Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Мать

1

В трактире становилось пусто. Постояльцы разошлись по своим комнатам. Только в углу еще шептались два старых чиновника, редко уходившие до комендантского часа. С кухни доносился звон посуды и приглушенные голоса. Девятнадцатилетняя бледнолицая служанка Тильда принялась наводить порядок в буфете. Поставив вымытые стаканы, она прислонилась к буфету, скрестив руки на груди, и задумалась. Взгляд ее полузакрытых глаз блуждал в каком-то далеком, таинственном мире.

К вечеру шумного базарного дня площадь опустела. Дома дремали, точно хмельные. Колокол на ближней церкви ударил так резко, что казалось, будто тяжелый стальной брус грохнулся на мостовую.

Тильда вздрогнула и посмотрела на стенные часы. Одиннадцать! Чиновники встали, надели пальто и ушли. Служанка осталась одна. Некоторое время с улицы слышались слова и звуки шагов, но вот и они стихли. Лишь часы, вздыхая, равномерно тикали на стене.

– Тильда! Тильда!

Звали с кухни, потом снова наступила тишина.

Тильда не ответила, лишь пошевельнулась на мгновение и опять застыла. Рука ее машинально потянулась к карману передника, под пальцами зашуршала бумага. Это было полученное сегодня письмо. С самого утра она крутилась как белка в колесе, присесть не могла, но все же урвала минутку, чтоб пробежать глазами строчки. Писал ей Дольфи. Слова она успела забыть, лишь одна фраза врезалась в память: «Знаешь ли ты, что такое любовь?»

Что такое любовь? С тех пор как пьяные гости начали говорить ей о любви, она тысячу раз задавала себе этот вопрос. И лишь редкими одинокими вечерами отчетливо представляла себе ответ. На ее ночном столике лежал читаный-перечитанный роман. В нем ясно и понятно, красивыми словами объяснялось, что такое любовь, однако повторить она не могла бы. Сладость и в то же время страдание, горечь и радость. Она смеялась и плакала, воображая себя героиней романа, а героем того, кого она еще не знает, но кто обязательно придет к ней из сладостных грез. Как часто, лежа в постели, упивалась она, точно нежным благоуханием цветов, сладостными мыслями о любви!

По утрам, когда она спускалась в зал, грезы улетучивались. Начиналась беготня. До самого вечера ее провожали наглые взгляды, сальные шуточки, оплаченные чаевыми, откровенные подмигиванья, подогретое вином вожделение. Несмотря на свою совсем еще детскую душу, Тильда была уже не столь юна и наивна, чтоб не понимать этих заигрываний, вызывавших у нее отвращение и ненависть. Неприязнь к настырным посетителям порой переходила во враждебность.

Думая об этом, она вспоминала детство, вспоминала стыд и горечь, которые она испытывала, когда мать посылала ее в трактир за загулявшим отцом или в лавку, чтоб взять в долг муки. Пьянчужки усаживали ее за стол и наперебой предлагали выпить. Лавочник разражался таким хохотом, что его жирный подбородок делался еще толще, муки же ей тайком от отца насыпал Дольфи. Тогда он был бледным мальчиком с добрым сердцем, и она охотно разговаривала с ним, поверяя ему свои маленькие тайны. Потом она нередко заливалась краской, вспоминая свою детскую откровенность.

Так было тогда… Несмотря на огорчения, она жила словно во сне. Тем тяжелее было пробуждение – перед ней во всей своей неприглядной наготе вставало то, о чем раньше она лишь смутно догадывалась… Когда-то она с болью в сердце смотрела, как дома у них ловили мышь. Плотно прикрыли дверь и начали охоту. Мышь металась по полкам, по углам, тщетно ища спасения. Окруженная с трех сторон, тяжело дыша, она жалась к стене, мордочка ее дрожала, налитые кровью глаза трогательно молили о пощаде. Бедняжка понимала, что погибла. Сделала последнюю попытку вскарабкаться по стене и сдалась…

Временами Тильда представлялась себе такой вот загнанной мышью, которая бежит, бежит, а убежать не может. Никак не шел из ее головы один пьянчужка, который насильно обнял ее и поцеловал. В этом первом в ее жизни поцелуе не было ни сладости, ни счастья, напротив, она испытала лишь гадливость и омерзение. Она походила на человека, который всей душой рвется ввысь, а сотни рук тянут его вниз к земле. Тильда чувствовала, что неудержимо падает. Первый поцелуй, о котором так много говорилось в романе, был стократ осквернен. Она больше не верила книге, бывшей для нее настоящим откровением, и бросила ее в огонь.

