Текст книги "Автобиография"

Автор книги: Франко Дзеффирелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Как-то ночью мне приснилась мама, какой я запомнил ее с детства. Я был на кухне и смотрел на плиту.

– Не слушай их, они ничего не понимают, – сказала мама, тыкая в меня деревянным половником. – Что-то я беспокоюсь. Проверься-ка еще разок.

Разумеется, сон очень меня встревожил. На следующий день я позвонил Дарвину и сказал, что хочу провериться еще раз. Снова все оказалось в полном порядке. Но прошло еще несколько ночей, и мама опять приснилась мне.

– Почему ты не обращаешь внимания на мои слова? – спросила она, нервничая. – Тут кругом одни дураки, нечего им верить. Послушай меня, у тебя там что-то нехорошее.

Я снова позвонил Дарвину, правда, с некоторым смущением, потому что боялся, что он пошлет меня ко всем чертям. Он отличный врач, но когда я рассказал ему о сне и попросил осмотреть меня еще раз, бросил трубку. Я же продолжал нервничать из-за снов и звонить ему, пока он не отправил меня к урологу, который обнаружил у меня начальное раковое образование в предстательной железе.

Дарвин онемел.

– Да такое и предположить было невозможно, – расстроено бормотал он. – Надо немедленно делать операцию.

К счастью, совсем незадолго до этого наука открыла такие возможности хирургического вмешательства, которые никоим образом не влияли на половую жизнь, и я оказался одним из первых счастливчиков, опробовавших на себе новую технику.

После операции хирург показал мне удаленные ткани. Под увеличительным стеклом раковые клетки выглядели как россыпь мелких звездочек и напоминали галактику. То, что буря, возникшая в каком-то органе человеческого тела, может отозваться астрономическим явлением, наводило на «глобальные» мысли и вопросы, на которые нелегко найти ответ. Может быть, звезды и планеты не слишком отличаются от клеток человеческого тела? В совсем другом, в миллионы раз увеличенном масштабе их форма, структура и гармония те же, что и в нашем организме?

Дарвина очень заинтриговали обстоятельства, при которых я узнал о грозящей мне опасности, и он отвел меня к своему другу психиатру. Тот отнесся к моим вещим снам с тем же скептицизмом, что и сам Дарвин. Он объяснил, что я просто-напросто нахожу утешение в образе матери, когда ощущаю какую-то угрозу, и использую этот знакомый и родной образ в конкретной ситуации. Иными словами, не душа матери предупредила меня об опасности, но моя собственная тревога вызывала ее, когда я нуждался в утешении и поддержке. Этот анализ напомнил мне, как Христос объяснял чудеса, которые Ему приписывали: возможность совершать чудеса сокрыта в каждом из нас, и мы наделены силой, которая помогает эту возможность активизировать, а наша вера, дух действуют как проводники. «Не бойтесь, только веруйте и спасетесь»[108]108
  Очень своеобразная трактовка Евангелия. Слова Христа «веруйте и спасетесь» подразумевают веру в Него как Сына Божия и Спасителя мира, а не веру в собственные возможности и в себя лично.


[Закрыть].

В конце года, в канун Рождества я увидел еще одно настоящее чудо. По телевидению показали, что в России с башен Московского Кремля сняли советские красные флаги, и ветер развевает над куполами кремлевских соборов древний бело-сине-красный триколор. Эти три цвета – цвета Непорочного Зачатия Девы Марии[109]109
  Догмат католической церкви о Непорочном Зачатии Пресвятой Девы. Мария, зачатая естественным путем, не только безгрешна лично, но и не несет на себе печати первородного греха. Преодоление первородного греха и есть победа над дьяволом, искусившим Адама и Еву. Пресвятая Дева традиционно изображается в белом платье и голубом покрывале.


