Текст книги "Автобиография"

Автор книги: Франко Дзеффирелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– Да посмотри ты вокруг, елки-палки! Новых лиц полно! – кричала она, наводя ужас на всех в павильоне. – Разве не это суть вашего кино, что сыграть может любой, лишь бы внешность была подходящая?

Она оглядела всех, и ее глаза остановились на мне.

– Вон тот придурок! Проверь, может он связать два слова? Внешне годится… А нет, так иди ищи на улице, – и ушла в свою уборную, возмущенная.

Дзампа в тоске подозвал меня и поинтересовался, откуда я взялся. Тут вмешался Пьеро:

– Это мой кузен. Он наш художник-оформитель.

– Ты когда-нибудь играл? – спросил Дзампа, пристально глядя на меня.

Прежде чем я успел раскрыть рот, Пьеро врезал мне ботинком по щиколотке. Я сразу понял, что это значит: в мире неореализма обладание актерскими навыками – непростительный грех.

– Играл? Боже сохрани.

Дзампа решил сразу же провести кинопробу. Я страшно испугался и попросил дать мне мою роль. А может, загримироваться? Дзампа тяжело вздохнул и велел не терять времени на глупости. Потом он резко приказал встать перед камерой. Он сам будет говорить мне, что делать, звук потом все равно надо накладывать.

Начали снимать. Я следовал его указаниям: посмотри туда, посмотри сюда, расскажи, что ел, что ты хочешь получить в подарок… куда хочешь поехать…

Я немного осмелел и, держась свободно, стал пространно и с готовностью отвечать на вопросы.

Когда мы закончили, в павильоне повисла гробовая тишина. Дзампа вполголоса разговаривал с оператором. Мне показалось, что они чем-то смущены и даже разочарованы, и задрожал от волнения. Вернулась Маньяни и спросила, как дела. Дзампа не стал скрывать сомнения:

– Внешне он ничего, выглядит умно, вот только…

– Что только?

Дзампа поделился с ней сомнениями:

– Выглядит ненатурально… играет, и неплохо… умеет играть, ясно?

Маньяни взорвалась:

– Играть, значит, умеет? Внешностью подходит и к тому же умеет играть! Скажите пожалуйста, какая трагедия!

Она еще долго проезжалась по поводу «вонючего веризма», а потом как закричит прямо ему в лицо:

– Это мы, актеры, делаем кино! – И ушла.

Лучшей роли для себя я не мог и желать: мечтательный юноша из богатой семьи разыгрывает душераздирающую сцену, когда ему приходится идти наперекор своему алчному папаше. Для пущего реализма вспомнил даже яркие сцены семейных скандалов. Но Маньяни сразу принялась расспрашивать меня, где я учился актерской игре, и в перерывах ей удалось выпытать всю мою историю. Так началась наша дружба. Маньяни привыкла поздно ложиться и терпеть не могла одиночества, так что мы проводили с ней в беседах ночи до рассвета или шли кормить бродячих котов на пьяцца Арджентина. Как-то раз она сказала:

– А ты честолюбив. Такие, как ты, или залезают на самый верх, или проваливаются в тартарары. Это точно. Будь осторожен. Хоть я и люблю Лукино, но он настоящая змея! Тебе, может, и удастся добраться до того хорошего, что у него в глубине души, но для этого понадобится особый буравчик…

Она рассмеялась собственной скабрезности, а я не мог проронить ни слова.

Поначалу я старался помалкивать при Лукино об участии в фильме, подозревая, что он будет сердиться, но они с Маньяни были большими друзьями, и все прошло гладко.

Теннесси Уильямс приезжал на премьеру «Стеклянного зверинца». Он был очень рад, что уступил Лукино права на итальянскую постановку «Трамвая „Желание“», который прямо перед этим произвел фурор на Бродвее. Лукино думал пригласить Маньяни на роль Бланш. Теннесси, который просто боготворил Анну, часто приходил на съемки со своим давним знакомцем Даунсом. Я сразу понял, что Доналд не испытывает к Лукино ни малейшей симпатии: да, большой талант, но при этом «коммунист из модной лавки» – его слова.