Вскоре после того как она сожгла роман, она увидела среди посетителей Дольфи. Кровь прилила к ее щекам. И хотя она не без стыда вспоминала некоторые их детские разговоры, теперь, встретившись с ним после долгой разлуки, сразу все забыла. Перед ней сидел совсем другой человек. Высокий, совсем взрослый мужчина в спортивном костюме, с бездонными сияющими глазами, стекла его очков казались ей прозрачными крышками двух колодцев, на дне которых горит загадочный огонек. Лицо его не было таким бледным, как в детстве; на щеках играл легкий румянец, кудлатые волосы, делавшие его раньше таким смешным, потемнели, были зачесаны на косой пробор и лишь чуточку встрепаны… Он узнал Тильду и улыбнулся ей. Но улыбался он теперь совсем по-другому. В улыбке его уже не было прежней насмешливости, она стала спокойной и доброй, внушавшей доверие.

Они смущенно улыбались друг другу и изредка обменивались взглядами, в них была не только радость встречи друзей детства. Тильду влекло к парню, как влечет на свет ночную бабочку, которая, кружа над огнем, все ближе и ближе подлетает к пламени. Она только боялась, что не достойна его. Наконец они заговорили. Дольфи сказал, что служит в городе. Тильда засыпала его вопросами, но он отвечал коротко и скупо, а глаза его по-прежнему таили в себе загадку. Пожимая ей на прощанье руку, он обещал писать, но она не поверила. Так ей говорили все, желая подольститься к ней, а писем она еще никогда не получала. Правда, в глубине души она все же надеялась, что Дольфи не похож на других.

Четыре дня прошло в томительном ожидании, на пятый почтальон принес открытку: парень с девушкой, утопая в цветах, не сводят друг с друга глаз. А слова в открытке были точно такие, какие писал своей любимой герой в романе, который она бросила в огонь… С того дня она сильно переменилась. Глаза ее уже не щурились, как прежде, теперь они смотрели смелее. Речь ее стала уверенной, окружающий мир, казалось, больше для нее не существовал, даже недовольство гостей и хозяина она едва замечала. Втайне ей даже хотелось, чтоб ее прогнали. Высоко подняв голову и улыбаясь, она ушла бы в город, чтоб быть поближе к Дольфи… ведь он… любит ее… В ней зарождалась робкая трепетная надежда. Стал бы он ей писать, если б не любил? Она избегала каждого слова и каждого взгляда, могущего осквернить воспоминания о юноше, одна мысль о котором делала ее счастливой.

В этот день она получила от Дольфи письмо, написанное несколько неровным нервным почерком. Она с нетерпением ждала вечера, чтоб, заперевшись в своей каморке, с благоговейной сосредоточенностью насладиться каждым словом. Но именно сегодня все будто сговорились против нее. Трактир полон постояльцев, ни одного свободного номера. Весь божий день она только и слышала: «Барышня, барышня! Тильда, Тильда!» Словно все знали, что у нее в кармане письмо, зовущее ее в новую жизнь, и хотели помешать ей в одно прекрасное утро выйти с узелком на дорогу.

– Тильда, Тильда!

И Тильда бегала, несмотря на все свое презрение и неприязнь к постояльцам…

Она все еще стояла у буфета, погруженная в свои мысли. Вынула из кармана письмо.

– Тильда, Тильда!

Резкий крик уже в третий раз раздался из сеней. Часы пробили четверть двенадцатого. Тильда снова сунула письмо в карман и пошла на кухню. Ее сестра Юстина, трактирщица, сидела у плиты и молола кофе. Десять лет тому назад она, совсем еще юной худенькой девушкой, вышла замуж за хозяина трактира, вдовца Бобовеца. По натуре она была беспечна и ленива, а за годы бездетного супружества еще и погрузнела.

