Текст книги "Автобиография"

Автор книги: Франко Дзеффирелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Всю ночь я вертелся в постели без сна, а сегодня сделал нечто совершенно абсурдное: пошел к Реголи (это сотрудник академии, который приносит из больницы материал для наших анатомических классов) и спросил, вернули ли ту белую руку обратно в больницу. Он не ответил прямо, но из его намеков стало понятно, что руку унесли, и я решил отправиться в морг на виа Альфани.

В той части, где содержатся трупы бедняков, стояли гробы – пять или шесть. В самом углу я увидел простой гробик с тельцем девочки. Около гроба сидела только маленькая старушка, проводившая с мертвой девочкой последние несколько часов перед погребением. Вероятно, это была бабушка. Увидев, как я во все глаза гляжу на ее внучку, она улыбнулась сквозь слезы и спросила, не был ли я с ней знаком. А я не мог отвести взгляда от маленькой белой ручки, воссоединившейся со второй ручкой – теперь они обе сжимали маленькие перламутровые четки. Ручка, которую я безуспешно пытался нарисовать весь день накануне, вернулась наконец к своей хозяйке. А сегодня я лег в кровать, переполненный мрачными и жуткими мыслями. Меня сильно знобило, возможно, начинается грипп. Мне очень хочется заболеть и не ходить завтра в школу. Если учитель Фортини вызовет меня по математике, будут неприятности, потому что весь сегодняшний день я не притрагивался к учебнику. К счастью, послезавтра праздник – день Примирения[12]12
  Примирение – подписанный в 1929 г. пакт о конкордате – примирении католической церкви и итальянского государства, решивший ряд юридических вопросов и взаимных финансовых претензий.


[Закрыть].

10 февраля 1939 года. Умер Папа! Утром у нас был урок архитектуры. Вместо того чтобы выполнять задание по рисунку, я спрятал под парту учебник математики и в спешке пытался хоть что-нибудь выучить. Вдруг с улицы донеслись громкие крики: «Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!» Мы повскакали с мест, распахнули все окна и выглянули на улицу. Учитель отправил Джунти купить газету. Папа умер. Пий XI умер. Когда принесли газету, мы узнали подробности: Папа скоропостижно скончался прошлой ночью. Все были сильно возбуждены, опечалены, и никто уже не работал; уроки отменили по случаю национального траура. Занятия возобновятся лишь послезавтра. Но это мало что меняет, потому что завтра все равно праздник, и мы говорили друг с другом о странном совпадении, что Папа умер в канун годовщины Примирения, то есть еще день – и он умер бы прямо в праздник. А теперь мне надо все описать по порядку, потому что произошедшее сегодня я бы хотел хорошо запомнить.

Из школы мы вместе с Кармело и Альфредо пошли в монастырь Сан-Марко помолиться за Папу. Он нам нравился тем, что всегда говорил, что думал. В церкви было очень трогательно. Отец Доменико накрывал все черной и фиолетовой тканью и сразу же попросил нас помочь установить на главном алтаре большой портрет Папы, который обычно висит в ризнице. Потом появился отец Спинилло, бледный и словно на десять лет постаревший. Он едва взглянул на нас и быстро поднялся по лестнице в жилые покои. Закончив работу, мы отправились во внутренний двор, не зная, что делать дальше. Потом мы услыхали в коридоре голоса. Я отчетливо различил слова одного монаха: «Говорю тебе, его убили!» Другие стали ему слабо возражать, но он только повысил голос: «Его отравили, я знаю, я чувствую! Слишком многим он стоял поперек дороги!» Вместо того чтобы отравлять других, как когда-то делали Папы, он сам стал жертвой отравления, подумалось мне.

Мы спрятались за угол, чтобы лучше расслышать. Вот что, по-видимому, случилось, во всяком случае, в это верит большинство монахов. Папа не одобрял альянс дуче Муссолини с немцами, потому что не мог простить Гитлеру преследование церкви в Германии (а еще говорили о евреях и о законах против них). Поэтому Папа хотел разорвать отношения между Ватиканом и нашим правительством до тех пор, пока Муссолини каким-то образом не поставит Гитлера на место. Пий XI вознамерился выступить с публичным осуждением примирения Ватикана с итальянским государством и решил сделать это как раз в десятую годовщину Примирения 1929 года. По-видимому, он уже созвал десятки кардиналов и епископов в Рим и подготовил речь, которая должна была наполнить страхом многих.