Вскоре римская жизнь стала меня тяготить, поэтому летом я сбежал в Позитано, рыбацкую деревушку, которую мы с Кармело открыли еще во время нашего велосипедного путешествия в 1941 году. С тех пор я несколько раз приезжал туда, иногда вместе с приятелями, которым хотел показать нетронутую красоту узких улочек вокруг величественной церкви, зажатого между двух высоких утесов чудесного побережья, где всегда полно рыбацких лодок. Деревушка сохранила свое очарование, главным образом, благодаря недоступности.

На пляже я завел себе немало друзей, в том числе двух братьев, приходившихся родней герцогине Виллароза. Ее дом стоял на другом берегу бухты, напротив Позитано, в самом красивом месте залива, откуда открывался потрясающий вид на деревню. Однажды мы с братьями решили перебраться вплавь с пляжа на виллу, тогда-то я впервые и увидал место, с которым потом будет связана значительная часть моей жизни. Мы вышли на галечный пляж, куда из ущелья вырывался водопадик, вращавший деревянное колесо старинной мельницы. Братья громко прокричали приветствие странному старику с длинной седой бородой, должно быть, там и обитавшему. Они рассказали, что это Семенов, русский, бывший владелец всей недвижимости на мысе, которого нужда заставила распродать один за другим дома, виллы, участки. Сохранил он только старую мельницу, где и поселился.

Герцогиня Виллароза приобрела три стоящие рядом на склоне холма виллы, и местные жители стали называть ее владения «Виллой Три виллы». Архитектурный облик самой нижней, розовой виллы выдавал ее римское происхождение, а те, что повыше, были выстроены в XVIII веке какими-то неаполитанскими аристократами. Скалы были покрыты густой средиземноморской растительностью – пиниями, кактусами, опунциями. То там, то сям сквозь листву открывался фантастический вид на Позитано, сказочный, невероятный, величественными горами на горизонте напоминающий декорации в парижской «Грандопера».

Герцогиня, не прерывая светской беседы с гостями, пригласила меня на обед. Она была настоящей аристократкой, то есть прикладывала все усилия, чтобы ею не казаться. Сидя под огромным белым тентом, в соломенной шляпе и больших темных очках, она говорила по-английски с сильным, мне показалось, славянским акцентом. Из беседы я понял, что она устала от «Трех вилл» и мечтает ее продать.

– Слишком много солнца, – жаловалась она. – Слишком много моря и скал, лестниц и лестничек. Слишком много всего!

Впоследствии я узнал, что у нее был бурный роман с молодым неаполитанцем, владельцем дома в Позитано, но она обнаружила, что он изменяет ей с множеством женщин. Она потеряла терпение, устала ждать, что молодой человек одумается и подарит ей немного внимания.

– Нет, нет, – повторяла она. – Слишком много солнца, слишком много всего.

Наверно, ей хотелось еще добавить: «Слишком много шлюх!» Одним словом, она собиралась уехать в Кортину или в Венецию, я не понял.

Это и был как раз один из тех моментов, которые впоследствии, когда все уже произошло, кажутся чересчур простым совпадением для дела такой важности. Я сразу вспомнил, что Доналд и его состоятельный друг Боб Уллман, тоже бостонский интеллигент, подыскивают дом на Амальфитанском побережье – они оба страшно любили эти места. И вот, вернувшись в Рим, я рассказал им о герцогине и ее трех виллах – открытии, которое потом и для меня оказалось очень ценным. Но я даже не мог себе представить, каким невероятным образом жизнь еще переплетет наши судьбы.

Доналд был по-прежнему связан с кино, и вскоре после моего возвращения в Рим он познакомил меня с Хелен Дойч, очень милой и умной американкой, незадолго до того написавшей сценарий для «Кармен», в которой блистала Рита Хейворт. Хелен приехала в Италию по заданию киностудии RKO[23]23
  Одна из крупнейших голливудских киностудий первой половины XX в.