[Закрыть]: Пресвятая Дева одета в белое и голубое, а под пятой Ее поверженный красный дьявол. Я невольно вспомнил 1977 год, когда Папа Павел VI принял меня в Ватикане вскоре после выхода «Иисуса из Назарета». Он отметил нашу работу как новый шаг на пути укрепления веры при помощи последних технических достижений. В конце аудиенции он спросил, что может сделать для меня церковь.

Этот вопрос прозвучал для меня совершенно неожиданно.

– Мне бы хотелось показать фильм об Иисусе в России, – горячо воскликнул я.

Папа подумал немного и сказал:

– Это необязательно. Господь уже с ними, но однажды божественный образ Марии, цвета Ее Непорочного Зачатия явятся в небе над Россией и победят большевизм. А вы это увидите.

Когда в 1978 году Ватикан избрал Папу Иоанна Павла II, первого не итальянца за четыре века, я вспомнил слова Павла VI. Он знал, что путь церкви лежит на восток, и очень хотел, чтобы его преемник на папском престоле происходил из Восточной Европы. Неизбежный распад большевизма начался после ужасов Будапешта и Праги, которые показали полную беспочвенность надежд на будущее коммунизма и открыли глаза даже самым истовым его приверженцам. Польша в силу своего географического положения веками была полем сражений между Россией и Западом. Польские рабочие при поддержке католической церкви восстали против навязанного стране общественного устройства, а произошло это, как ни странно, в Гданьске, где началась Вторая мировая война.

После преступлений в Венгрии и Чехословакии советская система достигла пределов собственных возможностей. Польское движение надо было раздавить, но «чудовище» уже было смертельно больно, и ему оставалось только умереть. Польша указала путь, подняв непобедимое оружие – Крест Христов, который крепко держал в руках поляк – Папа Римский. Так рассеялся многолетний мираж коммунизма.

Как правило, все главные события истории сопровождались кровопролитиями, но в России коммунизм умер без единой капли крови – он растаял, как свеча на ветру. Цвета Непорочной Девы, реющие над куполами и башнями Московского Кремля, – одно из самых впечатляющих зрелищ, которые мне довелось увидеть.

В начале 1992 года я поставил «Богему» в Риме. У меня есть постановка оперы в «Ла Скала» и есть в Америке, в «Метрополитенопера»; они всегда включены в репертуар, потому что имеют успех у зрителя. Всякий раз, когда идет мой спектакль, я испытываю ликование, потому что одержал победу над незавидным уделом большинства постановок – плохих, хороших, никаких: они живут одно мгновение и сразу становятся воспоминаниями.

Однако у этой особой судьбы есть и своя отрицательная сторона: театры очень редко разрешают мне сделать что-то совершенно новое, реализовать идеи, возникшие за прошедшие с предыдущей постановки годы. Мне, например, много лет хочется переделать «Паяцев», которых я поставил в «Метрополитен-опера» в 1970 году и которыми никогда не был по-настоящему удовлетворен; этот спектакль уже превратился в старую выцветшую открытку.

Со временем у меня родилось другое прочтение оперы, «Метрополитен» же и слышать не хотел о смене постановки, которая по-прежнему собирала полный зал. Но замысел нового спектакля не выходил у меня из головы. Поэтому, когда в апреле ко мне пришел директор римского Оперного театра Джан Паоло Креши, старый друг и большой умница, и предложил поменять оформление «Паяцев», я сразу же согласился. А потом он заявил, что опера стоит в программе на начало мая! Это значило, что у меня всего четыре недели на подготовку и постановку – обычно на такой проект уходят месяцы, если не годы. Но я уже поднял перчатку, и мне ничего не оставалось, как застегнуть ремень безопасности и окунуться в работу в нечеловеческом ритме, хотя и при всеобщей поддержке.