Монахи были уверены, что накануне ночью фашисты убили его, отравив ядом. Голова у нас шла кругом. Доводы монахов казались настолько убедительными, что я решил пойти к отцу Койро, но он заперся с двумя монахами и велел мне подождать. Я попытался подслушать их беседу, но не смог понять смысла разговора. Потом монахи вышли, и отец Койро позвал меня к себе. Он сказал, что сейчас мы не в силах разобраться в происшедшем, но наступит день, и, с Божьей помощью, мы прозреем. Иными словами, мне следует запомнить этот день – вот и все. 10 февраля 1939 года.

11 февраля 1939 года. История смерти Папы и впрямь весьма странная и загадочная. Сегодня днем в гимнастическом зале я даже слышал, как Рауль Анкона говорил об этом, а он еврей, и вся эта история не должна бы его так волновать, как нас, католиков. Но Рауль и его единоверцы убеждены, что Папу убили по приказу Гитлера. Муссолини к этому никакого отношения не имеет. Правда, Анкона вообще всегда на стороне Муссолини: при нем нельзя даже рассказывать анекдоты про фашистов. Однако хоть он и фашист, но просто багровеет от ярости, когда кто-то упоминает имя Гитлера.

Тетушка повела меня в Сан-Марко на поминальную мессу по Папе. Проповедь отца Койро произвела неизгладимое впечатление на присутствующих. Не помню случая, чтобы его голос звучал так горестно, так тихо и проникновенно. Тетушка плакала, она была уверена, что скоро начнется война, и насколько она поняла, именно об этом отец Койро и хотел нас предупредить в своей проповеди. Затем все прочитали общую молитву за упокой души Папы, но я постоянно отвлекался и все думал о той белой ручке и о личике умершей девочки, которую видел в морге. Мысленно я посвятил свою молитву «Requiem aeternam» памяти не Папы, а той девочки. Завтра мы опять идем в школу, и завтра мой день рождения. Тетя испекла торт-сюрприз.

Мы все верили, что Папу убили, хотя о причинах его смерти так ничего и неизвестно. Когда я перечитываю эти страницы дневника, ко мне возвращается ощущение, что вот-вот должно произойти что-то ужасное, и страх, которым, казалось, было пронизано буквально все, от личных забот до крупных общественных событий.

1939 год стал, бесспорно, годом кризиса. Фашистская Италия перешла в наступление, и стремительно растущая антианглийская пропаганда достигла кульминации. Студентов и школьников собирали группами и устраивали на улицах Флоренции демонстрации против «плутоиудейских демократий» Запада. Все эти марши обычно заканчивались на виа Торнабуони, где было расположено британское консульство и проживала британская колония.

Старые английские дамы не желали считаться с реальностью и, выходя из своей чайной «Даниз», как ни в чем не бывало, радостно глядели на наши флаги и эмблемы и махали нам кружевными платочками, точно не замечая оскорбительных пропагандистских плакатов. Но им пришлось столкнуться с жестокой действительностью, когда однажды на них набросилась озверевшая колонна демонстрантов. Некоторые из них почувствовали опасность и сделали попытку уйти, но безуспешно. Кончилось тем, что кружева на их платьях были порваны, а зонтики поломаны. Какой-то школьник сорвал с одной из несчастных леди соломенную шляпку с бантом, нахлобучил себе на голову и для всеобщего развлечения стал выкрикивать непристойности с характерным английским акцентом. Обезумевшие глаза демонстрантов напомнили мне глаза жены моего отца Коринны, когда она в исступлении кричала мне в лицо оскорбления. За кордоном полицейских, которые еле сдерживали толпу, я узнал некоторых знакомых англичанок, среди которых была бледная, но не потерявшая самообладания Мэри О’Нил. Мне не удалось к ней прорваться, полицейские стояли плотной стеной. С того дня я ее больше не видел. Флоренция потеряла своих верных друзей: «скорпионы» стали «врагами».