– Уже ушли? – спросила она Тильду, щуря свои черные, глубоко посаженные глаза.

– Да. Зачем звала?

– Отнесешь кофе, – сказал трактирщик, который, заложив руки в карманы, ходил по кухне, тряся своими тучными телесами.

– Кому?

– В седьмой.

Глаза Тильды загорелись упрямством. Сестру Юстину она все же немного любила, но ее мужа ненавидела в такой же мере, как и боялась.

– В такой поздний час? Осыпьте золотом – не пойду.

Юстина мигала так часто, будто ей щипало глаза. Она кончила молоть и всыпала кофе в кипящую воду. Бобовец молча уставился на Тильду, словно не находя подходящих слов, чтоб хорошенько ее отчитать.

– Тильда, доченька, – донесся вдруг из-за плиты пьяный голос ее отца. Он развалился на стуле, голова его покачивалась на груди. – Перечить своему хозяину… Разве так можно? На что это похоже, я тебя спрашиваю? Нельзя этого! Нельзя! Порядок… порядок должен быть!

Отец хотел было встать, но снова свалился на стул. Тильда смотрела на него с жалостью… Считается, что он пришел навестить дочерей, на самом же деле его влекло сюда вино Бобовеца, которое он мог вдоволь пить несколько раз в году. Когда он бывал пьян, все на нем опускалось: волосы падали на лоб, щеки оплывали, нос повисал, усы сникали, – длинные натруженные руки болтались у колен, и только высокая фигура его тянулась к потолку, если, конечно, он еще держался на ногах.

Глядя на него, Тильда вспомнила детство. Шахтерский домик на сыром холме, задыхающаяся от кашля мать, пьяный отец в трактире, лавочник, не желающий дать в долг муки. Отца она не любила; перед ним она испытывала один лишь страх, родившийся в ней в ту пору, когда она хмурыми вечерами вела его из трактира домой и получала от него тычки и колотушки. В душе ее, словно жгучий ком, засела память о незаслуженных побоях. Вспомнилась ей также смерть матери. В гроб ее положили в шелковом платке. Тильде жаль было платка, она плакала, просила отдать его ей, ее побили. И еще вспомнила мачеху, которую она так и не смогла полюбить, хотя та была с ней добра и ласкова. Горестных воспоминаний было куда больше, чем приятных! А потом пришел день, когда отец посадил ее в телегу и отвез к Юстине.

– Вот тебе, получай…

Сейчас этот сломленный, как кукурузный стебель, человек был для нее совсем чужим – по какой-то нелепой случайности он вошел в ее жизнь и присвоил себе право кричать на нее и приказывать. Кровь прихлынула к ее лицу.

– Чего орете? – огрызнулась Тильда. – Мы не глухие.

– Что? Что это тебе не понравилось?

– Глупости болтаете – вот что!

– Как? Значит, по-твоему, я глупости болтаю? Ну, погоди, девка!

Пьяница встал и по стенке двинулся к Тильде, которая, сжав губы и опустив глаза, стояла у очага. Юстина, уже налившая кофе, снова усадила отца на стул.

– Сядьте! Вы же на ногах не держитесь. Оставьте Тильду в покое! Она устала, весь день крутилась… Велика беда! Я сама снесу кофе…

– Ты не пойдешь, – спокойным, но решительным тоном заявил трактирщик.

Жена крепко сжала губы, но смолчала.

– Тильда, – с трудом держа глаза открытыми, говорил пьяница в сторону очага. – Не прекословь отцу… нельзя так с отцом… Ты слушаться должна. Почему ты не бьешь ее, Бобовец? Баб нужно бить.

– Да, бить и ласкать, – засмеялся трактирщик.

Тильда взяла поднос с кофе и вышла в сени.

На лестнице горел свет. За Тильдой двигалась ее тень. Поднявшись на несколько ступенек, она заметила, что тень поравнялась с ней и намного ее переросла. Потом тень забежала вперед, поднялась до самого потолка и пропала. Но в освещенном коридоре снова резко обозначилась.

Коридор был длинный и узкий. В самом конце в небольшом тупичке за поворотом находилась комната Тильды. Справа и слева шли номера.

