – Господь бы не допустил…

Возможно ли, чтобы она вдруг потеряла разум и вновь обрела его лишь назавтра? Но если это так, какие бесчинства она могла бы сотворить, позоря дочерей, приводя в негодование весь город? В состоянии крайнего напряжения Элизабет вспомнилась мать, превращение благочестивой Клод в существо, раздираемое страстями, жестокое, в буквальном смысле осатаневшее… Сама возможность такого сравнения, пусть и мимолетного, явилась последним ударом, который высек искру. Элизабет вскочила и, закричав испуганной служанке: «Меня околдовали!», – рухнула без сознания на свое ложе. Неспособная принять себя всю целиком, в нечеловеческом усилии выжить душа в последнем порыве раздвоилась. Так началось безумие Элизабет, которому суждено было продлиться несколько лет.

Оно началось с временного ослабления болезни, с ощущения покоя. Огромная необозримая равнина утешения. Жажда души, погруженной в прохладную воду, наконец утолена. Подозрительное блаженство. Разбитая Элизабет неожиданно успокаивается, вытягивается под простыней, вздыхает во власти эйфории, посещающей очень больных людей, когда боль на мгновение отпускает. Значит, вот оно что! Теперь понятно! Дьявол, злой Дух, сатана. Элизабет кажется, что, только произнеся это имя, она получила избавление. Как и все в то время, Элизабет хорошо знает, что такое дьявол: его присутствие привычно, очевидно. Нет, подкованная, образованная Элизабет не верит, подобно черни, в крошечных бесов, из-за которых свертывается молоко и вянет салат, подобные взгляды, очень, кстати, распространенные, она клеймит как суеверия и отказывается приписывать врагу рода человеческого столь презренные действия. Однако в потрясении всего своего существа, в изменении всего душевного строя, ей кажется, она узнает страшную руку дьявола. Даже самым придирчивым образом разобрав свою жизнь, разве может Элизабет выискать в ней хоть малейшую ошибку, которая была бы способна послужить причиной, объяснением теперешнего ее состояния? А раз нет, значит… К одержимости дьяволом подготавливает гордыня, нашептывающая тебе, что ты достоин его внимания.

Элизабет отдыхает. Чужой суд ее мало трогает, с тех пор как она сама себя признала невиновной. В ней обитает не тщеславие, а гордыня. Элизабет довольно, что она в своих глазах оправдывает покорность, влечение, которые продемонстрировала всему городу. В остальном же пусть ее порицают, подымают на смех, пусть бросают в нее камни, ей это безразлично. Главное то, что она может сказать: «Не я причина всему этому». Притом она вовсе не возлагает ответственности за случившееся на Шарля. На Элизабет набросился дьявол, озлобленный тем, что она связала себя обетом с девой Марией, – в этом все дело. Элизабет готовится выдержать его натиск, проявляя то, что она называет святым смирением. С чем только Элизабет не смирилась, лишь бы не заглядывать в саму себя? Ловушка покоя сработана на славу! Элизабет даже может доставить себе радость подумать о Шарле. Догадался ли он, в каком она была волнении? А если (ну конечно же!) своей нежностью, которую она воспринимала как насилие, Шарль намеревался выказать простую галантность (разве он не просил ее руки?) или действительную заботу о ее здоровье (оно всегда его очень тревожило)? Испытанное Элизабет волнение, намерение, которое она приписала поступкам Шарля, ее согласие с этими поступками, с этим намерением – все это проделки сатаны, никого больше. Не доказательство ли тому даже ее теперешнее спокойствие? Разоблаченный враг отступает. Кто знает, может, он исчезнет навсегда? Элизабет отдыхает.

Два дня спустя она кажется совсем поправившейся. Верная Марта и старшая дочка Мари-Поль радуются, видя, как Элизабет со спокойной улыбкой на лице встает с постели. Элизабет даже просит принести ей несколько нарядов, колеблется, какой выбрать. Счастливые Марта и Мари-Поль высказывают свое мнение, спорят.

– Зеленое вам идет, мама!

– Однако меховая отделка не по сезону. Лучше, если бы все было как здесь, но воротничок и манжеты кружевные.

– За этим дело не станет, – усердствует Марта.

Сменить отделку – дело пятнадцати минут. Пусть Элизабет немножко потерпит, пока она причешется, платье будет готово. Элизабет улыбается и садится к зеркалу. Мари-Поль подаст булавки. Шиньон с косой, всегда этот шиньон. Элизабет с удовольствием распускает по плечам тяжелые темные волосы.

– Правда, так лучше?

– О да, мама.

Элизабет обнимает Мари-Поль, и та краснеет, не приученная к подобным проявлениям нежности.