Эти эксцентричные старые девы, так верившие Муссолини, дорого заплатили за свою наивность, как и мы сами в последующие годы.

10 июня 1940 года я поехал на велосипеде за город вместе с Кармело Бордоне, моим лучшим школьным другом. Ближе к вечеру на обратном пути мы остановились во Фьезоле и там услышали по радио голос Муссолини, который объявил, что Италия вступила в войну на стороне Гитлера.

III. Про жизнь, смерть и чудеса

Наверно, утверждение, что великие события не так для нас важны, как наши личные дела, звучит обывательски. Но думаю, мы все готовы признать, что обратное справедливо только для политиков и военных. С началом войны нарастало ощущение тревожного ожидания. На первый взгляд, дела Муссолини и его союзника Гитлера шли очень хорошо. Франция оккупирована, Англия вот-вот сдастся под бомбежками и нарастающей агрессией «Оси Берлин – Рим»[13]13
  Военно-политический союз между Германией и Италией, заключенный в 1936 г.


[Закрыть]. Но мы, молодежь того поколения, отлично понимали, что прежде чем наступит спокойное время, нас захватит водоворот ужаса и кровопролития, который неминуемо разрушит тот мир, который едва-едва стал нам приоткрываться. На третьем году обучения в художественной школе мы с моим другом Кармело приняли решение посмотреть как можно больше неизвестных нам уголков юга Италии. Долгими зимними вечерами мы составляли план большого велосипедного путешествия, чтобы познакомиться с теми городами и произведениями искусства юга, которые мы изучали. Мы выпросили у родных разрешение на поездку, если успешно, с первой попытки, сдадим экзамены сразу за третий и четвертый год обучения. Они, вероятно, надеялись, что перепрыгнуть год нелегко, и нам это не удастся, но мы сдали двойной экзамен на высшую отметку и получили аттестат – это был настоящий рекорд!

Однако за это время политическая обстановка существенно изменилась: Германии не удалось стремительно завоевать Россию, в Италии начались бомбежки, и вера в скорую победу «Оси» таяла с каждым днем. Но нам с Кармело ни за что не хотелось отказываться от нашего плана. Ему стоило большого труда уговорить родителей, осторожных и мудрых сицилийцев. Его отец был полковником медицинской службы в войсках карабинеров и предупреждал нас об опасности. К тому времени план союзников был очевидным: завоевать Северную Африку и захватить Европу с юга. «Все может случиться», – говорили нам. «Ну да, да, только когда еще это будет?» – отвечали мы.

Кармело и я стояли на своем, и это не было детским упрямством: чем чернее и страшнее нам рисовали будущее, тем сильнее в нас зрело убеждение, что если мы не поедем сейчас, то не поедем никогда и всю жизнь будем об этом жалеть. Велосипеды были готовы, поездка разработана до мельчайших подробностей: расстояния на каждый день пути, маршруты, ночевки, привалы.

Повсюду были родственники, друзья, однокашники. По всей Италии стояли доминиканские монастыри, где мы всегда могли найти ночлег и кусок хлеба. В конце концов, отец Кармело был побежден нашим энтузиазмом, видно, затронувшим в нем какую-то потайную струну, а может, напомнившим о юношеских мечтах, и он дал благословение на поездку.

Мы оказались единственными путешественниками на пустынных дорогах. Денег у нас было мало, по тысяче двести лир на брата на всю поездку. Италию еще не настиг экономический крах, хотя он уже приближался, и можно было прожить на несколько лир в день.