[Закрыть] для встречи с Анной Маньяни, которая после грандиозного успеха фильма «Рим – открытый город» стала объектом пристального внимания в Голливуде. Хелен показали последний фильм Маньяни, нашу «Достопочтенную Анжелину», и на нее произвел большое впечатление молодой актер, исполнивший роль мечтательного сына богача. Доналд говорил мне, что Хелен обладает в RKO большой властью, но я просто ушам своим не поверил, когда однажды она, пригласив меня на ужин, предложила пятилетний контракт со студией по полторы тысячи долларов в неделю – целое состояние по тем временам! Правда, предложение Хелен было небескорыстным, как обычно бывает в жизни, потому что она довольно прозрачно намекнула, что не прочь «познакомиться со мной получше». В общем, я ей очень нравился. А я был в таком восторге от полученного предложения, что мне даже в голову не пришло отказаться от оплаты «натурой», тем более что перспектива была весьма приятной. Хелен была очень милой моложавой женщиной, энергия так и била из нее. Не думаю, что оправдал ее надежды на «средиземноморскую страсть». Я вспомнил свой первый опыт в Виареджо с матерью девушки, за которой ухаживал. Абсолютная ясность и сознательная отстраненность. Она этого не почувствовала, а может, не ждала ничего другого, и все прошло гладко. Обоим было приятно, а я уже сделал для себя вывод, что таков, вероятно, обычный пропуск в Голливуд: спать с людьми, которые могут составить тебе протекцию. Ну что же, могло быть и хуже.

Я решил посоветоваться с Доналдом, и его ответ был очень резким:

– Да ты сошел с ума! – сухо сказал он. – Даже не думай о такой ерунде. Они тебя используют, а потом выбросят на помойку. Я знаю Хелен, она хорошая баба, но у нее тоже есть слабости. Тут речь идет о твоей жизни, о будущем. – Он скривился. – Им что, нужен новый Родольфо Валентино? Одного им мало?

Это невероятное предложение я получил как раз в тот момент, когда меня начали мучить сомнения относительно наших отношений с Лукино. Для меня не было тайной, что он увлечен мной, но увлекался он и другими, и его интерес не шел дальше осторожного флирта. Во время совместной работы в театре я не раз ловил на себе его особенный красноречивый взгляд. Иногда, исправляя мои сценические ошибки, он вдруг начинал ужасно злиться, а я никак не мог или не хотел понять причину его внезапного гнева. Иногда же он был очень ласков и внимателен: просил показать мои эскизы костюмов и оформления сцены или советовал, какие книги стоит прочитать: «Война и мир», «Дьявол во плоти»[24]24
  «Дьявол во плоти» (1923) – роман французского писателя Реймона Радиге (1903–1923). На русском языке выходил также под названием «Бес в крови».


[Закрыть] и «Принцесса Клевская»[25]25
  Психологический роман (1678) французской писательницы Мари-Мадлен де Лафайетт (1634–1693).


[Закрыть]. Но думать, что он испытывает ко мне чувства другого рода, не хотелось, хотя это было очевидно.

Я все знал о его романах. Его личная жизнь была полна секретов полишинеля: всем было известно о его связях с актерами и о скандальных приключениях с женщинами – от американки, фоторепортера журнала «Харпере базар», которая была от него без ума, и до писательницы Эльзы Моранте, которая посвятила ему свои лучшие стихи и заполонила весь дом персидскими кошками. У него были знаменитые любовники в Париже… В общем, сплетням и слухам не было конца.

Но со мной Лукино вел себя безупречно. Возможно, он понимал, что отношения со мной станут развиваться иначе. Не знаю.

Однажды я пошел к Лукино и рассказал о голливудском предложении. Эта затея ему совершенно не понравилась. В это время он занимался поиском денег для фильма «Земля дрожит», и у него в этой связи возникла масса проблем: будущий фильм был пронизан коммунистическим пафосом и накануне всеобщих выборов мог стать орудием политической борьбы. Услышав про «американскую историю», Лукино возмутился.

