Текст книги "Автобиография"
Автор книги: Франко Дзеффирелли
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)
А вот с выбором Джульетты из-за ажиотажа все оказалось намного труднее. После нескольких недель проб и прослушиваний я отобрал с полдюжины кандидаток, среди которых первой шла Оливия Хасси, четырнадцатилетняя девочка, полненькая и угловатая, с глубокими, как темный бархат, глазами и длинными черными волосами, которые необыкновенно красиво обрамляли ее милое лицо. Но помимо подросткового облика у нее были и другие недостатки: она постоянно грызла ногти, а голос срывался.
Девушек было множество, все разные, но все многообещающие. Одна, например, тоненькая блондинка с огромными голубыми глазами. Глаза – это мой пунктик, и вполне обоснованный. В жизни, разговаривая с человеком, мы смотрим ему в глаза, это первый и главный способ общения и знакомства. Мы сразу проникаемся недоверием к тем, кто отводит взгляд. В кино это особенно важно. Если ты не смотришь актеру в глаза, а только рассматриваешь его физические данные, это значит, что как личность он тебя не интересует, потому что только глаза – зеркало души, индивидуальности. А в крупных планах все так увеличивается, что глаза становятся огромными. И если у актера глаза «не говорящие», ему лучше подыскивать себе другое занятие. Помню голливудский рассказ о том, как Кларк Гейбл давал однажды интервью. Журналистке, спросившей, в чем секрет его успеха, он без колебаний ответил, что он заключается в правильном использовании левого глаза: «Одного глаза вполне достаточно, чтобы обаять поклонников и обеспечить долгую успешную карьеру».
Одновременно мне надо было работать над спектаклями во многих театрах мира, и пробы в Лондоне пришлось на несколько недель приостановить. И слава богу. Таким образом я получил возможность сосредоточиться, вспомнить как следует девушек, которых уже видел и слышал, и все хорошенько взвесить, потому что ни одна из них не убедила меня окончательно. Я не был готов сделать окончательный выбор, а продюсеры нервничали и торопили: на пробы уходило слишком много времени.
Я вернулся в Лондон и снова пригласил тех, кого смотрел вначале, несколькими месяцами раньше. Пришла Оливия, которая за это время очень изменилась, многие ее недостатки исчезли (в четырнадцать лет чудеса происходят легко!), пришла и очаровательная блондинка. Едва увидев ее, я понял, что судьба, устав от моих поисков, решила за меня. Прелестная девочка, так меня поразившая, тоже, как и Оливия, изменилась, но, увы, не к лучшему. Она коротко остригла волосы, по молодежной моде тех лет. Вроде бы старшая сестра убедила ее постричься, потому что с длинными волосами она выглядела немодно.
– Захотят, чтобы ты играла с длинными волосами, парик наденут.
Правда, просто? Совсем непросто. Оставив прекрасные золотые волосы на полу парикмахерской, она лишилась надежды стать моей Джульеттой. Может быть, вся ее жизнь изменилась из-за этой глупости. Прямо дрожь пробирает.
Роль получила Оливия – судьба глядела далеко вперед! Нужно честно признать, что именно она – настоящий Режиссер нашей жизни.
В мае, незадолго до начала проб «Ромео и Джульетты», я переехал со своего любимого шестого этажа в центре Рима на красивую зеленую виллу недалеко от Старой Аппиевой дороги. Я не только взял с собой тетю Лиде, Видже и весь зверинец, но и потребовал, чтобы со мной поселились главные действующие лица фильма. Это, конечно, был не вполне обычный подход к подготовке фильма, но сработал отлично: Оливия и Леонард чувствовали себя как дома и репетировали в саду, Нино Рота сочинял музыку в гостиной, Роберт Стивенс и Наташа Парри учили роли или плавали в бассейне. Время от времени мне приходилось покидать этот сказочный мир и отправляться на поиски натуры или следить за подготовкой съемочной площадки в «Чинечитта». Съемки начались 29 июня в прелестном городке Тускании, потом в Пьенце и в Губбьо, и как только у меня образовалось достаточно отснятого материала, я поспешил показать его Ричарду и Лиз. Именно их хвалебный отзыв убедил меня, что я на верном пути. Однако у Ричарда возникло опасение, что моя молодежь не справится с шекспировскими стихами, и он сказал:
– С критикой придется несладко.