С многих точек зрения эта постановка «Паяцев» – самая революционная из всего, что я когда-либо ставил. Обычно я не склонен изменять время действия, но в этом случае мне показалось справедливым перенести события «Паяцев» в наши дни. Леонкавалло построил свою оперу на реальном происшествии, о котором тогда писали все газеты. Опера вызвала повышенный интерес у публики еще и потому, что казалась хроникой последних событий. Со временем она утратила злободневность и стала зарисовкой эпохи, что автор вовсе не имел в виду. Я подумал, не может ли подобная история найти свое место в современном обществе, и понял, что это вообще единственная возможность донести ее до зрителя, показав живых, а не ходульных персонажей. Окраины южных городков, как тот, где произошел послуживший основой сюжета случай, по-прежнему бедны, по-прежнему суетой и шумом напоминают базар. И в таких бедных кварталах по-прежнему появляются актеры-бедолаги и показывают спектакли про извечные любовь, измену и смерть, которые распаляют воображение и чувства простых людей.

Такое новое видение (на самом деле вовсе не новое, а то, к которому стремился Леонкавалло) принесло шумный успех, и спектакль уже объехал полмира. Когда четыре года спустя его показали в Лос-Анджелесе, я был поражен энтузиазмом зрителей Калифорнии. Я не сомневался, что спектакль с Пласидо Доминго в роли Канио привлечет очень широкую публику даже в городе, где смотрят только кино, но такого приема не ожидал. Барбра Стрейзанд заявила, что это лучший мюзикл, который она видела в своей жизни.

– А нельзя ли сделать английский вариант? – на полном серьезе спросила она. – А если сделать по нему драму ревности женщины-клоуна? Не сомневаюсь, что при твоем богатом воображении… Такой спектакль уж точно побьет все рекорды по сборам.

А на родине меня ждал новый «Дон Карлос», которым должен был открываться сезон 1992–1993 годов в «Ла Скала», с дирижером Риккардо Мути, Паваротти и очень неровным составом исполнителей. Это одна из самых трудных опер, написанных Верди. Она пронизана какой-то бесконечной скорбью, которая гениально отражается во всеобъемлющей меланхолии персонажей и атмосфере, в которой разворачивается действие.

Много лет назад я побывал в Эскуриале и ощутил внутренний дискомфорт, беспокойство, царившие в мире, куда не проникали свет и тепло любви. Дворец и собор очень торжественные и мрачные, но самые тяжелые ощущения испытываешь при посещении королевской усыпальницы: императоры, короли, принцы и принцессы всех возрастов, включая крошечные надгробия из драгоценного мрамора для младенцев…

Ни гробницы Елизаветы, ни гробницы Дон Карлоса я не увидел и попросил гида их показать. Он проводил меня в самый дальний угол огромной усыпальницы. Здесь один против другого спали вечным сном злосчастные любовники. Старый и тоже несчастный Филипп II насильно разъединил их при жизни, но перед всесильной смертью сдался и позволил молодым людям, которым высшие государственные соображения принесли столько горя, навеки упокоиться рядом.

На меня нахлынула вдруг чудовищная тоска, в глазах стояли слезы. Но больше всего на меня подействовала мысль, что Верди тоже спускался в эту усыпальницу и тоже ощутил этот дух страдания, тоски, горя и предчувствия смерти, которые потом так удивительно отразились в музыке «Дон Карлоса». Я вернулся в гостиницу и включил пленку с записью оперы. При первых же звуках мне представились две уединенные могилы в гигантской усыпальнице. «Она никогда не любила меня», – с болью поет одинокий император.

В мире оперы встречаются и пересекаются многообразные характеры и силы – певцы, дирижеры, постановщики, музыканты, и их задача – создать некую общую гармонию, без которой невозможно добиться положительных результатов.

Я с благодарностью вспоминаю те из моих постановок, где я чувствовал себя частью целого, состоящего и из дирижеров, и из исполнителей. Только в таких условиях я могу работать с полной отдачей. Мой творческий путь пересекался с такими мастерами, как Серафин, Клейбер, Бернстайн, Караян, Гаваццени и многими другими великими артистами и хорошими товарищами. Риккардо Мути очень от них отличается, хотя и в мире музыки нередки случаи самодовольства и тщеславия. Но у Мути в голове только одно: во что бы то ни стало доказать и показать собственную гениальность, которая и так широко за ним признана, но он не знает границ, не приемлет критики, не выносит никакого соперничества.