– Ты что, спятил? – злобно закричал он. – Если хочешь продать свою задницу американцам, ради бога! Проваливай! Мне это неинтересно! – И разразился потоком язвительных комментариев, в которых животная ненависть коммуниста к Америке соседствовала с личной душевной драмой.

– Я не вижу большой беды в том, чтобы попытать счастья.

– Попытать счастья? – заорал он. – Да они из тебя все соки выжмут! Если повезет, получишь крохотные роли в их дерьмовых фильмах! И в конце концов превратишься в толстого дурака, еще тупее, чем сейчас. Впрочем, поступай, как знаешь, это твоя жизнь. Если тебе так хочется работать в Голливуде, валяй, но не надейся когда-нибудь еще работать со мной.

В его словах было что-то напоминающее болезненное прощание с учеником, на которого возлагались большие надежды.

Поразмыслив над его словами, я понял, что он все-таки прав. И Доналд, и Лукино, один американец, а другой коммунист, категорически возражали против моей поездки в Голливуд. А с другой стороны, мне не хотелось упускать такую возможность. Я чувствовал себя так, словно на карту поставлена жизнь, и никак не мог принять решение.

Тем временем Хелен терпеливо дожидалась моего ответа. Ее римские каникулы подходили к концу, и беспокойство росло. Она тоже не очень представляла себе будущее. Я начал догадываться, что она относится к нашей связи чересчур серьезно; Хелен была страстной и нежной и одновременно резкой и грубой. В общем, моя нерешительность портила жизнь всем.

Через несколько дней мне позвонил Лукино. Он сообщил, что наконец нашел деньги для фильма и планирует начать съемки в октябре.

– Жалко, ты уже тогда будешь в Голливуде. Но, видно, судьба сама за тебя решила. Будь здоров, – сказал он и повесил трубку.

Прошло еще несколько дней, и он позвонил снова. На этот раз он говорил совсем другим тоном. Я почувствовал, что он сильно переживает мой возможный отъезд. Но какое будущее ожидает меня, если я ради него откажусь от Голливуда? Лукино предложил мне работать у него ассистентом. Неужели он и впрямь считал, что я смогу помочь ему на съемках, или с его стороны это была просто уловка, чтобы заставить меня махнуть рукой на Америку?

– Мы можем увидеться? – спросил я.

– Приходи сегодня вечером, – сразу ответил Лукино.

Я знал, что, еще нюхая платок, надушенный «Амман-Буке», во время нашей первой встречи во Флоренции, Лукино испытывал ко мне особое влечение. «Любви без влюбленности (coup de foudre) не бывает», – писал Александр Дюма. Но только когда Лукино понял, что может меня потерять, он, наконец, осознал всю глубину своих чувств ко мне.

VI. Секс: шестое чувство

Наверно, над сексом тяготеет какое-то проклятие, недаром мысль о нем вызывает чудовищное чувство вины, он источник болезней, через него передаются инфекции, от него и умереть можно, да и вообще секс прямой дорогой ведет нас в ад. Но материя, из которой мы состоим, в нем нуждается, требует его настойчиво и безжалостно, и все живое на земле ему предается – лягушки, львы и муравьи. Исключение – несколько отшельников в Трансильвании, но они под конец сходят с ума.

В пору моего детства и отрочества единственное, о чем не принято было распространяться вслух, был секс. Запретный плод, но это-то и вызывало любопытство. К тому же католическая церковь считала его грехом. Никто и никогда даже не делал попытки рассказать нам, что это такое, и разгадку этой тайны приходилось искать самостоятельно.

Если у меня в детстве и имелось смутное понятие о сексе, то ассоциировалось оно с любовью и нежностью, вниманием, подарками, взаимным чувством между мужчиной и женщиной, но не более того. Мои первые представления о сексе связаны с любовью, потому что мать была необычайно любящей и страстной женщиной. Отец обычно навещал ее поздно вечером, и помню, что в дни его визитов мать вела себя очень странно. Я слышал, как она вдруг начинала мурлыкать по телефону – мать была одной из немногих во Флоренции, у кого в доме был телефон, – и после разговора с ней происходило что-то непонятное: ее настроение внезапно менялось, она становилась оживленной и взволнованной.