После длительного пребывания в Риме мы двинулись на юг и прибыли в Неаполь утром 19 июля 1941 года. Там у меня разболелся живот: накануне в Гаэте я съел что-то явно не то и не мог ни ехать, ни даже стоять на ногах. Мы остановились в гостинице недалеко от вокзала, оставили документы и послали, как обычно, открытку во Флоренцию: «Благополучно добрались до Неаполя». Кармело хотел сразу отправиться осматривать город, и хотя мне было очень паршиво, мы все-таки поехали. Однако вместо того чтобы двинуться в сторону центра, мы по ошибке повернули в южном направлении, к Везувию. Думали, что едем в центр, а оказались в районе малопривлекательных окраин. Дорога становилась все более разбитой и ухабистой, а боль в животе вовсе невыносимой. Кармело довел меня до аптеки. Аптекарь определил у меня пищевое отравление, дал таблетки и посоветовал побыстрее лечь в постель. Он-то и сказал, что мы едем в противоположном направлении. У нас были с собой рекомендательные письма в несколько доминиканских монастырей, расположенных на нашем пути, и мы знали, что один из них находится как раз неподалеку от Везувия – монастырь Пресвятой Девы Марии у Арки.

«Да вот он!» – указал нам аптекарь на белый монастырь на вершине зеленого холма прямо над нашими головами.

Монахи дали мне лошадиную дозу аспирина и уложили в постель в келье, хорошенько укрыв одеялами. Я тут же заснул, а когда очнулся среди ночи, в распахнутое окно увидел небо, сначала оранжевое, а потом багровое. Подумал, что брежу, но тут услышал испуганные голоса и увидел белые силуэты пробегающих по галерее монахов. С этой галереи открывался вид на город и залив. Завернувшись в одеяло, я выполз туда, обливаясь потом, и понял, что Неаполь подвергся воздушному налету. Небо над Неаполитанским заливом озарялось вспышками. Мне был виден весь залив, темное, как чернила, море, берег и город, освещенный потусторонним оранжевым светом.

Монахи опустились на колени и стали молиться чудотворному образу Божией Матери, а с ними и жители деревни. Они зажгли все свечи, какие могли, как будто наступил конец света.

Я стоял и трясся в лихорадке.

Вдруг наступила тишина, все звуки стихли, слышалось только бормотание молившихся. А затем донесся медленно нарастающий свист. Над водой пронеслись стаи бомбардировщиков, и тут же загремели оглушительные разрывы бомб, небо исчертили вспышки зенитной артиллерии. Везде полыхало, это был настоящий ад. Я потерял сознание, кто-то поднял меня и перенес в постель.

Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя намного лучше. В этом возрасте здоровье быстро восстанавливается. Я снова вышел на галерею – ничего не было видно. Весь Неаполитанский залив был окутан сплошным облаком дыма и пыли, над которым выступал только пик Везувия. Мы с Кармело решили пойти в город – посмотреть, что там произошло. Везде кареты «Скорой помощи», обезображенные трупы, обезумевшие люди, ищущие родных. Мы видели искалеченных детей, взрослых, которые разгребали завалы окровавленными пальцами. Помню старика, который в отчаянии тянул руку, торчащую из-под развалин, под которыми кричал ребенок.

Мы были слишком потрясены, чтобы принять участие в спасательных работах, и в панике поехали к гостинице, где оставили документы. Все улицы были завалены дымящимися развалинами. Бросив велосипеды, мы решили пробираться пешком. Добрались до вокзала, стали искать гостиницу – напрасно! Ее больше не было, на этом месте лишь одни руины. Около ста человек, укрывшихся в гостиничном подвале, погибли. И нас постигла бы та же участь, если бы по ошибке мы не сбились с пути и не заехали в монастырь, а так под развалинами остались лишь наши документы. Похоже, еще одно чудо Пресвятой Девы Марии у Арки.

От ужаса мы не могли ни говорить, ни даже думать. Забрав велосипеды, двинулись на юг, как можно дальше от кошмара Неаполя. Нам никогда не забыть этих часов, но мы так хотели жить, мечтать, надеяться и видеть, как мечты и надежды сбываются!