Из-за него работа над «Дон Карлосом» проходила в состоянии полного дискомфорта, в леденящих душу подозрениях и недоверии, которые постепенно захватили всю труппу. Выкрик «браво» в адрес Паваротти глубоко ранил Мути, как будто на такое имел право только он и больше никто. К сожалению, на премьере случилась большая неприятность, именно из-за Паваротти, который слегка ошибся в большом концертато второго акта: капелька слюны заставила его на десятую долю секунды сфальшивить в трудной ноте. В любом другом случае ему бы это простили сразу, но в тот вечер галерка только и ждала повода его обшикать. Наверно, миланцы не смогли простить ему, что в предыдущем сезоне он отменил три спектакля «Любовного напитка», или что-нибудь еще.

По правде сказать, никто и никогда не исполнял Дон Карлоса так, как Паваротти. Я до сих пор слышу его золотой голос в этих труднейших пассажах. Мне страшно хотелось, чтобы Лучано получил то признание, которого заслуживал.

И он его получил. Существует великолепная запись спектакля, а протест галерки давно забыт.

Я всегда считал, и научился этому от великих мастеров, с которыми мне довелось работать, что успех труппы никогда не бывает заслугой кого-то одного и не принадлежит одному. Более того, успех одного человека стимулирует творческий подъем остальных.

Как я уже говорил, этот «Дон Карлос» существует в записи, и каждый сам может удостовериться, как он хорош. Не могу сказать, чтобы эта постановка оказалась для меня чем-то особенным. Более того, можно даже было подумать, что мрачная тень Эскуриала накрыла сцену «Ла Скала» – таким было напряжение, при тайных симпатиях и антипатиях и полном отсутствии мирного и спокойного подхода к своим и чужим заслугам.

Но, к сожалению, это касалось не только «Дон Карлоса». В «Ла Скала» вообще была очень тяжелая атмосфера. Как мы потом убедились, маэстро Мути оказался замешан в сложные спорные ситуации, и в театре разразился кризис. Не собираюсь о нем говорить в этой книге, хотя бы потому, что все еще очень горячо, хоть уже и не раскалено добела. В результате серьезного конфликта с оркестром Мути пришлось покинуть театр, который обратился к нему с просьбой найти себе другое «пристанище».

Как жаль его блестящий талант!

«Воробей»[110]110
  «Storia di una capinera» – по одноименному роману Джованни Верги; название романа обычно переводится как «Малиновка» или «История одной малиновки», а фильм почему-то назван «Воробей», хотя иногда встречаются и другие названия.


[Закрыть] – еще один мой фильм, пострадавший от недостатков сценария. Это невеселый, но один из самых популярных романов Джованни Верги. Я любил его со школьной скамьи и, когда еще только начинал карьеру режиссера, хотел снять по нему фильм. Действие происходит в Катании в середине XIX века, во время эпидемии холеры. Это история хрупкой девушки Марии из дворянской семьи, которая ребенком лишается матери, а отец женится на другой женщине – богатой и циничной. Девушку отсылают в монастырь, мачеха рассчитывает сделать из нее монахиню. Но когда в городе разражается эпидемия холеры, Мария вместе с семьей едет в деревню и там влюбляется в юношу по имени Нино. Когда волшебное лето заканчивается, она возвращается в монастырь, но по-прежнему любит Нино и, наконец, находит в себе силы сказать о своих чувствах. Однако выясняется, что молодой человек, сердце которого разбито, женился на ее сводной сестре, которая ждет от него ребенка. Мария возвращается в монастырь, к своей судьбе, и навсегда отказывается от радостей жизни.