Дети похожи на животных: они могут не понимать смысла происходящего, но очень чутко улавливают эмоциональную атмосферу; так, я сразу ощущал переполнявшее ее радостное возбуждение. Теперь, когда мне хорошо известны эмоции и страсти, связанные с сексуальным влечением, я способен понять чувство предвкушения, которое испытывала мать: предвкушения не только сексуального наслаждения, но и всего того, что предшествует этим сладостным мгновениям.

Мать перестилала постель, набрасывала шелковые платки на лампы, отчего комната погружалась в теплый полумрак и купалась в мягких бликах света и тенях. Она принимала ванну с какими-то особыми солями, затем надевала один из самых красивых халатов и становилась необычайно привлекательной. Сильный аромат ее духов струился по всей квартире, а она садилась к фортепьяно и погружалась в музыку, пытаясь преодолеть волнение ожидания.

Обычно мама брала меня к себе в кровать, где я и засыпал в чудесном ощущении тепла и безопасности, но в те особые ночи она укладывала меня в стоящую рядом детскую кроватку.

Иногда я просыпался среди ночи, разбуженный странными стонами и вскриками, и видел, как этот человек, мой отец, безжалостно нападает на мою обнаженную мать, очевидно, желая причинить ей боль. Но она не звала на помощь: она сжимала его в объятиях и покрывала поцелуями, как будто испытывала непонятное мне удовольствие и трепет. Когда среди ночи он вставал и уходил, мать брала меня на руки и нежно переносила к себе. Я чувствовал, какая она умиротворенная, теплая, счастливая, и мирно засыпал у нее на груди под биение ее сердца.

Я никогда не видел отца в дневное время. Для меня он долгое время оставался незваным гостем, который по ночам нападает на мать и, уж не знаю как, ею обладает. В моем восприятии его существование исчерпывалось вот этой странной близостью с матерью. Я никогда не жил с ним полноценной жизнью семьи. Только после смерти матери отец стал в моей жизни отдельной личностью. Мы виделись раз в неделю по субботам в городском парке. Он всегда был щеголевато одет, пахнул одеколоном и вовсе не казался извергом, который истязал маму. Но в какой-то мере образ отца в моем воображении так и остался связанным с грубым обладанием, и я даже побаивался, что он нападет на меня, как нападал на мать.

Фрейд наверняка гораздо лучше объясняет, каким опытом раннего детства обусловлен наш сексуальный выбор.

Таково было мое первое знакомство с «тем самым», но я, разумеется, не знал, что это такое. Однажды на улице я видел, как кобель оседлал суку, и ужасно был шокирован тем, что столпившиеся вокруг взрослые хохотали и шутили:

– Ну-ка задай ей, парень, по первое число! Браво! Ай, молодец! – кричали люди, подбадривая пса. Собаки не обращали внимания на веселящихся зрителей.

– Ну что, хорошо было? – кричали мужчины, когда кобель закончил свое дело. – Славно потрахался?

И хотя мамаши уводили детей подальше, по реакции зевак я понял, что происходит что-то веселое, а вовсе не ужасное. Я рассмотрел, что кобель вонзал в суку что-то торчащее из его живота, но мне тогда и в голову не пришло связывать пенис с сексом: для меня это было приспособление, чтобы писать. Позже я узнал о других отчетливых половых признаках. Например, что девочки отличаются от мальчиков, хотя в возрасте семи-восьми лет они были точно такие же, как мы, плоские худышки.

Не забывайте, речь идет о начале тридцатых годов. Сегодня все гораздо проще. Детям рассказывают про секс уже с двух-, трех-, четырехлетнего возраста, хотя можно сожалеть, что их лишили волнующих мук постижения тайны, как было в древнем обряде посвящения.