– Может, с каждой стороны по тонкой косе, а остальные волосы незакреплены… Или поднять все кверху?

– Лучше две косы, – подхватывает ребенок.

Причесывание занимает битый час, так как Элизабет надумала завить несколько прядей и надо было нагреть щипцы. Марта откладывает платье… снова берет… Наконец все готово, но Элизабет уж больно бледна.

– А если надеть черное платье? Ах нет, я так бледна.

И это правда. Элизабет раздражается и капризным тоном, для нее нехарактерным, повторяет одно и то же. Но ни кремов, ни духов в доме никогда не водилось.

– Может, мне пробежаться в парфюмерную лавку? – робко предлагает Марта.

– Да, и поскорей.

Элизабет примеривает к платью один пояс, другой, но ничего ей не нравится. Все утро пошло на одевание, подготовку, но к чему? Результат в конце концов ее удовлетворяет. Несмотря на болезнь, она никогда не была так прекрасна. Длительные посты даже придали ей таинственную прелесть, прозрачную бледность, из-за которой в ней проглядывает что-то неземное, трогательное. Наложить ли ей румяна, за которыми отправилась в лавку Марта?

– Доктор, мадам.

Она знала, что он придет, ждала.

– Пусть он поднимется. А вы что стоите? Пойди поиграй, Мари-Поль.

Его шаги. Она всякий раз их узнает. Никакого волнения, да и почему она должна волноваться? Ведь все это игра воображения. Я буду с ним проста и весела, как прежде. Объясню ему. Про дьявола, про обет…

– Шарль…

Он положил ей на плечо руку. Элизабет пробирает легкая дрожь. Они глядят друг на друга.

За окном монотонный звук валька. Кто-то моет в реке белье. Детский смех. Марта без хозяйкиного зова не явится. Комната, словно магическое яйцо алхимиков, как бы замкнута в скорлупе. Тяжелая обивка, темная мебель заточают их или, может быть, защищают. Лоб Элизабет покрывается мелкими капельками пота.

– Как вы прекрасны!

Вновь искушение, сильное и простое, как на столике стакан с водой, который достаточно осушить залпом до дна, чтобы никогда больше не чувствовать жажды.

В миг Элизабет перенеслась из одного мира в другой, как из одной комнаты переходят в другую, прикрывая за собой дверь. Она в состоянии лишь молча смотреть на Шарля в безумной надежде, что он освободит ее наконец от обузы-души и она вновь обретет счастье, посетившее ее накануне, счастье того дня, когда она спрыгнула с невысокой стены монастыря, спасаясь от обожающего взгляда Анны. Скорее же, думала Элизабет, скорее. Однако он стоит и смотрит.

– Вы всегда прекрасны, но сейчас вы другая.

– Другая?

Скорее же! Какая пытка – этот его взгляд, который напоминает Элизабет о том, что она существует, когда она жаждет лишь раствориться, сгинуть.

– Молчите, – вырывается у нее почти грубо. Однако он продолжает с неменьшим напором:

– Почему? Или вы боитесь, что я начну вас упрекать?

– Вы не имеете права…

Ей приходится сделать над собой значительное усилие, чтобы заговорить. Она готова утонуть, исчезнуть, зачем же насильно притягивать ее к поверхности вещей?

– А ваш отказ меня принимать? И этот бессмысленный обет?

Без кровинки в лице Элизабет подошла к нему:

– Шарль!

Он обнял ее. И вокруг них воцарилась тишина. Наконец пропасть, наконец чудесное небытие, где она отринет слишком тягостное бремя, избавится от распаленного тела, от изводившего ее рассудка, передоверит их другому, пусть Шарль взвалит на себя ее ношу! Она устала без конца тащить этот груз, без конца подавлять душевные порывы, устала от бесплодного вымученного благочестия. Сколько раз она мечтала принадлежать целиком Богу и на него переложить этот крест! Послушание и безмолвие монастыря привлекали Элизабет возможностью отказаться от себя самой. Но в монастырь она не попала. Тогда все равно кто, Шарль, любовник, палач, избавитель возымеет над ней власть, убьет ее – и придет желанное освобождение. Никакой больше борьбы, никакого недоверия. Все будет разом утрачено. Опасная любовь преодолена ее же избытком. Поругана ее же триумфом. Такова Божья воля. Почему Бог не принял ее? Отказал в помощи, обрекая на позор, предавая греху? Собственный бунт угнетает, подавляет Элизабет, она отшвыривает его, как уродливую химеру, пригревшуюся на ее груди.

– Я больше не могу, – вымолвила она тихо, еле слышно, но все-таки вымолвила и села на кровать, закрыв глаза, прижавшись лбом к Шарлю; пусть все совершится, пусть он ее побыстрее освободит.

