Текст книги "Автобиография"

Автор книги: Франко Дзеффирелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Только подумайте: мой любимый спектакль возвращался к жизни на римской сцене после долгих лет, преодолев океаны и материки и с отличной труппой. Настоящий подарок небес!

Так что все было отлично. Но, увы, не везде. Мое здоровье опять дало сбой, и мне снова пришлось преодолевать трудности, в которых я чудом уцелел благодаря отличным врачам и уходу моих ребят, настоящих ангелов-хранителей.

Не буду говорить об этом черном периоде, кое в чем напоминавшем плохой роман с гротескными сценами, вроде той, когда по моему настоятельному требованию меня вытащили из больничной койки и на носилках повезли в театр, с капельницей, прикрепленной к руке. Я хотел во что бы то ни стало (даже ценой жизни, как вполне могло случиться) присутствовать на генеральной репетиции, на которую были допущены студенты и те поклонники оперы, которым не достались билеты на спектакли. Успех был невероятный.

В конце я пришел в такой восторг и умиление, что отбросил трубки, вытащил иглу и поднялся на сцену поблагодарить, как за чудесное исцеление.

XXVIII. Флорентийцы

Наша флорентийская компания постепенно приобретала известность среди римской молодежи волшебных шестидесятых; нас называли «флорентийцами с площади Испании» или попросту «теми флорентийцами». Наш последний этаж вообще-то выходил не на саму площадь Испании, а на элегантную виа Дуэ Мачелли. Но на такой высоте, под колокольней церкви Св. Андрея, были видны только крыши старинных домов с увитыми цветами балконами и вездесущими котами, которые не имели постоянного пристанища и гуляли по крышам до знаменитой лестницы площади Испании.

Первыми из Флоренции в Рим перебрались я, только что расставшийся с Висконти, и Пьеро Този. Вскоре к нам присоединилась девушка, одноклассница Пьеро по художественной школе, крохотная, казалось, в чем душа держится, но на самом деле очень крепкая и неутомимая, – Анна Анни. Отличная рисовальщица, которую я сразу усадил за работу, чтобы успевать справляться со всем, что на меня сыпалось. Потом с нами поселился приятель из Пистои Мауро Болоньини, с которым мы вместе учились на архитектурном факультете. Он к этому времени уже начал работать в кино как помощник режиссера Луиджи Дзампы. Мы ему завидовали еще и потому, что он зарабатывал больше всех. Мауро был уравновешенным, спокойным и решительным человеком, добился многого, заняв в итальянском кинематографе одно из первых мест. Он подарил нам несколько прекрасных фильмов, достаточно вспомнить «Метелло» и «Плохая дорога»[122]122
  «Метелло» – одноименный роман В. Пратолини, «Плохая дорога», или «Ла Виачча» – роман М. Пратези.


[Закрыть] – оба фильма сняты по прекрасным романам, в которых хорошо построен сюжет и ярко очерчены персонажи.

Сегодня уже не снимаются фильмы по великим романам, и причина этого, увы, проста: никто в наши дни не пишет великих романов.

Вернемся к «флорентийцам с площади Испании»: наша компания разрослась – к ней присоединился гений, Данило Донати, который тоже учился в художественной школе Флоренции вместе с Пьеро и Анной (ничего не скажешь, действительно кузница талантов).

Мы жили в лабиринте комнатушек и мансард, раскаленных летом и ледяных зимой. Но разве это было важно? У нас была терраса – над всеми крышами Рима. Зарабатывая, мы мало-помалу украсили ее цветами и декоративными растениями, которые приносили друзья, а чаще подруги.

Время от времени кто-нибудь наезжал из Флоренции, и мы всегда с удовольствием находили ему местечко. Особенно дороги нам были двое флорентийцев: Альфредо Бьянкини, актер, певец, острослов, мой друг по училищу с отроческих лет, и юный Паоло Поли. Кто следил за его ростом, отлично может себе представить, что это был за чертенок с самого начала и какое веселье он привносил в нашу компанию.