Ванесса Редгрейв – актриса, которую я знаю много лет и очень высоко ценю, несмотря на полную противоположность наших политических взглядов. Наконец-то я получил возможность пригласить ее на маленькую, но очень важную роль – безумной монахини, практически заживо погребенной в монастыре. У нее в фильме только два эпизода, но в них и заключается драматизм всей истории, и ей удалось блестяще его передать, особенно в сцене, когда она прерывает торжественный обряд в соборе. Это была такая потрясающая игра, что вызвала овацию всех, кто присутствовал в церкви в тот момент.

В этом фильме есть эпизоды, которые очень мне дороги, несмотря на то что в сценарии так и не удалось как следует выстроить весь сюжет. Когда меня спрашивают, какие свои фильмы я люблю больше всего, я отвечаю обычно: «Те, которые не имели успеха. Я люблю их, как любят ребенка-инвалида: здоровый ребенок сам за себя постоит, а больному нужны поддержка и очень много любви».

В ноябре римский Оперный театр выпустил «Аиду», которую я ставил в «Ла Скала» в 1963 году. Джан Паоло Креши помнил тот спектакль и предложил его возобновить. По непонятной причине, но к большой нашей удаче, «Ла Скала» сохранил весь реквизит, хотя за прошедшие тридцать лет показывал «Аиду» всего два раза, и рассчитывать на перемены во время царствования Мути не приходилось. Очень много реквизита уничтожается из-за нехватки места для хранения, но к этой «Аиде» было такое почтительное отношение, что никто не осмелился на нее посягнуть, и место было найдено. Я уговорил Лилу де Нобили, художника-постановщика спектакля, приехать в Рим и привести в порядок оформление, и ее восхитительным египетским фантазиям удалось сохранить то волшебство, которое произвело такое сильное впечатление на зрителей «Ла Скала» тридцать лет назад.

Не могу передать радостное волнение, которое охватило меня, когда я увидел, как ожил старый спектакль. Сцена была оформлена в стиле самой первой каирской постановки 1871 года, она была такой насыщенной и такой живописной, что и в Риме тридцать лет спустя зрители были околдованы и потрясены.

Я не терял связи с Клейбером и рассчитывал снова привлечь его к совместной работе, настойчиво предлагая ему всевозможные варианты: «Трубадур», «Фальстаф», «Дон Жуан». Он всегда находил повод отказаться, но я продолжал надеяться. До меня стали все чаще доходить слухи о его решении окончательно оставить работу. В самом деле, он дирижировал в последний раз в 1994 году. Но я не сдавался. Я всегда сам стремился не оставаться без работы и не мог согласиться с тем, что такой огромный талант, как у Клейбера, невостребован. Я рассказал ему по телефону о так порадовавшем меня возвращении «Аиды», и он проявил определенный интерес. Это обнадеживало, но в общем ничего конкретного. Поэтому я совершенно не ожидал увидеть его на генеральной репетиции, в одиночестве сидящего в ложе. Он крепко пожал мне руку и долго держал ее в своей, не говоря ни слова. Суматоха большого театра, которую он увидел на сцене, взволновала, а может быть, и потрясла его. Тут я его возьми да и спроси, как последний дурак, почему бы нам снова не начать работать вместе. Он сразу сменил тему.

В конце репетиции я вернулся в ложу, но его уже и след простыл.

Позже он позвонил и извинился, что уехал, не дождавшись конца. Мы долго и очень приятно разговаривали, как часто случалось и раньше. Он расспрашивал меня, как нам с Лилой удалось создать оформление в полном соответствии с музыкой Верди.