Они уже почти лежат, глаза у Элизабет по-прежнему закрыты. Все или почти все женщины в таких случаях закрывают глаза. Что же беспокоит Шарля?

– Посмотри на меня, Эли?

Она стонет и еще теснее прижимается к Шарлю. Однако глаза по-прежнему закрыты. Ну и что с того? Должно быть, стыдливость, последнее убежище… Какой мужчина станет обращать на это внимание, когда женщина предает ему свое тело? Однако Шарль не в состоянии совладать с глухой злобой, с потребностью, превышающей потребность плоти. Он хочет видеть глаза Элизабет, хочет ее безоговорочного согласия.

– Элизабет! Посмотри на меня!

Она медленно подняла лицо, наполовину скрытое под растрепанными волосами. Челюсти сжаты, губы посинели, глаза горят, взор неподвижен. Элизабет, вцепившаяся в Шарля, напряжена, ее тело словно одеревенело.

– Поцелуйте меня, – прошептала она. – Скорее!

Голос был чужой. И лицо чужое. Шарль, почувствовав себя задетым, отстранился.

– Почему? – спросил он жестко. – Почему я должен спешить? Или я должен воспользоваться минутной слабостью, минутной прихотью? Разве я палач? Или ты не любишь меня настолько, чтобы обратить на меня свой взор?

– Скорее! – взмолилась Элизабет.

Какая сила все еще сопротивлялась в ней, сила, которую она хотела преодолеть, сломить? Она отказывала Шарлю в том, в чем, готовая заплатить ценой своего тела, отказывала всем и всегда, даже Богу, – отречься от себя она была неспособна. Шарль схватил ее за плечо и встряхнул.

– Скорее! Или я всего лишь средство? Лакей? Или ты думаешь, я хочу от тебя того, что мне может дать любая другая? Я хочу, чтобы ты на меня посмотрела, позвала меня с открытыми глазами, призналась, что любишь.

Элизабет стонала, как больной ребенок, зарывшись искаженным от боли лицом в подушку, не размыкая глаз. Тогда Шарль схватил ее, приподнял и так сдавил руки, что она, вскрикнув от боли, открыла глаза. Перед кроватью все еще стояло большое наклонное зеркало на ножках, которое Элизабет велела принести из передней, когда наряжалась. Она увидела свои распущенные волосы, расстегнутое платье и рядом, на смятой постели, мужчину. Эта картина поразила ее, как пощечина.

Элизабет словно внезапно просыпается. Тяжело вздохнув, она подносит кулаки к вискам, вскакивает и мечется по комнате в поисках выхода, выхода из этого кошмара. Покончить с этой немыслимой, нелепой ситуацией! То же потрясение, какое Элизабет испытала на святой горе, совершилось недопустимое, грезы обрели плоть: наряженная женщина, воплощение греха, сжимавшая мужчину в своих объятиях, завлекавшая его, призывавшая – это она, она!

– Нет, – кричит Элизабет что есть силы.

Она шатается, падает, корчится в жестоких судорогах. Изогнувшись назад, с пеной на губах, она исходит криком, словно пытаясь изгнать прочь губительную мысль. Мучаясь головной болью, Элизабет катается по полу, натыкаясь на мебель, на стены. Смятение ее бедной истерзанной души передается судорожно метущемуся телу, которому боль приносит успокоение. При Марте и Мари-Поль, сбежавшихся на шум, она пытается выброситься из окна, но Пуаро ее удерживает. С губ Элизабет срываются странные насмешливые слова, нечленораздельные звуки. Она вновь кидается на землю, судорожно впивается ногтями в обои, сдирает их, рвет на части, с несказанным облегчением давая выход своим чувствам, кусает руки служанке, врачу, которые порываются ее утихомирить. Шарлю в конце концов удалось заставить ее проглотить микстуру с большой добавкой опия, уложить на кровать, где Элизабет замирает с вытаращенными глазами, время от времени нервно вздрагивая. Потом она совсем успокаивается, забывается сном. Комната меж тем больше похожа на поле битвы: кругом осколки фарфоровой посуды, перевернутая мебель, содранные обои.

– Делать нечего, пока оставим все так, – шепчет потрясенный Шарль. – Я приду завтра.

– Боком выходят мадам его визиты, – беззлобно комментирует Марта, когда за доктором захлопывается дверь. – А ведь она почти выздоровела.

Назавтра он снова у Элизабет, сидит у ее изголовья, ждет, когда у нее прояснится сознание, когда взгляд станет осмысленным. Пусть Элизабет предастся ему, пусть начнет умолять, ему доставляет горькое наслаждение ускользать в сторону, отказываться впадать в самообман. Шарль ведет речь человека степенного, речь, пустопорожность которой не укрывается от него самого.