Такое объединение молодых флорентийских талантов произошло очень быстро. Одновременно подъехала молодежь из Романьи (один бриллиант уже сверкал – Данило Донати, который учился во Флоренции, но родом был из Романьи[123]123
  Историческая область в Северной Италии, часть административной области Эмилия-Романья.


[Закрыть]). Среди них самой яркой фигурой был Умберто Тирелли, который впервые преодолел наши сто десять ступенек, просто чтобы сказать «привет» своему приятелю Данило. Он приехал в Рим попытать счастья, и мы, конечно, нашли ему уголок. За это он взялся наводить порядок в нашем живописном хаосе. Никогда у нас не было так чисто, как в те времена.

Уж не говоря о кухне. Благодаря Умберто и Данило мы стали центром паломничества оголодавшей фауны, которая всегда крутилась вокруг. Однажды под бурные аплодисменты мы присвоили нашим поварам титул «пятизвездочных» и прикрепили им на грудь по пять звезд, вырезанных из фольги.

Потом мы отвели Умберто в швейную мастерскую, которую держали две дамы, решившие уйти на покой. Он сразу завоевал их доверие и очень быстро взлетел наверх. Сегодня говорить об Умберто Тирелли – это рассказывать сказку про человека, который идет к цели, не упуская ни единой возможности. Со временем он овладел всеми премудростями и тонкостями наших театральных пошивочных мастерских, которым завидует весь мир, и укрепил династические традиции портных, закройщиков и других мастеров, которые были уже на грани исчезновения.

Он сделал Пьеро Този своим главным художником по костюмам, всячески ему помогал и даже заставлял творить шедевры, благодаря чему Пьеро давно уже стал самым знаменитым и любимым художником по костюмам в мире. И не сосчитать, скольким Умберто Тирелли помог найти свой путь. Он стал тем стержнем, вокруг которого бурлила творческая энергия театрального мира.

Возвращаясь к тем годам, могу сказать, что здесь же, у нас под крышей, происходили и сексуальные игры в разных вариациях (во многих ли – не уверен). Мы были прекрасной молодежью, полной сил и жажды жизни. Двери нашего дома были распахнуты для всех. Красотки в поисках счастья, какой-нибудь случайный юноша (электрик? рабочий?), студенты и студентки, мечтающие о карьере поп-певицы, морячки из Пьомбино и юные сопрано… Пожалуй, только эти последние чувствовали себя не в своей тарелке среди нашего бедлама, где было дозволено и принято все, кроме хамства, которое даже на порог не пускали.

Было еще одно слово, на которое у нас было наложено абсолютное табу, – «гей», оно вызывало бурю. «Сам ты гей, и дедушка твой тоже! Нет здесь геев, здесь есть мужчины на все времена года!»

Название прекрасного фильма Дэвида Лина очень всем понравилось, и его сразу приняла на вооружение вся компания, оно звучало как текст на визитке, который может значить многое и не значить ничего, но скорее все-таки многое.

Всегда с нами были «фронтовые подруги». С ними было уютно, и между нами был, можно сказать, общий секс. Всеобщий, с позволения сказать, секс! Женщины, о которых я говорю, были прежде всего умными и остроумными. Разве можно быть остроумным, не будучи умным? Бывает, бывает! Наши подруги Адриана Асти, Лаура Бетти, Аннамария Гварньери, Лючия Бозе и восхитительная Франка Валери были не только остроумными и умными, но обладали необыкновенным творческим складом ума.

Поймите меня правильно: «компания флорентийцев» была искрометно веселой, у нее были потрясающие шутки и развлечения, но основой наших дней и даже ночей была РАБОТА. Анекдоты и треп – все это имело место, но мы крутились на одной орбите, у нас были общие творческие интересы, о которых и велись главные разговоры, – и приходили открытия и озарения.