XXIII. Политика и призраки

В начале 1994 года мне позвонил Сильвио Берлускони, сильно встревоженный сложившейся политической ситуацией. В России коммунизм пал окончательно, и надпись «конец» уже подвела черту под советской властью, но теперь он грозил с легкостью воскреснуть в моей собственной стране. По всей Италии шли расследования, миланский суд так и сыпал обвинениями, и все демократические партии, простоявшие у власти сорок лет, разваливались на глазах. «Чистые руки» мгновенно уничтожили весь демократический центр, но еле коснулись, причем довольно доброжелательно, коммунистической партии, которая объявила о внутренней перестройке, но изменила только место и время, ничуть не изменившись по сути. Коммунисты готовились одержать решающую победу на грядущих выборах с помощью «забавной военной хитрости», как выразился тогдашний секретарь партии Акилле Оккетто.

Берлускони понял, что его гражданский долг – вмешаться в политическую борьбу, ибо только так можно создать оружие, которое сумеет помешать коммунистам взять власть. Он призвал всех итальянцев, верящих в демократические ценности, присоединиться к нему и основать новую партию «Вперед, Италия!»

Он обратился ко мне одному из первых как к старому и проверенному другу, известному антикоммунистическими убеждениями. Его позиция сразу показалась мне очень убедительной. Именно это было нужно нашей несчастной стране, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся в результате распада партий, и собрать все демократические силы для противостояния коммунизму. Хотя я был уверен, что Берлускони как следует обдумал свое решение, мне оно казалось по-прежнему немного «донкихотским». Берлускони – самый богатый человек в Италии и наиболее удачливый из всех, кого я знаю. Для него, руководящего гигантской экономической империей, это значило рисковать буквально всем. Но Сильвио сказал, что провел в одиночестве десять дней, обо всем подумал, взвесил все «за» и «против» как с профессиональной, так и с личной точки зрения.

– Я готов, даже если рискую потерять все, что имею, нам нужно что-то делать немедленно, работать изо всех сил ради нашей страны и ради будущего наших детей. Итальянская культура – это поле, на котором коммунисты пасутся уже пятьдесят лет, они командуют без стеснения в школах, в университетах и на телевидении, управляют профсоюзами и средствами массовой информации, прокуратурой и судами. Если они получат большинство в парламенте, у них в руках окажется вся страна. – И он еще раз твердо сказал: – Если они победят, то установят железную власть, и мы снова, на этот раз навсегда, потеряем свободу.

Не раздумывая, я обещал ему любую поддержку, какая потребуется. Он предложил мне выставить свою кандидатуру в сенат от одного из трех округов, на выбор, – Флоренции, Вероны и Катании. Я сразу сказал, что Тоскана – пропащее дело, в политическом смысле она одна из последних «коммунистических республик в мире», вроде Кубы и Северной Корси. С Вероной у меня всегда была особая связь, как культурная, так и душевная, но Катания привлекала меня больше. Я попал туда, когда делал первые шаги в кино (фильм Висконти «Земля дрожит»), всегда любил этот город и даже в конце концов «обручился» с ним, когда снимал там «Воробья». Чудесный город, один из самых красивых. Люди там прекрасно воспитаны, умны, очень тонкого поведения. За время съемок «Воробья» я залезал в самые укромные уголки и знакомился с людьми всех возрастов и уровней, особенно с молодыми. Мне очень нравилась перспектива опять вернуться к ним и вместе попытаться решить проблемы, которые нависли над их городом и над всей Италией. А проблем было множество.

Я поехал в Катанию и очертя голову, с большим энтузиазмом и нахальством, бросился в предвыборную кампанию. Что, неужели правда? Я действительно собираюсь стать сенатором? Я в самом деле готов к такой ответственной работе? Как режиссер, я привык обращаться к актерам, техническому персоналу и массовке с очень понятными словами, по-дружески, чтобы меня легко понимали, слушали и уважали. Иными словами, я подошел к этому мероприятию как к новой увлекательной роли, которая позволит мне вплотную приблизиться к проблемам и надеждам людей. Мне все показалось очень легким и простым, да так все и прошло, без каких-либо усилий. Мои предвыборные встречи никогда не следовали установленным правилам. На них царили веселье, шутки, а серьезные разговоры всегда были конкретными, а не умозрительными. Основной целью было убедить людей голосовать за меня на выборах, победив врожденное, более чем оправданное, недоверие к деятелям театра и кино, которые берутся за политику.