Тильда отлично знала, почему гости требуют кофе в номер. «Поставлю на тумбочку и сразу назад», – решила девушка. Она старалась идти как можно тише и неслышнее, но, несмотря на все ее старания, туфли скрипели, а платье шуршало. Перед дверью седьмого номера она остановилась и постучала.

Никто не ответил. Тильда вошла: под потолком горела лампочка, кровать была пуста. Вздохнув с облегчением, она поставила кофе на тумбочку и бесшумно выскользнула в коридор. «Сейчас лягу, – думала она, направляясь к своей каморке и предвкушая удовольствие от чтения письма, – и больше не выйду, хоть тресните».

Дойдя до своей комнаты, она остановилась пораженная – дверь была приоткрыта и в щель выбивался сноп света. «Неужели я забыла утром запереть?» – подумала Тильда и, подойдя на цыпочках ближе, заглянула в комнату. У ее столика сидел чернобородый господин и читал газету.

Тихо, на цыпочках, она отошла от двери, прошла по коридору и остановилась у лестницы. Куда идти? Только не на кухню – там опять придется слушать пьяного отца… Как они ей все ненавистны! Лучше здесь, на лестнице, прочесть письмо. А тем временем тому, чернобородому, надоест ее ждать…

Спустившись до той ступеньки, над которой висела лампочка, Тильда прислонилась к стене и прислушалась. Из кухни доносились приглушенные голоса, среди которых она временами различала и отцовский… Тильда села на ступеньку и развернула белый листок с вишневой каемкой. Почерк был тонкий, такой же тонкий, как кожа на его щеках. Каждое слово вызывало доверие и легкую боль.

Сидя она не могла читать. Она встала и снова прислонилась к стене.

Дольфи писал:

«А я было уже совсем позабыл тебя…» И еще: «Ведь тогда ты была такая маленькая и – не в обиду тебе будь сказано – такая деревенская. Когда же я теперь тебя увидел, то сначала подумал, что это не ты…»

– Как и я, – тихо проговорила Тильда. – Не он и все же он…

Душу ее охватило чувство блаженства и покоя. Боясь поддаться этому чувству, она соскользнула по стене и села на ступеньку.

«После новой встречи я уже не могу забыть тебя. Твой образ я унес с собой. Сначала мне казалось, что мы, как и прежде, будем всего лишь добрыми друзьями, но через два дня после того, как я послал тебе первую открытку, я спросил себя: «Почему так сильно бьется твое сердце? Сейчас, когда я пишу тебе эти строки, мне так хочется быть рядом с тобой. Я готов идти всю ночь, лишь бы увидеть тебя…»

На глазах у Тильды появились слезы. Она с упоением вчитывалась в каждое слово, как будто ждала их целую вечность. В них ей виделось спасение. Никто ей так не писал, никто ей так не говорил. Она чувствовала, что волна счастья подхватила ее и вознесла над всем земным и грязным. Отдавшись благостным грезам, она думала о том, что письмо Дольфи стократ возместило ей за все плохое. Нет, романы не лгут, жизнь прекрасна, просто она слишком редко является человеку во всей своей красе.

«Если я не выберусь к тебе, то приезжай ко мне ты. Раз уж ты должна служить, то не все ли равно, где – в местечке или в городе. Приезжай, прошу тебя. Напиши мне, и я подыщу тебе место. Тогда мы будем часто видеться, хотя бы раз в неделю. Я люблю тебя! А знаешь ли ты, что такое любовь? Я теперь знаю… Подождем, пока все устроится разумно и по сердцу, и тогда будем вместе каждый день, каждую минуту…»

Тильда дрожала. То, чем дышали эти строчки, было для нее столь великим, что казалось едва ли достижимым. Но разве смелые мечты не сметут все преграды на своем пути? Тильда уже видела их осуществленными. Да, письмо это круто повернуло ее жизнь к лучшему, от которого ее отделяла одна ночь.

Тильда встала и, словно на крыльях, полетела вверх по лестнице.

На последней ступеньке она остановилась – кто-то ходил по коридору – и так же быстро помчалась вниз. В один миг развеялись все ее мечты, перед ней снова была жестокая действительность.