Так мы продолжали вместе расти, подпитываясь успехами друг друга, среди яростных ссор и нежной дружбы. Самой дорогой подругой для меня была (и остается по сей день) Адриана Асти. Как говорится, любовь на всю жизнь. С ней тоже, как когда-то с Кармело, хотя по другим причинам, возникла было опасность испортить прекрасную дружбу. Но мы все же смогли сохранить ее в целости.

Раздумывая над «флорентийцами с площади Испании», я по-прежнему не понимаю, как нам удалось (абсолютно всем!) завоевать блестящие позиции в работе и сделать прекрасную карьеру. Никто, ни один человек не потерялся в пути. Неужели было достаточно постоянного взаимопроникновения сил и энергии, новых идей и постоянного общения, чтобы удача улыбалась каждому? Не буду здесь описывать все наши пути, хотя и хочется пройтись еще раз по ним и уяснить, в чем же таится успех, что его поддерживает и ведет вперед, а что тормозит. Наверно, это было бы небезынтересно и читателю, но этому надо посвятить целую книгу, да и то будет недостаточно.

Есть одно яркое воспоминание, которое, возможно, укажет ключ, открывший нам все двери или, по крайней мере, показавший способ их открыть.

Иногда в нашей компании оказывался кто-нибудь, кого мы сразу относили к категории зануд, пессимистов, нытиков. Мы просто переставали обращать на этого человека внимание, поворачивались к нему спиной и старались избавиться, как от чумного. А если у него хватало духу вернуться со своими жалобами и нытьем, мы набрасывались на него без долгих рассуждений.

Помню, как однажды Умберто Тирелли закатил такому типу сцену, когда тот пришел к нам не облегчить душу, а сбросить на наши плечи свои проблемы. Вот как отреагировал на это Умберто. «К нам приходят радоваться, – вопил он. – Входишь в эту дверь – оставь проблемы, неприятности и жалобы на улице! Они нас не волнуют, это твое личное дело! Мы тебе тут не монахини-утешительницы, понял? Заруби это себе на носу!»

Поначалу к нам часто попадали люди с хмурыми лицами и потухшими глазами, но они получали немедленный отпор в стиле Умберто. Их становилось все меньше и меньше, а потом они и вовсе исчезли.

Загадка нашего движения вперед заключалась как раз в вере в жизнь, в оптимизме, чего бы это ни стоило. Именно так, очевидно, нам удалось преодолеть все преграды и трудности.

Вы искали ключ к успеху? Вот он! Но и талант здесь нелишний.

Все это происходило пятьдесят лет назад. К сожалению, сегодня жизненный путь многих уже завершен, в их числе Умберто, Мауро и Данило. Но многие живы, и мы по-прежнему плывем по бурным морям кино и театра.

Одним словом, сказка еще не кончилась. А потом начнутся новые сказки, и их будет очень много. Пьеро Този, самый знаменитый в мире художник по костюмам, доводит меня до белого каления тем, что отказывается от всех предложений. Он даже слышать о них не хочет – решил, что больше работать не будет. Вместо этого он намерен (и это единственное, что может меня с ним примирить) сосредоточить свои силы на преподавании. Думаю, молодежи очень повезло, что такой человек будет обучать их основам ремесла, которому они хотят посвятить жизнь. Как и в наше время, в их возрасте мы тоже учились у своих предшественников. Но в глубине душе у меня есть возражения. В нашем деле первое – это работа, а уже потом разговоры. Факты и только факты имеют, на мой взгляд, значение. А слова, даже очень умные, – это всего лишь сотрясание воздуха. Остается только то, что научились делать руки. Одним словом, покажи нам, как все происходит, а не рассказывай об этом.

Сегодня молодые поколения растут и формируются с трудом именно потому, что у них нет четко обозначенных вех и никто не может показать им, как надо работать. Их состояние должно внушать нам серьезную тревогу. Я вспоминаю, сколько у нас в юности было ежедневных, постоянных примеров, сколько было школ, которых больше нет.