– Интересно, а во времена Шекспира как поступали? Разве исполнителям главных ролей не было по четырнадцать? – спросил я в ответ.
Ричард неуверенно покачал головой:
– Может, ты и прав. Может, куда важнее то, что Шекспир предлагает нам по ту сторону стихов, в поэзии.
Он повернулся к Лиз:
– А ты что скажешь, дорогая?
– Что я скажу? Я потрясена. – Лиз вытерла слезы и улыбнулась. – Поэзии в каждом кадре предостаточно.
– Умница, – Ричард обнял ее и, хлопнув меня по плечу, произнес: – Продолжай в том же духе и не бойся… Поэзии никогда не бывает слишком много.
Он был явно взволнован и призвал на помощь виски.
Должен признаться, что в тот момент проблема стихов заботила меня меньше всего. Деньги «Парамаунта» закончились, а мы были только на полпути. Единственный, кто мог разрешить дополнительное финансирование, был Чарли Бладхорн, президент компании «Gulf and Western», владеющей «Парамаунтом», про которого было известно, что с кино он знаком мало, и это для него не более чем один из способов делать деньги. Он находился по делам в Риме и захотел узнать, «на что мы потратили его доллары». Приехал с пестрой свитой – все как один улыбаются в полный рот и пожимают руки. С ним был и его сын, тринадцати-четырнадцатилетний мальчик, страшненький, в больших очках. Первое, что потребовал Бладхорн, был телефон. Он его получил и пустился в разговор с Голливудом, меча громы и молнии. Потом неожиданно успокоился, спросил, чего мы ждем и почему не начинаем, а когда просмотр начался, он только и делал, что говорил по телефону, рассеянно поглядывая на экран. И вдруг, после очередного вопля Бладхорна в адрес телефонного собеседника, мы услышали тонкий голосок, который твердо произнес:
– Папа, может, уже хватит нести чушь по телефону, дай спокойно посмотреть фильм!
Это был сынок Пол, которого мы не принимали в расчет, решив, что перед таким папашей он и рта не осмелится открыть.
Бладхорн удивился не тону сына, а его интересу к фильму.
– Тебе что, нравится? – спросил он изумленно.
– Да, нравится, очень, – сухо ответил мальчик. – Только если не перестанешь болтать…
– Ему нравится, – прошептал Бладхорн свите и снова спросил у сына: – Что, правда, нравится? Ты что-то понимаешь?
Мальчик сидел с красными глазами, а после этих слов встал и срывающимся голосом сказал:
– Я хочу досмотреть его один. Вернусь, когда вы закончите тут с вашей фигней.
И ушел. Все остались стоять разинув рты, а Бладхорн потребовал продолжить показ материала и теперь уже смотрел в тишине и с полным вниманием.
Вот так, благодаря сыну, Бладхорн и дал нам на фильм недостающие деньги. Понятен ход его мысли: если на этого паренька такое впечатление произвели всего несколько почти не смонтированных сцен, что будет с его сверстниками, когда они увидят весь фильм?
В результате картина, которая обошлась меньше чем в два миллиона долларов, только за первый сезон собрала больше сотни миллионов! Это был первый большой успех «Парамаунта» после целого ряда провалов, которые поставили «Gulf and Western» на грань банкротства. За ним последовали «Love story» и «Крестный отец».
Но именно Шекспир, в которого они не желали верить, позволил им снова вкусить сладость успеха. Лично мне этот фильм принес успех и славу, но кроме этого – ничего, потому что ради возможности его снять я отказался от будущих процентов. Одним словом, на пир, спасший «Парамаунт» от разорения, я не попал. Но зато со мной подписали контракт еще на два фильма. Тоже неплохо!