Когда я переехал жить к своей тетушке, у нее только-только начался роман с Густаво, и они, едва могли улучить минуту, спешили заняться любовью. Моя тетушка была красивая, обаятельная женщина, а Густаво – необычайно привлекательный мужчина с атлетической фигурой. Он приходил к нам каждый день, они с тетушкой наспех обедали и отправлялись в спальню «вздремнуть». Меня распирало любопытство: чем же они там занимаются за запертой дверью. Я просверлил дырочку и стал за ними подглядывать. Затаив дыхание, я смотрел на них, совершенно обнаженных, и видел налитый желанием член Густаво – с экипировкой у него было все в порядке. Я смотрел, как Густаво вонзает в тетушку эту огромную штуковину, и по их поведению понимал, что занятие доставляет им все большее наслаждение по мере того, как они приближаются к финалу, испуская радостные вопли. Это и был секс? А что именно при этом испытывают? А где он держит эту огромную твердую штуку целый день, в брюках, что ли? Но ведь ничего не было видно, а спрятать такую вещь нелегко. Все детство это оставалось для меня тайной.

В том возрасте нас с приятелями интересовали наши «крантики»: мы играли с ними, сравнивали, трогали друг друга. Мальчики постарше, одиннадцати-двенадцати лет, считали, что знают про это дело все, и мы им беспрекословно верили, потому что они были опытнее, они были нашими учителями. Они могли делать с нами все, что хотели: велели бы встать на колени и целовать им «эту штуку» или раздвинуть ноги, чтобы они попытались – безуспешно – в нас войти, мы бы подчинились в полном упоении.

Но и они пребывали в почти полном неведении. В монастыре Сан-Марко был один монах, который мне очень нравился: что и как он говорит, его манеры и даже как на нем сидит облачение. Ко мне этот монах тоже относился с большой любовью: он был всегда внимателен, обнимал меня и ласково гладил, давал читать хорошие книги, брал с собой на пешие и велосипедные прогулки. Я частенько наведывался к нему в монастырскую келью, и он беседовал со мной не только о христианстве, но и о жизни, о политике и музыке. Монахи вообще сыграли огромную роль в формировании и развитии нашего духовного мира и вели себя с нами, мальчишками, совершенно безупречно. Но иногда мне что-то начинало казаться, а воображение угодливо дорисовывало. Теперь-то я понимаю, как сильно страдал этот монах, потому что его, безусловно, снедало искушение заняться со мной сексом. Однажды я стоял у окна в его келье и смотрел на ребят, играющих в монастырском дворе, он тоже подошел, встал сзади и обнял меня. Вдруг я почувствовал, как в меня уперлось что-то горячее и твердое. Мы долго так простояли, пока он не содрогнулся, застонал и издал вздох облегчения. Он расслабился, удовлетворив свое оставшееся тайным желание простым прикосновением ко мне. Монах сразу же поспешил в молитвенный угол и, пав на колени, зарыдал от раскаяния и стыда. Мне он сказал, что должен помолиться, и попросил вернуться к друзьям.

Поле этого случая он всегда вел себя корректно и осторожно. Перестал целовать и гладить меня, как раньше.

Мы не в силах осознать, какую великую жертву приносят те, кто, как тот монах, посвящают свою жизнь Господу и дают обет целомудрия. Для меня непостижимо, как молодой человек может отказаться от такой важной части жизни, как секс. Иисус ни разу не упоминает про секс, в Евангелиях на него нет даже намека, за исключением Марии Магдалины и женщины, взятой в прелюбодеянии[26]26
  О Марии Магдалине в Евангелиях сказано только, что Иисус изгнал из нее семь бесов, блудницей она считается по церковному преданию; о «женщине, взятой в прелюбодеянии» см. Ин. Гл. 8.


[Закрыть]. И хотя я глубоко восхищаюсь теми, кто блюдет целомудрие и приносит такую нечеловеческую жертву ради веры, их подвиг по-прежнему сильно меня озадачивает.