Национальная Академия драматического искусства, в прошлом кузница актеров многих поколений, сегодня не в состоянии выращивать новые таланты. И совсем уж непростительно создание и узаконивание других направлений (которые при всем желании нельзя назвать школами), где молодежь обучают именно тому, что надо отправить на помойку.

Это места, где модному режиссеру разрешается провозглашать новое евангелие, по которому школы актерского мастерства вообще не нужны и все могут играть, ничему не обучившись. Следуя такой логике, отказывающей актеру в профессиональном достоинстве, почему бы и за строительство мостов не взяться тем, кто не имеет инженерного образования, или доверить больницы тем, кто не провел юность над учебниками по медицине, а «Травиату» на сцене пусть поют те, кто никогда не брал уроков музыки.

Режиссер, которого я имею в виду, на ком лежит ответственность за уничтожение искусства декламации, – это, если вы еще не догадались, Лука Ронкони.

«Ла Скала», мой любимый старый «Ла Скала», теперь полностью реконструированный, пригласил меня поставить к открытию следующего сезона новую «Аиду»[124]124
  Премьера «Аиды» состоялась 7 декабря 2006 г. («Ла Скала» традиционно открывает сезон в день покровителя Милана Амвросия Медиоланского). Билеты на все 11 спектаклей, намеченных на декабрь, были распроданы за сутки.


[Закрыть]. Какое прекрасное возвращение через четырнадцать лет, после неудачного «Дон Карлоса» с Мути. Сразу хочу предупредить: несмотря на все волнения в вечер премьеры, я буду стараться рассматривать спектакль в перспективе будущего, а не как поиск утраченного времени. Уж скорее тогда обретенного. И обрести я его хочу как можно более празднично.

Мое рабочее расписание по-прежнему заполнено до отказа. Свою афинскую постановку «Паяцев» я хочу показать в Москве. А еще у меня есть новая «Травиата» для римского театра. Как, еще одна? Да, еще одна! Давайте не будем забывать Карлоса Клейбера, который был глубоко убежден, что любой шедевр живет столько раз, сколько раз поднимается занавес. Главную партию на этот раз будет петь Ангела Георгиу, остальные исполнители ей под стать. Опять же в Риме будет показан тот самый «Дон Жуан», а затем на веронской Арене новый «Набукко» – опера, которую я еще никогда не ставил. Существует какая-то причина? Загадка? Вовсе нет, я отлично знаю, почему. Это опера с чудесной музыкой, жемчужина которой – знаменитый хор, но на мой вкус она чересчур торжественна и легко может превратиться в изысканное снотворное.

Будем надеяться, что мне придет в голову какая-нибудь удачная идея и зритель не получит еще одну «тощищу». Ораци клянется, что эта опера на третьем месте по популярности в Арене. Ну, раз он в этом так уверен…

Что там у меня еще?

А, вот что: вокруг меня снова запели кинематографические сирены. Речь идет о проекте, который преследует и завораживает меня уже много лет. Сейчас расскажу.

В конце июня 2003 года я вернулся во Флоренцию поучаствовать в конференции, организованной всевозможными спонсорами по поводу подготовки празднования пятисотлетия «Давида» Микеланджело. Торжественный ужин проходил в Галерее Академии художеств, под наблюдательным и строгим взором моего любимого «Флорентийского юноши».

Английская колония была представлена очень широко, хотя отсутствие «скорпионов», увы, уже исчезнувшего вида, очень чувствовалось. Было много американцев, знаменитых и не знаменитых, но влюбленных в мой родной город, и множество других друзей Флоренции, на любой вкус. Сидя за роскошным столом во всю длину Галереи, я вспомнил те стародавние времена, когда в перерыве между занятиями в Академии мы, жуя хлеб с чесночной колбасой, ходили как раз к «Давиду» или к «Рабам».

Меню за ужином было изысканным, но чесночная колбаса, с жадностью поглощаемая в этом священном месте больше полувека назад, вспоминалась как нечто куда более вкусное и живое.