Это был для меня исключительно удачный период времени. Благодаря «Укрощению строптивой» и «Ромео и Джульетте» я не только реализовал свою честолюбивую мечту работать в кино (и на каком уровне!), но и добился определенного финансового благополучия. Однако пока я баюкал себя на гребне успеха, где-то в глубине уже начали собираться темные волны, о которых никогда не следует забывать, даже когда Благо торжествует в нашей жизни (именно тогда и стоит готовиться к встрече с тьмой). Но разве можно не распахнуть душу навстречу щедро изливающемуся на тебя Благу и вместо этого травить себя предчувствием грядущего Зла, которое обязательно возьмет реванш?
Ведь действительно, «Театр Добра и Зла» существует, он веселит и приводит в отчаяние, в нем всегда все по-разному, он не подчиняется никаким правилам. Есть люди, притягивающие Благо, и люди, его отталкивающие. Наверно, тут все со мной согласятся, уж слишком много у каждого примеров.
После горячего приема «Ромео и Джульетты» в Нью-Йорке в сентябре 1968 года мне позвонили друзья из Флоренции и сказали, что тетя Лиде упала на улице в обморок и теперь в больнице. Я все бросил и помчался к ней. Она уже знала, что больна раком, но запретила мне говорить об этом в те счастливые дни.
Напомню, что тетя Лиде поддерживала маму, когда та решила родить ребенка, то есть меня, пришла на помощь, когда я остался один, и заменила мне мать, а отца заставила обо мне заботиться.
Я был совершенно уверен, что тетю удастся вылечить, и повез ее в Рим в больницу «Сальватор Мунди» (Спаситель мира), где, как считалось, были лучшие врачи. После этого вернулся в Нью-Йорк, чтобы встретиться с Биллом Каганом, хорошим другом и всемирно известным онкологом, который, связавшись с итальянскими коллегами, обнадежил меня. Но когда я вернулся в Рим, началась череда дурных предзнаменований. Оливер, белый пекинес, в пару подаренному Лиз, пропал и был найден утонувшим в бассейне соседа. В доме неожиданно обрушилась стена, чудом не на горничную. Я пригласил священника провести молебен в доме и благословить всех, а сам бросился по врачам, отчаянно пытаясь отсрочить неизбежную развязку.
Все было тщетно. Тетя Лиде умерла 28 октября. Никогда в «ее» церкви во Флоренции не было столько цветов – их прислали чуть ли не со всего мира. Все тяжело переживали ее смерть и хотели последний раз выразить любовь женщине, известной своим теплом, преданностью Благу, Дружбе, Искусству.
Но беда только набирала обороты. Рождество я провел во Флоренции, а утром мне уже нужно было быть в Риме, и я выехал ночью, в проливной дождь и ураганный ветер. До Орвьето я добрался по почти пустой дороге, но вдруг наткнулся, почти врезался в автобус, стоящий поперек шоссе. Из него вылез окровавленный рыдающий водитель, который кричал:
– Они все погибли! Все до единого!
В автобусе ехало сорок монахов-иезуитов, по большей части американцы. Они провели во Флоренции Рождество и возвращались в Рим. Все спали. Водитель не справился с управлением, и его занесло на всем известном опасном повороте так, что пассажиров резко бросило вперед. Некоторые погибли сразу, некоторые были тяжело ранены, почти у всех лица разбиты о металлические поручни, находившиеся впереди сидений. Расшибленные лбы, окровавленные носы, сломанные челюсти. В ночной темноте и видно-то почти ничего не было, только выхваченные на секунду вспышкой, которую я всегда вожу в машине, отдельные ужасные картины. Тягостнее всего была стоящая в автобусе тишина, в которой слышались слабые стоны раненых и молитвы.
Я останавливал редкие машины, и они везли раненых в больницу Орвьето. Больница была закрыта, дежурная монахиня наотрез отказалась нас впустить. А раненые в тяжелом состоянии продолжали прибывать.