Стоял солнечный июльский день, море сверкало, равнодушное к человеческому горю. С хребта Сорренто мы в последний раз обернулись посмотреть на прекрасный Неаполитанский залив, где только что разыгралась чудовищная трагедия. Почти на одном дыхании мы промчались до самого Амальфитанского побережья. Вот за поворотом прямо под нами открылся Позитано. Заколдованный уголок, не тронутый пагубой цивилизации, он прислонился к горе, нависающей над синим морем, таким синим, какого мы никогда не видели. Мы шли по улочкам этого рыбацкого селения, где время остановилось много веков назад и столетиями ничего не менялось. Говорят, с поры Одиссея, который устоял против пения сирен. Здесь не было туристов, никто не приезжал, мы были единственными чужаками.

Мы остались в Позитано на неделю, а может, и больше, забыв обо всем на свете. Даже не помню, сколько там пробыли, полностью утратив чувство времени, будто неведомые чары перенесли нас в земной рай. Жили у рыбака, который сдал нам свою единственную комнату. Ели только что выловленную рыбу, фрукты и овощи с огородов, отвоеванных у горы, плавали в синем море от зари до зари и загорали голышом на скалах, наслаждаясь последними беззаботными деньками.

Мы позабыли всех и вся, даже собственные семьи, которые пребывали в ужасной тревоге, о чем мы и не подозревали. На последних дошедших до них открытках стояло 19 июля, день бомбежки Неаполя, и пришли они во Флоренцию с последним поездом, прежде чем всякое сообщение между югом и севером прервалось. То есть дома знали, что в день бомбежки мы были в Неаполе, но не знали, живы мы или нет, потому что открытки, отправленные позднее, не доходили. А мы посылали их из каждого пункта, и из Сорренто, и из Позитано. В Неаполе под бомбами погибло более трех тысяч человек, вся Италия носила траур. Можно себе представить, как терзались наши родные, не имея от нас никаких известий.

После Позитано наш путь лежал к Амальфи, который ничуть не изменился со времен своей громкой славы – и собор, и Райский дворик, и очаровательная Мельничная долина… Затем Салерно, Эболи, а оттуда вглубь материка, в ту малоизвестную часть Италии, где так много великолепных монастырей, среди которых восхитительный картезианский монастырь Ванвителли с тридцатью четырьмя внутренними дворами. Оттуда мы добрались до местечка Сант-Арсенио, где жила семья нашего дорогого отца Спинилло. Как всегда, он проводил там отпуск и, встретив нас, просто не поверил своим глазам, точно увидел привидения. Однако быстро пришел в себя и отвел нас позвонить родным, которые стали требовать, чтобы мы немедленно возвращались. Нам с трудом удалось убедить их, что фактически мы уже на пути к дому. Разумеется, это была ложь, потому что предстояло знакомство с Апулией и ее прекрасными соборами и еще много интересного.

Мы упрямо продвигались по намеченному маршруту. Для нас это была возможность проявить твердость характера и выиграть битву с внутренними страхами и с судьбой, которая поставила на нашем пути такое апокалиптическое препятствие, как война. Мы испытывали, можно сказать, мистическую гордость при мысли, что можем выдержать все удары.

Все вокруг радовало глаз. Великолепные апулийские соборы, необычные круглые известковые домишки в Альберобелло, величественный Кастель-дель-Монте, замок, построенный императором Фридрихом Вторым… Нам очень хотелось проехать через Сан-Джованни-Ротондо и получить благословение падре Пио[14]14
  Падре Пио из Пьетральчины (Франческо Форджионе, 1887–1968) с 16 лет в монастыре, в 23 года принял священство. С 1916 г. поселился в Сан-Джованни-Ротондо. В 1918 г. у падре выступили, как у распятого Христа, след от прободения копьем под ребрами и стигматы на руках. Всю жизнь тяжело болел и подвергался гонениям. Верующие со всего мира обращались к нему за советом и молитвой. Падре Пио умер день в день через 50 лет после появления на его теле стигматов. В феврале 2001 г. Папа Иоанн Павел II официально провозгласил его святым.


[Закрыть]. Слишком велик был соблазн, вернувшись во Флоренцию, сказать: «Мы его видели, мы его касались».