В конце ужина, после довольно скучных речей и приветствий, мы с несколькими старыми приятелями уселись на лавочках на площади Сан-Марко. Как нетрудно представить, сразу начались воспоминания о том о сем: окончание уроков в школе, уже ушедшие друзья, немецкие танки на этой площади 8 сентября 1943 года…

Эта книга воспоминаний и ассоциаций неизбежно должна была привести меня, с чувством благодарности судьбе, к размышлениям обо всех дарах, которыми щедро осыпала меня жизнь. Самым ценным даром, наверно, оказалось решение Творца подарить мне жизнь во Флоренции и возможность вырасти в этом городе в окружении высочайших достижений культуры и искусства.

В тридцатые годы я еще мальчиком жил с тетей Лиде на четвертом этаже на площади Сан-Марко, напротив доминиканского монастыря, который был построен Микелоццо по приказу Медичи, где Беато Анджелико оставил потомкам шедевры живописи. А на другой стороне площади – архитектурный факультет, Художественная школа, Академия художеств (школа и музей), где находится «статуя статуй» – «Давид» Микеланджело. Еще сто метров вперед, и вот площадь Благовещения Пресвятой Девы, место, где дух захватывает от гармонии и совершенства. Она была задумана Брунеллески, а затем доведена Делла Роббиа до идеала.

Одним словом, в те годы, такие важные для юноши, я жил и делал первые шаги как раз в этом волшебном треугольнике. Во Флоренции есть и другие места изумительной красоты, и их много, но они, как правило, связаны с властью, или правительством, или с честолюбием богачей. А у меня — гармония лучших источников знания в школах, куда съезжались ученики со всего мира.

В Академии художеств мы учились у таких мастеров, как Розан, Джентилини, Карена, Соффичи, а вокруг было лучшее из созданного великими художниками прошлого. В перерывах между занятиями мы часто заходили в Галерею, смежную с нашими аудиториями. Мы ели принесенные из дому бутерброды (тот самый хлеб с чесночной колбасой), стоя перед шедеврами без особого почтения, хихикали, ссорились, рассказывали анекдоты. Кто-то играл в мяч, будто в гимнастическом зале.

Должен признаться, что я испытывал некий священный трепет перед тем, что меня окружало. Не доев куска, молча отходил от ребят и шел к «Рабам» или «Давиду», к этим фантастическим и беспокойным творениям. Я долго смотрел на них, скорее, в каком-то оцепенении, чем в почтении. В голове у меня роились вопросы, росло стремление открыть тайну этого чуда.

Я думал о мире, который их породил, пытался представить, какой была моя Флоренция в XV и XVI веке, какие люди ее населяли. Не только те, которых по тем или иным причинам мы знаем из истории или по произведениям искусства, но и тысячи других, чьи имена были известны только по метрическим книгам, а может быть, даже и по ним неизвестны. Но ведь они жили, любили, страдали, была же причина, по которой они были посланы на Землю. Я представлял их лица, живые глаза, видел, что все они не похожи друг на друга, потому что от сотворения мира не было ни одного человека, абсолютно похожего на другого.

Так я мечтал с открытыми глазами и воображал себя человеком из того времени, персонажем той волшебной эпохи, когда проросли семена, брошенные в эпоху Возрождения и гуманизма. Это стало моей тайной забавой. Я только тем и занимался, что сочинял всякие истории о том мире, в котором прекрасно мог бы жить.

Эти фантазии все больше укоренялись во мне, становились «настоящей» реальностью, проходившей сквозь мою жизнь и оставлявшей по себе память.

Всякий раз, когда я возвращался в свой воображаемый мир, выяснялось, что он становится все конкретнее: к нему добавлялись детали и подробности, как обычно бывает, когда хочется немного оживить прошлое. В конце концов, какая разница (разве что приходится давать показания в суде) между тем, что реально случилось, и тем, что родилось в твоем воображении? Подумайте сами.

Так постепенно я вошел в мир и в жизнь той скандальной, вздорной, полной жизни, искрометной и энергичной Флоренции. Но главное – творческой, потому что творчество – и плод, и источник воображения.