Потеряв самообладание, я начал изо всех сил колотить в ворота тяжелой железной скобой. Маленькая больничка оказалась совершенно не готова к трагедии такого масштаба. Я видел, как зашивают раны с аккуратностью мясников, в условиях, далеких от каких-либо правил гигиены, как весь персонал пребывает в смятении и панике, в отличие от раненых и умирающих, которые показывали пример истинной веры.
Кстати, если бы у меня были сомнения по поводу веры, то более убедительного ответа, чем пример этих истекающих кровью раненых, отданных в неопытные руки, я бы получить не мог. Благодаря нерушимой вере они проявляли удивительную стойкость, и их молитвы превозмогали любую боль.
Один из монахов умер прямо на скамейке; остальные встали вокруг него на колени и начали молиться. Я был потрясен. Отведя в сторону их старшего, который, к счастью, отделался несколькими царапинами, я умолял его остановить эту пытку, поехать со мной в Рим и там организовать быструю и квалифицированную помощь.
На заре мы прибыли в Коллегию иезуитов в Ватикане. Настоятелю отцу Аррупе[82]82
Отец Педро Аррупе (1907–1991) – испанец, католический священник, с 1965 по 1983 г. глава ордена иезуитов. В 1980 г. основал международную католическую организацию помощи беженцам JSR.
[Закрыть] доложили о нашем приезде. Он бегом спустился по парадной лестнице и, протягивая руки, к моему изумлению, бросился прямо ко мне.
– Вы наш добрый самаритянин, спасибо, – сказал он.
Отец Аррупе немедленно все организовал, машины скорой помощи отправились из Рима в Орвьето для оказания квалифицированной помощи пострадавшим.
Я уже уходил, когда отец Аррупе остановил меня и благословил.
– Если когда-нибудь вы будете страдать от боли, Господь будет с вами и поможет.
Позже его слова приобрели для меня конкретный смысл, стали, можно сказать, пророчеством.
Пострадавших иезуитов положили в больницу «Сальватор Мунди». Мне уже начало казаться, что в этом месте для меня таится что-то зловещее. Я навещал раненых (эти посещения напоминали мучительные часы у постели умирающей тети Лиде), приносил подарки, выслушивал их, присутствовал на молитве и на мессе, которую они служили в палате. В детстве, под влиянием мамы, я был очень религиозным ребенком, но уже в школе, как и у большинства однокашников, вера потихоньку стала уступать место радостям и заботам повседневной жизни. Может быть, пример иезуитов, таких смиренных и преданных Богу, может быть, сама больница и витавший в ней дух тети Лиде заставили меня начать поиск того, что до сих пор оставалось за рамками моей жизни.
Джина Лоллобриджида жила неподалеку от меня, на Старой Аппиевой дороге. Эта женщина, образец яркой итальянской красоты, была известна настойчивым и решительным характером, который вел ее к намеченной цели, ни на что не обращая внимания. Кроме того, она была единственной кинозвездой постнеореализма, которая всего добилась сама, в отличие от других (Мангано, Бозе, Лорен); у нее не было любовника, мужа, продюсера, который бы расчищал ей путь. Она была единственной в своем роде и поэтому стала любимицей красивых, независимых, предприимчивых женщин. Мы никогда вместе не работали, но часто виделись, потому еще, что жили по соседству.
Вечером 15 февраля 1969 года она позвонила мне и предложила поехать на следующий день во Флоренцию на футбольный матч между «Фьорентиной» и «Кальяри», которые боролись за первое место. С нами собирались еще Джанлуиджи Ронди, великий жрец итальянского кинематографа, и один немецкий фотограф.
– Это будут фотографии высший класс, не то что у всяких там папарацци.
Я с радостью согласился поехать, главным образом потому, что всегда был болельщиком «Фьорентины»!
На следующее утро я явился к дому Лолло на своем новеньком сверкающем «мустанге», который мне подарил Фонд Форда в честь открытия новой сцены «Метрополитен-опера».