Стояла знойная ночь, и мы решили переночевать возле сыроварни недалеко от поселка, прямо под открытым небом. Мы очень волновались накануне великого дня, встали до рассвета, умылись в источнике, привели себя в порядок и заняли очередь перед церковью. И правильно сделали, потому что начала собираться огромная толпа. Мы оказались рядом с двумя девушками нашего возраста из Милана, совершившими очень трудное путешествие.

К тому же они удрали из дому, оставшись в Милане под предлогом подготовки к экзаменам, пока родители были в деревне. Они просили разрешения отправиться к падре Пио, но получили резкий отказ: «Еще чего! Смотрите, что творится в Италии, а вы, две девчонки, одни. И речи быть не может». Но девочки, вопреки всякому здравому смыслу, совсем как мы, двинулись в путь с твердой решимостью добиться своего. И им это удалось.

Церковь открылась, мы заняли заслуженные томительным ожиданием места. Это была даже не месса, а скорее длинная раздача Святых Даров, которую совершал сам падре Пио. Наконец мы увидели его. Он шел неуверенно, поддерживаемый двумя монахами. Скажу без смущения: глядя на него, мне стало страшно. Он выглядел как некоторые ужасные персонажи Гойи: скрюченное тело, горящие глаза, руки болтаются так, будто кости в них переломаны. А трясущиеся губы шепчут приказания сопровождающим.

Началось причащение. Все в церкви опустились на колени. Из нас четверых Кармел о стоял первым, потом девушки и последним я. Порывистым движением падре Пио высоко поднимал облатку и произносил положенные слова, которые звучали как рычание. Он причастил Кармело, в большом возбуждении повторив жест и слова и, уже готовый причастить первую девушку, неожиданно застыл с облаткой в руке. В церкви воцарилось испуганное молчание. Наконец падре Пио громко, чтобы все слышали, произнес: «Прежде всего послушание родителям». Обратившись ко второй девушке: «Это и тебя касается!», он прошел мимо них. Облатка, которую он держал в руке, досталась мне, а я от изумления не мог ее проглотить. Мы вышли вместе с потрясенными и плачущими девушками. Еще бы, приехать так издалека за благословением падре Пио, который вместо этого, можно сказать, выгнал их из церкви.

Мы не знали, что делать. Обратились к монаху, который присутствовал при этой сцене и, видно, позабавился. Он посоветовал девушкам позвонить родителям в Милан и успокоить их, а главное, получить то самое разрешение. Ведь они же не хотели поступить плохо. «Ах, если бы мальчишки убегали из дому за благословением», – с улыбкой сказал он.

Девочки послушались его совета. На следующее утро мы снова все вместе пришли в церковь причаститься и стояли затаив дыхание, но падре Пио на этот раз обошелся с ними, как с остальными.

Не скрою, что и сам эпизод, и в особенности атмосфера вокруг падре Пио произвели на меня глубокое впечатление. Я видел его в первый и последний раз, но он оставил в моей душе неизгладимый след.

Мы вернулись во Флоренцию в первых числах сентября, состоянием духа и характером мало напоминавшие тех, кто уезжал из дома двумя месяцами раньше.

В октябре начались занятия в университете на архитектурном факультете, но к этому времени жизнь в Италии сильно изменилась. Большинство преподавателей были призваны в армию, новости становились все хуже, несмотря на беззастенчивую самоуверенность официальных заявлений. Меня удручали тяжелые мысли: Рауль Анкона и многие школьные друзья исчезли. Что с ними? Где Леви? Все пропавшие были евреями. Слухов ходило много, говорили даже, что Гитлер собирается всех уничтожить. Невероятные, неясные слухи, но даже старшие не могли дать вразумительного ответа и сразу переводили разговор на другую тему.

Я переживал глубокий внутренний кризис, душевный и нравственный, потому что стал понемногу осознавать то, что происходит в мире. Мы тайно слушали трансляции из Лондона и радиостанцию «Свободная Европа» у приятеля на чердаке, и хотя фашисты всячески старались глушить радиопередачи, мы не пропустили ни одной. Нам удалось услышать знаменитые речи Черчилля по Би-би-си – я переводил их приятелям. Чувствовалось, что Италия на грани катастрофы. Мы стали всерьез задумываться о ближайшем будущем. Мне было почти девятнадцать, и я уже мог стать «поколением пушечного мяса», как мы себя называли. Большинство из нас не желали участвовать в почти проигранной войне и сражаться за идеалы, в которые никто не верил.