– Напишу ему и как-нибудь ночью уйду отсюда, – прошептала она решительно и прислушалась к идущим из кухни голосам. Бобовец громко хохотал… Тильда повернулась и снова пошла наверх…

Она шла, стараясь ступать как можно легче… Ни одна половица не скрипнула. Дверь ее каморки была плотно прикрыта, сквозь щель внизу не пробивался свет. Девушка вошла к себе, и вдруг дверь, словно по какому-то волшебству, захлопнулась, и она услышала чей-то торжествующий смех…

У Тильды часто бывало такое чувство, будто она стоит на высоком утесе и смотрит на волны. Здесь, наверху, жизнь, внизу – бездна, скрывающая в себе тайну, а в сердце – смутное желание постичь ее. Так уж устроен человек – как магнит, притягивает его все новое и неизведанное, даже если оно чревато роковыми последствиями. Несмотря ни на что, жаждет он приоткрыть завесу и ждет только малейшего толчка извне, чтоб очертя голову ринуться вниз. Наперекор здравому смыслу исполняет самое что ни на есть сумасбродное желание.

Именно это и случилось с Тильдой.

Ложась спать, Юстина почувствовала вдруг какое-то смутное беспокойство. Почему Тильда не вернулась в кухню? Она собралась было сходчвычить к ней в каморку, но, решив, что девушка уже спит после трудного дня, передумала.

Но она уже не смогла бы спасти сестру.

2

Прошло несколько месяцев. Запахло первой травой, по вечерам летали светляки, ночь оглашали песни парней. Но Тильда не слышала песен, перестала смеяться, горько сжимала губы. Лицо ее покрылось мертвенной бледностью, опухшие глаза всегда были полузакрыты.

Та осенняя ночь уничтожила все ее мечты. Острой болью отзывалось в ее душе воспоминание о ней, и она всеми силами гнала его прочь. Как-то раз она села, чтоб написать Дольфи и во всем ему признаться. Но, оросив недописанный лист слезами, скомкала его и швырнула на пол. Дольфи прислал еще одно письмо, но и оно осталось без ответа. Поддавшись горю и отчаянию, она даже пальцем не пошевельнула, чтоб спастись. Жизнь ее до самого того дня в конце июня, когда парни и девушки праздновали Ивана Купалу, напоминала пляску на краю бездны, над черной пучиной моря. В тот день она с утра почувствовала глухую боль. Вся трепеща от страха, Тильда старалась унять ее всей силой своей воли. Приближалось рождение ребенка, которого она носила под сердцем. Никто не знал о нем, а сама она едва ли отдавала себе отчет, кто его отец.

Когда под вечер ее позвали в зал, Тильда вдруг ощутила нестерпимую боль. Чтоб не застонать на людях, она выбежала в сени, крепко стиснув зубы. Взглянула на часы. До ночи еще далеко. Стрелка медленно, слишком медленно двигалась вперед.

– Не вынесу, не вынесу, – прошептала Тильда и пошла было в кухню, но новый приступ боли заставил ее остановиться.

– Тильда, что ты стоишь? – крикнула сестра. – Тебя гости зовут. Не слышишь?

– Иду, иду.

И Тильда быстро пошла в зал.

В начале беременности она судорожно отгоняла от себя мысли о будущем. Страх и тревога точно парализовали ее. Где он, чтоб пойти к нему и сказать: «Твоего ребенка ношу под сердцем, утешь меня!» Тильда едва помнила его лицо, а имени не знала. С той ночи она его больше не видела. Где ей взять опору? Иногда вспоминала она Дольфи, мучительно переживая свое предательство и вину перед ним. И хотя она тщательно скрывала беременность, ей казалось, что все вокруг смотрят на нее. Никто не сказал ей ни слова, кроме соседки Ольги, серые глаза которой то и дело упирались в ее живот.

– Тильда, это правда? – полюбопытствовала она как-то.

– Что?

Тильда сделала вид, что не поняла вопрос. Земля уходила у нее из-под ног. Только бы не покраснеть!

– Да ты вроде поправилась.

– А мне это не к лицу? – спросила Тильда и, стараясь скрыть смущение, принужденно засмеялась. – Как вы находите?