У входа стоял «роллс-ройс», не совсем новый, как подобает настоящему «роллс-ройсу», и величественный. Шофера я не заметил и начал болтать с Ронди. Тут появилась великая Джина. Одета она была так, что дух захватывало. На ней была шуба, на которую пошло по меньшей мере три тигра, шапка из переплетенных тигровых лап, украшения – драгоценности или бижутерия – где только можно, и ослепительная улыбка, которая сразу поднимала настроение. Ее можно было фотографировать хоть сию минуту, но прежде чем попасть на стадион, надо было проделать сто восемьдесят километров при отвратительной погоде.
– Ну что, готовы? – спросила Лолло. Я все ждал шофера, пока не увидел, что за руль садится она. Пошел сильный холодный дождь.
– Ты что, собираешься вести машину до Флоренции в такую погоду? Позови лучше шофера.
– Какого шофера? Ты с Луны свалился, кто может себе позволить шофера? Я всегда вожу сама, и никто мне не нужен.
Попытка найти поддержку у Ронди не удалась, тот преспокойно уселся на заднее сиденье вместе с фотографом. Я был в ужасе и через окошко водительской двери принялся ее уговаривать:
– Ты во Флоренцию приедешь еле живая, если будешь вести все двести километров, да еще по такой погоде.
Но Ронди сказал успокаивающе:
– Зря волнуешься. Джина отлично водит. Садись!
Пришлось сдаться и сесть рядом с ней, но мне было очень страшно. В тот момент я принял самое ошибочное решение в своей жизни.
В начале пути я немного успокоился: несмотря на длиннющие ногти, Джина уверенно держалась за руль. Ронди развлекал нас байками про кино, сплетнями и скандалами, которые приводили Джину в бурный восторг. Мы остановились заправиться, и нас быстро и аккуратно обслужил высокий светловолосый парень в синем комбинезоне. Отъезжая, мы видели, как он помахивает нам рукой. Потом я вспоминал его как последнее предупреждение, как Ангела Смерти, прекрасного словно Денница. Эта картина часто всплывала у меня в голове.
Ливень не кончался, но Джина по-прежнему ехала на большой скорости. Я забеспокоился, потому что в любую минуту она могла потерять управление такой тяжелой и неповоротливой машиной. Мы приближались к повороту, где произошла катастрофа автобуса с иезуитами. Вспомнив, насколько он опасен, я попросил Джину притормозить на этом проклятом месте, побившем все рекорды по авариям, особенно когда подмораживало и шел снег. Но было слишком поздно.
В панике Джина ударила по тормозам, машину повело, и она с размаху ударилась о скалу. Джина вцепилась в руль, который защитил ее от удара, а меня выбросило из машины через лобовое стекло, и я, потеряв сознание, упал на асфальт.
XV. Это прекрасная история
Последующие дни я помню смутно и не уверен, что это реальность, а не бред. Помню, кто-то разрезал на мне голубой кашемировый свитер, который я очень любил, но иначе снять его было нельзя. Помню, что сопротивлялся, помню напряженные внимательные лица Фанни и Шейлы, моей секретарши.
Много дней я то приходил в себя, то опять погружался в сумерки. Едва возвращалось сознание, на тело неумолимо наваливалась невыносимая боль. Меня пичкали успокоительными, и я впадал в продолжительный сон, скорее даже в сонное забытье, из которого ненадолго выходил. Я все время видел сны, но они не запоминались, кроме одного, часто повторявшегося: по разбитой деревенской дороге быстро удаляется тетя Лиде. Иногда она спотыкается. Я хочу догнать ее и помочь, но тело мне не подчиняется, а тетя настойчиво повторяет, сердясь все больше и больше: «О себе думай, а меня оставь в покое, со мной все в порядке. Я ухожу». В ушах звенит ее резкий удаляющийся смех.
Я часто думал о крушении автобуса иезуитов, и мне вспоминались слова отца Аррупе. Уж слишком загадочно и тревожно было это совпадение, но смысл его от меня ускользал. В голову лезли другие странные совпадения, например, встреча с молочным братом Гвидо, спасшая мне жизнь, когда я партизанил в горах во время войны, и с другим братом, едва не ставшим моим палачом, и разные другие события. Неужели это все случайности?