Как студент университета, я избежал призыва в армию, но не за горами было время, когда все отсрочки должны были отменить. Постепенно нам удалось кое-что узнать о наших друзьях евреях: Рауль Анкона сумел скрыться в Швейцарии, зато сына флорентийского аристократа, прятавшегося в потайной комнате фамильного палаццо, фашисты обнаружили и расстреляли, несмотря на вмешательство кардинала Элия Далла Коста. Что же оставалось нам – уходить в горы? Бежать в Швейцарию? Одеть рясу? Но и послушников теперь отправляли на фронт.

Мы долго жили в такой неопределенности, но, наконец, 18 июля 1943 года союзные войска высадились на Сицилии. Через неделю, 25 июля, Муссолини был свергнут, однако иллюзия свободы и демократии продержалась всего сорок дней. Нам надо было встречать союзников с распростертыми объятиями, но наши генералы и король медлили в идиотской надежде удержать хотя бы кусочек власти. А к этому моменту немцы успели подтянуть дивизии и вторглись в Италию.

Не забуду немецкие танки на родной площади Сан-Марко в день оккупации Флоренции 11 сентября. С этой минуты они стали врагами, а друзьями – союзники, по давнему уже зову сердца. Всем юношам было приказано вступить в республиканские войска под угрозой военного трибунала и расстрела.

Мои лучшие друзья Альфредо и Кармело, 1922 года рождения, то есть на год старше меня, уже получили повестки. Мы много говорили с ребятами, которым, как и мне, грозила опасность, и решили спросить совета у профессора Ла Пира. Он принял нас с не свойственным ему унынием. Мы рассказали ему о своих заботах и сомнениях. Профессор ответил не сразу. Он открыл в своей келье окно и, указав на горы к северу от Флоренции, сказал, что может посоветовать лишь одно – уйти в партизаны. «Только учтите, – добавил он с горькой усмешкой, – между фашистами, нацистами и коммунистами никакой разницы нет. Они будут пытаться задурить вам голову. Но если вы будете внимательны и осторожны, то поймете, как против них устоять!» Простые и очень жесткие слова, которые я никогда не забывал и не забуду.

Партизанское движение тогда было еще плохо организовано, и мы о нем мало что знали. Но меня увлекла перспектива вольной жизни в горах, да и присоединение к партизанам было единственной возможностью сражаться с немцами и фашистами.

И мы решились. А сделать это оказалось до смешного просто. Нашу немногочисленную группу привезли на автобусе в небольшую деревеньку близ горы Морелло к северу от Флоренции, где уже ждали двое ребят нашего возраста. Нас было всего пятеро, все студенты. Один не выдержал. Он все время плакал, ныл и портил нам настроение. Партизаны, говорившие односложно, стали проявлять нетерпение. В итоге дальше пошли без него, он вернулся к мамочке.

Мы поднялись по каменистой тропинке и оказались на лужайке, где были и другие партизаны – в основном рабочие и крестьяне разного возраста. Прием новичкам был оказан не очень-то теплый, но первый экзамен мы выдержали. Нам выдали оружие и показали палатку, дали одеяла и какую-то утварь. Они обращались с нами довольно-таки грубо, что поначалу нас удивило и разочаровало. Полагаю, я тогда совсем не догадывался, что мы попали в самое пекло войны, где ставкой была человеческая жизнь. Это были не игрушки для маменькиных сынков из хороших семей. Потихоньку до нас дошло, что многие из этих людей оказались в отряде совсем по другим причинам. Большинство партизан, которых мы встречали поначалу, были ребятами нашего возраста, детьми крестьян и рабочих, но командирами были члены запрещенной тогда коммунистической партии, которые откровенно презирали тех, кто присоединился к их борьбе в последнюю минуту, избалованных отпрысков фашистского капитализма, «грязных буржуа».