Флоренция восстала против позолоченных ежовых рукавиц Медичи и изгнала их. Она отправила на костер безумного монаха Джироламо Савонаролу из-за его евангельского фундаментализма и обвинений церкви в искажении учения Христа. Очень странно, что после стольких веков церковь, которая попросила прощения за свою вину перед многими, до сих пор сама не простила (тем более не попросила прощения, что было бы правильнее) этого хоть и безумца, но пророка, который, как многие другие, умел «бдеть, когда другие спят». Савонарола предвидел все, что вот-вот должно было произойти с церковью и с папством, бывшим тогда у власти, и что потрясло до основания весь христианский мир.

Флоренция была городом, у которого в 1499 году хватило мужества бросить вызов всему миру и объявить себя «Первой республикой нового времени», это было настоящей провокацией для императоров, Пап, правителей. К сожалению, мечта о демократии не могла рассчитывать на длительное существование, но целых тринадцать лет Флоренции мог завидовать весь мир. Кроме того, это был прецедент, с которым впоследствии пришлось считаться.

В тот краткий период чада Флоренции слетелись под родной кров, как голуби на голубятню. Микеланджело, поработав в Риме для Папы, одним из первых возвратился во Флоренцию, еще и потому, что часто ездил в Каррару за мрамором. Именно в те плодотворные годы он создал «Давида» – настоящее землетрясение, которое ошеломило и воспламенило весь город.

Леонардо да Винчи тоже вернулся из Милана, чтобы открыть новые невиданные горизонты искусства и науки и завершить магический круг живописи «Моной Лизой» и «Мадонной в скалах». Это был расцвет лучших умов, как выразился Вазари. Никколо Макиавелли, владевший искусством политического мышления, опережавшим столетия; ученые и мореплаватели, как Джованни да Вераццано; картографы, среди которых был Америго Веспуччи, чьи карты сделали возможными грандиозные открытия, и весь мир признал за ним право назвать своим именем новый континент…

Это были сказочные годы, которые в буквальном смысле изменили мир. Недаром именно тогда перестали говорить о Средних веках и начали использовать словосочетание «новое время».

Так, постепенно, я представлял историю родного города и видел себя в нем. Я даже придумал себе имя – Марко Фьораванти, придумал семью, родственников и друзей. Город был маленьким, все жители знакомы между собой, великих художников и известных людей легко было встретить на улице. Мое воображение разыгралось. Я явственно слышал голос Микеланджело, хриплый, требовательный, перекрывающий оглушительные звуки молота и скрежет резца по мрамору. Голос Леонардо я тоже слышал. Он любил работать в тишине, под воркование голубей на крыше – «кисть должна касаться холста беззвучно». Непрестанный гул из мастерской Микеланджело, расположенной всего в нескольких шагах, наверно, сильно досаждал ему.

Так я начал составлять некую историю, вытаскивая на свет из глубины веков живую действительность, наполнять ее фактами и подробностями, пока она не стала историей жизни. Я подумал кое-что записать для будущей книги воспоминаний о настоящих событиях, людях, жизни. Или – об этом я стал задумываться все чаще – снять фильм, потому что величие того, что я видел и прожил, требовало визуального подтверждения. Даже не зная, какую в конце концов форму обретут мои воспоминания, я уже дал им имя: «Флорентийцы». Вот такое, очень простое. Я жил с этим проектом долгие годы, он стал моим тайным убежищем. Даже когда моя голова была занята совсем другим, мысленно я постоянно возвращался «к моим дорогим флорентийским друзьям», которые всегда встречали меня с радостью.

Микеланджело врывался в мое воображение как бешеный в сопровождении громких криков и ударов молота, разве что не зубами и ногтями освобождая от нагромождения лишнего мрамора своего «Давида». Слыша его вопли, люди выходили на порог своих лавочек и качали головами. Мальчишки на улице забывали об игре в мяч и слушали его бесконечную ругань, затаив дыхание. Голуби под крышей мастерской Леонардо в страхе улетали прочь, а чья-то рука торопливо закрывала ставни.