В аварии у меня больше всего пострадала голова, удар приняла на себя правая щека и спасла от верной смерти. Но положение было очень серьезное.
В кратком предисловии к книге я говорил, что события нашей жизни, даже самые тяжелые и мучительные, надо осмысливать и судить по тем следам, которые они оставили в жизни, по тому новому, что принесли. Наверно, именно тут и надо искать тесную связь между двумя автомобильными катастрофами – иезуитов и моей.
Во всяком случае, в результате катастрофы я узнал, какое уважение вызывает мое творчество. Со всех сторон я получал знаки любви и дружбы, не говоря о том, с какой готовностью британская наука предоставила в мое распоряжение свои ноу-хау.
Из Милана с репетиций примчался Лукино и просидел со мной пару часов. Мы тепло вспоминали всю нашу историю.
– Ведь это прекрасная история, – сказал Лукино. И повторил на ухо перед уходом: – Это прекрасная история, не забывай.
В те бесконечные дни, пронизанные болью и сомнениями, в окружении врачей со всего мира, прилетевших на частных самолетах моих богатых и знаменитых друзей, на меня, как из рога изобилия, изливалась любовь. Это было паломничество благодарности, чтобы я почувствовал, как семена Блага, которые я стремился сеять своей работой, проросли и расцвели вокруг, чтобы утешить и обнадежить в трудную минуту.
Маленькая больница в Орвьето не могла справиться с таким тяжелым случаем. Профессор Витторио Ди Стефано, который близко к сердцу принял болезнь тети Лиде и судьбу монахов-иезуитов, организовал мой перевод в «Сальватор Мунди». Там он с сожалением сообщил, что даже лучшие итальянские хирурги не смогут вернуть мне прежний вид. Но, добавил он, в Англии, в госпитале «Виктория» в Ист-Гринстед, есть хирург, сэр Теренс Вард, признанный гений в этой области, и обещал сразу с ним связаться. Перевозить меня было нельзя, и мы надеялись, что сэр Теренс согласится приехать в Рим.
Однажды во время этого томительного ожидания я почувствовал, что рядом с моей кроватью кто-то стоит. Я смог различить только черную сутану незнакомца. Он наклонился надо мной и тихо произнес: «Тебе еще предстоит сделать много хорошего в жизни, не бойся», – благословил меня и исчез. Я пытался выяснить, кто это, но никто его не знал и не видел. Это не был больничный священник, я выяснял. Но мне точно не пригрезились ни он, ни его слова. Таинственные слова, как и слова отца Аррупе.
Сэр Теренс Вард обычно не оперировал за пределами Англии, но для меня сделал исключение. Причина, по которой он согласился приехать в Рим, носила исключительно личный характер. Незадолго до этого скончалась его жена, с которой он бывал на многих моих оперных постановках и фильмах, и я был для него живым напоминанием прожитых с ней счастливых дней. Своим приездом он хотел выразить мне благодарность. Великий хирург продемонстрировал вершины своего мастерства: не осталось ни единого рубца, ни малейшего следа.
Целых пять недель после первой операции по восстановлению лицевых костей боль не отступала. Больничный священник отец Каллаган часто приходил посидеть со мной и почитать что-нибудь утешительное из Библии. Я увидел, как плохо разбираюсь в вопросах веры. Из Евангелия не помнил ничего, кроме Нагорной проповеди, и то смутно, да знал пару молитв. Впервые в жизни, оказавшись прикованным к постели, я стал прислушиваться к словам, которые потихоньку обретали для меня смысл. Лежа на больничной койке, вдали от церкви, где может отвлечь обряд, иконы или фрески по стенам, я вникал в простоту молитвы, значение которой с годами расплылось и исчезло. С Богом ведь можно говорить в полном одиночестве…
Как-то позвонила Видже и сообщила, что какой-то молодой сицилиец, моряк, предлагает свои услуги, если мне нужна помощь. И тут сквозь боль и сутолоку последних недель на меня теплой волной накатило приятное воспоминание.