Развлечение, на которое никогда не проходит мода, – это игра фантазии, основанная на предположении «а что если бы». В ней мы все попробовали свои силы. Сколько страниц посвящено исследованию вопроса, что произошло бы, если бы в день битвы при Ватерлоо у Наполеона не случился понос? И все такое прочее.

Я тоже люблю в нее поиграть, но не захожу дальше безобидных фантазий и вымыслов, потому что твердо убежден (и люблю повторять), что История – это только то, что состоялось. Всего остального нет, потому что оно не состоялось. Однако если в вымысел попадает та часть реальности, которая еще может воплотиться, игра меняется, выходит за рамки простого развлечения и переходит в разряд гипотез и реальных предположений.

Я часто задумываюсь, какой была бы церковь без целибата для священников. Что было бы в приходе, будь у священника жена и дети? Наверно, все бы привыкли, ведь священник уже перестал быть фигурой, окруженной ореолом святости, хотя и сохраняет роль почетного посредника между нами и тем Богом, в вере в которого мы так отчаянно нуждаемся.

Верующие встречали бы жену священника в супермаркете или возле школы, где учатся их дети. Они обменивались бы новостями и сплетнями. И разве те остатки благоговения пред божественным, которые еще теплятся в сердцах, исчезли бы окончательно? Полагаю, что эту новую действительность рано или поздно приняло бы большинство. Протестантизм? Решение проблемы старым способом?

Я часто вспоминаю несчастного монаха, который однажды не устоял в своей слабости ко мне. Упокой, Господи, его душу, ведь он совсем не желал мне зла, напротив, он хотел телом выразить свою любовь. Сегодня я думаю, что если бы в тот день он попросил у меня чего-то больше обычной привязанности, я бы ему не отказал.

Едва ли я забуду тот день, когда впервые испытал оргазм, потому что начало моей сексуальной жизни совпало, как ни странно, с кончиной Пиранделло в 1936 году. Радио в нашем доме никогда не выключалось, и однажды жарким летним днем я услышал сообщение о его смерти, как раз когда занимался мастурбацией. Тогда я испытал совершенно новое удовольствие, и это произошло. Какое это было чудесное открытие!

Жаль, конечно, что приходится ставить рядом два события такого несопоставимого значения, но это только для того, чтобы установить точную датировку моего «сексуального крещения».

Совершенно не могу понять, почему секс не принято считать самым настоящим шестым чувством наряду с пятью другими. Только когда ты, наконец, открываешь его, тебе становится понятно, почему он оказал столь огромное влияние на развитие нашей цивилизации, на историю человечества и все творение. Так или иначе, все и всегда крутилось вокруг секса. Бог даровал нам это великое наслаждение для продолжения рода. Это звучит банально, но я и хочу быть банальным, потому что без секса нас бы просто не было.

После моего первого оргазма я почувствовал соблазн пережить его не в одиночку, а с другими. Для нас с друзьями мастурбация в парке была своего рода игрой – мы сравнивали, у кого член больше, чья струя брызнет дальше. Потом настал период, когда мне показалось, что пора обратить внимание на девчонок. Только было непонятно, что надо делать и хватит ли терпения учиться этому. Я играл с девочками, заглядывал им под юбки, трогал их маленькие грудки, но не открывал для себя ничего нового.

Мне было шестнадцать лет, когда я впервые переспал с женщиной. Это была мать девочки, за которой я ухаживал, и однажды вечером в Виареджо, к моему огромному смущению, она затащила меня в постель. Я понятия не имел, что надо делать, с чего начать, но она оказалась весьма искушенной соблазнительницей. Это была красивая еще женщина, очень опытная, и ей нравилось обучать мальчиков эротическим играм. Надо признать, у нее отлично это получалось, но хотя она призывала меня за лето много раз, ей не удавалось добиться от меня ничего, кроме рассеянного участия. Мне нравилось, и даже очень, но казалось, что я сплю с собственной матерью. При выборе жены сын ищет замену матери, что особенно характерно для латинской и греческой культур, то есть в жене он ищет воплощение образа матери. Возможно, это и есть одна из причин моего замешательства: я ощущал острую потребность в матери, которой не было, и не мог заменить ее ни одной женщиной. В моих глазах женщина, любая женщина, была в первую очередь матерью и поэтому просто не могла стать любовницей. Я даже никогда не предавался фантазиям о любовных отношениях с женщинами. Но к тому времени я уже начал интересоваться разными вариантами секса – активного и пассивного, в зависимости от того, на чьем месте я себя воображал – матери или отца.