– Не ты первая, – протянула женщина, не сводя с нее взгляда. – Ты же знаешь…

Тильда повернулась и ушла в дом. Когда она через минуту вышла на балкон, у нее закружилась голова. Люди все знают, она погибла. Куда она денется, когда пробьет ее час? А вдруг Юстина выгонит ее на улицу? Куда она пойдет с ребенком?

Внизу, под балконом, протекал ручей. Две девушки полоскали белье. Одна, черноволосая, служила в соседнем трактире, другая, рыжая потаскуха, то и дело меняла хозяев. Еле двигая руками, они оживленно болтали. До Тильды доносились обрывки разговора.

– Только помалкивай, – сказала черноволосая. – Тебе одной говорю…

– Разве ж я такая?

– Куда я пойду с ребенком?

Вопрос словно сорвался с Тильдиных уст и повис над водой.

Рыжая грубо расхохоталась.

– А разве надо куда-то идти? Какое ты еще дитя! И разве так уж обязательно иметь ребенка?

Девушки оглянулись по сторонам – не слышит ли кто. Тильда невольно отпрянула и скрылась за дверью…

Это было два месяца назад. Все это время Тильда словно раскачивалась над пропастью. Она ничего не поняла, нет, все поняла. Так трудно было принять решение, хотя она была полна решимости. Собственно, она уже решила, понуждаемая страхом и желанием спастись, но душа ее никак не могла согласиться с рассудком…

– Барышня, счет! Тильда!

Тильда вздрогнула. Она не помнила, каким образом очутилась в темном закутке, где пыталась подавить физическую боль, пробуждая душевную.

Толстяк, завсегдатай трактира, часто бывавший в местечке по делам, сидел развалясь на стуле. Он стучал по столу и оценивающим взглядом смотрел на нее сквозь полуоткрытые веки… Тильда стояла перед ним с карандашом в руках.

– Счет? Что вы заказывали?

– Погодите! Чего вы сегодня такая задумчивая?

– Работы много, сударь.

Тильда заставила себя улыбнуться – в ее обязанности входило быть приветливой и любезной с гостями.

– Да? – Толстяк перечислил свой заказ… – И не забудьте, что пятнадцатый номер, – тут он выразительно подмигнул, – рядом с вашей комнатой.

– Хорошо. Спасибо!

Тильда взяла деньги и пошла прочь.

– Тильда! Барышня! – снова услышала она за спиной его голос. – На минутку. Дайте мне руку!

И Тильда снова заставила себя улыбнуться и дала гостю руку. Он крепко сжал ее и долго не выпускал. «Когда же это кончится, – думала девушка, – отпустил бы он меня с миром!» В эту минуту ее опять пронзила острая боль. Она вырвала руку и выбежала из зала.

– Тильда!

– Оставьте меня наконец! Зачем я вам понадобилась, хотела бы я знать?

В сенях она столкнулась с Юстиной.

– Что случилось?

– Не знаю, что ему от меня надо? Не могу больше.

Сестра посмотрела на нее долгим испытующим взглядом.

– Тебе нездоровится?

– Голова болит. Просто мочи нет.

– Ступай ляг. Я сама управлюсь.

Юстина посмотрела вслед сестре, – та поднялась по лестнице и больше в тот вечер не выходила.

Тильда заперлась в своей комнате. Наконец она была одна! Ничего ей так сейчас не хотелось, как побыть наедине с собой. Если б еще и вокруг никого не было, чтоб она могла кричать сколько ее душе угодно, выплескивая свою боль. Столько крика скопилось в ней, столько подавленных воплей, что, казалось, дай ей волю, она завоет, как фабричный гудок.

Однако она не смела кричать, не смела дать выход своей муке. Скрипя зубами, вся в слезах, металась она по постели. Стоны, все более громкие, рвались наружу, размыкая ее крепко сжатые губы… Но тут же Тильда вспоминала, что должно быть тихо… тихо…

В промежутках между схватками перед глазами ее вставал образ прекрасного, как ангел, младенца. Как-то, в минуту просветления, когда будущее казалось ей светлым и лучезарным, она нашла старую рубашку и разрезала ее на куски. Она плохо себе представляла будущего ребенка, однако твердо знала, что пеленки ему понадобятся.