За две недели до катастрофы, в воскресенье 2 февраля в пять вечера я приехал поездом из Милана в Рим. Помню тот день и час с такой ясностью, потому что в тот день и час я встретил молодого сицилийского моряка, который теперь звонил. Его звали Пиппо Пишотто, и ему суждено было стать одним из самых дорогих мне людей.
Встречать меня на вокзал приехали два ассистента, и мы пошли в бар выпить кофе, сразу же заговорив о работе. За соседним столиком сидели три молодых морячка в красивой синей форме. В те годы моряки всегда носили форму, даже в увольнении. Один из них был настоящим красавцем. В нем привлекало все: глаза, улыбка, манеры. Я не мог сосредоточиться на том, что говорили ассистенты. Наконец я решил, что подойду, скажу, что режиссер и ищу новые лица. Я попросил у парня разрешения его сфотографировать, приятели стали посмеиваться, и он смутился.
– Вы правда режиссер? А какой фильм вы сняли?
Я ответил, и тут уж остолбенел Пиппо.
– Это вы? Это вы сняли «Ромео и Джульетту»?
Он сказал, что видел его не меньше трех раз. Но встретить кинорежиссера в вокзальном баре казалось ему маловероятным, и мне пришлось дать ему визитку, как свидетельство, что перед ним в самом деле Дзеффирелли. В свою очередь я записал адрес казармы, намереваясь с ним повидаться – подходящий случай нашелся бы.
Но случай – автомобильную катастрофу – устроила сама судьба. На следующий же день после звонка Пиппо навестил меня и показался ангелом небесным. Новые силы поднимались из глубин моего отчаяния. А он стал часто приходить ко мне, расспрашивал о театре и кино, которое особенно любил. Читал мне книги и газеты или рассказывал о себе, о семье и городе Агридженто, где родился и вырос.
Однажды, когда у меня был Пиппо, пришел мой приятель Альфредо Бьянкини. При виде юного моряка в синей форме, сидящего рядом с моей койкой и спокойно читающего мне вслух, у него перехватило дыхание.
– Этого ангела тебе посылает тетя Лиде, – прошептал он мне на ухо. – Твой дядя Густаво служил на флоте, помнишь? Тетя Лиде посылает тебе этого паренька в утешение, это точно.
Еще один знак от нашего хранителя?
Как-то ночью мне приснился сон, в котором я увидел своего небесного покровителя Франциска Ассизского. Я с рождения носил на шее образок св. Франциска, тоже подарок тети Лиде. Его сняли при перевязках, и он висел над кроватью. У меня была забинтована вся голова и открыт только правый глаз, им я видел, как образок поблескивает среди бинтов. В полудреме я решил, что Франциск хочет мне что-то сообщить и посылает таинственный знак. Все чаще я стал над этим задумываться, пока идея не захватила меня целиком. С образком установилась тесная связь. Я вспомнил все, что знал о Франциске, я говорил с ним, задавал вопросы и получал ответы. Наконец я дал обещание, что если поправлюсь, буду служить ему своим творчеством, одним словом, сделаю о нем фильм. Так сначала родилось желание, а потом решимость снять фильм «Брат Солнце, сестра Луна» – на больничной койке, между жизнью и смертью.
Иногда, когда речь заходит о моих религиозных чувствах и поисках мистического, мне приходится слышать от друзей весьма ироничные замечания по поводу моего образа жизни и противоречия между тем, во что я верую, и тем, как живу. Мне дают понять, что в лучшем случае я лицемер, подгоняющий учение церкви под собственные прихоти. Но это не так. Моя личная жизнь такая, какая есть, но мои религиозные убеждения неизменны. Это не означает признания, что я живу в грехе. На этот счет у меня есть сомнения. Меня утешает, что грехи плоти в общем не относятся к смертным грехам, если не приносят никому зла и не сопровождаются насилием или мерзостью.
Мы, флорентийцы, народ, который сумел примирить и соединить гуманизм античности и веру и предания христианства. Наша вера прошла испытание разумом и логикой.