Правда, и среди них встречались исключения, например, человек, которого партизаны называли Сила, невысокого роста, со светлыми волосами и серыми глазами. Он тоже был командиром, но, в отличие от других, разговаривал всегда вежливо. Силе было чуть больше тридцати, но он уже успел стать легендой. Его настоящее имя – Алиджи Бардуччи, он родился в рабочей семье во Флоренции, успешно учился на бухгалтера, но в 1939 году его призвали в армию «черных рубашек», и он отличился на югославском фронте. А затем из ревностного фашиста Сила превратился в последовательного коммуниста. Как «обращенный», он имел более широкие политические взгляды, не такие категорические и сектантские, как остальные. На самом деле под всей идеологией скрывалась любовь к родине и приверженность великим идеалам справедливости и свободы, не чуждым и многим фашистам.

Партизаны стали расспрашивать нас, кто мы и каковы наши политические взгляды. Я рассказал про монахов, про отца Койро и профессора Ла Пира, но это только усилило их недоверие. Мы решили уйти в партизаны, веря в те же идеалы, что и Сила, но с первой минуты поняли, что попали к убежденным сталинистам.

Вскоре после нашего появления в отряде мы встретили пленных англичан и американцев, которые бежали из немецких лагерей и присоединились к партизанам. Поскольку я владел английским, их поселили в нашу палатку, но при этом велели не очень-то с ними откровенничать. Наши командиры-коммунисты, за исключением Силы, не доверяли союзникам, и я очень хорошо запомнил, как один из них говорил: «Вот покончим с Гитлером, а потом разберемся и с ними. Грязные капиталисты, весь мир думают купить за свои доллары». У меня мурашки по спине побежали, профессор Ла Пира об этом и говорил. И впрямь, что ли, фашисты и коммунисты – одно и то же? Стало быть, и среди фашистов есть приличные люди вроде коммуниста Силы. При каждом удобном случае мы выказывали сбежавшим военнопленным свою благодарность и солидарность.

Условия жизни в горах не были легкими, особенно в ноябре. Но в городе они были ненамного лучше. Наш отряд стоял на покрытой темным сосновым бором горе Морелло над Флоренцией. Разумеется, немцы знали о партизанах, но им хватало проблем с союзниками, которые заняли Неаполь и двигались вверх по полуострову. Однажды мы все-таки совершили роковую ошибку. Моя группа жила в лесу в одной из первых палаток. С нами были два американских летчика, бежавшие из лагеря военнопленных в Рифреди. Стоял погожий ноябрьский день. Мы чистили оружие и разжигали костер, чтобы приготовить поесть. Вдруг снизу, с каменистой тропки, до нас донеслись веселые голоса, и мы заметили двух молодых немецких солдат, которые вышли прогуляться. Должно быть, они решили провести день в горах, не подозревая об опасности. Мы немедленно затушили огонь и спрятались с оружием в руках.

До сих пор помню улыбающиеся лица этих немецких пареньков, которые приближались к нам и пели. Увидев нас, они не остановились, возможно, решили, что мы тоже просто гуляем по лесу, один из них поднял руку в знак приветствия. Я хорошо его разглядел: голубые глаза и светлые, коротко подстриженные волосы. Очень быстро они поняли свою ошибку, но уже прозвучал сигнал тревоги, и партизаны бросились к ним со всех сторон. Немцы пустились бежать вниз по склону горы, но было слишком поздно. Они упали, изрешеченные выстрелами. Издалека я увидел искаженное болью лицо светловолосого, его затухающие глаза. Он был как мы. Партизаны сразу же похоронили их среди камней. Мы смотрели, замерев от ужаса. Старый партизан грубо сказал: «А вы что хотели? Чтобы они вернулись с эсэсовцами?» Убитым вывернули карманы – документы, мелочь, несколько фотографий родных, друзей и их самих, улыбающихся, не подозревающих о подстерегавшей их трагедии. Партизаны сожгли все – следы оставлять было нельзя.