Потом у меня было несколько случаев гомосексуального опыта, связанного, вероятно, с великой культурой Возрождения, которая окружала меня с младенчества. В XV веке, в эпоху Ренессанса, однополая любовь была очень распространена во Флоренции. Каждый третий житель мужского пола в возрасте от четырнадцати до сорока лет имел опыт однополой связи, потому что тогда не существовало иного способа заняться сексом. Девушки оставались девственницами до замужества, проститутки требовали денег, старухи вызывали отвращение. Оставались замужние женщины и юноши. В те времена гомосексуалистов в Германии даже называли «флорентийцами».

Да и в годы моей юности секс вовсе не был легкодоступен. Большинство девушек вступали в брак девственницами, как и многие мужчины, кстати. Для основной части юношей моего возраста настоящая сексуальная жизнь начиналась поздно – только в армии, после двадцати лет, где представлялась масса возможностей заниматься сексом. Вот я и предавался фантазиям о сексе, мастурбировал, испытывал во сне оргазм или постоянно думал о своих приятелях. Нас обуревали сильные страсти, но на деле не происходило ничего или почти ничего. Порой кажется просто невероятным, как изменился наш мир.

В годы моего отрочества гомосексуализм во Флоренции был достаточно распространен, но где-то «на глубине», как подземная река. Действовать нужно было очень осторожно, любой намек на то, что ты «не такой как все», грозил презрением общества. А с другой стороны, в нем была сладость запретного плода. Во всяком случае, лично для меня этот период вовсе не был богат событиями сексуального характера. Голова была занята массой других вещей, хотя нередко одной только улыбки приятеля было довольно, чтобы пробудить дремлющие желания.

Кармел о Бордоне, наверно, был самой большой любовью моей юности. Мы учились в одном классе в художественной школе и сходили с ума друг по другу. Вели себя как влюбленные, устраивая сцены ревности и демонстрируя друг другу любовь и нежность. Но ни он, ни я не знали, как точно расшифровать природу наших чувств, и не осмеливались сделать следующий шаг – к сексу. Поэтому мы переживали наш необычный роман (а это был настоящий роман), сами того не сознавая. У нас чуть было не возникли серьезные проблемы, потому что Кармело, неосторожный в своей невинности, постоянно писал мне любовные письма и записки, которые иногда обнаруживала моя тетушка. Одну из них прочитал Густаво и хотел отлупить меня. Но тетю Лиде письмецо совершенно не смутило.

– Да они ничего такого не имели в виду! – заявила она решительно. – Просто эти славные мальчики очень друг друга любят. Смотреть на них – одно удовольствие.

Я не сомневаюсь: она была уверена, что мы с Кармело любовники, жаль только, что тетя не сделала следующего шага – не обучила нас, что делать.

Велосипедная поездка на юг, которую мы с Кармело совершили, стала прекрасной возможностью побыть вдвоем и вместе пережить удивительные, потрясающие приключения. Но одновременно эти пятьдесят дней были наполнены невероятным напряжением, потому что мы не осмеливались дать выход нашей сексуальности. Такое положение дел не могло остаться без последствий и неизбежно привело к психологическому конфликту.

Мы начали ссориться и раздражаться, целыми днями не разговаривали, а потом мирились, потому что поездка привязывала нас друг к другу. Но нашим отношениям явно недоставало завершенности, которую настойчиво требовала наша дружба, – любви, то есть секса. И это было ужасно.