Я был типичным «ленивым католиком», выполняющим необходимый минимум, чтобы не отпасть от церкви, пока автомобильная катастрофа и все, что она за собой повлекла, не заставили меня внимательно взглянуть на свои религиозные порывы. Наверно, это самое положительное в том трудном периоде моей жизни.
Положительное было и во внимании, которое проявили ко мне столько людей: письма, цветы, подарки. Трогательные знаки внимания от друзей, как Ричард и Лиз, но и самые неожиданные, например, огромный букет цветов от «Битлз», с которыми мы почти не были знакомы. Я встречался с ними в 1965 году, когда ставил «Много шума из ничего». Их импресарио Брайан Эпштейн говорил тогда со мной о возможности снять с ними фильм. А теперь я задумался, нельзя ли ввести их каким-то образом, как представителей поколения мира и любви, flower power, в будущую картину о Франциске Ассизском.
Мое общее физическое состояние начинало улучшаться, но все равно я чувствовал себя слабым и беспомощным. И одну за другой упускал ценнейшие возможности. В частности, я был как режиссер номинирован на «Оскара» за постановку «Ромео и Джульетты», но ничего не мог сделать, чтобы его получить. Если хочешь «Оскара», то обязательно надо ехать в Лос-Анджелес представлять фильм и участвовать в рекламной кампании. Поэтому «Ромео и Джульетта» получил только два «Оскара» (более чем заслуженных): за операторскую работу Паскуалино Де Сантиса и за костюмы Данило Донати. Компания «Парамаунт» все равно была счастлива, потому что «Ромео и Джульетта» шел с огромным успехом по всему миру. Мне сразу же предложили очень выгодный контракт на пять лет. И хотя замысел фильма о Франциске Ассизском вызывал у них сомнения, на киностудии хорошо понимали, что – «Оскар» или нет – они имеют дело с режиссером, способным получить за два миллиона вложенных долларов в сто раз больше: «Ромео и Джульетта» собрал их всего за год!
Франциску Ассизскому удалось изменить мир исключительно благодаря твердой вере в то, что зло можно победить без насилия. Благовестие о смирении и мире способно превозмочь нищету и несправедливость, а такой идеал очень напоминал дух и стремления шестидесятых.
После трех месяцев больничной койки я наконец вернулся домой. Это были очень трогательные минуты потому еще, что я смог снова обнять своего пса, сильную и добродушную овчарку-мареммано по кличке Боболи. Данило Донати остроумно прокомментировал эту кличку: «Хорошее имя, непонятно, о чем речь – о собаке или саде, но одинаково хорошо подходит обоим».
Боболи был страшно рад моему возвращению. Несмотря на мое долгое отсутствие, он не сомневался, что я вернусь. Когда меняли белье и несли домой стирать, я специально просил оставлять его на ночь рядом с его подстилкой, чтобы он понимал, что я жив и вернусь. Так и случилось.
Какие все-таки собаки прекрасные создания!
Тут я не могу удержаться и не посвятить им несколько строк, воспеть, так сказать, всех собак мира.
С самого детства при правильном воспитании мы подходим к животному миру с теплом и вниманием, сразу понимаем, что все животные, которых создал Господь, большие и малые, домашние и дикие, делятся на вполне определенные, легко узнаваемые виды: лев это лев, кит это кит, а муха – муха. Сколько на свете разных чудесных бабочек, но все они бабочки.
Разнообразны и породы собак. Пудели, мареммано, терьеры, овчарки… Внешне они такие разные, хотя у всех есть по четыре лапы (лапки, лапочки), хвост и все они умеют лаять. Но самое главное, что их в них общего – любовь. Бог поставил их рядом с нами, чтобы защищать и утешать нас. Многие люди, в чьей жизни и так хватает любви, с радостью принимают этот дополнительный дар.
Как не благодарить провидение за таких чудесных друзей? Что за счастливчики те, кто после рабочего дня (или после короткой отлучки – за газетой, в бар выпить чашечку кофе, в магазин) возвращаются домой, и их восторженно встречает преданный друг, вылизывая руки и даже лицо.