Могу себе представить, как мучился искавший полной тишины Леонардо, который писал в то время самый знаменитый портрет в истории – портрет Моны Лизы.

Я был отлично знаком с Лизой дель Джокондо, она была мне дальней родственницей по отцу. Мы во Флоренции практически все родственники. А что она стала самым известным в мире лицом – это, по-моему, чересчур. Правда, ходили слухи, впрочем, туманные и осторожные, что в молодости, еще до свадьбы с пожилым и богатым Франческо дель Джокондо, ее обрюхатил один из Медичи (наверно, Джулиано, младший сын Великолепного), но младенец родился мертвым.

Я никогда не видел, чтобы Лиза смеялась. Самое большее – она любезно улыбалась (эту ее улыбку и поймал Леонардо), но сразу опять становилась серьезной, а ее лицо – грустным и сосредоточенным, какое бывает у тех, кто навсегда утратил надежду на луч света в жизни.

В те годы я работал в палаццо Веккьо. Мой дядюшка, хорошо знакомый с Макиавелли, походатайствовал обо мне, и я стал трудиться у него в конторе с другими молодыми людьми. Я учился и сдал все экзамены хорошо. Тогда, как и сейчас, у меня был красивый почерк. Я очень надеялся сделать карьеру благодаря тому, что удалось пристроиться на работу к Макиавелли. Он, конечно, был очень закрытым человеком, всех держал на расстоянии. Мы постоянно чувствовали на себе его взгляд, который пронизывал насквозь. Он никогда не повышал голоса, но когда тихо произносил приказ или упрек, кровь стыла в жилах. Благодаря ему я узнал много важного: как, например, оставаться в тени (всегда присутствовать, но в сторонке, ожидая, что остальные начнут делать ошибки, а тебя позовут их исправлять). Увы, этот талант я так и не сумел применить на практике.

С большим удивлением я узнал, что он азартно болеет за мою команду – за «Синих». Только эта его тайная страсть выдавала, что он тоже человек из плоти и крови. Как большая часть молодежи, я обожал футбол, древний вид спорта, доведенный во Флоренции до настоящего искусства. Я играл неплохо и даже снискал некоторую известность. Моя команда гордилась мной, меня узнавали на улице и пожимали руку.

Учиться я мог не только у Макиавелли, многим флорентийцам было чему меня научить, с чем познакомить.

Самой большой загадкой для меня всегда был «Давид». Еще когда я разглядывал статую в Академии, жуя хлеб с колбасой, то все время думал про того молодого человека, который вызвал, сам того не сознавая, такие нечеловеческие переживания в душе Микеланджело. Он действительно существовал? Вопрос встает всякий раз, как посмотришь на этот величественный памятник «Флорентийскому юноше». Еще бы он не существовал на самом деле! Я отлично был знаком с ним.

Это был молодой крестьянин, который пришел из деревни Виккьо-ин-Муджелло, чтобы устроиться на работу в песчаный карьер на берегу Арно. Микеланджело увидел его впервые, когда он вылезал из реки, искупавшись после работы, прекрасный, как древние статуи, которые появлялись из-под земли во время раскопок в Риме. Это было началом бурной трехлетней связи между завоевателем и завоеванным, о которой много что говорили, но мало что знали. Никому точно не было известно, кто из них завоеватель, а кто завоеванный.

Вот так я близко узнал тех флорентийцев, которые населяли мою фантазию с академических лет. Мне уже пора написать о них книгу и рассказать много интересного.