– Я не хочу вводить тебя в грех, в грех в твоем понимании. Признай себя свободной, признай, что любишь меня, поженимся или не будем скрывать ни от кого свою любовь.

Все это, возможно, правда, однако настойчивое желание помучить ее добавляет жестокости его доводам; сам он в них больше не верит. Отказываясь от тела, Шарль зарится на душу, стремясь овладеть ею любым способом. Пусть Элизабет доверится его здравому смыслу, пусть перестанет сопротивляться; он ведь все равно не отступится. У него нет теперь другой цели, других помыслов. На его глазах, страдая от ужасающего нервного расстройства, Элизабет слабеет с каждым днем, но как ему ее пожалеть, если она обратила против него свое самое крайнее средство, сочтя себя жертвой дьявола?

Некоторые дни Элизабет при смерти, но потом вдруг быстро оправляется от болезни, и вот она уже улыбается, глядя слегка блуждающим взором на окружающих. Иногда навязчивая мысль о ее виновности дает Элизабет передышку: тогда она всецело предается своей безумной страсти, покрывая поцелуями портрет Шарля, лежащий у ее изголовья, потом она затихает, радуясь вновь обретенной невинности. В эти минуты Элизабет принимает Шарля с почти детской нежностью, которая вызывает у него щемящую тоску. Почему он не может устоять перед потребностью навязать свою волю, еще больше разбередить рану?

– Видишь теперь сама, что дьявол тут ни при чем.

У Элизабет сразу после этих слов начинается припадок, она испускает протяжный отчаянный крик, который он воспринимает как отречение от любви, хотя так явственно в нем звучит скорбь. «Я ли тому причиной? Или не я?» Ее крик находит отголосок в его горестной душе: неужели этот утонченный палач, одержимый одной идеей, он?

И неужели это действительно Элизабет, всегда такая гордая, прекрасно владеющая собой, временами истошно кричит, требуя доктора, требуя, чтобы его позвали, и скорее, не то она умрет.

Быстрый приход Шарля притупляет боль, она берет его за руку и разговаривает с ним с такой нежностью, что Шарль тает. Иногда нестерпимая душевная усталость отпускает. Однако, как только он уходит, Элизабет снова впадает в транс, боль отзывается во всем теле, в мышцах, в животе (ее постоянно тошнит), в голове, да так, что она почти перестает видеть. Напрягаясь, тужась, Элизабет старается и телом, и душой вытряхнуть из себя ненавистный образ, образ укоренившегося в ней зла, которое она не желает признавать своим.

Бес гордыни, именно он владеет Элизабет, он так ловко проник в нее, так умело соединился с ее добродетелями, что в простодушии своем Элизабет путает его голос с голосом Бога. Страх, преследующий Элизабет с детства, перед всем, что идет извне, как перед зародышами болезней, так и перед опасностями греха, заставляет ее замкнуться в себе, внушает, что у нее свой путь, проклятый или благоприятный, но, во всяком случае, особенный, отдельный. Она отмежевывалась от потворства злу, которое каждый из нас в какой-то степени в себе допускает, однако, отказываясь от греха, отказываются и от прощения его, не признавая Господней любви. Принеся жертву, Элизабет отвергла не только свою заслугу, но и самый плод. Отказываясь от Господней любви, она почитала себя смиренной: глубина заблуждения налицо.

Но давали о себе знать призраки и чудища: всею тяжестью давило на сознание Элизабет воскресшее детство. Ей припоминался вечер, когда она заметила, как в полумраке в ее комнату скользнула тень, с громко бьющимся сердцем, крадучись, Элизабет пошла следом и вдруг столкнулась с матерью, выходившей в коридор с «Подражанием Иисусу Христу» в руках, которое она подменила книгой фривольного содержания. На какое-то мгновение они застыли друг перед другом. Материнское лицо выражало вызов и дышало неистовой злобой; из целомудрия, из сохранившегося пока уважения к матери Элизабет опустила глаза. Она вернулась в свою комнату, села в темноте на кровать, она не молилась. Сидя в одиночестве, в безмолвии, в кромешной тьме, Элизабет не могла даже думать. Со стороны казалось, что ее живое пристальное внимание сосредоточено на Боге, на самом же деле она в упор созерцала зло с отчаянием и отрешенностью, которые не ставила себе в вину. Зло, ясно читаемое на упрямом, неожиданно засветившемся каким-то черным светом лице матери, это зло породила любовь.

С тех пор любовь у Элизабет связывалась со злом, а могла ли она допустить в себе зло? Святая, приняв любовь, могла бы добровольно ею пожертвовать. Элизабет, отвергнув любовь, оказывалась в ее власти.