Это вовсе не означает, что предвыборная кампания ничего мне не стоила. В тот момент я прекрасно себя чувствовал и был в отличной физической форме, но чудовищный образ жизни того периода подверг мое здоровье очень большому стрессу. Перегруженные дни и ночи, минимум сна, нерегулярное питание. А главное – постоянная говорильня и постоянное внимание всем и каждому. Всегда бокал виски в руках. Одно из самых тяжких последствий – я снова закурил, хотя не прикасался к сигарете уже шесть лет, после того как в Гераклионе подхватил пневмонию. Где ни окажешься, везде полные дымящиеся пепельницы, потому что курят все. Но это пустяк по сравнению с тем, что я увидел, оказавшись в сенате: там пепельницы напоминали памятники, попадались на каждом шагу и всегда были доверху полны окурками; целый отряд лакеев занимался только тем, что менял и чистил пепельницы, которые мгновенно наполнялись снова.

Берлускони приехал в Катанию в конце моей предвыборной кампании. Его приезд вызвал необычайный энтузиазм, Италии вновь улыбнулась надежда. Внутреннее горение Сильвио передалось и мне, а я постарался воспламенить своих избирателей.

Во вторник, 29 марта 1994 года, были объявлены результаты выборов. Я был избран сенатором от моего округа: из 120 000 человек за меня проголосовали 65 329, то есть больше половины. Спасибо, Катания! Наступало время засучить рукава и сдержать обещания, данные избирателям. Развлечения закончились, начинались рабочие будни.

Сенат произвел впечатление даже на меня, привыкшего к самым величественным зрелищам. Это был абсолютно новый для меня мир, торжественный и важный, где груз ответственности ощутимо давил на плечи. Самым первым в новом сенате, собравшемся 16 апреля, стало мое предложение отреставрировать и вернуть к жизни древний греко-римский театр в Катании. Это предложение должно было символически обозначить тот круг вопросов, которыми я собирался заняться.

С самого начала моего участия в политической жизни я дал понять, что могу и хочу работать только в той сфере, с которой хорошо знаком, – искусство, образование и социальные проблемы. Здесь я действительно мог оказаться полезным.

Катания – удивительно красивый город, весь в стиле барокко, который испанцы, правившие в те времена Сицилией, полностью восстановили после чудовищного землетрясения 1693 года, обратившего в руины всю юго-западную часть острова. Города превратились в груды развалин. Древний Ното, основанный еще греками, был разрушен до основания, и великолепный новый город, тоже в стиле барокко, был выстроен неподалеку. Та же трагическая судьба коснулась Рагузы, и она тоже воскресла благодаря испанцам. Видимо, испанцы были просто влюблены в Сицилию. Вообще, Сицилия – место, которое пленяло бесчисленных завоевателей острова. За всю свою историю она никогда не принадлежала себе самой, зато завоеватели всегда отдавали ей самое лучшее, что у них было, – от греков до римлян, от арабов до норманнов, французов, испанцев, бурбонской династии. Я вовсе не уверен, что последние хозяева, династия Савойя, соответствовали всем предыдущим. А уж о римском послевоенном правлении и говорить нечего.

В Катании масса серьезных проблем, в том числе социальных. Одной из первых моих забот стала организация поддержки детям из «трудных» семей: отец сидит, мать вынуждена зарабатывать проституцией, дети, вместо того чтобы идти в школу, болтаются на улице и часто попадают в нехорошие компании. Вместе с необыкновенным человеком, отцом Сальваторе Пиньятаро, я с особым рвением занялся защитой и образованием этих детей, не жалея усилий на поиск средств для целого парка микроавтобусов, которые забирали их утром из дома, везли в школу, а вечером привозили обратно. Эта услуга была организована для неимущих, но очень скоро и другие дети захотели ездить на автобусах отца Пиньятаро, потому что в компании одноклассников им было гораздо веселее, чем на машине с мамой или папой.