Вы только подумайте, ведь я был первым человеком, который поднялся в небо! Не верите? Зря, это чистая правда. Вот как это было. Леонардо искал смельчака, кто бы согласился полететь на его необыкновенном аппарате, над которым он работал много лет. Он долго и тщательно изучал особенности полета птиц и пытался понять, к каким доступным человеку средствам надо прибегнуть, чтобы как птица подняться в воздух. Леонардо всю жизнь мечтал об этом. Он предполагал, что воздух «тверд», как вода, поэтому если человек может держаться на воде и плавать как рыба, то должен держаться и в воздухе и летать как птица. После долгих лет исследований и поисков, он, наконец, построил потрясающий аппарат.

Я, не раздумывая, согласился. Это удивительное приключение, которое невозможно описать словами. Немало времени – не могу сказать сколько из-за охватившего меня волнения и возбуждения – я находился в воздухе и понял, что значит парить, освободившись от веса тела, отдавшись на волю ветра. К сожалению, все закончилось не так уж хорошо, но могло быть значительно хуже. Жизнь мне спасла вода в заросшем тростником пруду, куда я упал вместе с летательным аппаратом. Чудом я не расшибся, отделался парой царапин. Но аппарат рассыпался на части, и огорченный Леонардо так и оставил его гнить в пруду.

Наверно, кто-нибудь спросит: «Как же ты всегда оказывался на месте в самые важные минуты?» Такой уж у меня характер, я вечно сую нос везде, где мне интересно. Так получилось, что я понравился Макиавелли, и он сделал меня помощником Бьяджио Мартелли, с которым мы каждые две недели ходили выплачивать жалованье Микеланджело и Леонардо. Я сделался у них своим человеком, они были рады видеть меня, потому что я приносил им деньги.

Леонардо смотрел на меня с особой симпатией, а Микеланджело всегда был возбужден и раздражен, хотя никто, и он сам в первую очередь, не знал тому причины. Больше всего меня удивляла его постоянная резкость с Пьеро – так звали паренька, с которого он ваял «Давида». Тот же, величественно красивый, оставался совершенно равнодушным к оскорблениям и угрозам и продолжал неподвижно стоять, будто уже был изваян из мрамора. Это его спокойствие в конце концов побеждало ярость мастера, который неожиданно становился миролюбивым и сговорчивым и возвращался к своей глыбе мрамора. Иногда он проводил рукой по коже юноши, чтобы ощутить под пальцами изгибы его тела.

Оба погружались в свою безмолвную напряженную работу, и тогда лучше было оставить их одних, ибо мрамор начинал наполняться жизнью.

Леонардо всегда встречал меня с удовольствием, трепал по щеке или гладил по голове с особой нежностью. Я оказывал ему мелкие услуги и приносил то, что ему было нужно для работы. Вместе с двумя приятелями, тоже работавшими во дворце, мы выпрашивали у охраны (тайком, потому что это строго запрещалось) трупы только что повешенных в Барджелло преступников, которые полагалось сбрасывать со стены на съедение свиньям. Когда становилось достаточно темно, мы перевозили тела на телеге какого-нибудь грубого ремесленника в мастерскую Леонардо, который ждал нас в нетерпеливом волнении с зажженными свечами. Он крепко запирал двери и окна и возвращался к своим анатомическим изысканиям. Отлично помню движения его рук, когда он вскрывал трупы, находил что-то интересное и набрасывал со скоростью молнии свои рисунки.

Мы, мальчишки, с отвращением смотрели в другую сторону и в конце концов усаживались куда-нибудь в уголок и засыпали. А пробуждаясь при первых лучах солнца, видели, что Леонардо по-прежнему погружен в работу и не торопится прервать ее, чтобы ремесленник мог забрать тело.

Макиавелли никогда со мной об этом не говорил, и я был уверен, что он ничего не знает. Но как-то он велел эконому выдать мне денег на расходы под названием «научные изыскания за счет городской казны».

Я настолько слился с жизнью моих флорентийских друзей, что их жизнь сделалась моей. А в довершение всего я безнадежно влюбился в Клариче, младшую дочь Лоренцо Великолепного. Мы были знакомы с детства и поклялись друг другу в вечной любви. Но потом Клариче со всей семьей отправилась в изгнание, и мы много лет прожили вдали друг от друга.