Тильда встала с постели, подошла к шкафу и стала искать спрятанные там пеленки. Несколько пеленок и жалкий свивальник…

У шкафа ее резанула такая боль, что она едва доплелась до постели. Слабые проблески материнских чувств, поднявшиеся было в ее душе, вновь отступили перед родовыми муками. Она вдруг истошно закричала. В безумном страхе зажала она рот рукой, притихла и прислушалась – не поднялась ли в доме возня… Час был поздний, хотя время тянулось томительно медленно.

За стеной в соседней комнате раздался шум. Должно быть, толстяк пришел спать. «Рядом с вашей комнатой», – сказал он. Ей стало противно при воспоминании о его мягкой, влажной руке. Он уже разулся и, наверное, босиком или в носках ходит взад-вперед по комнате, о чем-то размышляя. А вдруг он подкрадется к ее двери и попытается войти? Или станет подслушивать под дверью? Впрочем, он и без этого обо всем догадается – ее стоны пробьются сквозь стенку.

– О! – простонала она в страхе от этой мысли.

Тильда вскочила с постели и зашаталась. В трудные моменты решения приходят сами собой. Так и Тильда в одну минуту поняла, что ей делать, куда идти. Быстро окинув взглядом комнату и захватив нужные вещи, она осторожно повернула в замке ключ и вышла, не затворив за собой дверь, чтоб не наделать шума. Все было тихо. Она пошла по длинному коридору…

В крошечном полутемном закутке при глухих, сдержанных криках матери родился человек. Тильда в ужасе держала ребенка на руках. Она вся превратилась в слух. Уж не сон ли это? Только бы прошел этот страх, а там все будет хорошо…

Послышались шаги. Кто-то шел сюда тяжелой поступью еще не совсем проснувшегося человека, но потом вдруг шумно зевнул и остановился. Ребенок сморщил личико, готовясь заплакать; вертел головкой и кривил губы. Наконец из горла его вырвался жалобный писк, лишь отдаленно напоминавший детский плач. Но за ним должен был последовать другой, более громкий, грозивший выдать ее, перебудить весь дом и раскрыть ее тайну.

Страх, мучивший Тильду до сих пор, не шел ни в какое сравнение с охватившим ее сейчас паническим ужасом. Все ее тело полыхало огнем, голова неудержимо кружилась. Чтоб предотвратить рождавшийся крик, она положила ребенка на колени и сдавила пальцами его горло… Тут же ей стало жутко, она почувствовала себя преступницей. И, словно желая заглушить в себе это чувство, с остервенением набросилась на ребенка. Но вина не уменьшалась, напротив, она с каждой минутой становилась все очевидней. Как бы хотела она провалиться сквозь землю, убежать, исчезнуть, забыть содеянное…

Все было кончено… Перед ней лежал трупик ребенка, она смотрела на него глазами, вылезшими от страха из глазниц. На секунду силы изменили ей, руки безжизненно повисли вдоль тела. Она покорилась судьбе – пусть делают с ней что хотят.

Вдруг Тильда встрепенулась, завернула ребенка в тряпки и тенью шмыгнула в коридор. В доме было тихо. Она шла на цыпочках, напряженно прислушиваясь. Ноги сами привели ее к каморке.

Дверь была прикрыта. Тильда вздрогнула. А если там кто-то есть? С минуту она стояла, точно окаменев, потом повернулась и так же, на цыпочках, пошла обратно. Куда? Прочь, прочь отсюда! Ей казалось, что ступеньки ведут в бездонную пропасть. Во дворе она остановилась.

Кругом лежала тьма. Зарычала собака, но, узнав ее, умолкла. Тильда чувствовала себя брошенной посреди огромного безлюдного пространства, объятого тишиной и мраком. Как быть? Она посмотрела на мрачный, хмурый дом с единственным освещенным окошком.

В руках ее лежал мертвый ребенок. Страх, толкнувший ее на безумный поступок, прошел. В темноте, где ее никто не видел, в ней поднялась жалость к существу, которое она родила и убила. Она чувствовала себя безмерно виноватой перед ним.