Одновременно с проблемами детей я начал изучать проблемы стариков и подумал, что они прекрасно могли бы помогать друг другу. Дети работающих допоздна родителей часто оставались после школы одни или на попечении соседей. А ведь столько было стариков без внуков, которые с радостью готовы были стать «альтернативными» бабушками и дедушками, а не сидеть в пивной или перед телевизором! Я помнил, как много сам узнал от деда, как ценно было проведенное с ним время, хоть он и был человеком со странностями, а может, как раз поэтому. У дедушек и бабушек много свободного времени, и дети благодаря им могли бы получить массу знаний, развить воображение, фантазию. У меня родился проект создать некую структуру, которая позволила бы объединить интересы всех возрастных групп. Для детей это означало общение, воспитание, добрый совет, может быть, кого-то, кто будет водить ребенка на море, на спортивные занятия, кто поиграет и погуляет в парке. С другой стороны, старикам предоставлялась возможность почувствовать себя нужными и передать малышам свой опыт и знания.

Это была отличная мысль, и все могло бы сложиться успешно. Но, к сожалению, она была так хороша, что очень скоро возбудила зависть, враждебность и вызвала массу осложнений. Первыми против нее выступили профсоюзы и все левые, которые в принципе не любят реформы и перемены. По их словам, старики могут отнять работу у штатных социальных работников. Следующим встал вопрос ответственности: кто будет отвечать, если с ребенком что-то случится. В общем, посыпались замечания, критика и сомнения, к которым, разумеется, имел самое прямое отношение клан политических деятелей, проигравших на выборах. Но зато проект был прекрасно встречен многими гражданами, которые договорились между собой частным образом и его реализовали.

Очень скоро я заметил, что мой сенаторский путь грозит оказаться весьма тернистым. Мэр Катании не принадлежал к нашему политическому крылу, более того, о нем было известно, что он ставленник крупных экономических концернов, которые и держали в руках весь город. В Катании говорят: «Пути Господни неисповедимы, но еще более неисповедимы пути власти». Главная местная газета ни разу не упомянула моего имени ни по одному поводу, то же самое и местное телевидение. Все, что я делал, говорил или писал, не могло выйти за пределы некоего заколдованного круга. Мне пришлось издать брошюру со всеми выступлениями в сенате, которую я тысячами раздавал избирателям, чтобы они хотя бы знали, что в Риме я не сижу без дела.

Это мое новое политическое поприще создало проблемы, о которых я и подумать не мог. Я твердо сказал как Берлускони, так и моим избирателям, что совершенно не имею намерения отказываться от основной работы и отдавать все свое время сенаторским обязанностям. Сильвио прекрасно понял, что если я в конце концов заброшу творческую деятельность и потеряю популярность, то «Вперед, Италия!» уж точно ничего не выиграет.

В июле 1994 года в качестве сенатора я полетел специальным правительственным рейсом в Лос-Анджелес на финальный матч чемпионата мира по футболу между Италией и Бразилией. Для человека, который любит футбол так, как люблю его я, это был царский подарок. К сожалению, матч был запланирован на 17 июля – несчастливое для меня число, и я заранее знал, что мы проиграем.

На почетной трибуне рядом со мной оказались Джордж и Барбара Буш, бывший президент Соединенных Штатов с супругой. Я познакомился с ними в Италии и был очень рад снова встретить. Барбара, так же как и я, обожает собак, это очень цельная и остроумная женщина. Я сразу честно предупредил ее, чтобы она не изумлялась тому, что может увидеть, и сказал:

– Какая удача, что вы не знаете итальянского языка, потому что могли бы услышать ужасающие вещи. Когда речь заходит о спорте, мы, итальянцы, превращаемся в диких зверей, и очень может быть, что я буду себя вести совсем не так, как подобает сенатору.