Чтобы хоть как-то уменьшить свою вину, Тильда подошла к колонке, развернула ребенка и обмыла его жалкое тельце. Искупала среди ночи, шепча глупые слова. Потом снова завернула и задумалась. Что теперь? В голове вертелись обрывки когда-то слышанных разговоров.

– Ах да, – прошептала она. – Как я могла забыть об этом? – И, обнажив голову ребенка, окропила ее водой. – Нарекаю тебя Иваном…

Несмотря на всю бессмысленность этого поступка, на душе у нее полегчало. Она вновь обрела способность трезво рассуждать. То, что ей предстояло сделать, уже не казалось таким страшным. Напротив, это выглядело естественным и неизбежным.

В сарае она отыскала лопату и через расхлябанную калитку вошла в огород. Ощупью дошла до изгороди. Вырыла яму, опустила в нее ребенка и прочла «Отче наш». Потом лихорадочно засыпала могилу и ногами притоптала землю…

И тут только Тильда почувствовала смертельную усталость. Все это время она ни минуты не думала о себе. На лестнице под лампочкой она оглядела себя и пришла в ужас. Вдруг ее кто-нибудь увидит в таком виде. Умывшись в сенях, она поднялась на чердак, где сушилось белье, и переоделась. По ее телу пробежала волна удовольствия. У нее было такое чувство, будто вместе с грязной замаранной одеждой она сбросила с себя все свои прегрешения. Несколько приободрившись, она пошла в свою каморку.

Не успела Тильда войти к себе, как в дверях соседнего номера показался полуодетый толстяк. Загадочно ухмыляясь, он бесцеремонно пялился на нее своими маслеными глазками.

– Тильда, куда это вы ходили? – шепотом, чтоб никто не услышал, спросил он. – Я так долго жду вас…

Тильда смотрела на него с ненавистью.

Меньше всего хотелось ей сейчас видеть людей, говорить с ними. Измученная душа ее жаждала покоя, тело нуждалось в отдыхе. В груди ее бушевал вулкан, который надо было поскорее усмирить, если ей дорога жизнь. А вместо этого ее преследуют… Может быть, он даже шпионил за ней… После всего пережитого она ненавидела всех мужчин лютой ненавистью.

– Что вам от меня надо? – спросила она ледяным сдавленным голосом. – Что?

– Но, но, – проговорил он обиженно и в то же время чуть насмешливо. – Почему я вам так противен? Я не хуже других…

Ни одна жилка на лице Тильды не дрогнула, лед враждебности сковал ее сердце. Слова его задели ее за живое. Измученная страданиями, страхом, она готова была схватить его за горло и задушить, мстя за все выпавшие на ее долю несчастья.

– Убирайтесь! Видеть вас не могу! Прочь с дороги! О вы, вы…

Тильда точно обезумела. Она чуть не выдала себя. Наконец ошарашенный гость удалился в свой номер, и в коридоре показалась Юстина в ночной сорочке… Тильда потеряла сознание…

3

В конце августа в южной части неба появилось странное облако. Оно было похоже на девушку, в смертельном страхе раскинувшую руки, ветер трепал ее развевающиеся волосы. Она бежала на север, а на горизонте непрестанно рождались новые облака, похожие на серых псов с длинными мордами и огромными лапами. Плодились они с невероятной быстротой, и наконец их стало так много, что уже нельзя было разобрать ни морд, ни лап, и все они мчались на север, за девушкой, догоняя ее и норовя укусить. Но она снова вставала целая и невредимая, вырывалась из зубов бешеной своры и бежала, бежала…

Дождь лил не переставая. Тучи-псы бежали низко, без передышки, словно преследовали дичь, – с утра до вечера шла непрерывная бешеная гоньба.

Весь день, с самого рассвета, Тильда смотрела на тучи, на шумящий дождь, на серый печальный горизонт, и странное оцепенение овладевало ею. Ей казалось, что это она – та девушка с развевающимися волосами, за которой гонятся собаки. Они хватают ее за пятки, за икры, причиняя нестерпимую боль. Дождевые капли точно хлыстами били по ее сердцу. Она будто слышала за спиной собачий лай, нескончаемый собачий лай. Даже вечером, даже во сне, даже в ночных кошмарах.